Текст книги "Снайперы (сборник)"

Капитан негромко смеется, обнажая прокуренные зубы.

– На флоте есть команда «Человек за бортом». И тут закон один: спасти, кто бы ни был.

– Так, значит, я правильно прыгнул? – радостно спрашивает Дима. Он вдруг понимает, что и рассказ про сына, и флотское правило – это подсказка.

– Правильно, – кивает капитан, но добавляет: – Только вот оперуполномоченный может морских законов не знать. Так что – удачи тебе, сынок. А тельняшку дарю. На память.

* * *

Верка приходит на корму, крутится возле шакши.

– Вера! А Вера! – слышит она горячий шепот. – Спустись сюда, вниз, я что-то скажу!

– Вот еще!

– А если не придешь, я расскажу про все, что видел!

Верка, заметив, что конвойный скрылся за рубкой, быстро проскальзывает под крышку, зовет, стоя на ступеньке:

– Солдатик, ты где?

– Здесь я.

– А что ты видел?

– Иди сюда, а то не скажу.

Верка задумчиво смотрит на парня сверху.

– Да что ты, боишься меня, что ли?

– Вот еще! – Верка спускается в шакшу. – Ну и че ты скажешь? Ну че?

– А как ты с братиком… Вот здесь… Я видел…

– Ну и че? Это у нас игра такая, мы как будто поженились.

– А брат с сестрой не женятся.

– А он мне вовсе не брат. Когда вырастет, он женится на мне.

– А хочешь? Хочешь, я женюсь на тебе? – страстно шепчет конвоир.

– Ты? – пренебрежительно говорит Верка. – У тебя еще женилка не выросла!

– Нет, выросла, – уверяет солдат.

– А покажи!

Солдат ложится на пробковые пояса, быстро расстегивает брюки, благо ремень у него отобрали.

– Какой большой! – удивляется Верка.

– А давай мы тоже с тобой… поиграем!

– Не-ет, – говорит Верка, не сводя глаз с «женилки». – Это будет по-настоящему, от этого могут быть дети!

Он приподнимается, хватает ее за руку:

– Ну давай!..

– Нет-нет, – сопротивляется Верка. – Ты большой, я с тобой не буду.

Конвоир отпускает Верку и отворачивается.

– Меня, может, расстреляют, а я никогда, ни с кем, а ты…

Верка садится на корточки, опускает руку на его плечо.

– Солдатик, – говорит она, – не плачь. А только я все равно так не могу.

Она укладывается рядом с ним на пробковых поясах и шепчет в самое ухо:

– А хочешь, я сделаю, как тятька в немцах выучился? Он рассказывал, я слышала…

Солдат смотрит на Верку мокрыми глазами:

– Хочу-у! А ка-ак?

Верка ящеркой метнулась вниз, к его ногам, и горячее, влажное, нежно-тугое обволакивает его до нестерпимой ломоты выпрямившуюся «женилку».

* * *

– Дядя Петя, а за что его? – спрашивает Маруся.

– Может, за что, а может, ни за что, – глубокомысленно изрекает Дворкин. – Если ни за что, то выпустят.

– Думаешь, зря держать не будут?

– А это как посмотреть, – вздыхает Дворкин. – Возьми твоего отца… Он же в этот плен не с радостью пошел, не с передовой побежал. Тут уж, кто сильней. Тогда они сильнее были, потом мы окрепли, дали им по морде – ой да-да! Так и пожалеть надо бы, своих-то, они и так намучились… Но парня твоего, я думаю, выпустят скоро, нет за ним ничего. Да и время сейчас другое наступает.

Маруся и сама чувствует это, и появление начальника конвоя было как бы возвращением в страшное прошлое.

Дворкин шепчет, опасливо поглядывая на дверь шкиперской каюты:

– А я так думаю, что Он или при смерти или уже умер. А правят нами совсем другие люди. Ведь возьми воззвание это. Да чтобы Он войны боялся, за бумажками прятался? Да Он, знаешь, как сказал в Ялте Черчиллю с Рузвельтом: вот это возьмите, а остальное – мое! Не-ет, это все за его спиной делается. И скоро мы вот этот народ не туда повезем, а оттуда!

* * *

Начальник конвоя в раздражении шагает по тесной каюте. Нет, каков стервец этот губошлеп! Подставил его, офицера, командира, заставил выстрелить в беглеца, а сам чистеньким захочет остаться? И ведь вывернется, подлец! Еще и так может выйти, что пошлют дослуживать в нормальные войска, вроде в насмешку «вохре». Нет, в лагере, среди своих, все было бы намного проще. А здесь – как в другой стране, боишься лишний шаг сделать. Он вспомнил вчерашнее свое движение на берегу – закрыть форму эмвэдэшную – и поморщился, как от кислого: вот до чего довели эти вольняшки, эти фраера! Нет, нельзя распускаться, не то этим вольным ветром сметет их всех, всю Систему!

Ему вдруг захотелось взглянуть на молодого конвоира. Что он скажет ему, что он сделает с ним – он еще не знал, но желание это гнало его, требовало действия.

Начальник конвоя поправил кобуру и решительно вышел из каюты.

* * *

Заслышав шаги, Верка испуганно вскакивает на ноги. Конвоир непослушными пальцами пытается застегнуть ширинку.

– Та-ак! – говорит начальник конвоя с нескрываемым удовлетворением, спускаясь по ступенькам. – Совращение несовершеннолетних! Срок – двенадцать лет. Да плюс побег из-под стражи. Законный четвертак! Как раз к пенсии выйдешь! Если доживешь!

Начальник конвоя сжился с представлениями Системы и считал, что весь остальной мир тоже выходит на пенсию к сорока годам.

Конвоир наконец справился со штанами и поднялся на ноги, прикрывая руками топорщившийся шов.

– Ложись, – неожиданно командует начальник конвоя Верке и рвет на ней подол платья, срывает ветхие трусы.

Та, глядя на него округлившимися от страха глазами, ложится, негромко поскуливая:

– Не надо, дяденька, ну, пожалуйста, не надо!

– Ложись тоже! – Начальник конвоя тычет конвоира дулом пистолета в бок. – На нее! Да штаны сними, а то порвешь!

Конвоир, расстегнув штаны, ложится на Верку.

– Ну, продолжай. Или не можешь? Весь вышел?

Начальником конвоя овладевает дикое возбуждение, словно он сам лег на этого скверного подростка, б…дищу будущую, как ее мамка.

– Давай-давай! – орет начальник. – Давай, твою мать! Или ты не мужик? Покажи, на что способны внутренние войска! А ты, курва, чего сжалась? А ну, раздвинь ноги! Да пошире! Не порвешь, там уже, поди, все порвано!

Конвоир плачет, бормочет: «Вера, прости! Верочка, прости!», но делает то, что приказывает начальство и чего так хочет его молодое тело. Верка кричит, что удивляет и еще больше возбуждает начальника конвоя.

– Давай-давай! – кричит он. – По самые яйца! Чтоб на всю жизнь запомнила, как на гауптвахту лазить!

Верка жалобно скулит, конвоир плачет и, когда это мучительное наслаждение достигает апогея, голову его разносит оглушительный взрыв. Верка с отчаянным визгом выбирается из-под обмякшего тела и вскакивает на ноги. Из-под короткого разорванного платья струится розовая моча.

– Запомни! – зло шепчет начальник конвоя, тыча ей в подбородок пистолет. – Это он тебе платье порвал и овладел тобой силой! Ты кричала, я прибежал и выстрелил. Поняла?

– По-по-поняла…

В шакшу заглянул конвойный татарского обличья.

– Товарищ лейтенанта! Кто стрелял?

– Зови шкипера! Я застал рядового Сироткина на месте преступления: он насиловал девчонку, я не сдержался и выстрелил.

Конвоир-татарин убежал.

– Как ты оказалась здесь, сучонка?

– Он меня позвал, сказать что-то хотел…

– Заманил, значит. Скажешь, что конфет обещал. Хотя какие у солдата конфеты. Молоко сгущенное любишь?

– Ага.

– Вот и скажешь, что обещал сгущенного молока. Целую банку.

– Трехлитровую?

– Дура! Кто ему даст трехлитровую?

В шакшу спустились шкипер и Клавдия. Клавдия, увидев мальчишку-солдата со снесенным черепом, завыла.

– Тише ты! – прикрикнул начальник конвоя. – А ты рассказывай, как было!

– Он позвал меня, сгущенного молока пообещал, я спустилась, а он говорит: давай мы с тобой как муж с женой будем делать. Я говорю: нет, я еще маленькая. Он говорит: я женюсь на тебе. Я говорю: нет, я все равно не буду.

– Дальше, дальше, – требует начальник конвоя с пистолетом в руке.

– Потом он… уронил меня и платье порвал, и так сделал больно, что я закричала, дяденька командир услышал и пришел, и убил его.

– Все слышали? Сможете подтвердить?

– Что ж не подтвердить, – с горькой ухмылкой говорит шкипер. – Дело ясное, что дело темное.

– Ты поговори мне еще, сам на этап пойдешь. А ты? Вы? – поправился он, хмуро глядя на Клавдию.

Та, размазывая слезы по лицу, только кивнула своей маленькой головкой.

– Приедет врач, осмотрит, зафиксирует. До тех пор не вздумайте смывать это, – кивает начальник на обсыхающие грязно-ржавыми потеками Веркины ноги.

– Да как? – вскидывается Клавдия. – Ребенок же, больно ей!

– Нельзя! Вещественные доказательства! Как я иначе оправдаю это? – кивает он на труп. – Меня же, если следов не будет, засадят за убийство!

* * *

В трюме баржи весть о побеге встречена по-разному: с осуждением (остальных прижмут), со скорбной радостью (есть еще смельчаки), с надеждой и сочувствием (вдруг побег удался?), с болью (прервалась еще одна жизнь), со злорадством…

– Дайте мне, говорит, воззвание подписать! Чтобы войны не было!

– А нам война что мать родна!

– Мериканец на Север бомбу не бросит!

– Чему радуешься, корешок? Этот комбинат сраный первым бомбить будут!

– А вы как думаете, Александр Ксенофонтович?

– А чего тут думать? Что будет, то и будет. Против судьбы не попрешь.

– Вас и сюда, выходит, судьба направила?

– Она самая.

– И вы обиды ни на кого не держите?

– А я, голубчик, принцип имею.

– Это какой же?

– Меня нельзя обидеть. Ведь если ошибка вышла – то что ж на нее обижаться? Ведь и я, поди, ошибался!..

* * *

В каюте, служащей кладовой, – свалены здесь веревки, старые матрасы, банки с краской, – Верка сидит у старенькой тумбочки на рассохшейся табуретке и пишет в тетради показания, макая ученическую ручку в чернильницу-непроливайку. Начальник конвоя ходит в тесном пространстве кладовки и диктует:

– …он овладел мной силой, я закричала, он продолжал свое черное дело. Тут прибежал главный начальник над солдатами и застрелил моего мучителя. Написала?

Верка пишет, высунув язык. Ей уже не больно и даже интересно, что такой важный дяденька занимается с ней весь вечер.

– Дата. Подпись.

– Чего?

– Чаво-чаво! Пиши: 3 июля 1950 года. Вера… Как твоя фамилия?

– Степанова.

– Вера Степанова.

Он забирает тетрадку и перечитывает:

– А ошибок-то, ошибок! Что у тебя было по русскому?

– Тройка.

– Оно и видно. Вот выгонят тебя из школы, будешь, как мамка, арестантов возить да… А кто хорошо учится, тот в институт поступит, человеком станет!

Он говорит и, странное дело, вдруг чувствует жалость к этой бедной девчонке и уж точно знает, что так оно и будет, не выбраться ей из нищеты, порока, грязи.

– Ложись спать, – показывает он на старый матрас. – Придется тебе ночь под замком, мало ли что.

– А если мне в уборную захочется?

– В уборную? – Начальник смотрит на нее, что-то соображая. – А ты заявление напиши!

– Какое заявление?

– Вот какое. – Начальник возвращает ей тетрадку. – Пиши. Заявление. От Степановой Веры. Я не могу больше терпеть. Подпись. Дата.

Верка пишет на чистом листе. Начальник нетерпеливо вырывает тетрадь из ее рук.

– Кто так пишет? Не «терпедь», а «терпеть», не «болши», а «больше»! И всем веришь! Сказал я про заявление, а ты и поверила! Я же пошутить над тобой хотел! Ну а захочешь чего, вон в ведро сходи. У нас все так делают.

Вера понимает его слова по-своему:

– И генералы – тоже?

– И генералы! У них горшки особые, судно называется, как баржа твоя.

Верка улыбается. Ей нравится этот суровый дяденька, от которого исходит такая сила.

* * *

Дима блаженствует один в капитанской каюте, где пахнет дорогим табаком и еще чем-то неуловимым, но волнующим. Он садится к пианино и начинает негромко наигрывать: сбивается, начинает снова, и снова сбивается, но вот под его тонкими и длинными пальцами складывается щемящая мелодия, и он видит Марусю, но не в шароварах и тельняшке и даже не в платье горошком, а в длинном вечернем платье, с красивой прической, с ожерельем на гордой шее.

А в своей постели лежит и ловит звуки мелодии, словно капли прохладной влаги в пустыне, и плачет, не вытирая слез, молодая докторша.

* * *

Клавдия стоит, согнувшись, у окна. Она упирается лбом в стеклянную раму, и рама позванивает стеклами от мерных движений начальника конвоя.

– Он сам меня послал, – говорит Клавдия, словно разговаривая с кем-то там, за стеклом. – Иди, говорит, чтоб Верке хуже не было.

Начальник конвоя молча, сосредоточенно, ритмично надвигается на мощный зад шкиперши, и вдруг эти движения напоминают ему мельницу-качалку: рычаг ходит вверх-вниз, льется мутная вода с желтой пеной; потом он видит Веркины ноги, по которым струится розовый ручеек.

– Эй, на корме! – говорит шкиперша и хихикает. – Не спи, а то обморозишься!

Она высовывает из-за занавески свое лицо, которое кажется ему отвратительно жирным блином. Он валится на свою койку. Шкиперша присаживается к нему, запускает руку в его брюки.

– Это от нерьвов, – объясняет она. – Шутка ли сказать – человека убить!

Снова хихикает, словно ее щекочут, и, низко наклонившись к нему, шепчет доверчиво:

– А я сейчас хоть до утра и все мало, вот как ты меня раскочегарил, я теперь всех моложе стала. Вот бы мне сейчас в казарму, чтоб взвод молодых, вот как этот несчастненький, в очередь встали, и я бы каждому с такой радостью, а уж мне бы они хором такое удовольствие, после которого и умирать можно.

Начальник конвоя приподнимается и спрашивает страшным голосом:

– А к зэкам, в трюм, не хочешь, курва?

И без размаха, толчком, бьет ненавистное лицо.

* * *

Верка проснулась, хотела крикнуть, но сильные руки зажали ей рот. Потом что-то затянулось у нее на шее, а в глаза ударил нестерпимо яркий свет, и она услышала свой истошный крик:

– Солдатик! Я иду к тебе!

* * *

К утру караван спустился на 100 километров и встал на рейде большой пристани в районном городке, напротив разрушенной колокольни и ряжей когда-то, еще до революции, возведенных, а теперь обсохших причалов.

С баржи приплыл на веслах шкипер и сообщил капитану страшные новости: убит конвоир, изнасиловавший его падчерицу, а сама девчонка ночью повесилась, оставив записку: «Не могу больше терпеть».

На катере прибыли оперуполномоченный, судмедэксперт, следователь и милицейский капитан. Катер забрал капитана и Диму и отправился к барже-тюрьме. По пути высадили следователя на лихтере.

Очередь до Димы дошла только к обеду, и он все это время просидел на решетчатом диванчике на палубе катера, наблюдая то за тоскливой суетой на барже-тюрьме, то за обычными, но кажущимися сейчас такими необыкновенно далекими делами районного городка: возят воду на лошадях; женщины спускаются к реке с тазами в руках и вальками; по бревнам плота бегают ребятишки, прыгают в воду; у пивной бочки собираются мужики.

Допрашивали Диму в каюте шкипера.

– Так что вас, – оперуполномоченный заглядывает в ранее сделанные записи, – Дмитрий Юрьевич, заставило прыгнуть?

– А у меня на все такая реакция. Вы знаете, в автобус старушка входит, она еще на ступеньках, а я уже с места вскочил, ну просто машинально.

Оперуполномоченный молчит. Конечно, можно закрутить, запутать, сбить с толку, надавить, но это все там, на своей территории. Здесь судно, он среди речников. Не любил оперуполномоченный речников, но немножко завидовал им и даже втайне побаивался. Под боком был большой затон, несколько тысяч башковитых (попробуй без башки водить караваны на север!) мужиков, которые не подсиживали друг друга, не кляузничали и не писали доносов; план по их поселку, как ни старался оперуполномоченный, никак не выполнялся, приходилось покрывать леспромхозовским, райпищеторговским да колхозным контингентом. И еще мечтал оперуполномоченный выйти на пенсию и переселиться в речной поселок, где и водопровод есть, и дома с центральным отоплением. Так что заводить врагов ему там совсем не хотелось.

В дверь постучали, но не вошли. Оперуполномоченный встал и вышел из каюты. Вернулся он не скоро, что-то пряча в кармане кителя.

– Так о чем вы говорили с гражданином Покровским?

– Я… Я не знаю Покровского…

– Андрей Николаевич Покровский – это ваш друг, с которым вы отделились от общей массы рыбацкого коллектива, вели антисоветские разговоры, что зафиксировано бдительными гражданами.

– И кто же эти граждане?

– Здесь вопросы задаю я. Так о чем вели разговоры?

Дима вдруг явственно вспоминает чью-то смутную фигуру, возникшую у щитов во время их полночного разговора.

– О жизни, да мало ли о чем.

– Говорите, говорите. Ведь вы, наверное, будете утверждать, что в ваших разговорах не было ничего предосудительного. Так?

– Так!

– Так расскажите! Чтобы не было недоразумений между нами! Докажите, что это вовсе не антисоветские, как полагают некоторые, разговоры!

– Понимаете, нам было очень интересно разговаривать. Мы не на все вещи смотрим одинаково.

– Какую же позицию занимали лично вы, Дмитрий Юрьевич?

– Моя позиция – это позиция честного советского человека! Я полностью поддерживаю нашу политику – внутреннюю и внешнюю.

– Хорошо, хорошо! – оживился уполномоченный. – Продолжайте!

– Все, – сказал Дима.

– А Покровский, стало быть, возражал и высказывал противоположную точку зрения, то есть антисоветскую?

– Понимаете, это был не политический спор, а…

Дима замолчал, подыскивая нужное слово.

– Научный, – подсказывает уполномоченный.

– Даже не научный, а скорее – мировоззренческий.

– Так и запишем, – обрадовался уполномоченный, – у вас разные мировоззрения: у одного – правильное советское, у другого – враждебное антисоветское…

– Да вы не поняли! Покровский тоже за советскую власть, только…

– Так, так! – поощряет уполномоченный.

– Он знает много такого, чего я не знаю! Он говорит о вещах, которых я не видел, – во всяком случае, в таком свете. Мне кажется, что таким должен быть настоящий советский человек: мыслящий не прописными истинами, а пытающийся самостоятельно докопаться до правды, а если понадобится, защищать ее в борьбе с врагами! В разговорах с Андреем я увидел себя маменькиным сынком, который еще не знает настоящей жизни.

– Так-то оно так, но как вы, советский человек, отслуживший в Советской армии, ведете откровенные разговоры с лицом, занимающим антигосударственную позицию, ведущим провокационную деятельность!

– Неправда! Андрей – не провокатор!

– Как же не провокатор? Его цель – растлить вашу молодую душу, посеять в ней сомнения в самом святом, в самом главном – в линии партии, в нашем движении к коммунизму!

– И про это вы знаете?

– Мы знаем все, – многозначительно говорит оперуполномоченный и вдруг, по наитию, добавляет: – Нам об этом сам Покровский рассказал.

– Андрей? Сам? Когда?

– Вы же понимаете, что мы занимаемся не только вами. Да, он признался во всем, испугавшись, что иначе кара ему будет очень жестокой.

– Покажите мне его заявление!

– Юноша! Заявление пишут в отделе кадров! Мы не обязаны ничего вам показывать. У вас будет очная ставка, об этом мы позаботимся.

– Разве я задержан?

– Это будет зависеть только от вас. Вы готовы оказать нам помощь?

– Разумеется.

– Я не сомневался в вас, юноша.

– Покровский, вы зря запираетесь! Ваш сообщник признался, что вы вели антисоветскую пропаганду!

– У меня нет никакого сообщника.

– Полчаса назад Дмитрий Смирнов рассказал нам, какие вы с ним вели разговоры.

Андрей пожимает плечами.

– Да, мы разговаривали, я не отрицаю. Он очень чистый и, к сожалению, во многом неискушенный человек.

– Да, он чистый, не в пример вам, и он прямо признал, что вы склоняли его к антисоветской деятельности.

– Этого не может быть, потому что я не склонял, а Дима не тот человек, который врет.

– Значит, все, что он сказал, это правда?

Андрей растерянно молчит.

– Отвечайте, Покровский!

– Все, что он говорил по доброй воле, – правда, – говорит Андрей после минутного колебания.

– Чудесненько! Слова «Коммунизм – это не светлое будущее, а светлое прошлое» принадлежат вам?

Видно, что Андрей сник, подавлен.

– Да, – произносит он. – Я говорил это.

* * *

Трупы завернули в брезент и отнесли на катер. Шкиперша в черном платке, повязанном так, чтобы не был виден огромный синяк, сопровождает тело дочери, ей предстоит вызволить его из морга и похоронить.

Катер отошел, и начальник конвоя погрузился в привычный лагерный распорядок. Все прошло великолепно, к тому же вчерашний утопленник попался на осетровый самолов.

Начальник конвоя не слышит, как шепчет ему в спину шкипер, вдруг за эти сутки обмякший, словно проткнутый мячик:

– Фашист! Настоящий фашист!

* * *

Перед уполномоченным сидит Дворкин. Правда, стул придвинут к столу, да и происходит все это в дворкинской каюте, так что тут не допрос, а просто беседа.

– Ну и натворили вы делов! Побег заключенного! Изнасилование! Убийство! Самоубийство! Провокационные разговоры!

– Про разговоры – это дохлый номер, – машет рукой Дворкин, – я этих ребят знаю, хорошие парни. Я за них ручаюсь.

– Да знаешь ли ты, хрен моржовый, что сейчас нельзя ни за кого ручаться. Я сам за себя поручиться не могу, а ты за первых встречных, один из которых вел явную антисоветскую пропаганду.

– А у вас все – антисоветская пропаганда! Скажи, что хлеб на прилавке несвежий, – вот и пропаганда!

– Ну, кум, ты у меня смотри! Доболтаешься! Укоротят тебе язык ровно на четвертак!

– А что я, – моргает Дворкин белесыми ресницами, – пошутить нельзя?

– Вы, речники, смотрю, зажрались! Живете на всем готовом, не знаете трудностей в стране! А какое сейчас международное положение!

– Да ты что, кум, – искренне удивляется Дворкин, – политграмоту мне читать будешь?

Опер солидно откашливается.

– Не буду. Ты человек ответственный. Вон у тебя какая важная задача. Но помни: мы все видим, все твои действия отслеживаем. Потеряешь бдительность – я тебя не спасу, хоть ты мне и кум.

– Я бдительность усилю, – обещает Дворкин, а про себя думает, что не смог Кузьма на него ничего наклепать, очень аккуратно Дворкин вел себя, а вот ребят, курвец, заложил.

– Вот-вот. Контру эту мы сейчас брать не будем, зачем портить аппетит перед таким роскошным обедом. – Опер расхохотался, считая шутку весьма удачной. – Что наши возможности по сравнению с теми, что там, на месте! А твоя задача: бдить. Не спускать с него глаз!

– С Димки, что ли?

– С Покровского! Головой за него ответишь! А Смирнова я капитану верну. На крючок посажу того и другого. В Дудинке обоих встретят. Они все там друг про друга и расскажут.

И снова хихикает. Потом встает, говорит словно нехотя:

– Давай, что ли, что там у тебя?

Дворкин вскакивает, тащит из угла сверток с рыбой:

– Привет куме!

Оперуполномоченный важно кивает.

* * *

В печальной суматохе напрочь забыли про кочегара Павла. Когда же Дворкин с Кузьмой наконец открыли шакшу, то увидели его мирно дрыхнувшим на голых досках.

От шума и света он проснулся, потянулся, зевнул:

– Эх, щас бы кваску!

– Говна тебе на лопате! – загремел Дворкин. – А ну, вылазь!

– Ты че, шкипер? Перегрелся, че ли?

Его встрепанная голова показалась над палубой. Дворкин схватил его за чуб, заставил чаще перебирать ногами по лестнице.

– Я те дам – перегрелся! Ты за что вчера за Кузьмой с ножом гонялся?

– За каким Кузьмой? С каким ножом? Ты че, шкипер?

– Не помнишь?

– Не-а.

– Ну и хрен с тобой! Заявление есть, свидетели есть. Пошли в милицию!

До Павла наконец дошло. Но это его не испугало, а обескуражило:

– Че, правда, с ножом? – Повернулся к Кузьме. – За тобой, че ли?

Кузьма скромно, с горьким достоинством улыбнулся, только что не поклонился. А Дворкину вдруг стало жаль парня. Никакой он не урка и не блатной, так, игру себе придумал.

– Не умеешь пить – не пей! – заорал он, заводя себя своим же криком. – Быстренько в трюм загремишь!

И он кивнул в сторону баржи-тюрьмы, на что Павел ответил ровным голосом, без всякого вызова:

– А нам без разницы.

– Это ты здесь так говоришь, а там сразу почувствуешь разницу-дразницу! В общем, оставляю до первой стопки. Увижу пьяным – не в шакшу, а на лодку и на берег, на съедение к комарам.

Кузьма согласно кивнул. Он, видимо, тоже не держал зла, а оставаться в машинном отделении без кочегара ему не улыбалось.

* * *

Лихтер подвели к берегу, и началась загрузка еще нескольких бригад рыбаков с лодками, бочками, сетямя и неводами. На палубе было уже не развернуться, и хорошо что Дворкин отпустил Марусю на целый день в город. Она сходила в кино и в музей. И кинотеатр и музей поразили ее своим великолепием. Потом она пила морс и ела мороженое, которое выдавливалось из широкой трубочки специальным поршнем. Сидела на лавочке на берегу и смотрела на рейд. Несколько раз ей показалось, что она увидела Диму на борту «Иосифа Сталина».

Напротив формировался большой караван. Сверху приходили составы из одной-двух барж, и рейдовый пароход-колесник навешивал их на буксир однотипного с «Иосифом Сталиным» красивого парохода «Клим Ворошилов» с такой же толстой, мощной задымленной трубой, как бы прикрытой сверху перевернутой тарелкой. Между берегом и баржами курсировали лодки с разноцветными веслами. В основном в лодках приезжали мужчины в форме и кирзовых сапогах, спешащие в контору и в плавлавку. Лишь на одной лодке среди мужчин оказалась девушка в кубанке. Маруся критически осмотрела ее наряд, когда та поднималась в гору в оживленной компании: платье с поясом, туфельки, носочки. Сама Маруся была все в том же платье в горошек, но после вольных шаровар и настоящей матросской тельняшки она чувствовала себя в нем скованно, как если бы надела свою школьную курточку с белым пришивным воротничком.

Вечером Маруся увидела вдруг девушку в кубанке у себя на лихтере. К кому уж она пробиралась средь бочек и щитов в своих туфельках и носочках, неизвестно.

Всю ночь Маруся пробыла на вахте вместе с Кузьмой. Он разрывался между палубой и машиной, а она то сидела у окна в темной рубке, то выходила на мостик. На рассвете, когда потянулись на берег первые водовозки, ее сменил Дворкин. Идя в свою каюту, Маруся увидела стройную фигурку, проскользнувшую в каюту Павла со стороны гальюна.

* * *

В рейс вышли вечером. Перед этим рейдовый пароход подошел к барже-тюрьме и откачал воду. Об использовании качалок-насосов теперь не могло быть и речи, и это еще более подкосило шкипера. Он словно усох, сжался, стал ниже ростом. Мальчик Гриня ходил за ним по пятам, они представляли собой достойную пару: потерянные, потерявшие, одинокие.

А река здесь стала совсем другой, широкой, с равнинным западным берегом, покрытым лесом и травой, а в приречной полосе поросшим кустарником, и высоким, яристым правым, восточным. Богаты эти места, где соединяется сибирская средняя полоса с Сибирским Севером, рыбой, зверем и дичью, ягодой и грибами, здесь вызревают огурцы и картошка, есть место и для выпаса скота и для покосов. Кабы не комары да мошка, живи не хочу.

Живут здесь и староверческие семьи, и переселенцы голодных лет, и ссыльные, и аборигены: сибирские татары, остяки, кеты. И названия сел потому самые разнообразные: Городище, Плотбище, Комса, Бахта, Мирное, Лебедь… И выплывают рыбаки да охотники на лодках каравану навстречу, ловко причаливают к пароходу и к лихтеру, продают и обменивают на что-нибудь ценное для своей таежной жизни осетра, шкурки, сохатину.

Баржу-тюрьму здесь знают и обходят ее по дуге.

* * *

– Не приболели, Елена Ивановна?

– Жарко, Петр Николаевич! Вечер, а все прохлады нету.

– В жару, Елена Ивановна, только банька помогает.

– Кто о чем, а вшивый про баню… А может, правда, попарить старые косточки?

– Хо-хо, Елена Ивановна! Да вашим старым косточкам комсомолки позавидуют!

– Еще скажи: пионерки… Врешь ведь, старый кобель, а все равно приятно. Баня-то когда будет готова?

– А у меня она, Елена Ивановна, круглые сутки в полной готовности!

– Это ты про какую баню толкуешь?

– Про всякую! И про перед, и про после! У меня пару на всех хватит!

– Ну, проводи, коли так. Да покажи, как твой пар включать-выключать. А то, помнится, угорела я у тебя.

– Помнишь, Елена Ивановна? Не забыла, значит?

– Как не помнить, Петр Николаевич? Как ты меня тогда, такую толстую, на руки поднял?

– Как говорится, своя ноша не тянет!

– Ох, и хитрован! Да только меня все равно не перехитришь. Если б я сама не захотела, ты бы ко мне и к мертвой не подошел, не то что к угоревшей.

– Значит, захотела?

– А че ж я, не баба, что ли?! А твою хитрость я раскусила. Не сразу, правда, но поняла, что ты включил побольше пару да и стал наблюдать в окошечко. Наблюдал ведь, старый блядун?

– У меня, Елена Ивановна, правило: за трусы тебя поймают, а ты все равно тверди: «не было, не было, не было!»

– Эх ты! А мне, может, приятно было бы, если б сознался!

* * *

Ночь, светлая, с половинкой луны, не принесла прохлады. Дима мечется без сна на кожаном диванчике, с которого соскользнула простыня. Он с тоской вспоминает свое спальное место на лихтере, под звездами, где утром можно было увидеть Марусю, а перед сном поговорить с Андреем.

Дима вспоминает их последний разговор.

– Жизнь – это поток, вроде вот этой воды, которая несет нас с тобой. Что ты можешь один против нее? Потому-то жизнь каждого человека – это трагедия. Ты понимаешь, что ничего не можешь, но и плыть, как щепка, тебе противно. И потому каждый человек – изначально преступник. Каждый кого-нибудь да убивает. Большинство предпочитает убивать себя – ради родины, общества, семьи, детей, покоя, славы, благополучия, власти, денег, женщин, уважения близких… Другие, чтобы сохранить себя, вынуждены убивать других. И середины – нет, середина была когда-то далеко-далеко, когда человек еще не отделился от рода, не знал своего я…

– В будущем, – Дима уже не говорит «при коммунизме», – как раз и придут люди к этой середине! И не будет ни войн, ни преступников!

– Возможно, возможно… Только идите, пожалуйста, без меня.

Дима садится на диване, потом встает, наливает из графина воды, но она теплая и невкусная.

Словно вспомнив что-то, он в одних трусах выходит в ровно освещенный коридор, идет, держась за поручни, читает таблички на каютах.

Докторша открывает дверь на его стук почти мгновенно, словно она стояла и ждала его.

– Заснуть, – бормочет Дима, – не могу. Дайте что-нибудь.

– Сейчас, мой хороший, – поет докторша, поворачивая ключ в двери. – Пойдемте ко мне, здесь лампочка перегорела. Там у меня все есть, вы у меня так хорошо уснете!

* * *

Дворкин спит, умаявшись после дневных и ночных трудов, возвышаясь на кровати огромной грудой. За ней даже крупная фигура бригадирши не сразу различима. Но вот, убедившись, что с Дворкина больше нет толку, она перелезает через него, встает, медленно одевается при свете луны.

У нее большое тело, но не бесформенное и тучное, а крепкое, пропорциональное, с длинными ногами и прямыми плечами, высокой мощной грудью, и таким крутым изгибом спины в пояснице, что на него можно поставить ведерко воды. И лицо ее в темноте кажется молодым, красивым, мягким и чуточку грустным.

– Я знала, что ты придешь. Я так ждала тебя, я за тебя так много заплатила! – шепчет докторша, и дождь волос проливается на него, и он узнает их запах: так пахли в далеком детстве волосы тети Зины, в которую он был влюблен и поклялся быть верным ей всю жизнь.