Электронная библиотека » Владимир Новодворский » » онлайн чтение - страница 2


  • Текст добавлен: 28 февраля 2017, 18:50


Автор книги: Владимир Новодворский


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Шрифт:
- 100% +

7

Родители назвали Иваном. Живем мы на селе – большое такое село, и церковь у нас красивая, купола издали видно. Железная дорога ещё, поезда ходят, и пассажирский и товарняки, иной раз паровоз загудит, испугаешься и оцепенеешь, а он дымом накроет, и не знаешь, куда бежать. Хата наша недалеко от вокзала у больших тополей прибилась, мазанкой зовется, потому как из глины, а крыша соломенная. Печь внутри белая, жаркая, дрова любит сухие, а какой хлеб печет – и румяный, и пахнет так, что сил нет. Семья у нас большая, брата два старших и сестры две, одна сводная. Нынче я в доме, теперь так случилось, и привык – то мастерю, то на баяне учусь. Раньше отец всякую работу наказывал, то подошву поправить, то каблук, то набойки поменять. Шить новую обувь не особливо доверял, боялся, спорчу, а я втихую пробовал – все ж навык нужный, на хлеб всегда будет, задник и подносок уже зробыть можу, и голенище справить. Мать поехала в соседнюю деревню за знахаркой, та недавно поселилась, говорят, излечила многих.

Мне пятнадцать, а с шести или семи, точно и не помню, ходить не могу, так ползаю. Случилось это в день Христова Рождества. В доме было празднично. На полу рогожки положены, печь трещала, как и мороз на улице все хрустело, снегу намело с аршин – дорожки чистили, так весь забор завалили, все в сугробах. Говорили, коль ласточки после Успенья улетели, так зима холодной будет – так оно и вышло. Под скатерть положили сено, потому как когда Господь родился, его положили в ясли на сено. В баночках стояли пучки колосьев пшеницы и овса, не знаю, почему, но так принято. Мама справила кутью из пшеницы с медом, а до этого постились, больше всякие запасы из погреба доставали, то огурцы соленые, то капусту квашенную, ну, картошку, конечно. Иногда селедку покупали, а уж за радость леща и сома, у нас на Десне они водятся. Все свиней забивали – погрузят их, как дрова, на телегу, и везут в город на ярмарку. Потом вернутся, всякого красного товара, ситца навезут, звезды на елку, как золотые, рядом индюшки лежат, сбитня за одну копейку можно напиться – и греет, и сладкий. Ребята от дома к дому бегали, рождение Христа славили, что-то про царя Ирода пели, а заканчивали «У хозяев ничто не просим, а чего накладут, не бросим». Мама их угощала взваром из чернослива и подавала кутью. Мне хотелось с ними по домам походить, но отец строго наказал сидеть дома; он какой-то заказ срочный доделывал, вроде сапоги нашему батюшке справлял, уже давно должен был закончить, да что-то все не ладилось у него. Мама говорила, что не сесть ему, по его душу сначала бражка плачет, а потом и водку друзья сыщут. Мне казалось, отцу все нипочем, все говорили, что хоть и зовут его Павел, а как Петр первый – такой же огромный, почти три аршина. Отец Георгий обратился к брату отца Степану, подсобить с сапогами – отец-то в церковь редко ходил. Зато балагур известный, полсела друзей, как баян в огромные ручищи его попадет, так оживает и идет в пляс, а пальцы на руке отца прямо преображаются, становятся мягкими быстрыми, не уследишь за ними. Дядя Семен зашел, из сеней уже был слышен его громыхающий голос:

– Софья Григорьевна, до первой звезды дождались, теперь давай кутью знаменитую твою справим, да и ко всенощной отправимся.

Когда он в дверях появился, то за воротником тулупа виднелись только усы в сосульках, на бровях иней и щеки ярко красные.

– Мы уж собраны, Коля и Пашка на улице дожидаются, а Павла ты поспеши. Он тут за твой заказ взялся, для батюшки который, и весь не свой, – шепотом ответила мама. Она у нас такая маленькая, хрупкая, но сильная, и пальцем указала, где отец сидит.

– Павел, выходь. Брось ты это, я отцу Георгию объяснил, что задержка получилась, но скоро закончишь, как сможешь. Давай уже пойдем, все вместе. – Дядя Семен говорил сидя на скамье напротив печи, расстегнув пуговицы на тулупе и медленно отведывая кутью.

– Семен, моих возьми с собой, дочери еще малые. Софья проверь, чтоб спали, я с Ванькой после подойду.

