Текст книги "Снайперы (сборник)"

– Спасибо, – с иронической улыбкой произносит Андрей. Дима остолбенело смотрит на Марусю:

– Куда я попал?

– Ты попал в ресторан «Садко», мой юный друг.

– О нет, нет! Я попал в девятнадцатый век! Мне всегда грезилось…

– Синонимы, пожалуйста, – просит Андрей, усаживаясь.

– …мнилось, мечталось, дримилось…

– Дримилось – это хорошо, – кивает головой Андрей.

– …что я однажды встречу вас – именно в таком вот платье в горошек, с длинной косой чисто вымытых волос…

– Я, правда, только позавчера была в бане, – смущенно, испуганно, радостно говорит Маруся.

– В курной? – с надеждой спрашивает Дима, усаживаясь напротив.

– Курная – это изба, а баня бывает черная, – поясняет Андрей.

Маруся смеется. Ей нравится этот светловолосый красавец. Она никогда таких не видела, а уж слышать такое!..

– У нас хорошая баня. Правда, дядя Петя?

– Ты еще не знаешь, какая у меня баня!

– А вы, – Дима смотрит на Дворкина чистыми глазами, – банщик?

– Нет, молодые люди, я не банщик. Но баня у меня есть. У меня много есть, чего вам и не снилось. Вы на Севере бывали?

Андрей усмехается, а Дима простодушно выкладывает:

– Нет, но как раз собираемся.

– Так вот, когда соберетесь да доберетесь, то спросите у первого встречного: кто такой кум Дворкин?

– Это ваша фамилия Кумдворкин?

– Кум это значит кум, родной человек. Кум Дворкин.

– И кто же вы?

– Нет, вы спросите об этом на Севере. В Карауле, в Усть-Порту, в Хатанге, в Воронцово, в Сопкарге, и вам скажут: Кум Дворкин – это…

Все замирают.

– Кум Дворкин – это…

Маруся в нетерпении топает ногами.

– Кум Дворкин – это человек!

Дима и Маруся одновременно начинают бить в ладоши. Маруся в порыве чувств целует дядю.

– А меня? – жалобно спрашивает Дима.

– А вас – на Севере. Если найдете.

– А где вас там искать?

Дворкин стучит вилкой по алюминиевой тарелке:

– Маруся, ешь и пойдем!

Маруся подносит ко рту целый кусок печенки. Дима дергается как от удара. Андрей со снисходительной улыбкой берет нож и предлагает Марусе:

– Давайте я вам помогу. – Отрезает кусочек. – Ну вот, так лучше?

Маруся кивает головой и жует, воспринимая все как элемент ухаживания.

– А теперь попробуйте сами, – говорит Андрей. – Вилку в эту руку, нож в другую. Прижали, отрезали, на вилочку и в рот.

– Ой, – восклицает Маруся. – Я вспомнила, так в кино едят.

К Диме вернулась способность говорить.

– Так, к сожалению или к счастью, едят не только в кино. Моя тетушка, еще до революции, влюбилась в сына губернатора. Любовь, по ее уверению, была взаимной. Сын губернатора сделал ей предложение, но она отказала, сочтя, что ее манеры недостаточно хороши для губернаторского общества.

– А я, – усмехнулся Андрей, – слышал это от другой тетушки, но она говорила, что ей сделал предложение сын прокурора.

– При чем тут прокурор?

– Прокурор всегда ни при чем. Это мы – при чем.

– А у нас на Севере, – вступает в разговор Дворкин, – закон – тайга, прокурор – медведь.

Маруся смотрит с улыбкой на Андрея:

– Значит, ваша тетушка влюбилась в медвежонка?

– Она не моя тетушка, она – общая тетушка.

– Как это – общая? – интересуется Маруся.

Андрей смотрит на нее из-под полуопущенных ресниц:

– А по-всякому, кто как захочет.

Маруся краснеет, в словах и взгляде этого человека с кривым носом что-то грязное и одновременно влекущее. Она встает:

– Пошли, дядя Петя.

– Девчонка, – кричит дядя Петя, – тащи расчет!

* * *

Капитанская каюта на самом большом буксирном пароходе, который носит имя вождя и именуется флагманом, отделана дубом и красным бархатом.

За столом капитан – пожилой человек с густыми бровями, начальник пароходства – моложавый, с округлым нерусским лицом, и двое, чем-то похожих своей безликостью, только один, как и первые двое, в мундире, а другой в штатском.

