Текст книги "Любовь лингвиста"

Если бы еще вспомнить, как товарища зовут! Что-то такое мерещится в районе семидесятого года и Малой коммунистической улицы, где собирались мы у бывшего одноклассника в красном доме слева от храма Мартина Исповедника. Старше других был там мгимошный раскованный юноша, только что вернувшийся из Штатов, по фамилии Хренников и по кличке, естественно, Хрен. А вот христианское его имя – хоть убей, ладно сориентируемся в процессе. Дождик все-таки лучше где-то пересиживать, чем так вот перестаивать.

Экс-приятель увлекает меня на седьмой этаж, звеня бутылками в простонародной кошелке. С усилием вставляя ключ, отворяет дверь. «Ну почему так долго, Славка?» – раздраженно спрашивает, не замечая меня за грузным корпусом – Славы, значит, Хренникова, – образцово-показательная девица с телесными параметрами мирового стандарта (где-то шестьдесят сантиметров, где-то девяносто – никогда не знал, какие части имеются в виду) и совершенно правильными чертами лица, подпорченными, на мой вкус, только одним – прицельно-хищным взглядом и точным знанием нарицательной стоимости своих внешних данных.

– Карочка, я привел тебе показать единственного порядочного человека, которого теперь можно только случайно встретить под весенним дождем. Андрей, это жена моя.

Изо всех сил стараюсь не выказать удивления столь очевидным мезальянсом – во-первых, и контрастом между чистеньким еврообликом Карочки и холостяцкой затхлостью, загаженностью квартиры немолодого и неблаговонного Хрена – во-вторых. Меж тем я оказываюсь в гостиной, которую можно было бы назвать просторной, не будь она так загромождена предметами старинной мебели вперемешку с картонными коробками и завалена разносоставным хламом. По привычке обозначаю для себя метонимическими штрихами тех, кто сидит вокруг низкого стола, уставленного дешевыми напитками типа «плиски», пока Слава торжественно-пренебрежительно их представляет: «Нана – самая опасная женщина СНГ» (крашенный перекисью Кавказ, миндалевидные), «сексуальная разбойница Вера» (маленький кукольный рот, рост почти баскетбольный), «свободный художник граф Безбородко» (лет шестьдесят, востроглазый, ну и седенькая бородка, конечно, при нем – по оксюморонному принципу), «издательский магнат Дима, духовный растлитель русского народа» (модные круглые очки на утином носике, волосы в косичку) … Меня им подает как «рыцаря интеллигентности», но зачем-то с фамилией (магната-то не раскрыл полностью), да еще и с приложением институтской должности. Куда-то я влипаю – буквально чувствую, что брюки мои пристают к заскорузлой обивке кресла.

«Последний дипломат сгинувшей империи», как успевает себя по ходу аттестовать Слава, закручивает пружину разговора об отсутствующих и совсем неведомых мне лицах, точнее не лицах, а черт знает о чем, довольно скоро переходя в тональность для меня просто неприемлемую:

– Нет, у Таньки жопа обвислая – не то что у Ленки Хариной, зато влагалище у нее га-а-раздо слаще!

Ну вот зачем надо было подниматься на этот седьмой этаж и одновременно опускаться до такой компании? В паузе между похабными тостами («плиску» из грязного стакана не пью – лишь имитирую глотки) выбираюсь в коридор. Признаюсь себе, что одним из поводов для захождения в этот бедлам была возможность решить одну маленькую проблему: у Сьюзен в гостинице это сделать забыл, а общественных туалетов на Ленинском – ноль, дошагай хоть до Кольцевой, хоть до Калуги! Вот так карает нас провидение за мелкий меркантилизм!

Вымыв руки в грязнющей ванной (нет, врет Хрен, что это жена – неужели она обнажается и моется в такой клоаке?) и вытерев их носовым платком, быстро решаю, что в компанию уже не вернусь и нацеливаюсь на английский уход, становясь по пути свидетелем доносящегося из кухни диалога, точнее фрагмента разговора, достаточного, впрочем, для реконструкции контекста.

– Ну, сходишь с ними в баню, перепихнешься с каждым по разу – и двести баксов, – убеждает кого-то ровно и бесстрастно хозяйка дома. – Вот как раз за Димкину спецшколу и заплатишь.

– Противно, Карин, против-но! – отвечает глубокий грудной голос.

Успеваю бросить по пути осторожный взгляд в открытый дверной проем кухни и заметить Димкину маму, не желающую ублажать в бане Диму-издателя: она нервно курит, положив одну полноватую ножку на другую, пухленькая, домашняя, совсем не похожая на этих… Карина, которая мне не видна, продолжает увещевания:

– Не знаешь ты, какое бывает настоящее «противно». Вот попутанила бы с мое за бугром, поняла бы. А тут нормальные, в общем, мужики.

– Ну да, нормальные! Один этот…

Все! Рецензии на графа и магната мне неинтересны. Какое счастье, что меня юная Димкина мамаша не видела, и ее «противно» ко мне – пока! – относиться не может. Хорошо также, что замок здесь несложный, и я легко с ним справляюсь, открывая дверь изнутри. Вот она уже за мной захлопнулась. Лифт мне не нужен, с седьмого этажа я и пешком сбегу – с большим удовольствием!

Да, обновился, однако, традиционный перечень профессий. Когда-то была такая детская азбука: Петя – пожарник, Рома – рыбак… Что там было на «с» – не помню, а теперь, стало быть: Слава – сутенер. Куда только не забрасывает судьбина моих сверстников! Но мне ли, завсегдатаю массажных салонов, его судить! Заклеймив себя несправедливой обвинительной гиперболой, я тут же сам себе подаю на апелляцию – и в итоге оказываюсь почти оправданным. Что там говорить, претендовать на статус грешника мне с моими маленькими, почти детскими приключениями ну, по меньшей мере нескромно.

Прежде чем стереть из памяти события последнего часа, пытаюсь разгадать нехитрую хитрость Хрена: его опущенность носит явно театральный характер, но в чем смысл игры? Имитация бедности, попытка скрыть свои старые сокровища и новые доходы? Но рэкетиры не дураки, они судят не по одежке и не по толщине слоя пыли на мебели, им эту пыль в глаза не пустишь. А может, Славиному ограниченно-элитарному контингенту по вкусу именно грязный секс? Не как во вчерашнем салоне, напоминающем аккуратный медпункт. Что-то есть натужное и фальшивое в этих якобы эпатажных разговорах о влагалище – как в выдаваемых за «народные» вымученных похабных частушках. Грязь как средство возбуждения – почему бы и нет? Но я здесь скорее с демократическим большинством, которому нужны сентименты, возвышенные речи, таинственные встречи, трогательные воспоминания.

В русском эротическом дискурсе, как и в нашем языке в целом, явно не хватает «среднего штиля». «Обладал ею» – стиль высокий, «трахнул ее» – низкий, а что будет нейтральным? Медицинский и юридический язык («совершил половой акт») явно уходят вниз. Нету нейтралитета в столь принципиальной сфере: либо – либо. А раз приходится выбирать, то я предпочитаю высь.

Ну, вот уже почти все забыто – только чей-то тяжелый, пристальный взгляд за мной увязался{115}115
  …пристальный взгляд за мной увязался. – Реминисценция повести Н. В. Гоголя «Портрет» (1833–1834): «Два страшные глаза прямо вперились в него…».


[Закрыть], два круглых нацеленных глаза еще остаются на распавшейся картинке. Козлоподобный граф Безбородко с его странной живостью засел на экране моей памяти. Зачем он здесь? То есть ты хочешь сказать, что у меня есть все шансы заделаться в скором времени таким же похотливым старикашкой, примитивным похабником, чей взгляд зажигается от соприкосновения с любой биомассой, чья небольшая душа механически отзывается не на душу, а на любую близлежащую тушу?

Страшно обижаюсь, но принимаю к сведению. К некоторой черте, границе я подошел, но переступать ее совершенно необязательно. Так называемая нравственность бывает разной степени стойкости, сила сопротивления распаду у всех неодинакова. Один живым выйдет из кромешного разврата, а другой духовно загнется после заурядного грешка. И сам про себя человек в этом смысле всей правды не знает никогда.

Проходит совершенно бесфабульная неделя, к концу которой в моей борьбе с самим собой верх берет тот, кто сильнее. В пятницу он засиживается в институте до шести часов и, дождавшись ухода секретарши, нервным пальцем набирает телефонный номер «Массажа» и просит позвать Настю. «Извините, но мы девушек к телефону не зовем. Девушку можно только заказать». Ладно, согласен и на это. «Видите ли, Настя сегодня не работает, но мы можем предложить вам другую, с такими же данными. Нет? Тогда приходите завтра. Ну, не так рано, конечно. Часа в два». Это через двадцать часов – начинаю я уже считать время, остающееся до поцелуя.

XXIV

Теперь, когда у меня с огромным опозданием появился некоторый вкус к Жизни, я нахожу его в том, чтобы успеть как следует предвкусить те немногие радости, которые она дарит, – нет, не дарит даже, а с надменным видом выдает, неохотно извлекая их из потайного ящичка и тут же его стремительно захлопывая. У нее правильный овал лица, прямой нос, грустноватые зеленые глаза и тонкие, нервически-тревожные губы. Это я уже о Насте. Завтра попробую тщательнее ее изучить, прежде чем проваливаться в безумие: не сразу надо к ней приблизиться, а сначала зафиксировать ее облик общим планом, затем, слегка соприкасаясь с круглой прохладной грудью, прочувствовать, действительно ли что-то тогда возникло между нами, потом вчитаться в глубину взгляда. Да, еще не забыть посмотреть на ноги, чего я, конечно же, не сделал в прошлый раз, – посмотреть не с целью оценки: теперь меня уже не отпугнет короткость или кривизна, – а просто для полноты картины. И еще расспросить – о родителях, о детстве, о первой любви, а если сама захочет рассказать, – выслушать и обо всем остальном. Любопытство? Может быть, но любопытство все-таки не порок, о чем теперь могу говорить не машинально-фразеологически, а достаточно компетентно, поскольку на стезю того самого порока неделю назад я ступил как бы случайно, а теперь отправляюсь уже вполне сознательно.

Книга жизни должна быть прожита, а не прочитана. Не знаю, кто это сказал первым, – цитирую в дословном переводе с немецкого, где антитеза «прожита – прочитана» подкреплена еще и звуковой перекличкой (gelebt – gelesen), но не исключено, что первоисточник более древний. А мы ведь с вами больше читали, чем жили, – такая уж наша судьба. И где-то на полпути стал я примечать, что происходящее со мной то и дело смотрится некоей цитатой, чем-то ложноизвестным, тем самым, уже упоминавшимся «дежалю». Тогда мы еще все на свете пытались называть «текстом»: очень престижное было слово, хотя значит оно всего-навсего «ткань», а ткань может быть и грубой, и дешевой, и отвратно-синтетической, не дающей дышать телу и душе. Вот и сейчас литературные прецеденты только мешают проживать происходящее. Противно идти по улице, ощущая себя ходячей цитатой.

«…И рука подлеца нажимала эту грязную кнопку звонка…»{116}116
  «…И рука подлеца нажимала эту грязную кнопку звонка…». – Ср. в стихотворении А. А. Блока «Унижение» (1911):
Этих голых рисунков журналаНе людская касалась рука…И рука подлеца нажималаЭту грязную кнопку звонка…

[Закрыть] (курсив не мой, а цитируемого автора). Совсем она не грязная, даже белая. И насчет «подлеца» – не надо: я, в отличие от некоторых поэтических завсегдатаев подобных заведений, здесь только во второй и, надеюсь, в последний раз. Сразу начнем разговор с установления другого способа связи: уверен, что и неделю назад Настя поведала бы мне свои координаты, помимо рабочего, так сказать, телефона. Сильно стучит сердце – уже не от страха и даже не от стыда: пусть смотрит на меня своим глазком черная железная дверь сколько ей заблагорассудится.

На восточное радушие руководительницы предприятия отвечаю со сдержанной строгостью: «Добрый день. Я к Насте».

В рысьих глазах вижу усмешку, но сейчас я неуязвим для иронии, чьей бы то ни было: можете хоть снимать меня скрытой камерой и показывать потом всем моим знакомым – мнение этой ограниченной аудитории меня не так уж волнует.

Сажусь, как и в первый раз, в зрительское кресло и жду появления своей рыжей инженю. Однако в комнату входит и на демонстрационный диван садится легко одетая блондинка, совершенно незнакомая. В ту же секунду ведущая начинает озвучивать как будто заранее написанный и наизусть выученный текст:

– Видите ли, у Насти неожиданно изменились обстоятельства и сегодня она не сможет прийти. К вашим услугам Яна (представляющий жест в сторону блондинки) – и… я. Вот-вот подойдут еще две девушки, примерно такой же комплекции, как Настя. – Тут она грациозно опускает свою попку, обтянутую белыми шортами, на тот же диван. А, так она играющий тренер – или режиссер. Или даже драматург, с успехом сочиняющий несложные пьесы для лопухов-клиентов.

– А когда же будет Настя? – пытаюсь я действовать по своему сценарию. Уйти я всегда успею, а своего буду добиваться любой ценой!

– Не раньше чем на следующей неделе. Не денется никуда ваша Настя. Успокойтесь, отдохните. Надеюсь, вы у нас не в последний раз.

Нет, товарищи, это никуда не годится! Опять, как при советской власти, за меня решают, чего и кого я должен желать. А эта турчанка еще к тому же абсолютно убеждена в своей неотразимости и, по видимости, без проблем подчиняет себе людей обоего пола. Такая могла бы и моим институтом командовать – только не согласится, конечно, за нашу зарплату. Интересно было бы с ней поговорить за жизнь, только не здесь, а на нейтральном поле, да и, объективно говоря, есть у нее, помимо разреза глаз, еще и пропорции, осанка, даже предпосылки изящества. Но назло ей, да к тому же за свои трудовые я позволю себе быть субъективным. Хотя бы здесь должен действовать принцип свободного выбора! Я выбираю Яну! Вот так!

Уединившись с Яной, мы исполняем роли, диктуемые ситуацией. Ее медленное тело еще сохраняет утреннюю свежесть, только что вымытые волосы источают простенький аромат шампуня. Но, конечно, девушка вполне заурядная, что обнаруживает и наш с ней взаимно-вежливый диалог. Яна родом из Липецка, где выучилась на товароведа. Ведая, какой товар теперь самый ходовой, приехала в Москву. Снимает неподалеку комнату, раз в месяц ездит в родной город отдохнуть на два-три дня. «Друг» имеется, он на несколько лет ее старше, чем-то торгует. Главная цель – заработать на квартиру. Как, в общем-то, у всех теперь.

– Надеюсь, у вас это получится и все будет хорошо, – с вялой искренностью говорю ей я и осторожно спрашиваю о главном для себя:

– А с Настей вы хорошо знакомы?

– Да нет, она ведь здесь не очень часто бывала.

Почему «бывала», почему в прошедшем времени? Скрывая легкий ужас, выведываю у Яны совсем еще свежие подробности конфликта между Настей и Зухрой – так зовут начальницу. Амбал-охранник, дежурящий в соседней квартире («сейчас его еще нет, он обычно приходит часам к пяти»), потребовал от Насти услуг на, так сказать, общественных началах. Та воспротивилась, а Зухра предложила ей на выбор: либо ублажать стража за ту же зарплату, либо покинуть заведение. Поскольку ни в каком КЗоТе подобные коллизии не предусмотрены, то спор оказался неразрешимым. Насти не было в салоне уже три дня, и звонить она тоже не звонила.

Что же делать, черт возьми? Рассеянно проведя взглядом по круглым веснушчатым плечам Яны, машинально уставившись в ее легкую, робкую грудь, начинаю сосредоточенно соображать. Пишу на клочке бумаги номер своего телефона. Да, но кто я? Не совсем «Алексей», которым по глупости назвался, а имя «Андрей» Насте ничего не скажет и может сбить с толку. Остановимся на Алексее – все равно ведь сам трубку подниму.

– Яна, я вас очень-очень прошу в случае появления Насти передать, чтобы она позвонила по этому номеру.

Подкрепить просьбу мне решительно нечем, но хотя бы успел ее сформулировать. А то Зухра уже стучит в дверь:

– Задерживаетесь!

– Да мы просто разговариваем! – спешит оправдаться Яна, набрасывая на голое тело вульгарно-цветастый халатик, подобный тем, какие напяливают поверх нормальной одежды продавщицы в магазинах.

Ну что, можно на нее положиться? Так ведь положился уже, а больше не на кого. Сам спешу выбраться в коридор, чтобы не навлечь на своего единственного агента неприятностей, не вызвать лишних к ней вопросов.

– Если так понравилось, то еще приходите, – издевается вдогонку гостеприимная хозяйка.

– Непременно, – отвечаю, пытаясь придать интонации высокомерную двусмысленность, хотя в такой ситуации амбициозничать, прямо скажем, нелепо. Все-таки стихотворение, с которым ты спорить пытался, правильно называлось – «Унижение». Тебя унизили.

И каково после всего этого домой возвращаться? Чего ждать от так называемой Жизни?

XXV

Об институте вообще не говорю, он окончательно превращается в забытую деревню. Барин-директор иногда о ней вспоминает и откуда-нибудь из Миннеаполиса предостерегает меня от подписания сомнительных договоров и соглашений. А на усадьбу нашу покушаются со всех сторон: китайский ресторан хочет арендовать один этаж и притом кормить сотрудников института льготными обедами, палочки для еды обещают выдавать совсем бесплатно; клуб шейпинга, если мы его к себе впустим, берется придать изящные формы всем нашим необъятным сотрудницам; международное общество по борьбе за долголетие гарантирует нам всего за четыре комнаты доживание до лучших времен. Последний проект наименее популярен в нашем коллективе: лозунгом дня стало элементарное выживание.

Мои коллеги готовы отдать новым хозяевам вишневого сада хоть все здание, за исключением разве что бухгалтерии: два раза в месяц они согласны забирать свое скудное жалованье, а больше и нечего здесь делать. По-своему они, конечно, правы, но меня как-то смущает тот факт, что памятник архитектуры, внутри которого мы толкуем о предикативности, все-таки нам не принадлежит, что это чужое имущество. Говоришь, что это совковая логика? Возможно, но, на мой примитивный взгляд, заповедь «Не укради» однозначна и универсальна: ни в Исходе, ни во Второзаконии нет ни словечка о том, что на социалистическую собственность она не распространяется.

Согласен, что на кого-то теперь легла историческая миссия разворовать всё ничье и бесхозное, но пусть это осуществляют люди талантливые в данном отношении, наделенные соответствующим даром. А таскать бездарно, по мелочам – это мне не столько этически, сколько эстетически претит.

– Любить – так красавицу, воровать – так миллион?

– Нет, то и другое я, пожалуй, не потяну. Ограничусь присутствующей здесь красавицей.

Если ты совсем или почти совсем не говорил с тем или иным лицом по телефону, то первый звонок от этого лица звучит как незнакомый, нужно еще привыкнуть к эфирной копии голоса, его иному акустическому оформлению. Но в данном случае я сразу узнаю, кто это обращается ко мне с довольно непривычным, нарочито-фамильярным и в то же время немножко смущенным зачином:

– Здравствуйте, молодой человек!

Еще до того, только выйдя из лифта и стоя на площадке, я по настроению звонка уже почувствовал, кто там, на другом конце провода. Замок заело – так готов был дверь выбить плечом.

Ворвавшись, в трубку вцепился так, что пластмасса захрустела в руках. Дверь и душа настежь. «Настя?» А голосок такой детский и звонкий у этой, насколько я помню, отнюдь не миниатюрной девушки.

– Да я догадалась, что ты не Алексей. Ладно, будешь Андреем{117}117
  «Да я догадалась, что ты не Алексей. Ладно, будешь Андреем…». – Этимологически «Алексей» означает «защитник», а «Андрей» – «человек, мужчина».


[Закрыть]… Когда? Да хоть сейчас. Ты один? Более чем? Ладно, потом мне объяснишь, что это значит. Я на «Водном стадионе», схвачу тачку и приеду.

После всех необходимых приготовлений минут двадцать уже стою на балконе, встречая взглядом один автомобиль за другим. Высокая особа в большой соломенной шляпе стремительно шагает со стороны проспекта. Женщины любят щеголять шляпами, но в девяти случаях из десяти выглядят в них огородными пугалами. Эта же вроде бы ничего… Тем более что это… Настя моя, которую в пешеходном контексте (где тачка-то?) я просто не узнал. Хорош!

– Сначала я села на частника одного. Он все рассматривал меня в зеркало, а потом вдруг так мрачно: «Как я хочу т-р-рахнуть тебя в этой шляпе!» Ну, я на светофоре у «Сокола» выскочила, матом ему сказала, что думаю, а дальше уже на метро. Чтобы не достаться кому не надо. Правильно? Я вся мокрая, пустишь меня в ванную?

«…Художник – и Цезарь и Рубикон//любви и разврата…//он мать и блудница, мастер мужчин//и женского жеста…»{118}118
  «…Художник – и Цезарь и Рубикон//любви и разврата…//он мать и блудница, мастер мужчин//и женского жеста…». – Из стихотворения В. А. Сосноры «Искусство – святыня для дураков…» (1972).


[Закрыть] Хотел я спросить у автора стихов, какой это «женский жест», но не уверен, что он мне ответил бы: для него это, наверное, только звуковой повтор, паронимическая аттракция. А я со временем для себя нашел интерпретацию: самый женственный жест – это откинутые руки и открытые взору подмышки. Неважно, лежа или сидя. Нижняя часть тела может при этом быть даже закрытой или прикрытой – как у моей любимой «La dormeuse» – «Спящей» Ренуара.

Подмышка – очень интимное и вместе с тем поэтичное место женского мира. Знаешь, есть такие французские тематические альбомы серии «Части тела» с фрагментами живописных шедевров самых разных художников: «Руки», «Спина» (сюда заодно включается и попа), «Грудь» и так далее. Вполне можно было бы выпустить еще и альбом «L’aisselle» – так красиво подмышка у них называется. У итальянцев от того же корня – «l’ascella». И тут любопытное соответствие между языками и живописью. По-английски и по-немецки, например, эта часть тела трактуется как пустое место, как дыра и именуется через смежное понятие плеча, руки («плечевая ямка», «плечевая дырка»); то же, в общем, по-русски: «под мышкой» – значит под плечевой мышцей. Французский же и итальянский языки видят здесь не пустоту, а средоточие жизненной энергии, не менее значимое, чем женская грудь. Может быть, потому Ренуар и открыл для искусства эту территорию{119}119
  Ренуар и открыл для искусства эту территорию… – Герой еще раз побывает в Париже и придет к выводу, что первооткрыватель подмышки в живописи – Теодор Шассерио – см. картину «Туалет Эсфири» (1841) в Лувре, зал 63, второй этаж галереи Сюлли.


[Закрыть], а Модильяни и Матисс потом так здорово продолжили ее освоение. Да, а самое-то главное: общая латинская основа этих слов в романских языках – «axilla» – происходит от «ala», «крыло». У женщины в этих местах крылышки находятся, и она их расправляет только в полете.

Точно так, закинув руки за голову, ничего не скрывая, предстает она передо мной, когда я захожу в комнату с двумя бокалами холодного «Шаблизьен» на небольшом жостовском подносе.

– Ну, кла-асс!..

Отнюдь не уверен, однако, что такой класс мне удастся выдержать и дальше. Довольно тупо пытаясь сыграть роль знатока и гурмана, спрашиваю:

– А тебе какой способ больше нравится?

– Самый простой, – отвечает она самыми простыми словами.

…В какой-то момент она кладет ладони мне на ягодицы и, как партнерша, которая вдруг берется вести неумелого танцора, то придвигает, то отдаляет меня от себя. Страсть или техника? Кто-то там не хотел, чтобы на нем играли как на флейте… Но если так владеют моими клапанами…

… Какой пошляк назвал это «маленькой смертью»? Почему не Большой Жизнью?

И опять она, присев на диване и приникнув розовыми губами к бокалу:

– Кла-а-асс!

Да, пора нашим словарям фиксировать переход этого существительного в междометие.

– Постой вот так немножко! Я хочу посмотреть, какие у тебя ноги.

– Ноги у меня довольно красивые. Это даже моя мама признает.

XXVI

Стыдно мне теперь вспоминать, что когда-то, да совсем недавно смотрел на пожилых друзей молодых подруг и на престарелых мужей юных жен со снисходительной усмешечкой: мол, понимаю, товарищи, ваши объективные трудности. Теперь только уразумел, что главное оружие мужчины – язык, а не то, что обычно думают. Владеющий языком всегда доставит женщине радость.

– В том смысле, что женщина любит ушами?

– Ну да, в том числе и это…

Чудесная дурочка есть у меня{120}120
  Чудесная дурочка есть у меня… – Ср. со стихами С. В. Михалкова: «Хорошая родина есть у ребят./И лучше той родины нет!»


[Закрыть], и лучше той дурочки нет… Потому что у тебя самые зеленые глазки, а родинки на попке составляют Кассиопею. Точно. И потому еще, что я хочу тебя поцеловать. Нет-нет, чуть-чуть на коленках приподнимись, пожалуйста. Все-все…

Теперь у нас уже есть свой контекстик на двоих, своя история вопроса: «а знаешь?», «а помнишь?», «да ты что!» – и так далее.

– Они мне тогда вместо тебя посулили девушку «такой же комплекции»…

– Вот уж вранье-о! Нету там больше такой! Там в основном ведь девки совсем несимпатичные, приезжие, грубые. Умеют только пить по-черному и деньги считать. А какие тупые-е! Ты просто не представляешь.

– Да, ты знаешь, я ведь как мужчина не очень опытен и, встретившись с тобой в этом салоне, даже подумал: вот где, оказывается, можно настоящую женственность найти! Но уже после контакта с Яной…

– Янка-то еще лучше других, с ней хоть можно разговаривать. Лицо у нее такое немножко лошадиное, но трахается она классно. Не заметил? Ну, значит, она просто на тебя не завелась.

– Положим, я ее заводить и не собирался. Мне, как разведчику, надо было на тебя выйти. И этой Янке я теперь готов каждое Восьмое марта цветы дарить за то, что она тебе мой телефон передала.

– Очень ей твои цветы нужны! Нет, уж ты их мне принеси – розы такие темно-темно-бордовые, почти черные…

Ни с кем мой язык так не распускался. Мы разговариваем даже во время. Настя не склонна к бурным проявлениям, но закрытые глаза все же подергиваются, а губы свиваются в лестную для мужского взгляда гримаску:

– Ну, давай уже, давай…

– Скажи, что меня хоть немножко любишь…

Столь идиотский текст срывается с моих уст без прохождения через такую высокую инстанцию, как разум – или хотя бы просто ум. Право, не знаю, в каком месте он зародился. Но Настя вдруг отвечает не экстатическим «Да! Да!» (входящим в банальный сценарий мужской амбиции), а с неожиданной логичностью и, главное, по самой сути заданного вопроса:

– Немножко – люблю, а нравишься – очень. Я от тебя балде-е-ю.

Балдеть бы и мне, вдыхая росу этого юного и сильного тела, но глупая моя голова не может отложить аналитический разбор диалога до нелучших, до одиноких времен. Что значит «нравишься»? Слово из лексикона средней школы. Классе в седьмом-восьмом, когда глагол «любить» казался слишком взрослым, говорили, к примеру: «Ивановой нравится Петров». На роль Петрова утверждался кто-нибудь рослый и «симпатичный» (обывательский синоним слова «красивый»), желательно брюнет с орлиным профилем. Я же принадлежал к тому невзрачному большинству, которому надлежало долго ждать взросления, а потом либо жениться на такой же, как я сам, либо подбирать красавицу Иванову после того как коварный Петров неожиданно оставит ее и переметнется по расчету к дочке какого-нибудь выгодного Сидорова. Так что, старик, одним подростковым комплексом меньше: наконец ты понравился, да еще девочке, которая сантиметров на пять выше тебя ростом, хотя и на двадцать лет моложе! А любить тебя этой девочке пока не за что, ты и за «немножко» ей (и еще кое-кому) спасибо скажи. Кстати, не только в русском простонародном, но и в английском та же оппозиция: like – love. «The peacock I like, but the dove I love»[7]7
  Павлин мне нравится, а голубя я люблю (англ.).


[Закрыть] – что-то вроде этого, да? Тильда и Деля меня любили – это точно, но именно как голубка́, как родного человека. А тут на склоне лет у меня и павлиний хвост прорезался.

– Так ты мне тоже расскажи про свою жизнь, чем так вот молча вспоминать. Или ты меня вправду дурочкой считаешь?

XXVII

США и ПМЖ. Эти две аббревиатуры взорвали тишину институтской жизни. Директор наш обрел Постоянное Место Жительства в Соединенных Штатах Америки. Пока он, в ковбойской шляпе и черных, по-юношески узких джинсах, спускается по лестнице со второго этажа своего скромного, в рассрочку купленного домика, садится в подержанное, с открытым верхом «шевроле» цвета мокрого асфальта и едет по тому самому, мокрому после ночного дождя асфальту к ближайшему супермаркету, в брошенном им институте длится нескончаемая немая сцена. Каждый, услышав новость, открывает варежку на несколько секунд (жаль, что я не фотолюбитель, – можно было бы препотешную серию портретов изготовить) и лишь потом переходит к бессмысленным вопросам: как выпускник Академии общественных наук при ЦК КПСС, автор докторской диссертации о реакционной языковой политике США против коренного индейского населения, утонченный юдофоб, способный распознать примесь чуждой крови хоть в корейце по фамилии Ли, произносивший словосочетание «проблемы изучения русского языка» с таким логическим ударением на слове «русского», что само упоминание имен вроде Романа Якобсона становилось жутчайшей бестактностью, – как мог этот человек вдруг превратиться в американца?

«Вот что значит настоящая демократия», – комментируют некоторые с таким радостным видом, как будто сами рассчитывают на получение «грин кард» и пачки зеленых портретов Франклина в придачу. «Просто получил новое задание», – проницают другие. Третьи брезгливо отмечают, что бывший советский VIP опустился до преподавания в третьесортном университете, если вообще не в колледже. Новое ПМЖ экс-директора называется Augh: ни в каком атласе его обнаружить не удалось, да к тому же не было уверенности в том, как этот топоним надлежит транслитерировать по-русски – «О», «Ок» или еще как-нибудь. Впрочем, этот достаточно отвлеченный дискуссионный вопрос тут же сменился более насущным: кого теперь выбрать в директоры?

Мои немногочисленные союзники считают, что я должен выдвинуть свою кандидатуру, выступить с программой и прочее. Но не могу же я в этой программе честно написать, что институту надо все начинать с начала, что десятка два теток в мохеровых кофтах должны уйти на пенсию, что задача «сохранить коллектив», к сожалению, вступает в непреодолимое противоречие с внутренней логикой развития нашей науки, что все лучшее делалось здесь, под крышей старинной усадьбы, одиночками, а главной традицией «коллектива» было устранение или ущемление этих одиночек… Пардон, я увлекся. Слишком завожусь, есть грех.

Но ты послушала бы их речи! Люди, профессия которых язык, ворочают этим языком, как лопатой. Притом сплошь метафорами сыплют: то сравнивают институт с кораблем, которому нужен умелый лоцман (оригинально до ужаса!), то говорят, что мы идем, взявшись за руки, по краю обрыва и главное – не сорваться в пропасть. Тут я не выдерживаю и напоминаю, что это, кажется, из книги Ленина «Что делать?» метафорка, что иным ленинцам не повредило бы и полететь в тартарары. Обижаются – страсть! Да, согласен, хамство это было с моей стороны, и в спокойном, лежачем, как сейчас, состоянии я это понимаю, но когда просидишь с ними целый день… А ты в это время проходишь мимо.

Ни одно свидание с Настей не состаивается без серьезных препятствий и приключений. Пресловутый муж-не-муж, долго работавший на выездах, вдруг засел дома и сковал ее по рукам и ногам, один раз даже буквально.

Стою на «Маяковской» и предвкушаю выход из последнего вагона возвышающейся над согбенным большинством вертикальной фигурки (суффикс «к» не уменьшительный, а сугубо ласкательный), затем приближение к моему лицу двух под углом сходящихся рыжих волн и тонких розовых губ. Потом мы будем рассматривать булгаковский дом (культовый роман Настя читала), потом пройдем по трем Садовым, я куплю ей мороженое и пообещаю в следующий раз сводить в зоопарк («Класс! Как я об этом мечтаю!»), потом свернем направо, на отрезке Нового Арбата между кольцом и Калининским мостом голова начнет кружиться и перестанет только после того, как на мосту я поцелую ее в губы и она обовьет меня длинными сильными руками. Я так и не понимаю до сих пор, что именно мой полустарший братец называет идеальным секс-партнерством, но знаю точно, что в Насте нашел идеального партнера для хождения по городу: как и я, она никогда от этого не устает и готова шляться до второго пришествия. Дома мы упадем на диван, но она тут же вырвется и скроется в ванной, я последую за ней и начнется игра в мытье маленькой девочки, тем более забавная, что девочка почти достает головой до потолка…