Я сразу насторожился, валенки уже надел, но спорить не стал, знал, что доброго не будет.

– Ваня, пойдете, теплее одевайся, мороз к ночи еще сильнее. Павел, – сказала она, глядя в сторону отца, он так и не вышел, – ну, уж ты сильно не задерживайся, нехорошо как-то.

Мама немного помолчала и, не дождавшись ответа, отворила дверь в сени, пропустила вперед дядю Семена и напоследок сказала:

– Ну ладно, сам смотри.

Я сел у окна и смотрел через маленький прозрачный кусочек стекла на сверкающие огоньки на снегу, на черные тополя. Они, как мертвые, вытянулись в ряд, и на их вершинах где-то прятались вороны. Днем птицы воровали еду, даже у злобного Полкана и то кусок утащили, всё через хитрость: одна у него перед носом гоголем ходит, а как он эту наглость не выдерживает и на нее бросается, так другая тут как тут – и нет куска, а обед-то был праздничный, когда свинью рубили, псу всякие остатки перепадали. Дверь, как у нас часто бывало. отворилась без стука, вошли друзья отца – щуплый такой с выпученными глазами еврей Сима и цыган Чирикло, его еще звали Соловей, пел красиво – заслушаешься, и борода у него необычная, черная как смоль, вся мелким бесом.

– Миро дэвэл, что за грусть такая, а? Не грусти, чаворо, – сказал он, смеясь, и резко приподняв меня, прокрутил вокруг себя, затем аккуратно опустил на ноги. – Батька-та твой где будет?

Отец вышел им навстречу, они, как обычно обнялись, приветствуя друг друга.

– Я смотрю, мы вовремя, – сказал Сима, ставя на стол бутылку водки.

– Ты говорил, вы тоже празднуете Рождество, – заметил отец, садясь за стол.

– Мы отмечаем праздник Хануку, – вежливо ответил Сима.

– И что это за праздник такой? – спросил отец, расставляя стаканы.

– Может, мы пойдем? Поздно уже, – спросил я.

Так бывало, этот разговор мог затянуться на долго.

– Сам знаю, когда идти, тебя не спрошу, – сухо ответил отец.

Я с расстройства вскочил со скамьи, где сидел у окна, и направился в спальню. Отец резко поймал меня за руку, раздался неприятный звук, упала бутылка с водкой. Наступила тишина.

– Идите к Семенычу, я подойду, – сказал отец, надвигаясь с места и продолжая держать меня за руку.

– Да ты не расстраивайся Павел, – Чирикло попытался перевести разговор в шутку.

Отец поднял на него глаза – этого было достаточно, чтобы они быстро собрались и вышли. Он вытащил меня на улицу и резким взмахом забросил на сугроб, покрывавший забор у калитки.

– Сиди на сугробе и молись, пока не посинеешь или пока не ворочусь, – велел он, глядя на меня ледяными черными глазами, и, не заходя в дом, направился в сторону Семеныча, они там часто собирались.

«Хорошо, – подумал я, – что валенки надеты». Сел на корточки, весь свернулся калачиком, так вроде теплее. Дым из трубы вьется и вроде как греет. Пальцы рук первые стали коченеть, я их тер, но все одно леденеют. Я их засунул в валенки, сидеть неудобно, но пальцы стали отходить. Зазвенели колокола, в холодном воздухе, казалось, они бьют прямо по голове, такой шел гул, они прямо-таки гудели, как паровоз, но нежно, мелодично. Доносились голоса, то сильней, то совсем тихо.

– Христос родился, славите… Христос родился, славите…

Я закрыл глаза и стал повторять про себя: «Христос родился, славите…»

Чем больше я повторял, тем дальше удалялся от своего снежного места наказания к ярким звездам. Они переливались разными цветами, и я пытался понять какая из них первая, та, необычная звезда. Они звали улететь к ним, притягивали звездными дорогами. В этот момент я почувствовал, что качусь, а затем холод, который пробежал внутрь меня по спине. Я открыл глаза, и увидел, что скатился со снежной кучи и лежу навзничь. Снова сел на корточки и заплакал, мне стало страшно: я никому не нужен, если замерзну, никто не заметит. Я дополз до стены дома, но не стал открывать дверь. Я уже не боялся ослушаться отца, но не знал, как молиться до посинения. Решил, что буду сидеть, пока меня не заберут. Силы медленно покидали, и я засыпал, во сне я видел елку, на ней была огромная звезда, она освещала все вокруг, я сидел на руках у отца, а мама накрывала стол, а братья и сестры прыгали вокруг нас и веселились, они бегали по потолку и не падали, а отец отпустил меня, и я полетел вверх выше и выше, а они стали удаляться, махать мне руками и кричать, чтобы я остался…

Я почувствовал, как меня тянут куда-то и приоткрыл глаза.

