Текст книги "Красное самоубийство"

Кульминацией бесчисленных столкновений на той границе стали бои у озера Хасан и на реке Халхин-Гол. О них тогда официально у нас подробностей не сообщали, был громко оглашен только конечный результат: наши разгромили японцев. Но было ясно, что там прошла генеральная репетиция будущей войны. В печати все же проскальзывали детали о столкновениях крупных соединений, о том, что воды Хасана и Халхин-Гола окрасились кровью. Но настоящего вооруженного конфликта по всей форме между нами и Японией не было до самого 1945 года! Тогда мы уже добивали самураев не на своей земле.

В 30-е годы Японцы вели долгую и кровопролитную войну в Китае. «450 миллионов китайцев не станут рабами империалистической Японии!» – это был один из тех лозунгов, под которыми росло мое поколение. Он во многом определял наше интернациональное воспитание. Тогда у нас о японской агрессии в Китае шумели очень много. Мы знали по описаниям и портретам ведущих китайских коммунистических руководителей, знали о боях 8-й народно-революционной армии. Считалось безусловным, что весь наш народ был вместе с борющимся Китаем. Объяви тогда призыв добровольцев в помощь Китаю, уверен, множество наших граждан направились бы защищать его с оружием в руках.

Вообще, мое поколение в то время воспитывали прежде всего интернационалистами, о патриотизме как таковом говорилось немного, большевистская пропаганда никогда не забывала о главной цели Октябрьской революции – установлении советских порядков во всем мире. Так, один из самых плодовитых поэтов 30-х годов А. Безыменский возвестил в 1935 году:

 
То, о чем мечтать не смели,
Мы в стране создать смогли.
Большевистского веселья
Хватит в нас для всей земли.
Будет скоро в нашей власти
Весь огромный шар земной.
Станет он страною счастья,
Став советскою страной.
 

Несмотря на свою абсурдность, эти невразумительные вирши весьма примечательны. Чего стоит только одно «большевистское веселье»! Оказывается, его теперь хватит «для всей земли»! Но главное – мечта о скором захвате «всего огромного шара земного»! Оказывается, он совсем скоро станет «советской страной»!

На многие годы боевым знаменем нашей литературы стало знаменитое в свое время стихотворение М. Светлова «Гренада», написанное в 1926 году. Его лирический герой, красный боец, заявляет:

 
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Прощайте, родные!
Прощайте, друзья!
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
 

И это не просто декларация ради красного словца, нет, ни в коем случае! Читаем дальше:

 
Пробитое тело
Наземь сползло.
Товарищ впервые
Оставил седло.
Я видел над трупом
Склонилась луна.
И мертвые губы
Шепнули: «Грена…»
 

Как тут не вспомнить другого литературного героя того же времени – Степана Копенкина из романа А. Платонова «Чевенгур», верного коммуниста, который на своем коне по имени Пролетарская Диктатура направился из России в Германию, чтобы там освободить от «живых врагов коммунизма» мертвое тело великой революционерки Розы Люксембург.

Светлов и Платонов совершенно по-разному относятся к этим двум своим героям, но зорко подмечают одно и то же характерное явление. Да, вот так оно и было. У нашего крестьянина нет ни земли, ни свободы, а мы собираемся освобождать испанского земледельца. Тот же Копенкин при всем своем большевистском ослеплении не может не видеть, какой разор царит вокруг него на Руси, а вот несет его в Германию! Но как его за это осуждать, если в те годы у нас призывали к всемирной гражданской войне, в которой мы, несомненно, победим и в результате «родится мировой СССР». В ходе грядущей войны с империалистами никто из нас не собирался обороняться, биться за свой дом, деревню или город, нет, этого и в мыслях не было! Все наши помыслы были об освобождении других народов, которым не посчастливилось жить под большевиками, под красным знаменем коммунизма, и которые просто с нетерпением ждут нас, своих освободителей.

Более агрессивного посыла не было даже у гитлеровцев! Ведь те сетовали на недостаток жизненного пространства для своего народа, на то, что Германию обидели, обделили, когда перекраивали карту мира после Первой мировой войны. А у нас своей земли и своих богатств девать было некуда. Тем не менее первого января 1941 года газета «Правда» прозрачно намекает своим читателям на то, что скоро советской власти на земле прибавится:

 
Наш каждый год – победа и борьба
За уголь, за размах металлургии!..
А может быть – к шестнадцати гербам
Еще герба прибавятся другие.
 

Напомним, что тогда в СССР входило шестнадцать республик, но нам и этого было мало! В том же номере газета, как бы открывая год 1941-й, доносит до читателей ту же мысль и в прозе:

«Велика наша страна: самому земному шару нужно вращаться девять часов, чтобы вся огромная наша советская страна вступила в новый год своих побед. Будет время, когда ему потребуется для этого не девять часов, а круглые сутки… И кто знает, где придется нам встречать новый год через пять, через десять лет, по какому поясу, на каком новом советском меридиане?»

Тоже весьма прозрачный намек на скорое большевистское господство во всем мире! Эту тему наша пропаганда постоянно подкрепляет своими предсказаниями о том, что трудящиеся всего мира вот-вот последуют нашему примеру, мы же обязаны им в этом только помочь. Так, в 1928 году самый популярный журнал в стране, «Огонек», публикует очерк под таким названием, какое уже не должно вызывать никаких сомнений: «Когда парижские рабочие восстанут», в нем, в частности, говорится:

«Буржуазия чувствует приближение своего конца. Она принимает меры для военной защиты от своего пролетариата. Подготовка к гражданской войне в настоящее время проводится буржуазией с небывалой энергией. Ленинский лозунг замены войны империалистической войной гражданской учтен буржуазией, и она готовится к восстанию рабочего класса одновременно с подготовкой новой мировой войны».

Эта цитата при всей ее беспомощности изложения и бессмыслице является весьма характерной для нашей пропаганды того времени. А вот еще един пример из поэзии тех лет:

 
Еще не все пороги пройдены
О, комсомолия, гранись,
Чтоб уничтожить имя Родина,
Названье жалкое границ!
 

Все ясно: ради костра мировой революции и Родину жалеть нечего – скоро весь мир станет твоей родиной! Такие посылы с годами совершенно естественно трансформировались из революционно-агрессивных в имперские.

Как же мы спешили к войне, к мировому господству! Не к обороне страны, а к самой откровенной агрессии, которую оправдывали тем, что осеняли ее красным знаменем. Сколько бы сегодня сталинисты этого ни отрицали, факты говорят против них, в том числе наше искусство тех лет и наша литература. Мы жили в атмосфере повседневной подготовки к будущим и скорым военным походам, обязательно победным, жили в атмосфере прославления силы оружия, человека в военной форме. Время давно развеяло ту невиданную рекламу милитаризма, но она осталась навсегда запечатленной на кинокадрах, на газетных, журнальных и книжных страницах, которые являются неопровержимым свидетельством наших истинных устремлений в канун Второй мировой войны.

Итак, нас воспитывали, как тогда считалось, строго в духе пролетарского интернационализма, который выражался прежде всего в идее мировой революции. Но, помимо школьных уроков и официальной пропаганды, существовала и окружающая действительность, она нас тоже воспитывала, но совсем не так, иначе. Нас учили, что мы несем всему человечеству мир и счастье, а вот наша повседневность с этим утверждением никак не гармонировала.

Наступила середина 30-х годов. Для нас приближалось время превращаться из мальчиков и девочек в подростков, взрослеть. Случилось так, что жизнь резко подстегнула, ускорила этот процесс.

Как-то перед началом уроков к нам в класс входят классный руководитель и старший пионерский вожатый. Непривычно для нас запинаясь, с трудом подбирая слова , учитель сообщает, что у нашей одноклассницы Наташи (к слову, очень милой и нежной девочки) отец арестован как «враг народа». «Но вы должны, – продолжает он, – по-прежнему хорошо относиться к Наташе, она ни в чем не виновата. Отец ее – это одно дело, Наташа – другое. Она была и будет членом нашего коллектива». На всегда розовых щечках Наташи проступают белые пятна, на глазах – слезы, тонкие белые пальчики стиснули черную крышку парты.

Это было первое и последнее подобное публичное, перед всем классом, объявление. Потом родителей моих одноклассников стали арестовывать одного за другим, об этом мы говорили между собой шепотом. Вскоре почти у половины ребят нашего класса отцы (иногда и матери тоже) оказались арестованы как «враги народа». Перед самой войной, в мае 1941 года, наш класс сфотографировался по случаю окончания учебного года. Никто тогда не думал, что это прощальный снимок. Кто бы мог предположить, что через несколько недель война разбросает нас во все стороны и другого такого снимка уже никогда не сделать. Я смотрю на эту фотографию сегодня и вижу – на этом еще довоенном снимке полкласса сирот! После XX съезда партии их родители все до одного были реабилитированы, но ни один из них не вернулся, ни один! Реабилитированы были уже не люди, а память о них. В те годы еще было далеко-далеко до 1956 года, до XX съезда партии, и слова такого, как реабилитация, не было в ходу. Мои вдруг осиротевшие одноклассники сразу повзрослели. В 12–13 лет на них обрушилось горе невиданное. Тем более для них страшное, что были они из семей более чем обеспеченных (это много значило в то полуголодное время), родители их были людьми более чем уважаемыми, относились к правящей элите, имена и портреты многих из них были знакомы каждому. И вдруг – «враг народа»!

Чудовищна была эта обрушившаяся на страну беда, которая в нашем лицее, наверное, проявилась резче, но она не обошла и простые школы. У нас ни ребята, ни учителя не изменили своего прежнего отношения к детям репрессированных. Настолько их вдруг стало много, этих «врагов народа», что ни разум, ни сердце, вероятно, не могли поверить в реальность и опасность «вражеских» происков. Не было страха перед тем, что вот такое обилие «врагов» тебя сейчас погубит, был ужас перед все нараставшей волной арестов, ужас, как во время стихийного бедствия, землетрясения, наводнения…

И уже в этом очень характерном штрихе – отсутствии страха перед «врагами народа» было заложено будущее разоблачение истоков трагедии, последовавшее только в 1956 году.

В 30-е годы «враги народа» официально, ежедневно и ежечасно, громогласно предавались анафеме. Но печатная и радиопропаганда в их адрес была настолько неистовой, оглушающей, что рассудок отказывался воспринимать ее. Необходимые для убеждения факты и доводы заменялись безудержной однообразной бранью.

С началом массового террора наша школьная жизнь стала тусклее, меньше стало смеха, футбола и шахмат, меньше домашних елок и вечеров, которые прежде регулярно устраивались то у одного, то у другого. Вместе с пострадавшими ребятами все мы тоже повзрослели раньше, чем положено, и стали раньше задумываться о том, что нам было не положено знать. Частые хождения по домам друг к другу, вечеринки одноклассников познакомили нас со многими родителями, мы знали самых разных пап и мам, привыкли к ним за несколько лет, и вот вдруг они один за другим стали исчезать из жизни. Они всегда были милы с нами, эти здоровые и жизнерадостные мужчины и женщины в своем цветущем возрасте. Нет, в нашем сознании они никак не вязались с теми страшными образами врагов народа, какие рисовала пресса и другие средства массовой информации. Их ни с чем не сравнимая трагедия не проходила бесследно и для тех мальчишек и девчонок, у которых судьба пощадила родителей.

Эта трагедия, разумеется, не ограничивалась рамками нашей школы. В доме, где я жил, и в соседних домах все больше и больше квартир оставалось без их владельцев. Аресты производились по ночам, а утром по подъездам со скоростью всех плохих новостей проносилось еще несколько имен только что выявленных «врагов народа». Один, ожидая возможного ареста, часто выходил по ночам курить в подъезд, чтобы не перепугались от неожиданности жена и дети, другой, услышав, что за ним пришли, тут же застрелился. Последнее случалось часто: брали заметных людей, которые имели право на ношение оружия даже в то строжайшее время. Было от чего сойти с ума. Было ли страшнее время? Именем революции губили без счета революционеров!

В нашей школе в каждом классе было несколько иностранцев, мальчиков и девочек. Это были сыновья и дочери руководителей Коминтерна и лидеров зарубежных коммунистических партий со всех концов света. Многие из этих партийных деятелей были в то время широко известны, но у нас их дети проходили под другими фамилиями, что вовсе не мешало нам знать их подлинное происхождение. Так вот и у многих этих лицеистов-иностранцев наши власти тоже арестовали родителей, в основном, разумеется, тех, кто работал в Коминтерне в Москве. Так наш массовый доморощенный террор напугал и озадачил нас еще и тем, что принял международный характер. И при всем том нас продолжали уверять в святости нашего интернационализма и верности курса на мировую революцию!

В то время при аресте отца и матери их осиротевших детей отправляли в специальные приюты для сирот, оставшихся от «врагов народа», участь их там была страшной, а когда они там дозревали до совершеннолетия, их сажали в тюрьму или концлагерь. У нас же в школе таких ребят, потерявших родителей, не трогали, они оставались с нами, приютившись у своих родных (которых, похоже, не бросали за решетку именно потому, что им предназначалась роль арестованных родителей). Этот парадокс можно объяснить только тем, что с первого класса мы все были вместе, в очень тесном общении, и с годами завязалась детская дружба, тесные связи. Оставшиеся еще на свободе высокопоставленные родители могли при необходимости кое-как объяснить своим детям, что исчезнувшие из жизни хорошо знакомые им люди оказались «врагами», но было бы труднее объяснить, за что пострадали их дети, если бы их вышвырнули из лицея. Думаю, что именно наличие в нашем детском коллективе таких ребят, как дети Сталина, Молотова, Берии, Маленкова, Булганина и других вождей и «подвождей», все же уцелевших от массовых репрессий, спасло от еще более тяжелой участи наших однокашников, родители которых бесследно исчезли за решеткой. Вольно или невольно получилось, что в данном случае лицей как таковой сыграл свою роль в судьбе осиротевших ребят. Благодаря этому они выжили и в конце концов вышли в люди, пройдя, разумеется, через долгие годы тяжких страданий и унижений.

Пощады не было никому, ни самым близким сподвижникам Сталина, ни его многочисленным родственникам. Среди нашего довольно узкого круга лицеистов-сверстников известен только один случай, когда хотя бы детская дружба спасла человека. Алла Славуцкая, подруга Светланы Сталиной, передала ей письмо своего отца вождю, которое тот написал на случай своего ареста. Отец ее был видным советским дипломатом. В своих воспоминаниях Славуцкая пишет об этом совершенно необычном случае так: «Через день Светлана рассказывала: “Я вошла в кабинет к папе. Там был Берия и еще кое-кто. Я сказала, что отец моей хорошей подруги арестован. Папа раскрыл конверт и обратился к Берии: “Почему не доложили?” Берия что-то тихо ответил, непонятное мне”. Но он прочел? – спросила я. “Да прочел, – ответила Светлана…”» В результате отца Аллы выпустили на свободу. Он потом рассказал дочери: «Привели в кабинет Берии. Берия поздоровался за руку и сказал: “Иосиф Виссарионович приказал освободить. Дело прекращено”. Потом добавил с сильным грузинским акцентом: “Тэперь все у тэбя будэт, богатым будэшь”». А Светлана в своих мемуарах вспоминает, что отец после этого случая категорически запретил ей обращаться к нему с подобными просьбами…

За многие годы сталинского террора жертвы исчислялись миллионами. Их расстреливали, они погибали в тюрьмах от пыток, в концлагерях от голода и невыносимых условий существования. Об этом теперь широко известно, меньше вспоминают о том, что никто из этих невинных жертв не мог даже предположить, за что на его долю выпали такие мучения, поскольку, как правило, все «преступления» и обвинения по ним рождались в кабинетах следователей, которые буквально выколачивали из своих жертв так называемые признания. Несколько иначе обстояло дело в семьях многих наших лицеистов. Их родители принадлежали к правящей верхушке и вполне могли предполагать, что им грозит. Вот только один конкретный пример – судьба семьи моего одноклассника и хорошего приятеля Юрия.

Еще до революции родители его матери были врачами, причем ее отец (стало быть, Юрин дед) состоял в партии большевиков с 1908 года, близко знал Ленина, был членом Государственной думы. А его жена, бабушка Юрия, основала то, что тогда, в 1919 году, называлось Лечебно-санитарным управлением Кремля. Звали ее Александра Юлиановна Канель. Лечила она в то время советских вождей и их семьи. Была лечащим врачом жены Сталина, Надежды Аллилуевой, по-человечески оказалась с ней очень близка, что и послужило потом причиной страшной трагедии для всей Юриной семьи.

Надежда Аллилуева часто жаловалась Александре Юлиановне на свою жизнь со Сталиным, не раз пыталась с ним расстаться. В ноябре 1932 года она, как известно, при странных обстоятельствах ушла из жизни. То ли покончила с собой, то ли Сталин застрелил ее. В то время Александра Юлиановна была главным врачом Кремлевской больницы, и Сталин потребовал от нее подписать заключение о том, что Аллилуева скончалась от приступа аппендицита. Она отказалась и вскоре при странных обстоятельствах неожиданно умерла, а работавшие с ней сотрудники и многие другие люди из ее окружения были арестованы и исчезли бесследно навсегда. Вскоре такая же участь постигла и дочерей А. Ю. Канель, то есть мать Юрия и ее сестру.

На примере Юриной семьи видно, что она, как и многие другие семьи лицеистов, была просто обречена на гибель под красным колесом сталинского террора. Не случись этой трагедии с А. Ю. Канель, беда все равно обрушилась бы с другой стороны, по другому поводу. Дело в том, что мама Юрия была близкой подругой жены Поскребышева, главного помощника Сталина. Следуя своему обычаю бросать за решетку родственников своих ближайших соратников (ради профилактики?), Сталин посадил жену Поскребышева. После этого арест Юриной мамы и ее близких все равно был бы неминуем.

Кое-кто может сказать, что я здесь описываю довольно специфический мир и что в целом по стране ужасов такого рода было поменьше. Нет! К сожалению, так было повсюду! Вот несколько строк из воспоминаний Юлиана Семенова, которого представлять, думаю, не надо, могу только добавить, что мы встретились с ним в 60-е годы прошлого века и крепко подружились. Так вот он пишет:

«К нашему подъезду подкатила зеленая “эмочка”, и из нее вышли три человека в кепках с длинными козырьками… Быстро вошли в подъезд. Мы удивились: куда они так рано?.. На шестом этаже остался один трубач из военного оркестра, но про него говорят, что он “родственник”, и потом у него туберкулез. На четвертом этаже живем мы с Витьком, на третьем этаже всех забрали, на втором квартира Тальки (ее отец – чекист – В. Н.), а на первый вселился домоуправ – после того, как увезли Винтера с женой, которые оказались японскими шпионами…

Трое в кепках вышли из подъезда вместе с Витькиным отцом, дядей Васей, и мамой, Марией Афанасьевной.

– Витенька! – закричал дядя Вася. – Сынок!

– Сыночек! – крикнула его мама. – Сыночка, дай я тебя поцелую! Витенька, дай я тебя поцелую!

Шофер дал газу, и машина умчалась. Витек, как стоял на месте, так и замер…

Назавтра в школу Витька не пришел. Урок начался с изучения биографии героя Октября и творца всех наших побед: «Сталин – это Ленин сегодня».

Страшно читать? Случались вещи и пострашнее. Тот же Семенов сообщает: «Расстрел ребенка был тогда делом узаконенным: накануне “большого террора”, десятого апреля 1935 года, по предложению Сталина был проведен закон, по которому уголовной ответственности – вплоть до расстрела – подлежали все граждане Советского Союза, начиная с двенадцатилетнего возраста».

А тем временем жизнь наша продолжалась под песни, в которых мы выражали свою твердую решимость принести свободу и счастье всем обездоленным трудящимся всего мира…