На столе коньяк, икра, крабы, осетрина, маслины.

– Ну, выпало тебе, Сергей Палыч, – говорит начальник пароходства, закусив маслинами. – А с другой стороны, сам посуди: что рыбаки, что заключенные – для нас особый контингент. И отвечать за него всем придется. Я уж не говорю про себя – всем! А потому и решили: в одном караване лихтер с рыбаками и спецбаржу пустить. Чтобы все внимание пароходства на вас было. Так что тебе в чем-то тяжелее, а в чем-то легче будет. Диспетчера зеленую улицу обеспечат, нигде стоять не будешь. Связь – круглосуточно. Чуть что – МВД рядом, на каждой пристани будут в полной готовности.

Человек в мундире наклоняет голову в знак согласия, а человек в штатском, откашлявшись, вдруг произносит тонким, не вяжущимся с представительной фигурой голоском:

– И помните, что комбинат «Норд» – сталинская стройка! Будьте бдительны! Кругом враги! Они могут оказаться в вашем самом близком окружении!

Трое мужчин выслушивают эту тираду с каменными лицами.

– Будь начеку, Сергей Палыч, – начальник пароходства встает из-за стола; он оказывается совсем небольшого роста, но в белом генеральском кителе выглядит внушительно. – Сам знаешь, какое сейчас время.

И капитан понимает, что генерал имеет в виду вовсе не войну в Корее.

– Да, – вспоминает вдруг генерал, – с врачом экспедиции все решилось?

– Оформили в последнюю минуту.

– Прибыл? Устроился?

– Прибыл, – с чуть заметной улыбкой рапортует капитан. – Устроился.

– Тогда – счастливого плавания!

В плавлавке на дебаркадере, где отпускают товары только речникам и только по заборным книжкам, Маруся с изумлением смотрит на полки, заставленные продуктами.

– Это все можно купить?

– Можно-можно. – Дворкин передает книжку продавщице и начинает диктовать: – Тридцать банок тушенки.

Продавщица записывает.

– Три мешка муки.

Женщина пишет.

– Ящик макарон. Ящик сливочного масла. Соленого. Ящик топленого. Сгущенки – она у вас какая?

– В трехлитровых.

– Одну. Нет, две.

Маруся близка к обмороку.

– Гречки – десять. Пшенки – пять. Риса – пять. Манки – три. Сахару – пятнадцать. Соли – пять…

– Берите больше, рыба соль любит.

– Пиши десять.

– Дядя Петя, – со страхом спрашивает Маруся, – а как мы это унесем?

– А у меня личный катер! У начальника пароходства «Служебный-один», а у меня «Служебный-два»!

Мимо, нещадно дымя, проходит портовской буксир. Дворкин машет рукой в открытую дверь плавлавки. Буксир подваливает к борту, из окна рубки высовывается усатое лицо:

– Здорово, кум Дворкин! Подбросить, что ли?

– Уважь старика!

– Какой ты старик! Ты еще трех молодых загонишь!

– Это уж точно, – бормочет продавщица, слюнявя карандаш.

– А как насчет сижка-омулька?

– Когда тебя Дворкин без рыбы оставлял?

– Не обижал, не спорю, но напомнить не грех!

– Да и мне бы, – бормочет продавщица.

– Максимовна! Вот такого омуля тебе привезу, сам поймаю! – Дворкин делает жест рукой, увидев который, капитан буксира валится от смеха на штурвал, но продавщица пишет, не поднимая головы, и не видит, а Маруся ничего не понимает.

Маруся проходит на палубу буксира, усатый капитан зовет ее в рубку, но Маруся отрицательно качает головой. Она смотрит на город, окруженный синими горами, на понтонный мост, по которому туда и сюда едут желтые автобусы и зеленые грузовики, на набережную, по которой в тени деревьев прохаживаются горожане. Дышится ей легко, она чувствует себя птицей, вырвавшейся из неволи, и еще не знает, куда ей лететь, ведь все пути и страны света открыты ей, вольной, красивой, сильной.

* * *

Дима и Андрей с рюкзаками-сидорами за спиной, с чемоданами и сумками в руках, идут с пригородной станции мимо деревянных бараков на пустыре, потом долго-долго вдоль высокого забора с колючей проволокой. За забором, звеня цепями, с хриплым лаем бегают собаки.

– Что там, Андрей, тюрьма?