Вокруг метались люди, мама причитала:

– Сынок, сынок…

По мне бегали иголочки и кололи все сильнее и сильнее. Тело чем-то растирали, наверное, водкой, пахло неприятно. Я что-то пил горячее, сладкое, наверное, с медом, но может быть, и водка была. Потом меня всего трясло, я покрылся капельками пота, казалось, холод тяжело выходит из меня. Всю ночь меня крутило, как на жерновах. Говорят, я бредил, уснул только утром, а когда проснулся и захотел встать, сходить до ветру – выпил я много всего, – то не смог, ноги не слушались. Сначала все думали, отлежусь, пройдет. Доктора нашего Василия Илларионовича приглашали, он со своей трубочкой долго слушал меня, постоянно приговаривал:

– Как же, милок, тебя угораздило?

Прописал лекарства и наведывался время от времени, но все реже и реже. Мама ходила в церковь все молилась за меня, но ничего не менялось. Я привыкал к своей новой жизни – все-таки я остался жить. Мать не могла простить отцу случившееся со мной, хотя я толком ничего и не рассказал. Отец делал вид, что ничего не произошло, но сторонился меня, а я, потеряв возможность ходить, стал сильнее и не только в руках, которые сделались основными помощниками, чтобы двигаться, и перестал бояться отца. Страх ушел от меня – может, потому, что я перестал бояться смерти.

8

Умение слушать передалось от мамы. Подруги часто искали поддержку в ее глазах, наполненных светом искренности и сопричастности.

Воспоминания не дали ответ на извечный вопрос – что делать? Вперившиеся в меня глаза нагло улыбались. Напряженность нарастала, ситуацию разрядил сержант Кирилов, вернувшийся с ротой после кросса. Последовал приказ:

– Стать в строй!

– Вечером с тобой разберемся, – прозвучало мне вслед сухо и с хрипотцой.

Утренняя зарядка продолжалась, но мысли катились к вечеру. Через полчаса начались водные процедуры. Под ледяной водой лезвие бритвы отказывается брить и приходится скоблить, кожа приобретает нездоровый румянец. В зеркале незнакомое лицо, красные ввалившиеся глаза. Кто-то рассыпал зубной порошок и пытается его убрать. Брызги воды и выбрасываемый легкими воздух создают впечатление мустангов на водопое, встревоженных возможным нападением. Раковин не хватает, локти резво находят своих братьев, щетка летает во рту, временами разворачивая голову. Вафельное полотенце легко впитывает воду с гладкой поверхности головы. Стараюсь быстро добраться до своей тумбочки, чтобы убрать бритвенные принадлежности, с трудом удерживаюсь на ногах – сапоги скользят по красной мастике, оставляя извилистые следы. Продвижению мешает активное перемещение товарищей во всех направлениях, все одновременно одеваются, приводят в порядок форму, натирают бляхи. В спешке нитка не попадает в игольное ушко, что уж говорить о воротничке, который топорщится и не желает иметь ровный край. Старослужащие используют всякие хитрости – складывают ткань в несколько слоев, прокладывают кусочек проволоки, но «лимон» должен выглядеть соответственно его статусу.

Попытка заправить кровать должным образом не увенчалась успехом.

– Это тебе не «карантин», – заметил Коля Суворов, похожий на Буратино. – Выжмут из нас все соки, если мы конечно позволим.

– Успокойся, мы даже не знаем, где можно сидеть, где стоять, ничего пока не понимаем, нужно время. Привыкнем, и все образуется. Подразделение особое, свои правила, вникай в тонкости, – ответил я достаточно тихо, чтобы разговор не привлек внимания.

Если театр начинается с гардероба, то подразделение с казармы. Кровати стоят в один ярус, подчеркивая привилегированное положение. Матрас плотно обтягивается всем, что сверху. Роль пододеяльника исполняет вторая простыня. Последний слой пирога – одеяло, припудривается ровной белой полосой, шириной сантиметров двадцать. Но все это гроша ломаного не стоит, если не выполнены основные ритуальные действия, превращающие койку в произведение искусства. Данная цель достигается сложными манипуляциями: взбиваются, подобно тесту, боковые поверхности постели, формируется идеальная прямоугольная форма, оттеняются линии изгиба. Последним вензелем является подушка, взбитая, как сливки. Трудно поверить, что замученные ватные матрасы можно заставить построиться по стойке смирно. Следующий этап включает построение коек в ряды и шеренги. Заместитель командира взвода оценивает результаты, сравнивая их с прямолинейностью струи быка, писающего против ветра. Легким движением руки превращает наши произведения в руины. Меняются времена, правители, режимы, но в армии строили, строят и будут строить, причем всех и вся.

9

Невозможно заснуть или отключиться от беспокоящих мыслей, порожденных некими событиями или отсутствием оных. Попробуйте закрыть глаза (надеюсь, вы не стоите). Представьте, где находится центр вашего головного мозга, и направьте в эту точку взгляд. Начните диалог с самим собой, как с незнакомцем. Спросите, кто вы и откуда. Не торопитесь и не ждите быстрого ответа – многие тысячи лет цивилизации не пролили свет на истоки появления человека. На пути разделения собственных представлений о себе и представлений создателя о тебе лежит бесконечность. Разрешите себе прислушаться к себе, как к самому совершенному созданию из существующих на земле. Погружение в себя – непростой путь, так же как борьба с вредными привычками и вообще борьба с собой.

При этом стоит осознать, что как бы ум ни перелистывал страницы своих знаний и не компилировал их в новых сочетаниях, они не дают ответов на основные вопросы жизни, а при вырвавшихся на свободу эмоциях он не способен правильно ответить даже на простые вопросы. Это расстраивает, пока мы отождествляем себя с ним, и радует, когда понимаем, что «мы» это не он. И когда он понимает, что «мы» можем радоваться, когда он в замешательстве, он начинает прислушиваться и верить «нам». И когда вы почувствуете, что ваш ум вам шепчет, это уже победа – он уважает ваше мнение и хочет поделиться своим.

10

Улица большого города. Время около полудня. Сочетание высокой влажности и температуры для жителя Северной Венеции изнурительно. Подхожу к остановке такси, останавливается машина, женщина, стоящая впереди меня, обозначает поклон и пропускает вперед. Английский полицейский, чинно идущий на встречу, выглядит как почетный гражданин города. Рекламные вывески, мелькающие в окне такси, написаны с использованием латинского алфавита и иероглифов.

– I would like to visit the central beach,[1]1
  Я бы хотел посетить центральный пляж (англ.)


[Закрыть]
– объясняю водителю в меру владения языком.

Долго едем по подземному туннелю, соединяющему два острова. На одном из них водопроводные и канализационные трубы висят с наружной части домов, бельё сушится на выброшенных из окон трапах. На другом теснятся фешенебельные отели, известные во всем мире, небоскребы с офисами финансовых акул в down town. Меняются не только дома, но и люди. Засеменили белые воротнички и бизнес-леди.

Выхожу из машины, оставив двадцать долларов. Песчаный пляж не отличается безупречной чистотой, огромные океанские суда стоят на рейде. Людей немного, купающихся единицы. Раздеваюсь, иду по обжигающему песку. Океан спокоен, но это не умаляет его скрытой мощи. Заплываю далеко – люблю воду, люблю чувствовать себя частью природы. По гороскопу я скорпион, знак, входящий в тригон воды. Движения дельфина, копируемые при плавании баттерфляем, вызывают прилив энергии и ощущение скорости. Недалеко от берега одиноко покачивается плавучий понтон. Заползаю на гладкие и теплые доски. Прекрасное место для смены белой кожи на коричневую. Глаза прищурены, прячутся от палящих лучей солнца, всматриваюсь в линию горизонта. Боковое зрение фиксирует появление над поверхностью воды темного треугольника. Спокойствие и расслабленность сменяются тревогой. Приподнимаюсь на локтях и сверлю взглядом водную гладь. Незнакомые вода, земля, люди и слова усугубляют внутренне беспокойство. Что китайцу может представляться нормой, для русского сознания ужас, леденящий душу, – и наоборот. Не укладывается в голове, как центральный пляж могут посещать акулы. Пытаюсь расстаться с чувством неопределенности, подобно рыбе в полиэтиленовом мешке. Считаю до ста. Всё спокойно. Суеты на берегу не наблюдается. Просто почудилось. Успокаиваю себя, ныряю, плыву с максимальной скоростью. Страх обжигает кожу, волнение сбивает дыхание – наконец-то берег! Выхожу из воды, стыдно за собственный беспричинный животный страх. Спрашиваю у проходящего мужчины:

– Is it central beach?[2]2
  Это центральный пляж? (англ.)


