Текст книги "Рассказы о фотографах и фотографиях"

Владимир Никитин
Рассказы о фотографах и фотографиях

© В. Никитин, наследники, 2016

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2016

© А. Веселов, оформление, 2016

* * *

Светлой памяти моих родителей

Феномен фотографии. Вместо предисловия

Всю свою сознательную жизнь я так или иначе занимался фотографией. Это совсем не значит, что все это время я просидел в темной комнате с красным фонарем. Почему-то принято считать, что если ты фотограф, то жизнь твоя проходит в темноте, а любимое занятие – это засесть в лаборатории и печатать, печатать, печатать. Нет, это не совсем так. Есть фотографы, которым нравится это делать, другие же предпочитают снимать, а лабораторный процесс их не волнует.

Вот и я снимать люблю, смотреть фотографии тоже, а сидеть в лаборатории – нет. Хотя так было не всегда. Давным-давно, когда я только начинал, мне нравилось буквально все. Возиться с аппаратурой, проявлять пленку, печатать снимки. Какое было счастье, завесив окна в комнате, дожидаться, когда в проявителе вдруг появится первое изображение: нерезкое, мутное, но напоминающее тот неповторимый миг, который тебе удалось запечатлеть и оставить его жить до тех пор, пока будет цел фотографический снимок – этот удивительный носитель информации.

Я отлично помню свой первый снимок, который сделал в классе этак шестом.

Фотографировать я начал случайно. Однажды, роясь в отцовском бюро, где хранились самые неожиданные вещи, я наткнулся на старый фотоаппарат «Фотокор». Небольшой ящичек, оклеенный черным дерматином, удивительно притягивал к себе, ведь в нем было столько интересного: матовое стекло, жужжащий затвор, большие блестящие линзы объектива. Тут же, в столе, в картонной коробке лежали металлические кассеты к нему. Выпросив у матери денег, я помчался на Большой проспект, где находился ближайший фотомагазин, и купил пачку пластинок. Завесив двумя одеялами окно в большой комнате, долго пытался вставить пластинки в кассеты. Эта простая операция заняла у меня чуть ли не весь вечер. Наутро я взял аппарат в школу. На перемене вместе с ребятами мы рассматривали его, а потом на уроке физкультуры, во время которого весь класс во дворе играл в футбол, я сделал несколько снимков. Один из них (по-моему, только один и получился) я помню до сих пор.

На фотографии, недопроявленной и нерезкой, были крупным планом сняты мои одноклассники. Впереди всех стоял Вовка Васильев в выцветшей футболке, за ним торчала долговязая фигура Толи Корнева в «семейных» трусах, сбоку выглядывал еще кто-то из одноклассников.

Больше всего в этом снимке меня поразило не то, что он получился (что само по себе уже было удивительно), а то, что номер на Вовкиной футболке оказался перевернутым. Как это получилось, для меня тогда было загадкой. Этот снимок я принес на другой день в школу. Все единодушно высоко оценили мой первый опыт: «Потрясающая карточка!» И только Витька Кулыжский несколько снизил уровень моего ликования своим сообщением о том, что его сосед по квартире не только лучше меня карточки делает, но каждую из них обрезает специальным резаком, так что у них получаются фигурные, как у марок, края.

Этого снимка у меня нет. Может быть, я его подарил кому-то, может, кто-то стащил его у меня. Негатива тоже не осталось – тогда я и не предполагал, что их нужно хранить. Но фотографию эту помню великолепно. Стоит только закрыть глаза – и вот уже я вижу пыльную спортплощадку на углу Вяземского переулка и улицы Профессора Попова, орущих одноклассников в потертых сатиновых шароварах, пинающих штопаный-перештопаный «футбол». Вижу Вовку Васильева, который крикнул:

– Ребя, айда на карточку сниматься!

После этого начинаю вспоминать все остальное: школу, учителей. И так всегда. Стоит только взять в руки какую-нибудь фотографию, пристально вглядеться в нее, как сразу начинает работать память. Это поразительное свойство фотографии – заставлять наш мозг «вытаскивать» нечто забытое, оживлять картины прошлого, вспоминать людей, даты и события. Уже одно это стоит того, чтобы задуматься о феномене фотографии.

Как я уже говорил, всю жизнь я так или иначе связан с фотографией. Вначале был настоящим фотолюбителем, то есть процесс получения фотографии был для меня главным. Мне казалось все равно, что снимать, и я абсолютно не думал, зачем я это делаю. Важно получить изображение. В этом огромный, как сейчас говорят, кайф. Так как я был самоучкой, то все, что я делал, несло на себе элемент неожиданности. Я открывал для себя тайны фотографии. Мне было непонятно, как получается перевернутое изображение, почему оно бывает резким и нерезким, почему одни снимки со временем желтеют, а другие – нет. Эти и другие элементарные вещи познавались постепенно и несли в себе загадку. А разгадывание загадок не есть ли самое любопытное занятие? Однажды, когда я уже снимал отцовским «ФЭДом» – первым советским узкопленочным аппаратом, на котором была выгравирована надпись: «Сделан в трудовой коммуне им. Ф. Э. Дзержинского», откуда, как оказалось, и пошло его название – «ФЭД», я был поражен, получив на всей пленке небольшую черную точечку в центре кадра. При печати она превращалась в небольшое белое пятнышко. Помню снимок деда, которого я посадил на причальную тумбу в гребном клубе «Спартак» на Каменном острове, и торчащее перед ним пятно. Следующий кадр: идущая по бревну девушка – скульптура в ЦПКиО – и снова белое пятно на этот раз на животе у моей модели. И так все кадры подряд. Целую неделю я бился над этой загадкой. Оказалось, что в шторке затвора была маленькая дырочка, которая засвечивала центральную часть кадра.

Открытием для меня было и ее происхождение. Оказывается, я как-то оставил аппарат с открытым объективом на солнце, и оно прожгло шторку. Но ведь до этого тоже нужно было дойти своим умом!

Потом, уже в художественной школе, фотоаппарат стал для меня одним из средств выражения. То, что я не мог или не успевал нарисовать, успешно делал за меня старенький отремонтированный «ФЭД». Помню, как-то осенью в ЦПКиО я увидел множество железных бочек, составленных в кучу. Их верхние крышки были заполнены водой, в них отражались листва и осеннее небо. Я сделал снимок, скадрировав его так, что в поле зрения попали лишь эти крышки, – геометрия зеркальных эллипсов и отражений в них поразила меня. Это был мой первый опубликованный снимок. Его напечатал журнал «Советское фото» в разделе «Что бы это значило?». И хотя снимок этот, по моему мнению, заслуживал большего признания – напечатан-то он был размером с почтовую марку, – это было толчком для дальнейших поисков формы.

Так уж получилось, что, несмотря на яростные протесты моих родителей, после окончания университета я все-таки стал фотожурналистом, и тогда во главу угла у меня было поставлено событие. Важным оказалось запечатлеть нечто такое, что никто никогда до тебя не снимал. Это было безумное, но интересное время. Сколько было поезжено, перехожено увидено и снято! Сахалин и Кольский полуостров, Украина и Молдавия, Югославия и Болгария, Средняя Азия и острова в Баренцевом море. Но постепенно выяснилось, что не в географии дело и не в каких-то необыкновенных событиях. Интересен везде человек с его проблемами, радостями и печалями. Прежде всего – человек!

У известного французского фотографа Анри Картье-Брессона есть замечательная фотография. На скамеечке сидит одинокая пожилая женщина. Моросит мелкий дождичек, но она вроде бы и не замечает его. На голове у нее какой-то капюшон, надетый поверх шляпы, ноги укутаны клеенкой. Она сидит, по-видимому, долго и удобно. Она привыкла сидеть одна, не общаясь ни с кем, устремив взор свой в никуда. В никуда и в прошлое. Основное ощущение, которое испытываешь, рассматривая эту фотографию, – это ощущение одиночества, которое чувствует пожилой человек. Но это не томительное одиночество белых ночей, когда хочется выйти на улицу и идти, идти… А одиночество осознанное, ставшее твоей судьбой, твоей жизнью. Эта фотография рождает множество ассоциаций, мыслей. Она постоянно волнует тебя.

А всего-то одиноко сидящая женщина! Почему возникает подобный рассказ, как удалось фотографу всколыхнуть все это в нас? Вглядимся еще раз в этот снимок. Четкая красивая композиция: две пересекающиеся диагонали – уходящий ряд пустых стульев и фигура женщины, сидящей на скамейке. Она одна, но ощущение одиночества рождается не оттого, что она одна, нет. Пожалуй, это происходит оттого, что стулья пустые. Их много, и они пустые. А ведь на них могли сидеть люди. Могли, но не сидят. Ушли?

Конечно же, ушли. Ушли ее сверстники, знакомые, близкие. Она осталась одна. Одна, вся в прошлом. И тут только разглядываешь еще один пустой стул, который стоит рядом со скамейкой. Один, отдельно от всех других стульев. И понимаешь, что на нем мог сидеть какой-то особенно близкий этой женщине человек. И от этого грусть становится еще сильнее.

Все это рождается в нашем сознании, когда начинаешь разглядывать эту фотографию. И поражаешься, как много разных ассоциаций приходит в голову. Как много мыслей и раздумий рождает она! Одна фотография! Это тоже феномен фотографии.

Так как фотографы у нас в стране не получают систематического специального образования (видимо, считается, что это большая роскошь), то до всего им приходится доходить своим умом. Так, постепенно я начал знакомиться с творчеством известных мастеров. Ходил в Публичку, листал альбомы, читал книги и постепенно для меня становились ясными закономерности в развитии фотоискусства, отдельные имена и даты стали выстраиваться в стройную систему. Стало понятным, почему один мастер снимал удивительно резко, а другой делал снимки, больше напоминающие произведения импрессионистов, почему в один период фотографы предпочитали телеобъективы широкоугольникам, и наоборот. И многое-многое другое.

Но все-таки самым удивительным было знакомство с творчеством каждого нового большого мастера. Потому что, несмотря на все закономерности, большой художник всегда оказывается неожиданным и в чем-то не укладывающимся в привычные рамки. Так, открытием для меня (да, я думаю, не только для меня) стали произведения удивительного фотографа, поразившего всех тем, что в эпоху социальных потрясений, в эпоху, когда фоторепортаж стал доминирующим жанром и фотографы-космополиты бороздили нашу планету вдоль и поперек в поисках сенсационных кадров для прессы, он, не выходя из своей мастерской, сумел создать неповторимый мир, заставивший многих остановиться и оглядеться вокруг себя. И оказалось, что в этой бешеной гонке мы часто проносимся мимо чего-то такого, без чего жизнь наша оказывается неполной.

Помню, как поразила меня одна его фотография: окно, а на подоконнике стакан, в котором три розы – две белые и одна наверняка красная, хотя снимок этот и был черно-белым; небольшая морская раковина, разбросанные кнопки, капельки воды на подоконнике, коробки из-под фотобумаги и запотевшее стекло, за которым чуть угадывается осенний пейзаж. От этой фотографии нельзя было оторвать глаз. Она буквально завораживала. Снимок этот сделал чешский мастер Йозеф Судек. Потом я видел множество его работ, и все они были такими же простыми и одновременно удивительно поэтическими. Самые обыденные вещи вдруг начинали говорить. Говорили деревья, опавшие листья, обрывки мятой бумаги, старые письма. Говорил свет – таинственный, дребезжащий свет сумерек, в которых он так любил снимать.

Это тоже феномен фотографии.

Потом меня увлекла старая фотография, и я стал заниматься ее историей. Я видел сотни портретов людей, которые давно уже умерли, улицы городов, которые были разрушены и выстроены вновь, вещи, которыми уже никто никогда не будет пользоваться, – и все это рассказывало мне о жизни людей больше, чем десятки прочитанных книг. Впрочем, нет. Прочитанные книги оживали в моем воображении благодаря увиденным снимкам.

И это тоже феномен фотографии.

И наконец, за эти годы, работая, я общался со многими фотографами. Среди них были очень интересные люди, часто фанатики, целиком посвятившие себя профессии. Они рассказывали мне о себе, и это были интересные рассказы. Вот обо всем этом мне и захотелось написать.

Автор

Портреты из ссылки

Есть имена, которые в нашем представлении неразрывно связаны друг с другом. Например, Пушкин и декабристы. Но есть и никак не связанные понятия. Скажем, Пушкин и фотография. Как известно, наш гениальный соотечественник не дожил два года до ее изобретения. Отсюда, следуя законам логики, не очень вяжутся и два других понятия – декабристы и фотография… И тем не менее существует несколько фотопортретов декабристов. В этом могли убедиться посетители интереснейшей выставки «Декабристы в изобразительном искусстве», которая экспонировалась в Эрмитаже. Для многих это было чуть ли не откровением – еще бы, декабристы, герои войны 1812 года и фотография! Это казалось несовместимым. В этом, впрочем, нет ничего удивительного. Ведь сделаны эти портреты были в конце 1856 – начале 1857 года, уже после их, декабристов, возвращения из тридцатилетней ссылки, когда фотография стала вполне привычным делом. Именно тогда и были сфотографированы М. И. Муравьев-Апостол, С. П. Трубецкой, И. И. Пущин, С. Г. Волконский и другие.

Но, оказывается, существовали другие фотопортреты, сделанные значительно раньше, еще в Сибири. Упоминание о них я нашел у известного советского историка фотографии Сергея Александровича Морозова, который в своей книге «Русская художественная фотография» писал о неком фотографе Давиньоне, совершившем в 1845 году путешествие по России с целью снять ее достопримечательности. Он побывал в Москве и Украине, а затем отправился в Сибирь, где жили на поселении декабристы.

«Фотограф, – пишет С. А. Морозов, – сделал несколько портретов, в том числе портреты Волконского, Панова, Поджио. В Третье отделение царской канцелярии поступил донос. По предписанию из Петербурга фотограф был арестован.

Следственная комиссия не обнаружила преступного умысла, но жандармы разыскали все “дощечки” с портретами, снятыми Давиньоном, и уничтожили их».

Вот здесь уже есть чему удивляться. Фотография в России еще только делала свои первые робкие шаги, а кто-то уже едет в Сибирь снимать декабристов! Кто же этот энтузиаст, дерзнувший предпринять столь рискованное путешествие?

Один из пионеров отечественной светописи – о нем еще будет идти речь в нашей книге – Сергей Львович Левицкий, который, кстати, в Париже в начале 60-х годов прошлого века сделал фотопортрет одного из вернувшихся декабристов – С. Г. Волконского, экспонировавшийся в Эрмитаже, оставил воспоминания. Рассказывая о начальном этапе отечественной светописи, он писал: «Первое дагеротипное заведение для публики открыли французские литографы Давиньон и Фоконье в Никольской улице близ Большого театра (в Петербурге. – В. Н.). Эта фирма существовала недолго…» Выходит, что Давиньон был одним из первых профессиональных фотографов в России. Естественно, мне очень захотелось узнать поподробнее об этом человеке, о его поездке в Сибирь, о съемках, которые он там производил. И, конечно же, я втайне мечтал, что где-нибудь в архивах мне удастся обнаружить его фотографии, но верилось в это мало: слишком уж определенно написал об их судьбе С. А. Морозов. И поэтому я целенаправленно не искал портретов декабристов, но, работая в библиотеках, архивах, рукописных фондах, всегда интересовался, нет ли в этих собраниях каких-либо упоминаний о Давиньоне и о его поездке в Сибирь. Но их, увы, не было.

И вот однажды в музее Пушкинского Дома, просматривая список хранящихся там дагеротипов, я вдруг увидел знакомые фамилии: Волконский, Панов, Поджио. От волнения у меня перехватило дыхание. Неужели это те самые, никому не известные дагеротипы? Словно боясь спугнуть удачу, начинаю изучать все материалы подряд, разглядываю каждый экспонат из этой коллекции. Потрясающе интересно рассматривать фотографии, которым почти полтора века. Людей, изображенных на них, уже давно нет, умер фотограф, сделавший снимки, умерли люди, в чьих домах висели эти портреты, умерли дети этих людей и дети детей. В жизни человечества произошли гигантские изменения, громыхали войны, совершались научные открытия, человек неоднократно улетал с нашей планеты и возвращался назад, а люди, запечатленные на пластинке, все так же продолжают сидеть и смотреть в объектив аппарата, которого уже тоже давно не существует. Удивительно очарование старых фотографий!

Дагеротип притягивает нас еще сильнее. Тут, по-видимому, сказывается его уникальность. Когда рассматриваешь старый отпечаток, понимаешь, что был негатив и фотограф, возможно, отпечатал с него несколько снимков. И если негатив не сохранился – время, а еще чаще люди безжалостно уничтожают их, то можно предположить, что где-то существует еще один, а может быть, и несколько отпечатков.

Дагеротип всегда единственный. Другого такого быть не может. Даже если фотограф сделал их несколько, что маловероятно, ведь каждый такой снимок на посеребренной пластинке стоил очень недешево, все равно второго такого не было. И если вдуматься, начинаешь понимать значение этого снимка: перед нами уникальный фрагмент далекого прошлого, рассматривая который проникаешь в минувшее. Я, например, очень ясно представляю, как тогда происходила съемка. Вижу старое ателье, вижу, как фотограф, церемонно поздоровавшись с портретируемым и обговорив детали предстоящей съемки, показывает ему образцы своих работ. Вот он усаживает клиента в удобное кресло с подлокотниками, пододвигает копфгалтер – специальное устройство, напоминающее орудие средневековых пыток и одновременно приспособление из зубоврачебного кабинета, – с его помощью закрепляли голову клиента в неподвижном положении. Ведь тогда, на заре фотографии, экспозиция измерялась минутами.

Вот как писала об этом одна из современниц декабристов: «Дагеротипы нынче доводятся до совершенства. Погожу немного, чтобы умели красками вывести, и пришлю тебе живой отпечаток своей старой физиономии; условие удачи – сидеть смирно не более минуты!»

Наконец поза принята, отодвинуты шторы на застекленном потолке и стене, наведен на фокус массивный, в бронзовой оправе объектив. Фотограф, выбравшись из-под черного бархатного покрывала, последний раз оглядывает портретируемого: ровный мягкий свет заливает павильон, клиент удобно сидит в кресле с резной спинкой, сзади свисает плотными складками драпировка из серого плюша.

– Спокойно, снимаю! – произносит фотограф и открывает крышку объектива.

Потом, пока клиент медленно прохаживается по ателье, стараясь размять затекшие во время съемки мышцы, фотограф в темной лаборатории колдует с только что проэкспонированной пластинкой…

Я продолжаю рассматривать принесенные дагеротипы. Портреты одиночные, парные, групповые. Мужчины, женщины, дети. Роскошные платья, строгие сюртуки, мундиры… И вот наконец долгожданные конверты с портретами декабристов. Волконский, его дети, Панов, Поджио. Всего пять дагеротипов. Небольшие, отлично сохранившиеся, в простых, но изящных рамках. На обороте каждого фирменная наклейка – синенькая этикетка с золотым оттиском: «Дагеротип А. Давиньона». Пожалуй, наиболее интересны из них два портрета Иосифа Поджио. Пожилой мужчина в темном сюртуке с бархатным воротником и светлых брюках сидит, облокотившись на стол, покрытый ковром, в руке длинный чубук. Молодецкое лицо с чуть растрепанными волосами, густые усы и усталые глаза. Второй снимок напоминает первый, только несколько иная поза и чубук в другой руке. На обоих портретах сзади убористым мелким почерком сделаны надписи на французском языке.

На первом: «Дорогая Наташенька, вот черты твоего отца. 15 июня 1845 г.». На втором: «Дорогая Сонечка, вот черты твоего отца после двадцати лет изгнания, в возрасте 53 лет». Сомнений нет – это те самые снимки, о которых писал С. А. Морозов!

Я расспрашиваю хранительницу о том, кто интересовался этими снимками, как они сюда попали. Увы, она практически ничего о них не знает, но ей кажется, что где-то она читала про эти портреты.

Полный радостных предчувствий и одновременно сомнений, иду домой. Откуда у Морозова были сведения о том, что «дощечки» с изображениями уничтожены? Достаю книгу и вижу сноску на журнал «Красный архив», вышедший в 1924 году. Бегу в библиотеку, заказываю его. В библиотеке Академии наук журнала нет – он на руках.

Бегу в Публичку – журнал в переплете. Вот уж невезение! Захожу на Литейный к букинистам. На вопрос о журнале говорят, что бывает, но очень редко. Еще более расстроенный, выхожу из магазина.

В подворотне меня окликают. Потертое демисезонное пальто, шляпа с опущенными полями. Длинные жилистые руки выглядывают из рукавов некогда белой сорочки. В руках нечто, отдаленно напоминающее портфель.

– Молодой человек, это вы «Архивом» интересовались?

– Я.

– Какой год вам нужен?

– Двадцать четвертый.

– Весь возьмете?

– Возьму весь, если не очень дорого.

Цена, названная субъектом, астрономически велика, но мне нельзя отступать.

– А посмотреть можно?

– Чего там смотреть, брать надо.

– Да мне бы хоть на один номер взглянуть.

– Ну, на один можно.

Субъект долго роется в гигантском вместилище. Наконец оттуда извлекается небольшой томик в серой мягкой обложке, на ней характерным для тех лет шрифтом оттиснуто: «“Красный Архив” – исторический журнал. Центрархив, 1924». И чуть ниже: «Том шестой». Это же тот номер, который я безуспешно пытался разыскать!

В разделе «Из записной книжки архивиста» сразу нахожу статью «К иконографии декабристов», которая оказывается небольшой заметкой некоего А. Сергеева. В ней идет речь об обнаруженном им в отчете Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии упоминании о деле отставного инженер-поручика Давиньона.

Шеф жандармов в своем отчете за 1845 год докладывал Николаю I: «Из переписки государственных преступников (декабристов и их родственников. – В. Н.) усмотрено было, что отставной инженер-поручик Давиньон, занимающийся снятием дагеротипных портретов, путешествовал по Сибири и там снимал портреты с государственных и политических преступников. Пересылавшиеся к родственникам портреты поселенцев Поджио, Панова и Волконского, также жены и детей последнего, остановлены в Третьем отделении».

Арестованный инженер-поручик Давиньон на следствии показал, что портретов он не распространял, а изготовлял их, не зная о запрете «снимать изображения с государственных преступников», что все сделанные им дагеротипы находятся на руках у лиц, которых он фотографировал. Но тем не менее жандармами был учинен обыск его вещей в Москве, где не оказалось ничего, кроме испорченной «дагеротипной дощечки» с портретом декабриста Панова, которая и была доставлена в Третье отделение.

Далее сообщалось, что местным властям было дано письменное указание о запрещении какой-либо съемки с осужденных лиц, а также было приказано изъять портреты и «дагеротипные принадлежности» у всех находящихся на поселении. Так вот, оказывается, на основании чего С. А. Морозов строил свое предположение о том, что все «дощечки» были уничтожены! Он и не подозревал, что некоторые из них могли сохраниться в архивных бумагах жандармского управления. Тем более что к тому времени (как потом оказалось) в архиве их уже не было!

Теперь все становилось на свои места. И был ясен путь дальнейших поисков. Нужно ехать в Москву, в Центральный архив Октябрьской революции, где хранятся документы Третьего отделения Тайной канцелярии. С трудом я дождался утра следующего дня и снова поехал в Пушкинский Дом, чтобы еще раз взглянуть на эти дагеротипы. Все во мне ликовало: я обнаружил редчайшие снимки, о которых никто не знает! И причем в Пушкинском Доме, там, где работает масса исследователей.

И вдруг хранительница фонда, которой я возвращал эти драгоценные снимки, говорит мне:

– Я все-таки вспомнила, где о них читала.

– О чем? – Я почувствовал, как от волнения у меня запершило в горле.

– Да о снимках декабристов. У Зильберштейна есть книжка о художнике Николае Бестужеве. Так вот там он упоминает об этом.

– Не может быть!

– Нет, я точно помню. Вот только жаль, что у нас нет этой книги.

Конечно же, не оказалось ее и в библиотеке Дома журналиста, куда я отправился. И только вечером в Публичке я получил эту книгу. Открываю алфавитный указатель. Ищу фамилию Давиньона. Есть…

Страница с такой-то по такую-то.

Итак, что же было на самом деле?

Ссыльный декабрист Иосиф Поджио, отбыв тюремное заключение в Шлиссельбургской крепости, в 1834 году был отправлен в Сибирь, где в селении Усть-Кудинское отбывал ссылку. В августе 1845 года он отправил своим дочерям два дагеротипных портрета, но их перехватили, и оказались они в Третьем отделении. Такая же участь постигла посланные в Россию портреты Волконского, его жены и детей, а также портрет декабриста Панова. Так возникло дело «О художнике Давиньоне, который в бытность в Сибири снимал дагеротипные портреты с государственных преступников».

Зильберштейн, работая над книгой о художнике-декабристе Николае Бестужеве, обнаружил в Архиве Октябрьской революции документы, из которых следовало, что «дощечки» с портретами были обнаружены случайно при просмотре почты, а не по доносу, как писал С. А. Морозов. После чего начальник Третьего отделения Л. В. Дубельт приказал срочно начать расследование. Когда же появилась достаточная информация, он немедленно отправляет рапорт шефу жандармов графу А. Ф. Орлову, который в это время сопровождал Николая I в поездке по Европе. Орлов доложил о случившемся царю. Николай I велел «пресечь безобразия».

В Сибирь полетели приказы. В одном из них было сказано, что сосланные декабристы не только пересылали свои портреты родственникам, но, более того, некоторые из упомянутых переселенцев завели «собственные дагеротипы» и сами друг с друга снимают портреты.

Действительно, среди декабристов был велик интерес к совсем недавно дошедшему до них изобретению. Об этом мы можем судить из их писем. Так, еще в 1843 году декабрист А. П. Юшневский писал брату: «Ты обещал показать опыты светописи. Вероятно, ты прочитал уже где-нибудь известия о новых опытах над действием света профессора Мезер, деланных в присутствии Гумбольта и Энка. Подлинно дойдут скоро до того, что откроют средство удерживать изображение предмета, видимого в зеркале». Известно также, что Николай Бестужев и другие декабристы увлекались фотографией, хотя их опыты и не дошли до нас.

Декабрист И. В. Поджио

Декабрист Н. А. Панов

Декабрист С. Г. Волконский

Дети С. Г. Волконского

Вернемся, однако, к приказам. Орлов писал: «Государь император соизволил признать, что таковое невнимание к тому, что происходит между государственными преступниками, заслуживает строгого письменного замечания, высочайше повелел: воспретить поселенцам из государственных и политических преступников на будущее время снимать с себя портреты и отправлять оные к родственникам или к кому бы то ни было». Одновременно в приказе требовалось, чтобы местное начальство конфисковало у поселенцев из декабристов все их портреты, а также и «принадлежности дагеротипов, доставив означенные портреты в Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии».

К тому времени многие из декабристов, сосланных в Сибирь, уже находились на государственной службе, занимая те или иные посты, и пользовались определенными привилегиями. Тем не менее на вопрос генерал-губернатора Западной Сибири князя П. Д. Горчакова, должно ли «помянутое высочайшее повеление» относиться и к данной категории поселенцев, шеф жандармов недвусмысленно ответил, что «было бы лучше, если бы и состоящие на службе в Сибири из государственных и политических преступников не снимали с себя портретов и не пересылали оных к своим родственникам для собственной их же пользы, дабы портретами своими они не обращали на себя неуместного внимания».

В то время, когда велась эта переписка, Давиньон уже вернулся в Москву, где и был арестован. В своих показаниях он всячески пытался преуменьшить количество сделанных им портретов, но есть все основания считать, что сделано их было достаточно много. Только к началу 1846 года фотограф был освобожден. Спасли его два обстоятельства. Первое – это несовершенство тогдашней техники фотографии. Ведь он, как мы знаем, изготовлял дагеротипы, то есть все снимки существовали в одном экземпляре и находились в руках портретируемых. Если бы к тому времени существовал более современный двухступенчатый фотографический процесс, то у него наверняка были бы обнаружены негативы и тогда уж ему было бы не отвертеться от педантичных чиновников Третьего отделения, обвинявших его в том, что снимал он ссыльных с целью распространения их портретов. А логика в их обвинении была. Ведь съемка эта проводилась в 1845 году, когда исполнялось двадцать лет со дня памятного события на Сенатской площади. Интерес к «сибирским изгнанникам» по-прежнему был велик, но еще более сильна была к ним царская немилость.

Вторым обстоятельством можно считать ту роль, которую в этом деле сыграла жена арестованного фотографа – Екатерина Давиньон, много хлопотавшая о его освобождении. В своем письме на имя графа Орлова она так убедительно доказывала отсутствие в действиях ее мужа «преступного умысла», что шеф жандармов вынужден был отступиться. Выпуская фотографа на волю, с него взяли подписку следующего содержания:

«1845 года декабря 31 дня я, нижеподписавшийся, даю сию подписку в том, что не имею у себя ни одного портрета, снятого мною в Сибири посредством дагеротипа, с некоторых государственных преступников, кроме подобного портрета с преступника Панова, который и представлен мною в Третье отделение, и если когда буду путешествовать, то обязуюсь, под строгою по законам ответственностью, не снимать портретов с упомянутых преступников.

Уволенный от службы

инженер-поручик

А. Давиньон».

Хочется думать, что новый, 1846 год фотограф встречал уже на воле.

На этом, собственно, и кончается история одного из первых петербургских фотографов. Более нигде и никогда не удалось мне обнаружить какого-либо упоминания о нем.

А в Сибири местные чиновники еще долго собирали портреты, сделанные Давиньоном, или расписки, подобные этой:

«1846 года января… дня, в присутствии Ялуторовского полицейского управления, мы, нижеподписавшиеся, проживающие в городе Ялуторовске, находящиеся под надзором полиции государственные и политические преступники, выслушав предписание господина, состоящего в должности Тобольского гражданского губернатора, от 8-го настоящего месяца за № 18, дали эту подписку в том, что обязываемся не иметь у себя дагеротипов и что в настоящее время таковых у себя не имеем. В том подписуемся: