Текст книги "Песня Тайги"

Владимир Нестеренко
Песня Тайги

© Владимир Нестеренко, 2019

© Интернациональный Союз писателей, 2019

***

Владимир Георгиевич Нестеренко, родился 15.01.1941 года. Член Союза журналистов СССР, Союза писателей России, МТО ДА. Издал в Москве, Красноярске, Кызыле двадцать четыре книги повестей и романов, в том числе десять книг для детей. Лауреат многочисленных международных литературных конкурсов, в том числе трехкратный золотой дипломант ЗПР. Имеет многочисленные публикации рассказов, повестей в альманахах и журналах «День и Ночь», «Енисей», «Новый енисейский литератор», «Енисейка», а также автор коллективных сборников, вышедших в Москве, Санкт-Петербурге, Красноярске, Владивостоке, Ужгороде, Новокузнецке.

***

«…Стоит обратить внимание и на особый язык писателя. Он тоже оттуда – из народа. Это то, что уходит, но что так хочется сохранить! Как заповедные места, как редкие растения, занесенные в Красную книгу, как бесценный антиквариат…»

Мария Кутовая, серебряный лауреат ЗПР, Самара. Из рецензии на повесть «Иван в десятой степени».

«Ваш сценарий мне понравился. Стиль, слог, грамотность и задумка. Всё по высшему разряду. Мультфильм или короткометражку можно снимать уже сегодня!»

Максим Мархинин, Новороссийск. О сценарии «Как Баир обманутым помогал?»

«С удовольствием прочитал Вашу трилогию «Перекати-поле». Глубокое и правдивое полотно о судьбе людей, оказавшихся под катком репрессий.

Решил написать книгу, посвященную своим корням, сравнить жизнь предков до и после революции».

Виталий Пшеничников, член Союза писателей России, Красноярск.

«Роман «Полководец князь Воротынский» очень понравился. Одну книгу отправила в наш Спасо-Преображенский Воротынский монастырь игуменье матушке Анастасии. Впечатляет Молодинская битва, воспевание подвига и значимость победы. Отрывок обязательно будем использовать в художественном чтении и в сценариях».

Ольга Литвинова, педагог, Воротынск, Калужская область.

ОТ АВТОРА

Слушал ли ты, юный друг, песню тайги?

Я, бывая в тайге, слушал, но звучала она всегда по-разному. В штиль хорошо слышна песня птиц, а их в лесу множество! То вдруг раздаётся дробь желны, добывающей в стволе дерева короедов; то послышится воркование диких голубей, а то и свист крыльев пролетающей стаи; то стрекот белобокой сороки, обнаружившей путника и сообщающей о его появлении лесным жителям; то раздастся громкое и несколько монотонное кукование кукушки, отсчитывающей кому-то года. Удавалось услышать песни токующих глухарей. А свадебные песни маралов! Они ни с чем несравнимы и незабываемы.

При легком ветре – это музыка крон великанов сосен, кедра, берёз, ели. При более сильных порывах – поют ветви каждого дерева и кустарников, которых в тайге не счесть. Во время бури и грозы – это трескающиеся раскаты грома и стон уставших от борьбы великанов, в другой раз кажется, что это вовсе не стон, а благодарный шум ливня, купающего протянутые руки-ветви деревьев.

Случалось слышать заунывную песню умирающей осины, расколотую молнией высыхающую, – дребезжание отщеплённой веточки похожей на звуки мастера горлового пения или игры на хомусе¹1
  Хомус – музыкальный инструмент восточных народов.


[Закрыть]. Звук этот долго стоит в ушах, иной раз баюкая на ночлеге.

А какова музыка горного студеного родника, скачущего со скалы на скалу, пенящегося от возникающего препятствия, или бурной речки, пересекающей тайгу и стремящейся к Енисею почти с тысячеметровой высоты. Голос такой прозрачной, как слеза воды, огибающей валуны, а то и перепрыгивая иные, глушит твой собственный. И тебе кажется, ты слышишь то голос мамы, зовущей тебя, то рев медведя, то хохот лешего или самого водяного, грозящего кому-то трезубцами. Бесподобна и музыка горного таёжного озера, шум волны, накатывающей на камыши или рогоз, на галечные отмели, бурный и восторженный гул речушки, врывающейся в это озеро, наполняя его и качая цветочную мозаику кувшинок.

Все эти песни и музыку тайги, ты услышишь, юный друг, в этом сборнике рассказов и сказок, который держишь в руках.

РАССКАЗЫ

Чем лечит тайга

Наступил сентябрь, и листва на деревьях принялась рыжеть и краснеть – это верный признак того, что в тайге поспела ягода, созрел орех, открыта охота.

Я выходил на крутой берег Енисея, откуда видны далёкие горы, и замечал, что ниже гольцов сильнее потемнела узкая лента кедрача, а в листвяжнике, что рассыпан по крутому склону хребта, разгорался пожар осени, и я чувствовал, как всё сильнее тоскует по тайге моё сердце.

Я спускался с высокого берега к воде, садился на огромный валун, о который бились холодные волны, и только тут, слушая монотонную работу реки, успокаивался. А уходил – снова тоска оживала в груди. Мне мерещилось, кто-то невидимый шепчет на ухо: тайга ждать долго не будет.

Тайга-то тайгой… Она всегда на месте, а вот люди точно – уйдут по орехи без меня. Степан-лесник, мой давнишний товарищ, осерчает: ведь мы договорились вместе маралий рёв послушать, поорешничать, а я подведу, не прилечу к нему в Тоджу. Мне неожиданно предложили путёвку в санаторий. Вот и хожу по кабинету, гляжу в окна, откуда видны гольцы Саян, а кто-то невидимый мне нашёптывает: «Брось ты свою путёвку в санаторий, поезжай в тайгу, тайга вылечит…»

И вот лечу на самолёте в таёжный край Тоджу – колыбель великого Енисея. Там много голубых озёр, бурных рек, дикого зверя. Здесь люди кормятся охотой, рыбалкой, орехом, пушным промыслом. Воздух в Тодже чист настолько, что смотришь на далёкие горы, а они как будто совсем рядом. И стоит тебе только пристально приглядеться, как там, на звериной тропе, увидишь гордого марала, на прогалине – стадо северных оленей, на кедре – шуструю белку с шишкой в лапках…

В Тоора-Хеме меня оглушил гул танкетки. Возмутиться бы надо: чего так реветь, хоть уши затыкай. А посмотришь на тоорахемцев, по-иному это оценишь. Приподнятое у них настроение, радость в глазах плещется.

У конторы лесхоза кучки мужиков в зелёных штормовках. Они степенно курят, обсуждают что-то. А женщины меж собой словами перебрасываются: «Мужья-то наши орешничать собираются. Орех нынче славный. То-то обнов и гостинцев накупим!»

Вот в чём дело! Оттого и гудит танкетка: обкатывают после ремонта, в трудный и далёкий путь готовят. В тайгу промысловикам провизию, одежду на ней повезут, оттуда – орех.

Таёжную дорогу не каждый осилит.

«Каравай домашний за один присест съешь?» – спросят у тебя, прежде чем в дорогу брать. Засомневаешься ты, и они в тебе засомневаются, слабак, подумают, разве такому таёжную дорогу осилить, нечего нос за порог совать. Там тебе пни на пути противотанковыми ежами покажутся, небольшие болотца – непроходимыми топями, завалы бурелома – неприступными засеками. Деревья в завалах друг на друге и поперёк и вдоль, и в небо, и в землю упираются, будто их злой волшебник складывал. Неопытному да слабому тут делать нечего. Начнёт убирать одно бревно, а сыграет второе, третье, покатится – зашибёт.

Вот и посылают вперёд бывалых мужиков с острыми пилами и топорами. Идут они по таёжной противопожарной просеке, то пень срежут, то нависшую или упавшую лиственницу распилят на части, то завал разберут. А за ними вьючные лошади движутся. До деляны, где кедра море, идти далеко, не раз вспотеешь и высохнешь.

Забирается кедр туда, где берут начало горные реки и рождаются сизые туманы. Он любит держать на своих макушках ночующие облака. Кедр добр и щедр. Всё живое в тайге не прочь укрыться в его пушистых ветвях и полакомиться кедровыми орешками. У кого зубы остры, клюв крепок, кто научился добывать ядрышко – тот лакомится орешками, а неумеха только облизывается.

Меня Степан-лесник научил, как с высоченного кедра орешки добывать. Нелегко это. Ну да мне много не надо, хотя все из тайги стремятся побольше богатства увезти – орехов, рыбы, дичи. А мне рюкзачишко орехов хватит на зиму щёлкать, а вот таёжной жизни я бы три короба увёз. Да только не так это просто. Надо с тайгой крепче сродниться, сотни километров звериных троп пройти, у костра все рассказы таёжников выслушать, ложиться спать, когда ковш Большой Медведицы ручкой вниз опрокинется, а вставать с утренней зарёй, тогда непременно бодрым и крепким станешь и с багажом приедешь!

Таёжный чай

Не вздумай спрашивать у настоящего таёжника, какой он пьет чай: индийский или цейлонский. Засмеёт таёжник…

Я первый раз тоже попал впросак. В рюкзаке у меня лежало несколько пачек индийского чая, самого высшего сорта. Я достал одну и собрался удивить всех редкостной заваркой.

Думаю, если у них окажется грузинский чай, я небрежно отстраню кашевара и скажу: «Позвольте, у меня индийский, высшей пробы».

И только я спросил, какой у мужиков чай, они меня огорошили:

– Таёжный у нас чай, парень. Нет нужды нам в тайгу заграничный товар нести.

Примолк я, жду этот диковинный чай. Кашевар берёт твердый чёрный комок, с виду похожий на обуглившуюся деревяшку, и бросает в ведро с кипятком, затем горсть каких-то корешков – тоже туда. Повисело немного ведро над огнём, снял его кашевар, поставил на землю, телогрейкой накрыл и стал ждать, когда корешки напреют.

Я отвернулся: смотреть не хочу на это варево, не то что пить.

Лесник Степан, кряжистый бородач, с широкой, как платформа, спиной, говорит:

– Погоди серчать. Сначала попробуй.

Я тогда мало знал Степана и всех мужиков, с которыми брусничничал, и всё удивлялся его медлительности. А выходило совсем наоборот: Степан к концу дня почти полную торбу трёхвёдерную набил, а я едва-едва ведёрко наскрёб.

– За меня чур лесной старается, – смеясь, говорил Степан, когда я спросил, как это он умудрился столько ягоды набрать. – Походишь с моё по тайге, и ты с чуром познакомишься. Чай наш таёжный всё тот же чур варить помогает.

Налил Степан мне кружку чая. Признаться, до этого часа я ни разу не пил такого вкусного, ароматного напитка.

Чёрный комок, что бросил в ведро дежурный повар, оказался чагой, корешки – баданом и родиолой розовой, или, как её в народе называют, – золотым корнем.

Через несколько дней я не только стал ценить аромат таёжного чая, но и почувствовал другое его свойство. В городе, бывало, наработаюсь крепко, устану и сплю как-то неспокойно, просыпаюсь, заснуть не могу, нервничаю.

В тайге тоже приходилось крепко уставать. Придёшь к таёжной избушке, присядешь у костра, ноги гудят, как трансформатор, кости ломит. Места себе не находишь. То встанешь, то сядешь, то ляжешь. Ну, думаешь, плохая ночь ожидается. Но пока ужин готовится, выпьешь таёжного чаю прямо на голодный желудок и вдруг чувствуешь, будто груз с тебя медленно снимают, будто ноги от свинцовых башмаков освободились. Потом, когда на отдых укладываться станешь, стоит себе приказать спать, как веки незаметно начинают смыкаться, а коль пожелаешь слушать таёжные истории, то слушаешь и сна – ни в одном глазу. Вот какой чудодейственный чай.

– Волшебный у нас чай, – улыбаясь, говорит Степан, – он помогает все твои желания исполнять. А если по-серьёзному сказать – чай этот нервы хорошо успокаивает, а когда нервы крепкие, то человек своими желаниями легко управляет.

Вот бы чудо-чая припасти для дома. Только найти чагу в тайге непросто, ещё труднее – золотой корень. Кто не знает, в каких местах чага водится, тот и вовсе не найдёт. Будет кружить по березняку и с пустыми руками придёт. Её надо искать на тех берёзах, что у болотца, или там, где мшистая влажная постель. Для берёзы чага – гриб-паразит: сидит на теле шишкой, пьёт березовый сок, разрушает ствол, а для человека – очень полезная лекарственная штука.

– Кто чагу пьёт, тот желудком не мается, печенью не страдает, – говорит лесник Степан. – Рекомендую каждому.

Степан знающий человек, я ему верю.

Из чего только он в тайге чай не варит! Кровохлёбка, красавица с ажурными листочками и пурпурными шишечками-соцветиями; бадан, что каменную россыпь покрыл своими широкими, бархатистыми листьями, похожими на сердечко; вечнозелёная лакированная брусника; роза коричная иглистая; наконец, смородина лесная – всё для чая годится. А брось их вместе – аромат по всей тайге пойдёт!

Горазды таёжники на выдумки, чаехлёбы отменные. Каждый, смотрю, то на россыпь сходит, чёрных прошлогодних листьев бадана и его корешков наберёт, кто к ручью за кровохлёбкой сбегает. А Степан всё чагу высматривает. Найдёт чёрный плотный нарост, если низко, топориком стукнет, отвалится кусок с кулак, а то и в два, он его в рюкзак, на зиму. Дальше идёт. Смотришь, потяжелел его рюкзак, разбух.

– Знакомый один просил, – говорит Степан, – так я для него стараюсь. Пусть пьёт наш таёжный чай, богатырский чай!

Мох

Тайга без мха – что море без воды. Вода – дом рыбам и китам, мох – дом грибам и ягодам. Вода даёт жизнь подводному лесу – водорослям, мох – деревьям.

Когда-то очень давно на месте тоджинской тайги лежали голые камни. Но проходили дожди, пригревало солнце, и на камнях стали появляться лишайники и мхи. Они впитывали в себя влагу, сохраняли, накапливали. В россыпях стало влажно. Ветер занёс сюда семена трав, кустарников, деревьев. Они набухли, проросли и превратились в высокие травы, в колючие и ажурные кустарники, ветвистые деревья.

Мох рос и отмирал, снова рос – и вот уже целая постель. Наступишь – нога по колено проваливается. Перина и перина, идти трудно.

Зато как хорошо на нём чувствует себя брусника, черника, клюква. Запустил ягодник свои корешки в мох, пьёт влагу, наливает соком рубиновые ягоды. Глянешь и – ахнешь! Будто заря небесная на Землю опустилась – всё усыпано брусникой. Лесник Степан знает мшистые, поросшие брусникой косогоры. Приходит осенним погожим днём и за несколько часов гребком бочку брусники набирает. Увозит на лошади домой и зимой чаёк с царь-ягодой попивает, кисели варит, пироги стряпает.

Однажды обратились к Степану школьники и попросили показать брусничные места, чтобы заготовить ягоду для дома престарелых. Степан привёл их на те косогоры, сказал:

– Берите, ребята, брусничку. Её тут всем хватит. Наберёте, а отвезти в село ягоду – помогу.

В тот год много таёжного дара на столы престарелым людям попало да в аптеку перекочевало. Приходят люди – покупают дары, отвары, настойки делают из таёжной ягоды и таёжных трав, пьют, лечатся.

Есть и другие обязанности у мха. В тайге он – что твой холодильник в квартире.

Поехали мы однажды со Степаном в разгаре лета проведать, как живёт-поживает тайга. Не напал ли хвойный шелкопряд на кедр и лиственницу, на сосну и ель? Лето жаркое стояло, сухое, того и гляди этот злой враг леса объявится. Тогда скорая помощь понадобится.

В жаркий день так и хочется холодненького кваску выпить. А где его охладишь, если в тайге холодильники не работают.

Степан улыбаясь, говорит мне:

– Попьёшь кваску у меня, не беспокойся. Да такого, что зубы заломит!

Степан – загадочный для меня человек. Едем – молчит, сидим у костра – молчит: будто о тайге он ничего не знает, но стоит спросить его что-нибудь о таёжной жизни – тут же даст интересный ответ. И снова молчит. Ещё спросишь, ещё ответит. Просто он молчун.

Налил лесник кваса во фляжку, прицепил за ремешок к седлу, и мы поехали.

Я молчу. В душе усмехаюсь: «Как же – будет квасок холодный! Лето, жара…» А он едет себе верхом и едет. Я за ним в седле качаюсь, от веток сторонюсь.

Тайга огромная, можно бесконечно ехать. Мхи кругом, деревья, тропы. И все похожи друг на друга. Вот остановился Степан, спешился. Берет фляжку и под мох сует её. Поглубже старается, к самым камням.

– Через часок вернёмся сюда, – говорит Степан, – квасок в самый раз будет.

Как мы найдём это место, мне непонятно. Степан один только знает. Но я не про это. Вернулись мы действительно через час, Степан вынимает фляжку, подаёт мне, говорит:

– На, отведай кваску из моего холодильника, да смотри горло не застуди.

Отхлебнул я глоток, другой. Будто льдинку проглотил. Вот холодильник так холодильник у Степана! Тысячу, нет, миллион холодильников в тайге можно устроить. Вот бы мне в квартиру такой, безотказный.

Зимой мох совсем другую работу выполняет: тепло сторожит.

Без мха охотнику дом не срубить. То есть срубить можно, только в такой избе зимой не усидишь. Печь топишь-топишь, а сквозняк так и гуляет. Стоит ветерку дунуть – пропало дело. Выдует всё тепло, и тогда в избушке хоть волков морозь. Стены без мха – решето. Вот и кладут мох на брёвна. Выстилают мягкую подушку. На неё новое бревно ложится плотно, ни одной щёлки в стене не остаётся. Холодному ветру через проконопаченные стены в дом не залететь – тепло и сухо…

Однажды приехали в Тоора-Хем городские строители дома новые рубить. Хватились, а паклю по Енисею в село не завезли. Чем конопатить? Хотели отказаться от стройки.

Тут Степан появился, говорит:

– Поезжайте в тайгу, покажу я вам такое место, где мох полуметровый вырос. Берите, стелите на брус, он лучше вашей пакли.

И правда: поехали городские строители, набрали мха сколько надо, тёплые дома срубили…

Кедровка

Кедровка невелика. Чуть меньше сороки. Хвост похож на продолговатую, закруглённую лопатку. Клюв длинный и крепкий. На голове – тёмный берет, а пиджачок словно белым конфетти усыпан. С рукавов-крылышек кедровка эту пестроту стряхнула, и они чёрные.

Кедровке за её надоедливый крик можно второе прозвище дать – трёщотка хриплая. Сороку перетрещит…

Я сначала так и подумал: сорока-бездельница надрывается. Оказалось, кедровка!

Ох и ушлая птица! Прячься от неё, не прячься – всё равно обнаружит. Потому как и слух, и зрение у неё прекрасные.

До первой встречи с кедровкой я слышал, что она непримиримый враг заготовителей кедрового ореха, потому что урожай этого ореха на землю спускает. Как спускает, я понятия не имел. У неё же рук нет?..

– Зато клюв есть. Завтра увидишь, как эта глупая птица работает, – ворчливо говорил мне бригадир заготовителей ореха, когда мы ехали в тайгу. – Видишь, заволновалась птица, с дерева на дерево перелетает, в стаи собирается. Стоит только по кедру колотом, огромным деревянным молотком, ударить, она как угорелая примется шишки шелушить. Налетят тучей, и за две недели – нет шишки на деляне.

Что за птица такая прожорливая? Сама, видите ли, не сообразит, когда орех поспеет и пора его шелушить, ждёт, когда человек начнёт.

– Пакостная она, а не прожорливая, – поправил другой таёжник. – Она же орех в эту пору почти не ест. В мох прячет, про запас, да так и забывает свои кладовки. Ни себе – ни людям. А худющая за это время становится, ужас! Я видел, как от истощения замертво падает: зоб полон, а желудок – пуст.

Тоджинские мужики всю жизнь орехи добывают, потому злы на кедровку. Как тут не сердиться, если у тебя урожай, считай, из-под носа крадут.

Я видел, как кедровка работает. Сядет на кедр, сорвёт самую большую шишку, зажмет её лапками и клювом, как бритвой, срезает всю шелуху. Шелуха чем-то напоминает рыбью чешую. У рыбы чешуя тело прикрывает, шелуха у шишки – орешки. Кружочками, кружочками в маленьких гнёздышках орешки в шишке сидят. Кедровка только головой вертит. Длинным и крепким клювом орешек за орешком вынимает из гнезда и – в зоб.

Не успеет вся шелуха упасть на землю, как пустая шишка шлёп в мох. Кедровка шнырь следом за ней на землю, оглядится по сторонам – не подглядывает ли кто, и тогда из полного зоба орешки один за другим поглубже в мох прячет. Только маленькая дырочка от клюва во мху остаётся, да и та вскоре расправится, как будто никто тут и не был. Спрятала и за новой шишкой – порх на вершину. И так весь день. Столько кладовок понаделает, что всё позабудет!

Если орешки из шишки не умещаются все в зобу, кедровка всё равно бросает шишку на землю и больше к ней не возвращается. Такая вот расточительница. Однажды в тайге снег выпал рано. Кедры стоят белые, величественные. Тишина таинственная. Так и кажется: сейчас кедры от холода притопывать начнут, перекличку устроят – не помёрз ли кто? Под снегом не видно шишку: ни людям её не взять, ни кедровке.

Сидят на стане орешечники, чай у костра варят, собирают заготовленные шишки, что кучками на деляне насыпаны, готовятся их обрабатывать. Запах чая далеко по тайге слышен. Приятно отхлебнуть глоток из кружки, погреться. Кедровки тут же вертятся. Шишки ворохом лежат, соблазняют, да люди рядом – боязно, не утащишь.

Но всё ближе, ближе подбираются. Люди ничего себе, спокойно сидят, чай пьют. Одна кедровка осмелела и прыг на кучу, шишку хвать и драть на кедр. Вторая, третья на кучу…

– Ах вы, нахалки, кы-ышь!

Кедровки отскочили. Прошло минут пять, они снова подступают. Ближе, ближе…

– Ты гляди-ка на них. Чаю не дадут спокойно попить!

Пришлось шишки брезентом накрыть, а то растащат.

– Э-э! Напрасно вы о кедровке так думаете, – сказал мне однажды лесник Степан. – Видите поросль кедра? Это всё работа кедровки.

– Не может быть! – удивился я.

– Она незаменимый лесовод. Под этим выкарабкавшимся изо мха кедрёночком, – ласково говорит лесник, – ещё есть орешки.

Лесник раскопал мох и вынул несколько начинающих гнить орешков.

– Штук двадцать тут их было, а один пророс. Через несколько десятков лет встанет молодой кедр и родит много шишек. А вот из одной ямки два взошло. Пусть растут. Тайга гуще станет. Наше лесничество в питомнике кедр выращивает из семян, а я свою деляну разработал. Вот такую поросль накопаю, приторочу в кошеля на лошадь и везу к себе, высаживаю на мшистом месте. Все приживаются. Нынче у меня несколько тысяч корней на посадку взяли.

– Выходит, не такая уж кедровка вредная птица.

– Конечно! Она хоть и забывает свои многочисленные кладовки, но зато зверьё находит. Зимой придёт сюда кабан, своим крепким пятаком пропашет снег, разыщет запасы. Будет хрюкать и есть орешки, не догадываясь, кто ему вкусноту такую припас. Попадёт под его пятак неошелушённая шишка, и её съест кабан. Медведь тоже не прочь орехами полакомиться. Весной, после спячки, так и шастает по кедрачам.

Вот и возьми тут, поругай кедровку. Полезная, выходит, птица, мудрая. Природа за нас давно подумала, кого для чего создать. Мешать только ей своими преобразованиями не надо.