[Закрыть]

Получив в ответ утвердительный кивок, интересуюсь:

– Why nobody swimming? [3]3
  Почему никто не купается? (англ.)


[Закрыть]

– Yesterday a shark has bitten off a leg one of swimmers[4]4
  Вчера акула откусила ногу одному из пловцов. (англ.)


[Закрыть]
,– спокойно роняет он и бредет дальше.

Принадлежал этот треугольник акуле или тени пролетающей птицы? Может, ужас потерявшего ногу человека бродит призраком, предающим физическое ощущение пролившихся страданий? Быстро переодеваюсь, и покидаю пляж. Следы автомобильной катастрофы убирают с дороги, и машины мчатся по этому участку со стертой памятью. Это не кажется странным. Купание в воде, где так же отсутствуют следы вчерашней трагедии, представляется безумием. Вероятность повторного нападения акулы значительно ниже, чем возникновение аварии на том же месте, но страх пред дикой природой не поддается логике, ему не одна тысяча лет.

Утонув в такси, медленно пробивающемся сквозь пробки к отелю, не заметил, как стемнело. Открываю окно. На улицах оживленно. Появилось много столиков, днем их не было видно. Воздух насыщен кисло– сладкими запахами с соевой доминантой, тело становится липким и пропитанным пряностями. Переносные жаровни шумно шкворчат и потрескивают. Местные жители слетаются к ним, как мотыльки на огонек.

Прошу таксиста приостановиться. Выхожу из машины и иду на запах и шум. Мной движет вопрос: что так притягивает людей, вытаскивает из собственных квартир на улицу? Моему взору предстает малопривлекательная картина. В кипящем масле кувыркаются и подпрыгивают различные морские твари, в основном бесформенные, некоторые с зубами, хвостами и щупальцами. Аппетит пропал, хотя морепродукты люблю. Китайский культ еды поражает. Может быть, он переплелся с идеями коллективизма и английского колониализма. Садясь в машину, успокаиваю себя, что если бы они увидели запеченные свиные хвосты, уши, голяшки и языки, тоже не очень обрадовались бы, а для нас деликатес. Жалко, что мы не готовим на улицах городов, не уплетаем тут же, с пылу с жару, лишаем радости себя и окружающих. Конечно, часто бывает холодно, но мороженое-то мы едим зимой на улице и в одиночку.

11

Родители назвали Еленой. Родовое имение уютно спряталось среди лугов и лесов Подольской губернии. Мягкая изумрудная трава обнимала и укрывала от посторонних глаз. Покусывая стебельки цветов, я упивалась небом, становилась птицей, сливалась с ним и отражалась, как в зеркале. Чувствовала себя проводником любви земли и неба. Непременно молодой век обнимет и унесет в продолжение того, что я ощущаю своим, в чем смогу раствориться и напиться жизненной радостью. Голубая вода, что струится среди скалистых берегов Смотрича, шептала о завидной доле. Моя длинная коса требовала смирения и послушания, а волосы, вслед за душой, рвались на волю, переполняемые жизненной силой.

Эти сказочные места не случайно на протяжение веков переходили из рук в руки. Здешние земли воевали и Турция, и Литва, и Польша. Мама полька, ее род издавна живет на этих краях. Она рассказывала, что род наш старинный и будто предки наши, Радзивиллы, являются княжеским родом Великого княжества Литовского. На протяжение веков представители рода занимали высшие государственные и военные посты. Больше всего мне запомнилась из ее рассказов судьба знаменитой красавицы Барбары Радзивилл. Барбара получила блестящее образование, знала несколько языков. В юном возрасте она была выдана замуж за государственного канцлера, первого человека после короля, однако брак оказался скоротечным, супруг неожиданно умер. После нескольких лет траура брат Барбары знакомит ее с будущим королем Польши Зигмунтом Августом. Юная вдова была настолько хороша, что будущий король буквально потерял голову от любви к ней. И чувства эти были взаимными. В это время умирает старый король, и Зигмунт восходит на престол. Двор противился его союзу с Барбарой, но молодой монарх был непреклонен в своем решении. Они были очень счастливы. С ее появлением при дворе жизнь наполнилась новыми красками, стало много балов и праздников. Но королевское счастье продлилось недолго. Поговаривали, что Барбару отравили. Потеря была для Зигмунта настолько тяжела, что он даже прибегал к помощи магов в надежде вернуть любимую к жизни. История Зигмунта и Барбары напоминает историю Ромео и Джульетты, так сильна была их любовь. И по сей день живет легенда о призраке Барбары, прозванном Черной Дамой, наводящем ужас на посетителей Несвижского замка.

Мама требовала, чтобы я все запоминала и передала детям, дабы они гордились своими предками и были достойны их. Учила меня родному языку, его мелодике, говоря со мной по-польски с детства, пока папы не было дома. Я легко поддерживала разговор на разные темы, и ей это доставляло подлинное наслаждение. И мама, и папа также хорошо говорили по-французски – возможно, поэтому в гимназии отмечали у меня способности к языкам.

Мне кажется, маму терзало внутреннее раздвоение. Ее родители были католики, а она каждое воскресенье ходила в православную церковь, но дома я иногда слышала, как она молится по-польски. Я училась в гимназии, а, приготовив уроки, нянчила младшего брата. Отец любил меня, часто брал с собой в Каменецк-Подольский. Он считал меня красивой и требовал, чтобы я гордо несла голову, не горбилась. Благодаря отцовской настойчивости я, хоть и выделяюсь ростом среди сверстниц, могу похвастать безупречной осанкой.

Посещения городских ярмарок сопровождались покупками подарков и сладостей. Иногда вечером мы всей семьей отправлялись в театр, и каждый раз становился незабываемым событием. И не только потому, что все одевались красиво, как на праздник. Мысленно покидая кресло, я переносилась в иные времена и страны, щеголяла в безумных нарядах, речи персонажей застывали у меня на устах. После театра я, бывало, подолгу не могла придти в себя. Отец говорил, что я копия дяди Миши, который в отличие от дедушки, Петра Арцыбашева, солдата душой и телом, прекрасно рисовал и даже сделался писателем. У отца в библиотеке имелась его книга, но он не разрешал ее брать, мол, еще рано такие романы читать.

Как-то раз моя подруга по гимназии Софья, миниатюрная пышечка со вздернутым носиком, всегда осведомленная обо всех последних событиях, напустив на себя таинственный вид, сообщила мне:

– Мне думается, моя дорогая, тебе будет интересно знать, что некий господин имел смелость заметить, что щеки у тебя чрезмерно розовые.

Она сделала паузу, многозначительно посмотрела на меня, и я действительно почувствовала, как щеки начинают гореть. Довольная достигнутым результатом Соня продолжила:

– И что это говорит о том, что ты очень юна. Видимо, он хотел сказать, что ты совсем еще дитя. – Она снова замолчала и уставилась на меня в ожидании реакции.

Все это звучало нелепо, но, к сожалению, доля правды в словах «некоего господина» присутствовала. Я-то считала себя взрослой, но щеки часто предательски выдавали мои волнения. Поэтому я поинтересовалась:

– Соня, ты не могла бы разузнать, что с этим делают юные особы.

Она улыбнулась и пообещала непременно выяснить. Спустя некоторое время, Соня подбежала ко мне после занятий, держа в руке какую-то склянку, и таинственно прошептала:

– Вот это то, что ты просила.

Я не сразу поняла, что она имеет в виду.

– О чем ты?

Она схватила меня за руку и потащила на задний двор, где мы частенько уединялись. Когда мы остались вдвоем, Соня серьезно посмотрела на меня. Ее маленький носик от нетерпения вздернулся, придавая важность происходящему.

– Я все разузнала, ну, про щеки. Это было не так просто. Оказывается, светские дамы в Петербурге, знаменитые голубой кожей, пьют уксус. Я немного раздобыла его дома и принесла.

Перед моими глазами появилась прозрачная жидкость, она переливалась на солнце и казалась совершенно безобидной. Но эта кажущаяся безобидность меня несколько встревожила, и я спросила:

– А ты знаешь, сколько надо пить?

Софья почувствовала мои сомнения и с надулась.

– Можешь, конечно, вовсе не пить, но я вообще-то ради тебя старалась.

Мне не хотелось, чтобы она сочла меня трусихой.

– Хорошо, – сказала я, вынимая пробку, – давай попробуем. – Зажала на всякий случай нос и сделала один большой глоток.

Дыхание перехватило, горло сдавило чугунным обручем, я захрипела. Софья бросилась звать на помощь. Меня быстро доставили домой. Приехавшему доктору она наплела, будто уксуса я глотнула по ошибке, и мне долго промывали желудок. В бутылке оказалась крепкая эссенция, и выздоровление мое затянулось. Зато пошлый румянец покинул мои щеки навсегда.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации