Текст книги "Рассказы о фотографах и фотографиях"

Комиссия особенно подчеркивала: «Когда картинам С. М. Прокудина-Горского будет устроен широкий доступ в наши учебные заведения, как средние, так и низшие, у нас окажется образцовое, истинное родиноведение, и в этом важном и необходимом деле Россия займет завидное, передовое положение между культурными странами». В своем «Заключении» комиссия настаивала на необходимости приобрести коллекцию в государственную собственность и всячески поддержать «талантливого изобретателя, работами которого оно (государство. – В. Н.) может гордиться». Но все предложения остались лишь на бумаге…

Чтобы иметь возможность продолжить это дело, а также начатые им совместно с С. О. Максимовичем работы по изобретенному им способу «проектирования кинематографических снимков в натуральных цветах», C. М. Прокудин-Горский сумел уговорить нескольких предпринимателей вложить средства в созданное по его инициативе акционерное общество «Биохром». Эта организация наряду с производством игровых и документальных кинолент вела исследования по цветной кинематографии, выпускала цветные открытки, репродукции с картин русских художников!

Начавшаяся революция отодвинула эти занятия на задний план. В стране было плохо с пленкой, бумагой, химикатами. Многие иностранные фирмы прекратили их поставки в молодую Советскую республику. Тогда С. М. Прокудин-Горский переключился на преподавательскую работу – читал лекции по научной фотографии в Петроградском университете, устраивал показы слайдов, продолжал заниматься популяризаторской деятельностью.

Морозным мартовским вечером 1918 года к Эрмитажу валил народ. За Невой в заходящих лучах солнца поблескивал шпиль Петропавловской крепости. Наступали сумерки, и все в городе наполнялось густым таинственным светом. В вестибюле Эрмитажа вошедшие снимали солдатские папахи, треухи, шапки и поднимались наверх, куда еще совсем недавно большинству из них вход был заказан. Там в одном из самых больших залов третий день подряд проходили сеансы под названием «Вечера фотографии». Каждый вечер на огромном экране возникали прекрасные цветные изображения Волги, Сибири, Крыма, Средней Азии… Публика, словно зачарованная, не могла оторвать глаз от этого необычного зрелища. Перед одним из сеансов выступил нарком просвещения А. В. Луначарский. Большой знаток искусства, он оказался специалистом и в области фотографии. Анатолий Васильевич подробно рассказывал о ее возможностях и перспективах применения. «Насколько велик интерес публики к таким вечерам, – писал корреспондент журнала «Фотографические новости», – может свидетельствовать их посещаемость; например, на последнем вечере, 31 марта, присутствовало более двух тысяч человек!»

С. М. Прокудин-Горский. Экспедиции на Мурманскую железную дорогу летом 1916 года

С. М. Прокудин-Горский. Портрет Л. Н. Толстого. 23 мая 1908 года

С. М. Прокудин-Горский. Бухарский солдат

С. М. Прокудин-Горский. На жатве. Возможно, снимок сделан на Урале в 1907 году

В начале 1918 года группа передовых деятелей русской фотографической науки, поддержанная секретарем Государственной комиссии по просвещению, старым большевиком Д. И. Лещенко, выступает с инициативой создания первого в Европе специализированного учебного заведения – Высшего института фотографии и фототехники (ВИФФ). В докладной записке, адресованной советскому правительству, члены организационного комитета, куда входил и Прокудин-Горский, писали:

«Русская фотографическая и фототехническая промышленность находится и постоянно находилась в исключительной зависимости от заграничного рынка и заграничных производителей.

Развитию собственной промышленности мешало, кроме других неблагоприятных условий, главным образом отсутствие кадров опытных, образованных руководителей-специалистов и рабочих. В настоящее время особенно рельефно выступает наша техническая неподготовленность.

Чтобы восполнить этот пробел, необходимо немедля приступить к организации высших, средних и низших профессиональных учебных заведений…»

Созданный осенью 1918 года, ВИФФ стал первой кузницей кадров отечественной фотопромышленности. С. М. Прокудин-Горский активно включился в работу нового института. Он выступает инициатором создания совместных с крупнейшими музеями Петрограда – Русским и Эрмитажем – мастерских для пересъемки и распространения произведений изобразительного искусства. Он передает в распоряжение института и созданную им фотомеханическую лабораторию со всем оборудованием, которая становится производственной студенческой мастерской.

В институте собрались замечательные кадры педагогов, но условия с каждым днем становились все труднее и труднее. Уменьшался и без того скудный паек, не было дров. Вот что пишет в своих воспоминаниях Анна Петровна Остроумова-Лебедева, возглавлявшая художественный факультет ВИФФа: «Условия занятий в те годы были очень тяжелыми. Вследствие нетопленых помещений всем приходилось работать в шубах и студентам по очереди бегать на кухню за теплой водой, чтобы разводить в ней краски. Вода и краски замерзали на палитре. Было и голодно. Иногда на целый день выдавали только по кусочку хлеба. Частенько в городе не бывало света».

Но все это можно было пережить. Труднее было с работой. Отсутствие самых необходимых материалов, химикатов, приборов сдерживало исследования, которые вел Прокудин-Горский. А из-за границы, где хорошо знали о его работе в области цветной фотографии, одно за другим пришли несколько приглашений. После долгих колебаний он дал согласие одной кинематографической фирме. Сегодня трудно сказать, что послужило истинной причиной его отъезда, известно только одно – он собирался туда «только поработать», и нет оснований сомневаться в его искренности. Подтверждением этого служит и тот факт, что некоторые члены его семьи, в частности старший сын, еще долго оставались в Петрограде.

Дальнейшая судьба ученого и фотографа практически неизвестна. Из Петербурга он попадает в Норвегию, потом какое-то время живет или бывает в Англии. Там он запатентовал некоторые из своих изобретений. Конец же своей жизни он провел на юге Франции, где и умер в середине 40-х годов.

Естественно, возникает вопрос: а каким образом негативы русского фотографа попали в Америку? Ведь книга, с которой мы начали свой рассказ, была издана в США. Ответ на этот вопрос отыскался совершенно неожиданно. Просматривая журналы, я случайно натолкнулся на статью, в которой говорилось об огромном собрании фотографий, хранящихся в Библиотеке Конгресса. Автор подробно рассказывал об этом уникальном хранилище, насчитывающем несколько миллионов негативов и фотографий, о принципах отбора и хранения, а потом приводил описание наиболее интересных коллекций, сохранившихся в оригинальном виде. Чего там только не было! Оказывается, именно в Библиотеке Конгресса хранятся редчайшие снимки, сделанные во времена Войны Севера и Юга 1861–1865 годов известным фотографом Мэтью Брэди, там же находится большинство из известных негативов первого военного фотографа Роджера Фентона, который снимал сражения Крымской войны. В этой библиотеке можно найти фотографический материал и о Парижской коммуне, и о революции 1905 года. Словом, там есть практически все, что может заинтересовать историка, да и любого человека, интересующегося тем или иным событием или личностью. «В 1948 году, – пишет автор заметки, – Библиотека Конгресса купила около двух тысяч фотографических пластинок русского фотографа Сергея Михайловича Прокудина-Горского, преподававшего химию в Технологическом институте в Петрограде и занимавшего должность редактора журнала “Фотограф-любитель”. В 1906 году он опубликовал в этом журнале серию статей о цветной фотографии и образцы цветных снимков для того времени выдающегося качества… Эта коллекция хранится под номером 599. Негативы черно-белые, и к каждому приложены снимки, которые были созданы в секундные интервалы с помощью различных фильтров на пластинки “Ильфрод”, проявленные методом Прокудина-Горского. Эти картины должны были проектироваться на экране особым проекционным аппаратом».

Так как же все-таки оказались за океаном эти негативы? Как мы уже знаем, царское правительство так и не нашло возможности приобрести коллекцию и сделать ее собственностью государства, на чем настаивал Прокудин-Горский. После революции она какое-то время находилась, по-видимому, в стенах Института фотографии. Боясь за ее судьбу, Сергей Михайлович забрал ее с собой, уезжая за границу. Это и понятно: в трудные годы Гражданской войны из-за нехватки топлива здание института не раз оказывалось замороженным. Вода из лопнувших водопроводных труб заливала лаборатории, библиотеку, уничтожила собранную сотрудниками фототеку. Такая судьба вполне могла постичь и коллекцию Прокудина-Горского. До конца жизни фотограф не расставался с ней, надеясь, что сбудется его мечта и коллекция станет собственностью России, но этому не суждено было произойти. Словно предвидя такое, он еще в 1910 году в одном из писем в правительственные учреждения России предостерегал: «Такая коллекция, ввиду важности преследуемой ею цели, не должна оставаться частной собственностью, которой всегда грозит опасность со сменою поколений».

После смерти Прокудина-Горского родственники продали коллекцию в США.

Спустя несколько десятилетий предприимчивые американские издатели выпустили книгу, о которой я рассказывал. Ее, к сожалению, не видел советский читатель, для которого она, в общем-то, и должна была предназначаться. Ведь этого больше всего хотел автор снимков. Он мечтал о том времени, когда каждый русский школьник сможет взять в руки книгу и увидеть, как выглядит его огромная Родина. Мечта Прокудина-Горского сбылась – издаются сотни фотоальбомов, и каждый желающий может совершить путешествие по просторам не только страны, но и всего мира. Тем ценнее сегодня снимки, сделанные русским фотографом в начале прошлого века. И хочется надеяться, что рано или поздно и у нас появится книга, на страницах которой мы увидим Россию такой, какой ее видел замечательный русский фотограф.

Наследство династии Буллы

В лагерном изоляторе умирал заключенный. Он тихонько постанывал от постоянной боли, и врач, тоже ленинградец, только из расконвоированных, знавший его в лучшие времена, иногда колол ему морфий, который с трудом удавалось достать тут же, в зоне, у уголовников, а уж где они его брали, об этом не знал никто.

После укола заключенному становилось легче и он впадал в какое-то странное забытье. И тогда по всему его непостижимо исхудавшему телу разливалась приятная истома. В эти мгновения перед его глазами возникали какие-то странные видения, и он пытался их как-то сортировать, стараясь отделить реальные воспоминания от тех, которые были порождены наркотиком. Иногда это ему удавалось, и тогда возникали образы прошлого, которые почти всегда были приятны, даже если они и не были сопряжены с какими-то радостными воспоминаниями. Он не пытался понять, почему так получалось. Он был слишком слаб для этого…

Видения эти бывали разными. Иногда перед глазами вставали события, пережитые и увиденные им самим, иногда возникало нечто вроде экранизации. Рассказы близких или друзей вдруг оживали в его воображении, и он словно присутствовал на каком-то бесконечном киносеансе, где сюжеты причудливо переплетались, теряясь один в другом.

Чаще всего он видел молодую женщину, чьи черты были расплывчатыми, но очень знакомыми, и он не сразу понимал, что это, должно быть, была его рано умершая мать. Потом появлялся отец, вечно куда-то спешащий… Он видел жену и своих детей. И только иногда возникала ужасная картина: он с детьми и еще какие-то люди едут по озеру на лодке. Стоит хорошая, ясная погода. И вдруг налетает ветер. Их утлое суденышко начинает бросать на волнах, которые становятся все выше и выше, а берег все удаляется, и вдруг они оказываются в воде. И тут он сознает, что плавать-то не умеет, но все равно пытается плыть, чтобы спасти детей. Он бьется из последних сил до тех пор, пока сознание не оставляет его.

После этого он, как правило, приходил в себя. Это было ужасно, но не потому, что лагерный изолятор не самое приятное место на земле – к этому он уже привык, а потому, что в такие минуты к нему возвращалась пронзительная физическая боль, которую нельзя было ничем заглушить. И тогда он отчетливо вспоминал все, что с ним происходило… Воспоминания эти являлись как-то странно – в них часто отсутствовала временная последовательность. Но почти всегда он вначале видел близкие события, а затем внезапно выплывали видения прошлого, но и в них не было особой системы.

Все, что вставало перед его глазами, происходило в каком-то другом мире, а иногда ему казалось, что даже не с ним, ибо себя он сейчас воспринимал лишь как вместилище боли. Порой он не мог вспомнить даже своего имени. А впрочем, в лагере у него, как и у всех других, его и не было – имена знали только близкие товарищи. Для начальства и других зэков он был номер такой-то по кличке Фотограф, которая прилепилась к нему в первый же день пребывания в зоне. Он хорошо его помнил, этот день, потому что наконец-то кончилось бесконечно долгое путешествие – вначале в вонючих товарных вагонах, где они спали вповалку, затем в трюме старого парохода, а потом пешком в огромной колонне по бесконечному тракту. Стоял тогда сентябрь, но на сопках лежал снег, а под ногами булькало месиво, взбитое сотнями усталых натертых ног. Как они дошли, он не помнил. За это время многие, и он в том числе, научились прямо на ходу не то чтобы спать, но отключаться от происходящего – только так и можно было пережить все, что происходило с ними…

В большой теплой комнате было изрядно накурено. За столом сидел человек в военной форме, неподалеку еще двое, один из которых что-то писал. Заключенный назвал себя.

– За что осужден? – спросил сидящий за столом.

– Меня не судили, мне объявили срок.

– Так не бывает. У нас по заслугам каждый награжден, – сказал военный. – А ну достань его дело.

Писарь вытащил картонную папку, на которой была черная надпись: «Дело №…» Человек в форме полистал странички и с интересом уставился на заключенного.

– Ишь ты, он не знает, за что его осудили! Скажи, какой непонятливый! И там, я смотрю, не особенно откровенничал и виновным себя не признавал.

– Меня же не судили, меня ведь только допрашивали…

Начальник даже привстал с места:

– А ты хотел, чтобы с тобой любезничали, контра? Ты же чуть не всю пятьдесят восьмую схватил! Кем работал? Специальность?

– Фотограф.

Писарь, хихикнув, переспросил начальника:

– Так и писать – фотограф?

– Так и пиши. А снимать здесь будет киркой и лопатой, – хохотнул военный. Писарь, давясь от смеха, добавил:

– И чтоб карточки были резкими.

Он действительно был фотографом, более того, можно сказать, что он родился фотографом. С самого раннего детства его окружала фотография. Их большая квартира на последнем этаже дома на Невском соединялась с фотолабораторией. И хотя отец не велел пускать туда детей, за ними было не уследить, и оба мальчика – Виктор (а именно так звали заключенного) и его старший брат Александр – все свободное время проводили на «рабочей» половине. Если их гнали, они прятались за портьерами павильона, откуда было так интересно наблюдать за работой отца и его помощников, или в темной лаборатории, которой их раньше пугали. Но они быстро привыкли и к темноте, и к силуэтам лаборантов, колдующих при красном свете фонарей.

Очень рано отец стал брать их на съемку, но Александр не любил уезжать из дому, а Виктор как праздника ждал каждого такого случая. Ему нравилось в этих поездках все: и пролетка, куда он помогал втащить аппаратуру, и запах конского пота, и шум Невского проспекта, а главное – ему нравился сам процесс съемки, когда отец, нырнув под темное покрывало, копошился с аппаратом, а люди, которых он снимал, сосредоточенно глядели в объектив. А потом он пристально разглядывал готовые снимки, стараясь найти знакомые лица, здания, улицы.

Еще интереснее было снимать в помещении, куда отец кроме бесконечных ящиков с аппаратурой и штативов брал еще один кофр, где находился «свет». Так отец называл специальное устройство, чем-то напоминавшее тазик для бритья, которое устанавливалось на особую подставку. Отец насыпал туда порошка из особой коробочки, и в нужный момент смесь эта вспыхивала, на мгновение заливая все помещение ярким холодным светом. Виктор, впервые увидев это зрелище, от восторга захлопал в ладоши. Позднее отец уже позволял Виктору поджигать магний, но всегда добавлял: «Только не кричи!..»

Отец Виктора – Карл Карлович Булла – был знаменитым петербургским фотографом. Его знал практически весь город. Отец был общительным с окружающими, но строгим с детьми. О его жизни в Петербурге Виктор слышал и от старшего брата, и от помощников отца. Некоторые подробности, те, что касались фотографии, рассказывал сам отец. Особенно любил старший Булла вспоминать, как давным-давно десятилетним мальчишкой впервые приехал из Германии в Петербург. Смышленого шустрого мальчонку, буквально за год начавшего бойко болтать по-русски, определили на службу в небольшую фирму «Дюнант», где производили фотографические принадлежности. Вначале, как и любому начинающему, ему приходилось бегать по различным поручениям, выполнять бесконечные указания хозяина. Затем началось обучение специальности, и скоро ему уже поручили обязанности лаборанта в мастерской, изготовлявшей светочувствительные пластинки для фотографии. При фирме было небольшое фотоателье, где выполнялись частные заказы. Все свободное время молодой лаборант пропадал там. Хозяин, увидев такой интерес молодого служащего к фотографии, велел постепенно приучать его к новой профессии. Очень быстро любознательный паренек освоил премудрости светописного ремесла, и вскоре ему разрешили работать в фотографии.

В ателье, как обычно, снимали портреты, группы. Карл, внимательно наблюдавший за работой своего наставника, со временем освоил и постановку света, и организацию мизансцен. Но главное, что отличало молодого фотографа, – это умение быстро найти контакт с портретируемым, разговорить его. Столь легкое общение с незнакомыми людьми значительно упрощало работу и сказывалось на ее результатах – фотографии получались непринужденными и естественными, что нравилось клиентам.

Всей этой премудрости и набирался Карл Карлович в ателье. Год от года росло его мастерство, и одновременно приходило понимание, что фотографии под силу большее – запечатлевать саму жизнь, а не ее имитацию в стеклянном павильоне. Поначалу препятствием этому было техническое несовершенство фотографии: низкая чувствительность пластин, заставлявшая снимавшихся застывать на месте, отсутствие затвора для моментальных съемок, а несколько раньше и мокроколлодионный способ, при котором пластинки приходилось поливать эмульсией непосредственно перед съемкой, а пригодными для работы они оставались в течение лишь получаса. О какой уж тут репортажной съемке можно было говорить! Но энтузиасты репортажа все чаще покидали свои ателье, выходили на улицы города. Среди них был и Карл Булла.

В одном из ленинградских архивов сохранился любопытнейший документ – прошение фотографа о разрешении ему производить съемку вне ателье. Вот оно:

«Его превосходительству господину С-Петербургскому градоначальнику от С-Петербургского мещанина, фотографа Карла Буллы

Прошение

Почтительно прошу Ваше превосходительство разрешить мне выдачу свидетельства на право производства всякого рода фотографических работ вне дома, как то: на улицах, квартирах и в местах ближайших окрестностей Петербурга.

Карл Булла.

Жительство имею: Литейной части 2 участка по Невскому проспекту, дом № 110, кв. 16».

Бумага эта, пройдя сложный путь по различным полицейским инстанциям, обрастала всевозможными резолюциями, и наконец 29 марта 1886 года фотографу было выдано свидетельство за номером 1507 о том, «что со стороны полиции не встречается препятствий для снятия фотографических видов столицы и окрестностей». При условии, чтобы при этом не образовывалось «скопления публики и экипажей».

С той поры и начинается активная деятельность Карла Карловича, вначале как выездного фотографа, а потом уже и как «иллюстратора» журналов.

В те годы практически ни одно из событий в Петербурге не обходилось без присутствия на нем невысокого бойкого человека в котелке, одетого в модные серые брюки и темную визитку с огромным, размером с большую шарманку, фотоаппаратом, надетым на шею. Безукоризненно ориентировавшийся в любой ситуации, Карл Карлович мгновенно находил наиболее выгодную точку съемки и на секунду-другую, прильнув к матовому стеклу, нажимал на спуск. Можно было с уверенностью считать, что миг этот не прошел бесследно – еще одно событие быстротекущей жизни оказывалось зафиксированным на большой стеклянной пластине. А спустя какое-то время жители Петербурга, Парижа, Лондона могли увидеть в одном из популярных журналов фотографию, под которой стояла подпись: «Снимок сделан нашим специальным корреспондентом г. К. Буллой». Но даже тогда, когда ее не оказывалось, – далеко не все издания в то время уважительно относились к авторским правам фотографов – можно было с уверенностью утверждать, что почти каждый второй снимок из русской столицы был сделан именно им.

Чего только не приходилось ему снимать на рубеже веков! Полистаем старые подшивки «Нивы» и «Огонька» тех лет. Вот со стапеля Адмиралтейского завода сходит на воду крейсер I ранга «Аврора». Конечно же, первый петербургский фоторепортер не мог и предположить, что он делает поистине исторический снимок: спущенный на воду весной первого года нового века, этот корабль через семнадцать лет выстрелами своего бакового орудия оповестит мир об Октябрьском перевороте. Рядом – более привычные для того времени сюжеты: столетие лейб-гвардии егерского полка; церемонии, посвященные юбилею А. В. Суворова; снимки из лаборатории, вырабатывающей противочумные препараты; интерьеры Петербургской консерватории и дом трудолюбия для образованных женщин. А вот и приметы нового: испытание грузовика с бензиновым двигателем. Снимок этот сделан на фоне Медного всадника, он как бы символизирует «новые силы и старые потенции», на что упирает автор подписи под ним. Почти в каждом номере журналов – снимки, снимки, снимки.

Двое заключенных из «ходячих» притащили в изолятор ужин. Привычным движением один включил свет, другой раскидал миски по табуреткам, стоявшим у коек.

– Фотографу не ставь, он все равно не ест, желудок у него не принимает, – сказал сосед справа. – Ему бы сейчас отварчику лечебного из травок или киселя клюквенного…

Умирающий слышал эти слова, но доносились они до него откуда-то издалека. Единственное, что он воспринимал, – это свет, тусклый, но все-таки раздражавший его. Свет исходил от небольшой лампочки, болтающейся под самым потолком в колпаке из толстого стекла, обтянутого проволочной решеткой. Он напоминал ему вспышку разрыва японской гранаты, осколком которой когда-то его ранило, и от этого ему стало еще больнее. Он вновь застонал и попытался отвернуться, но боль снова нашла его, и он потерял сознание. Потом, когда боль куда-то ушла, странные видения вновь заполнили его сознание, оттеснив все происходящее.

Он ясно увидел полковой лазарет, куда его притащили двое бородатых солдат из санитарной команды. И постепенно вспомнил те далекие дни, свою первую и, пожалуй, самую длительную командировку.

Началась она в 1904 году. Позади были годы ученичества – вначале у отца, потом в Германии, куда его, как и старшего брата, отправили с целью обучения искусству фотопортретиста: немецкие фотографы в ту пору считались лучшими специалистами в этом деле. Виктор быстро освоил ремесло, но оно было ему явно не по душе, в то время как Александр часами пропадал в павильоне. Хоть и братья, а характеры и привязанности у них были явно разными.

В своей единственной статье, которую Виктор Карлович спустя много лет написал по просьбе журнала «Советское фото» для юбилейного номера, посвященного 20-летию Октябрьской революции, всего за несколько месяцев до его ареста, он вспоминал:

«Меня очень мало привлекала и даже тяготила съемка под стеклянной крышей павильона. Меня интересовала жизнь, ее события во всем их разнообразии. Видя, что из меня получится плохой мастер павильонной работы, отец решил отправить меня, девятнадцатилетнего юношу, фотокорреспондентом на Дальний Восток, где в то время разразилась Русско-японская война».

И вот уже в «Ниве» печатается сообщение, что на «поля сражений» выехал специальный корреспондент, а в другом еженедельнике – «Искра» – снимок: на низкорослой маньчжурской лошадке сидит юноша, сплошь обвешанный кофрами с аппаратурой. Из подписи мы узнаем, что это «корреспондент-фотограф В. К. Булла в походе».

Юный репортер не очень-то разбирался в большой политике, и поездка на Восток поначалу казалась ему романтическим приключением. Неизвестные экзотические края, дальние походы, первые сражения – все это было в новинку и волновало его воображение, но постепенно обыденность нелепой бойни вырисовывалась все отчетливее. Даже ему, безусому юнцу, стала очевидна неподготовленность армии, косность ее руководства. Одно время В. Булла был прикомандирован к Сибирской резервной бригаде. Командовал ею генерал Левенстам, пожилой, сугубо штатский человек. Война для него была хлопотным, непривычным делом: долгое время генерал был начальником Тифлисского военного госпиталя. Своему новому назначению он был обязан Георгиевскому крестику, полученному еще во время турецкой войны.

Фоторепортер был свидетелем упорных боев, которые вела Сибирская бригада на печально известном Далинском перевале, он видел героические усилия русских воинов, бессильных противостоять хорошо обученному и прекрасно вооруженному противнику. Воочию убедился он и в технической отсталости армии – на всю бригаду не было ни одного пулемета!

Вот как описывает один из очевидцев это далеко не самое бесславное сражение:

«День и ночь стал лить непрерывный теплый дождь, и наш отряд оказался отрезанным от остальной армии ручьями, превратившимися в бурные потоки, и непролазной грязью в горных долинах. Даже хлеба нельзя было подвезти, а пришлось питаться черными, твердыми как камень, а порой заплесневевшими от ужасающей сырости сухарями. Для вытаскивания застрявших повозок высылались то саперы, то казачьи сотни, то целые роты…

Японцы ударяли то по одному, то по другому нашему отряду, подтягивая для этого из соседних долин подкрепления. Разобраться в их передвижениях в этом горном лабиринте, столь непривычном для наших войск, было почти невозможно. И к моменту атаки мы постоянно оказывались перед сильнейшим противником. Так произошло и на Дальне…»

В том бою Виктор Булла впервые забыл про свой аппарат. Кругом разрывались гранаты – японские шимозы, падали один за другим сибиряки. Не хватало санитаров, а раненые исходили кровью, корчась в судорогах на брустверах наспех отрытых окопов. Тогда он не выдержал и под сильным огнем десятки раз вылезал на ничейную полоску земли, тащил отяжелевшие тела здоровенных мужиков-крестьян, совсем недавно призванных в армию. Одни стонали, другие тихо молились, третьи нещадно честили всех и вся. Онемевшими от усталости руками тащил он их за вороты намокших от дождя и крови шинелей…

До самого ареста хранил он вместе с медалями и грамотами за выставки выписку из приказа командующего 1-й Маньчжурской армии, в которой сказано, что фотограф Булла «за самоотверженную работу по выносу раненых во время боя на Далинском перевале 14.07.1904 г. награжден серебряной медалью с надписью “За храбрость” для ношения на груди на Георгиевской ленте».

Спустя три десятилетия, будучи уже зрелым, много повидавшим человеком, Виктор Карлович напишет в той единственной статье: «Передо мной прошли ужасы этой чудовищной войны, вся страшная эпопея разгрома царской армии, ее боевых поражений и кошмарных отступлений. Будучи молодым и расторопным пареньком, я всюду поспевал со своим фотоаппаратом и, принимая на себя иногда и обязанности “брата милосердия”, делал перевязки раненым под огнем на поле сражения. Мои снимки помещались тогда во всех газетах и журналах, издававшихся в России, и часто попадали на страницы заграничных изданий».

В одном из боев его ранило. Несколько недель он провалялся в армейском лазарете. Немного подлечившись, снова принялся за работу, но вскоре, в связи с поражением России в войне, редакция «Нивы» отозвала его в Петербург.

Предстоял долгий, бесконечный путь через всю страну. Военный эшелон, с которым он возвращался, на станциях встречали по-разному. Иные плакали, глядя на раненых и увечных воинов, другие приносили цветы и пищу. Но были и такие, что всячески поносили их:

– Паразиты, япошкам поддались! Чтоб вам ни дна ни покрышки, ироды окаянные!

Виктор ехал в офицерском вагоне со всеми удобствами. Хорошо кормили, в обед подавали вино. Мимо неслись бескрайние просторы Сибири. Ужасно хотелось домой, но еще больше тянули эти неизвестные ему края. «Какая огромная страна, – думал молодой фотограф, – что-то будет с ней?»

Кто мог знать, что пройдет тридцать с лишним лет и он вновь, на склоне своей жизни, проедет этим же путем и снова увидит эту, но уже сильно изменившуюся землю. Но повезут его в грязном товарняке, и он, как и другие заключенные, будет по очереди пробираться к малюсенькому окну, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом.

Умирающий захрипел – ему не хватало воздуха. Сосед справа растолкал уже заснувшего «ходячего» и сказал:

– Слушай, Фотограф-то вроде помирать собрался! Может, позвать кого?

«Ходячий» немедленно поднялся и стал стучать в дверь. Долго никто не подходил.

Потом заскрипел засов и в двери появилась заспанная рожа охранника.

– Чего, контры, расшумелись?

– Фотографу совсем, похоже, плохо!

– Ладно, подождите.

Вскоре пришел врач. Сел на краешке кровати. Взял руку, чтобы пощупать пульс. Потом наклонился к нему и приоткрыл веко.

– Плох совсем Виктор Карлович. Боюсь, до утра не дотянет. А жаль, хороший был человек.

Умирающий, словно услышав, что ему недолго осталось мучиться, вдруг задышал легче и как-то расслабился. Он вытянул свои невероятно исхудавшие руки вдоль тела и снова впал в забытье.

Вернувшись в столицу после Русско-японской войны уже опытным фотокорреспондентом, он активно включается в работу. Его репортажи публикуют чуть ли не все русские журналы. В эти годы деятельность семейного «фотоагентства» Буллы переживает период наивысшего расцвета. В газетах начала века можно было встретить объявление: «Старейший фотограф-иллюстратор К. К. Булла. С-Петербург, Невский, 54. Занимается фотографированием для иллюстрированных журналов на злобу дня. Снимает все, в чем только встретится потребность, везде и всюду, не стесняясь ни местностью, ни помещением, – как днем, так и в вечернее время, при своем искусственном свете».