– Речной порт комбината «Норд». А на самом деле тюрьма. Зона. Лагерь.

– На берегу такой красивой реки…

– А возьми Питер. Где там «Кресты»?

– Не знаю.

– А Петропавловка?

– Прямо на Неве, в центре Ленинграда.

– Тюрьма всегда в центре. Возьми Москву: Лубянка, Таганка…

– Я, когда демобилизовался, ночью шел пешком от Кремля по набережной как раз до Таганской площади, потом перешел по мосту на набережную Горького, вышел к Павелецкому вокзалу… Иду – молодой, свободный, счастливый!

– И тебя, такого счастливого, не забрали?

– За что?

– А вдруг ты вредитель? Ты же мог спокойно мост взорвать или подложить мину под Павелецкий вокзал. А там, между прочим, священная реликвия находится.

– Какая еще реликвия?

– Паровоз, на котором Ленина из Горок привезли. Мертвого.

– Да-а? А я не знал.

– Не знаешь, а ходишь! Знать надо, где ходить, когда ходить, с кем ходить…

– А я – один…

– Тем хуже! Человек не должен оставаться один! Нигде! Никогда! Ни на минуту! Вдруг ты задумаешься?

– Что же в этом плохого?

– Это самое страшное, что может произойти с человеком. Ведь если он задумается, он непременно начнет размышлять о том, почему у нас говорят одно, а делают другое, почему честных наказывают, а подонков награждают, почему не дают работать хорошо, красиво, со смыслом, почему…

– Дорогу! Посторонись!

Они оглядываются. На них бесшумно, страшно, безмолвно, мерным шагом наплывает толпа зэков под конвоем. Они отступают к самому забору, ставят поклажу на землю, стоят, смотрят на колонну: Андрей, криво усмехаясь, Дима с застывшим удивленным взглядом.

Первые ряды уже завернули к проходной, а колонна все идет и идет мимо Андрея и Димы.

Замыкает колонну начальник конвоя.

– Кто такие? Документы есть?

Дима лезет в карман за паспортом.

– Рыбаки, на лихтер грузимся, – глухим, непохожим голосом говорит Андрей.

Начальник конвоя взглянул повнимательнее:

– В одном караване, значит, пойдем?

Уловив испуг на лице Димы, успокоил:

– Они смирные, это все – пятьдесят восьмая. С ними хлопот немного.

– А с кем много хлопот? – простодушно спросил Дима.

Начальник конвоя помолчал. Потом кивнул на Андрея.

– А вон, спроси у товарища. – И, словно продолжая когда-то начатый разговор, спросил у того: – Угадал?

– Угадал, – вздохнул Андрей.

Начальник конвоя быстрым шагом догоняет колонну.

* * *

Поздним вечером караван учален и взят на буксир парохода «Иосиф Сталин». Первым в счале идет лихтер, за ним на длинном тросе (по-флотски он называется «больная») тащится баржа-тюрьма. В трюме нары в три яруса. Заключенные укладываются под тусклым светом фонаря «летучая мышь» в два ряда, один ряд головой к борту, другой головой к краю.

– Ну, Александр Ксенофонтович, с новосельем вас!

– И вас, голубчик.

– Блатные-то, Александр Ксенофонтович, и здесь наверху.

– Наверху – это не значит ближе к Богу.

– Я подвинусь, располагайтесь поудобнее.

– Поудобнее, знаете, где всем нам будет? На том свете!

– А вы верите в тот свет?

– Верю, не верю… Не в этом же дело.

– А в чем же, Александр Ксенофонтович?

– А в том, что положат нас с вами в яму, забросают мерзлой землей, и ни дети, ни внуки к нам не придут, не помянут… Вот что главное!

– А я верю в свое возвращение.

– Да, ваше племя такое, ничем его не изведешь…

– Эй! Что-то нонче Агитатора не слышно! Лекцию бы прочитал али стишки какие!

– А у него книжку отобрали!

– Это «Славим Отечество» что ли?

– Ту самую. Раз ты враг народа, то тебе не полагается за советскую власть агитировать.

В тамбуре стоит конвойный. Другой прохаживается по мостику.

Пароход выбирает якоря и выводит караван на середину реки. На капитанском мостике комсостав в кителях. Совсем рядом набережная, с которой доносятся музыка, голоса, смех, слышно, как под ветром шуршит листва тополей и кленов.

В своем кабинете под большим портретом Сталина сидит начальник пароходства. Увидев в окне силуэт корабля с высокими мачтами и трубой, выходит на балкон.

Маруся стоит на правом крыле мостика, вдыхает влажный воздух реки, ловит запахи еще не отцветшей сирени, слушает музыку и представляет себя там, среди них, она танцует с ним, со светловолосым, похожим на витязя из сказки. И не знает Маруся, что он совсем рядом, в пятидесяти метрах отсюда, на носу лихтера, тоже стоит и смотрит на город, словно прощаясь с ним навсегда.

– Маруся! – кричит из рубки Дворкин. – Сейчас на оборот пойдем! Иди к штурвалу!

Пароход дает отвальный гудок и поворачивает от набережной, и вот он уже идет мимо каравана вниз и караван медленно следует за ним, и вскоре остаются позади набережная, и причал у старого базара, и порт за колючей проволокой. Пробежали мимо дома и огороды казацкой слободы, караван входит в узкое горлышко переката, пароход гудит, предупреждает идущих снизу: «Дайте дорогу!»

Маруся помогает Дворкину крутить тяжелый только на вид штурвал, на самом деле он идет под рукой легко, словно подчиняясь какой-то силе.

– Гидравлика! – объясняет Дворкин, показывая рукой на черные лоснящиеся трубы. – Системы Атлас Империалис!

В трюме лихтера такие же нары, что и на барже-тюрьме, но под потолком горит электрическая лампочка. Рыбаки укладываются на нарах. И здесь стоит такой же гул и гуд, как и в трюме баржи.

Андрей и Дима давно уже ежатся в своих рубашках, но страшно им идти в тесный и душный кубрик рыбаков.

– А знаешь, давай расположимся прямо на палубе, – предлагает Андрей. В темноте не видно его унылого носа, в голосе дружеское участие. – У тебя что из теплого?

– Свитер, тужурка меховая, шапка.

– А у меня, брат, целое богатство – спальный мешок. У геолога на бутылку поменял. С набором простыней и тулупом.

– У тебя и тулуп здесь?

– Здесь!

– Так чего ж мы?

Перед сном Дима в наброшенном на плечи тулупе подходит к борту и смотрит на корму, где идет на длинном буксире-больной эта страшная баржа с сооружениями, похожими на качели. Вдруг на мостике на мгновение ему видится что-то знакомое, но видение тут же исчезает.

* * *

Начальник конвоя медленно и с удовольствием готовится ко сну. Снимает сапоги и ставит их в ногах кровати, аккуратно расправляет на голяшках сапог портянки. Вешает на спинку стула гимнастерку, на сиденье размещает галифе и широкий командирский пояс. Сует пистолет в кобуре под подушку. В белом исподнем валится навзничь и с остервенением, подвывая от удовольствия, чешет, нога об ногу, опрелости между пальцами.

В каюте детей брат с сестрой спят «валетом».

Толстая шкиперша мается на своей кровати, ворочается, вздыхает. Она не может заснуть от мысли, что рядом, за тонкой фанерной стенкой, спит здоровый, крепкий, молодой мужчина.

Шкипер сидит на своей кровати, крутит настройку радиоприемника. Обрывки речи, музыки, шум эфира.

– Да выключи ты!

– Ти-ха! – свистящим шепотом кричит шкипер. – Я так думаю, что Сталин при смерти, вот-вот объявят.

– Ой, а как же мы?

И непонятно, то ли за весь советский народ горюет шкиперша, то ли за свою семью, живущую за счет зэков?

– А я так думаю, что товарищ Берия не хуже поведет нас вперед. Ох и умный мужик! Сталин войну выиграл и думает, ну все, я теперь самый главный! А тут Трумэн атомную бомбу сделал втихаря: нет, я самый главный! Берия и говорит: «Товарищ Сталин, дайте мне полную волю, сделаю я вам бомбу!» Ну, Сталин дал ему полную волю. Собрал Берия в одном месте всю науку и говорит: «Что хотите просите, и масла любого, и сахару сколь угодно, и колбасы, и конфет, и коньяк пейте в три горла, только сделайте мне бомбу к такому-то числу!» А мужики-то у нас башковитые, им бомбу построить – раз плюнуть. Но для атомного пороха специальный завод нужен. И решили его построить на самом далеком севере, под землей, чтобы никто ничего не разведал и близко подойти не мог. Собрали всех врагов народа и повезли их на Север… Так что, видишь, Клавдея, с каким делом мы с тобой связаны?

Но «Клавдея» ничего не видела и не слышала. Она спала, сотрясаясь всем телом от громкого храпа.

* * *

Капитан парохода «Иосиф Сталин» проходит коридором, где пол застлан ковром, останавливается перед дверью с надписью «Медпункт», осторожно стучит. Молодая женщина, отдаленно напоминающая ту, что днем деловито направлялась в отдел кадров, в накинутом на ночную сорочку белом халате открывает дверь:

– Товарищ капитан?

– Давайте договоримся, – говорит капитан, перешагивая через порог. – Вы перед ночной вахтой осмотр мне делаете: пульс, давление. Ответственность, сами понимаете, огромная, а здоровье уже не то.

– Да-да, конечно. Я понимаю. Подождите, я сейчас. Вы пока раздевайтесь.

Она скрывается за бархатной занавеской, чтобы привести себя в порядок, но капитан входит вслед за ней в ее каютку, смежную с медпунктом:

– И вы тоже.

– Что?!

Он снимает с ее плеч халат, подталкивает к кровати, приговаривая добродушно, почти по-отечески:

– Дорога у нас с вами длинная, на все лето. А вы женщина красивая, видная, аппетитная. Мужики вас живьем бы съели, да и вы не выдержите рано или поздно. А мне порядок нужен. Вот и будете под моей защитой. Не пожалеете: старый конь борозды не портит.

Женщина, словно загипнотизированная, ложится на кровать, остановившимся взглядом следит, как он неторопливо, словно нехотя, раздевается.

* * *

Дима сбрасывает с себя тулуп и поднимает голову. Андрей смотрит на него из отверстия мешка, отороченного желтоватой застиранной простыней.

– Доброе утро, сир! Что вам подать на завтрак?

– Доброе утро, старина. Я бы предпочел обычный английский: яичницу с беконом, жареные тосты, масло, джем, кофе, яблоко и стакан сока.

– Изысканно. – Андрей приподнимается на локте. – Неужели у этих буржуев так каждый день?

– А мне приснилась она, – говорит Дима. – Та, вчерашняя. Маруся. Как будто она здесь, с нами, на лихтере.

Он замолкает. Вдоль борта идет Маруся. На платье наброшена брезентовая куртка, волосы распущены, взгляд устремлен в даль: она впервые видит Енисей в его среднем течении, где много столь знакомого, близкого – и полянки в изумрудной зелени, и березки, и в то же время так дико и тревожно надвигается тень тяжелой дремучей тайги, холодного дикого Севера! Пароход «Иосиф Сталин» иногда скрывает пелена дыма из его высокой и толстой трубы, и можно представить, что лихтер идет сам, повинуясь ее, Марусиному, желанию, и если б она захотела, то взмыла бы над водой и землей, чтобы увидеть их сверху и крикнуть всем там, внизу, что какие вы маленькие и мелкие, надо подняться и полететь хоть раз в жизни!

Маруся оборачивается и видит Диму. Он стоит перед нею на коленях, со всклокоченными волосами и багровой складкой на щеке от шва тулупа.

Марусе радостно, смешно, непонятно.

– Вы? Вы здесь?

– Вы здесь? – как эхо повторяет Дима. – Так это не сон? Это я вас видел ночью?

Дима встает на ноги. И, еще более пораженный, подходит к борту.

– Какая красотища!

– Сир, прежде чем говорить с дамой о красоте, надо умыться! – Андрей бросает ему короткое вафельное полотенце. – А вы, красавица, не сердитесь на меня за вчерашнее?

– Ой, да что вы! А вас как зовут?

– Андрей.

– Дима. А вас Маруся, я сразу запомнил.

– Запомнил – забудь, – смеется Маруся.

– Ни за что! – клянется Дима.

– Ой, – говорит Маруся, – вы идите скорей умывайтесь, пока народ не поднялся. Я покажу!

И идет впереди с уверенностью маленькой хозяйки этого большого железного дома.

* * *

Шкиперша кормит завтраком начальника конвоя. Перед ним на столе стопка блинов на тарелке, кружка ароматного китайского чая, горячее масло в блюдце. Русская печь накануне побелена, кажется, это и не баржа вовсе, а обычный деревенский дом и вот-вот замычит корова или пропоет петух. Но вместо этого снаружи раздается басовитый гудок парохода.

– Кушайте, Федор Федорович, кушайте. – Шкиперша присаживается напротив, с откровенной б…дской улыбкой смотрит на начальника конвоя. – На обед щец приготовлю, самых настоящих: вилок свежей капустки на Злобинском рынке купила. Как знала!

– Я борщ люблю. Густой, чтобы ложка стояла.

– А вот на стоянке свеклой разживемся да сальцем – я вам такой борщ заварю, все встанет! Галифе порвете!

– У меня галифе крепкие!

– А в галифе?

– И в галифе все в порядке. – Спокойно смотрит на шкипершу. – Женщина вы, я вижу, аккуратная, блюдете себя…

– Блюду, – смеется шкиперша, – ох, блюду!

– …вот после обеда и проверим!

Шкиперша наклоняется через стол, громко шепчет:

– Я, как обедом вас накормлю и вы отдыхать приляжете, приду вроде как кваском вас угостить. А вы уж моему бутылку-то поставьте за работу, за клетку эту…

Начальник конвоя деловито сворачивает два блина, жует, запивает чаем.

– А еще, Федор Федорович, – жарко шепчет шкиперша, – я вас в баньке попарю, я люблю с мужиками в бане…

– Супруг-то ваш, Клавдия Михайловна, на сколько старше?

– Супруг? Какой он супруг – больной да порченый… Его немки испортили, он теперь по-людски-то ничего делать не умеет. А на сколь старше, я и не спрашиваю, на что мне. Как мой первый законный – силы, что у жеребца, ровня моя, красавец, ну прямо как вы, – на фронте пропал, тут этот прилабунился. Я тогда в леспромхозе работала, на раме с мужиками. У меня уж девка была, а он с войны вернулся и с сынком один остался, бабу у него забрали да сослали, до сих пор ни слуху ни духу. Так и живем, и там не разведенные, и здесь не расписанные…

Начальник конвоя встает, оправляет гимнастерку:

– Ну, накормили, напоили, теперь можно наравне с голодными биться.

– Вы подождите, Федор Федорович, я вас так откормлю, жена не узнает!

Начальник конвоя выходит на палубу. Лысый шкипер увлеченно колотит клетку из свежевыструганных реек. Возле него с чурочками-обрезками возится босоногий мальчик лет девяти.

– Верка, стамеску подай! – кричит шкипер.

Голенастая белобрысая девочка-подросток с красным прыщеватым лицом медленно подходит к шкиперу, держа руки за спиной:

– А ты полай!

Шкипер замахивается на нее, но останавливается, встретив взгляд ее пустых светлых глаз.

– Дай сюда! Барахло!

– Сам барахло!

Девочка уходит, позвав брата:

– Пошли, Гринь, в «гости» играть!

– Ну как, товарищ начальник, – шкипер кивает головой на клетку, – принимаете работу?

Начальник конвоя деловито обходит клетку, пробует оторвать рейку, та держится мертво.

– Без пользы! – щерится шкипер. – Как в Освенциме!

– Ты не шути так, Степан Степанович! Не надо.

* * *

В рубке лихтера сизо от дыма. Рыбацкий начальник, все в том же дождевике, но с открытой головой, на которой выделяется белая полоска лба над самыми бровями, сидит в переднем углу, под самым окном, и готовит очередную «козью ножку».

– Как, Петрович, – больше для поддержания разговора, чем из делового интереса, справляется Дворкин, – в Енисейске-то за пару дён управимся?

Петрович сыплет на клочок газетки махорку-крупку, сворачивает, слюнявит большим красным языком.

– Бог даст, управимся, Николаич.

– Смотри, Петрович, – весело говорит Дворкин, – не подведи!

– Петрович никогда никого не подводил!

– Да я знаю! Уж сколько мы с тобой на Севера ходим! – Вдруг опускает окно рубки, высовывает голову, кричит:

– Доброе утро, Елена Ивановна! Как спалось?

– Здравствуй, здравствуй, Петр Николаевич! – басит снизу бригадирша. – Да спасибо, только я думала, что забежишь, поможешь устроиться. А тебя на молодых потянуло. Не рано ли?

– В самый раз, Елена Ивановна! Только это племяшка моя, из деревни вывез.

– А-а, я уж испугалась, вдруг до самой Сопкарги одной спать придется? Там-то меня жених ждет, звать Медведь, фамилия Белый.

– Жди меня и я вернусь! – кричит Дворкин.

– Ох, Петр Николаевич, мотри не оммани!

– Во, веселая баба, – оборачивается Дворкин к Петровичу.

Тот кивает, думая о чем-то своем.

– Артисты, ети их мать, – в сердцах говорит он, затянувшись цигаркой.

– Ты о ком, Петрович?

– Да есть тут двое. Интеллигенция драная. Вчера погрузку прогуляли, на ночь на палубе улеглись, кубриком погребовали.

– Ниче, Петрович, Север их выправит. Если что, я им пару ласковых скажу.

– Старший-то с хитрецой, то ли проворовался да сбежал, то ли еще что похуже. А парнишечке учиться бы на доктора аль на инженера, а он – тута, с нами, которые в школе по два коридора прошли.

– Жизнь, она, Петрович, по-всякому поворачивает. Вон как река. Где ты видел, чтобы река была ровной да гладкой, как проспект Сталина?

– Так-то оно так, да только на то она и жизь, чтобы чему-нибудь да научить.

– Строем, че ли, ходить?

– И строем тоже! – строго говорит Петрович.

* * *

Молодой конвойный, румяный парень деревенского вида, ходит по мостику баржи с автоматом, приглядывает за крышкой трюма, а сам краем глаза, а то и в полный взгляд, следит за Веркой. А та ведет брата на корму, у них там свой уголок, где на столике обломки посуды, треснувшие стаканы, осколок зеркала, чурочки, мутная вода в банке. Они играют: ходят друг к другу в гости, наливают в стаканы «бражки», пьют, морщатся, занюхивают чурочкой, изображающей кусок хлеба, потом начинают ходить в обнимку, покачиваясь как пьяные, махать руками и петь… Верка становится похожа на разбитную бабенку, у бедного конвойного разгораются глаза, пылают щеки; он чуть не стонет, слюна вожделения выступает на его пухлых детских губах.

В машинном отделении горит неярким светом электрическая лампочка, выхватывая из темноты топку с котлом, трубы паропроводов, генератор, насос-донку, фигуры Кузьмы и Павла. Павел, голый по пояс, подбрасывает уголь в топку, Кузьма деловито регулирует по приборам давление пара и температуру.

Закончив дела, Кузьма поворачивает рожок переговорной трубы, присаживается к столу, на котором – машинный журнал, чернильница, ручка. Кузьма пишет, прислушиваясь к чему-то, слышимому ему одному.

* * *

В рубке лихтера Маруся и Дворкин. Перед Марусей раскрытая лоцманская карта. Дворкин показывает на знаки путевой обстановки, объясняет:

– Видишь, Маруся, во-он перед носом «Сталина» белый треугольник?

– Вижу, дядя Петя, их два, повыше и пониже.

– Это створы. Сейчас повернем, и они будут ровнехонько один под другим.

– Точно, дядя Петя, выравниваются!

– А теперь посмотри за корму. Что видишь на берегу?

– Тоже створы!

– Вот так и ведут караван – по створам. Теперь найди-ка их на карте…

Слышится топот двух пар ног, в рубку входят Дима и Андрей.

– Это кто разрешил? – зычно вопрошает Дворкин и вдруг узнает вошедших. – А, старые знакомые! Заходите, ребятки, вам можно!

«Ребятки» входят, осматриваются.

– Это вы, значит, от стада отбились?

– А мы не в стаде! – дерзко отвечает Дима.

– Э, нет, раз вы в артель вступили, вы уже в стаде, а кто отбивается от стада, тому, сами знаете, что полагается. Как на флоте говорят: хочешь с нами жить в миру, срать ходи в одну дыру!

– Дядя Петя! Бессовестный! – смеется Маруся.

Дима подходит к Марусе, кивает на карту:

– Изучаете?

– Ага! Вот, смотрите, бакена, здесь они черные и белые, а на самом деле они белые и красные, – тараторит Маруся словно выученный урок, – когда вниз идем, белый бакен слева, красный – справа…

Они склоняются над картой, Дима касается щекой Марусиных волос, ему щекотно и необыкновенно приятно.

Подходит Дворкин, закрывает карту:

– Посторонним судовую документацию – нельзя!

– Да какие мы посторонние? – удивляется Дима. – Мы же на работе, как и вы.

Дворкин поднимает вверх толстый палец:

– Указ от 9 мая 1943 года!

– Указ этот, поди, отменен, – подает голос Андрей. – И зря вы так. Ведь мы работать едем, должны знать свой объект. Вы бы нам показали карту Севера: где нас высадят, где мы рыбачить будем.

– Карту Севера? – переспрашивает Дворкин. – Да вы что, ребятки? Там штамп Наркомата обороны стоит! Это же военный документ!

Привалившись толстым животом к штурманскому столику, рассказывает:

– Стояли мы в сорок втором на Диксоне, у причала. Я тогда на другом лихтере помощником плавал. Поздно уже, снег лежал. И вот утром, темно еще было, раздались взрывы. Один! Другой! На одном «моряке» пожар начался, а все знали, что некоторые суда были погружены взрывчаткой. Тут снова взрывы, теперь уже невдали от нас. Я к шкиперу: «Так и так, на рейд надо отходить!» Шкипер давай сигналить. Пароход подошел к нам, взял на буксир и увел из-под обстрела.

– А кто стрелял, дядя Петя?

– Как кто?! Немецкий крейсер. А перед этим он наш ледокол потопил. Все погибли. Только один кочегар добрался вплавь до берега, на острове целый месяц жил…

– А что потом? – спросила Маруся.

– Герой Советского Союза летчик Черевичный прилетел и спас моряка.

– Прямо как в сказке, – усмехнулся Андрей.

– А у нас, – внушительно сказал Дворкин, постучав зачем-то по переговорной трубе, – сказка всегда становится былью. Разве товарищ Сталин оставит кого-нибудь в беде?

Он открывает карту, тычет толстым пальцем:

– Вот этот остров. Как раз тут начнем высадку. Сюда же в сентябре придем для сбора бригад.

Андрей внимательно смотрит на карту, пытаясь, видимо, представить себя на месте моряка: холод, голод, ужас полярного одиночества.

* * *

Конвойный на мостике баржи беспокойно озирается: он потерял Верку из виду, она словно сквозь землю, то есть сквозь палубу, провалилась.

Внизу под ним шкипер собирает обрезки рейки и инструмент. Отходит, любуется делом рук своих. Улыбка удовлетворения озаряет его темное сморщенное лицо. И тут как пилой по жилам:

– Обедать иди, лысый хрен!

* * *

В каюте начальника конвоя полумрак, единственное окно занавешено. Клавдия, в одной нижней сорочке, сидит в ногах узкой железной кровати: вдвоем лежать здесь можно только в известном положении.

– Ой, Федя, как я тебя ждала! Всю зиму! Мой-то все весну ждет не дождется, как он в первый рейс на барже выйдет, он этой рекой просто болеет, а я – другого жду. Что вот пригонят колонну, а начальником у них – офицер! Молодой! Здоровый! Красивый!

Начальник конвоя, который ощущал себя не очень молодым, здоровым и красивым, да и офицер он – так, самый маленький, почувствовал почти что ненависть к этой крупной бабе с жидким пучком волос на маленькой тупой головке.

– И ты… каждый раз? С каждым?..

– Да сколько вас, каждых-то? – искренне удивляется Клавдия. – Что я, мужика не могу иметь, хотя бы раз в год, но чтоб досыта?

– Можешь, – бормочет он и поворачивается, устраиваясь поудобнее, а она понимает его движение по-своему, валится на него, накрывает большим телом, ерзает:

– Ну! Ну!

– Не понукай, – хмурится он, но против воли тащит ее сорочку по толстым бедрам, освобождается от исподнего сам, она приподнимает голый огромный зад и, медленно покачивая им, снова опускается на начальника конвоя все с тем же односложным, но с разными интонациями:

– Ну! Ну? Ну-уууу!!!

* * *

За стеной на такой же узкой койке спит шкипер, свесившись ногами в кирзовых сапогах на пол. На столе пепельница, полная окурков, у кровати на полу полупустая бутылка водки. Светится глазок радиоприемника «Родина», сквозь шум, треск, завывание эфира доносится торжествующий голос диктора:

– …первым свою подпись под Стокгольмским воззванием поставил генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин, главный защитник мира во всем мире!

* * *

Молодой конвойный, сменившись с поста, ходит по корме баржи, ищет Верку. Вдруг его внимание привлекает квадратное отверстие в палубе, неплотно прикрытое деревянной крышкой. Он опускается на колени, приподнимает крышку, смотрит. Глаза долго не могут привыкнуть к темноте, но уши чутко улавливают Веркин голос, он незнакомо, волнующе нежен, гибок, певуч: