Текст книги "О чём думают медведи. Роман"
Автор книги: Владимир Орлов
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Не знаю, сколько еще минут или часов он продолжал говорить о научных достижениях центра и о его, Коробова, личном вкладе в синергию новых научных направлений. Влиятельного Коробова вдруг не стало. Точнее, я нащупал предел его влияния. И ему просто не о чем было со мной разговаривать по существу. Мы там просидели битый час как будто с единственной целью – убедиться в его настоящей беспомощности. Но тут я ошибался. Коробов не тратил время зря и, кажется, смог меня загипнотизировать и, вероятно, даже проникнуть в мое сознание. Это было вершиной искусства манипуляции. Я уверенно принял его за идиота, а он просто уклонился от дальнейшего общения и почти усыпил мою бдительность.
Я погрузился в себя и через мгновенье понял, что ничего не вижу и не слышу. Мне нужен был «проявляющий агент», чтобы убрать эту пелену. И вскоре я уже наблюдал за траекторией «проявителя», которая была безупречно дугообразной. Через равные промежутки времени он менял направление и, словно отбитый мяч, чертил свежую дугу до следующего отражения. Мне кажется, весь мир вздохнул бы с облегчением, пройдись по нему такая «стёрка». Когда я снова прозрел, перекрытия и опоры подвесного моста, видневшиеся за панорамными окнами офиса, и широкая лестница в два марша, спускающаяся на площадку у реки, по которым прокатился ластик, никак не изменились внешне – не прояснились, не поблекли, но внутри с ними что-то произошло.
Я уже знал, что это обычно предшествует удару снежной бури, которая с одинаковой внезапностью накрывала город в июне и в ноябре. В такие минуты даже многолюдный центр мегаполиса с плотной застройкой превращался в пустое метафизическое пространство, годное для имитационной пасторали с позвякивающими боталами, электронным блеяньем овец и отдаленным громом. Я еще в детстве знал, что залитый солнцем пляж, лазурное безмятежное море – это мертвый мир, в котором ничего не происходит. Процесс творения проявлялся лишь в снежной мгле.
В конце концов эта вселенская глухомань, где я пытался навести порядок, вряд ли могла претендовать на вовлечение сил сколько-нибудь высокого порядка. Поэтому не стоило удивляться, что местами это выглядело и звучало так надсадно. Это было третьесортное местообитание, которому достались последки – материальные, духовные и смысловые. Такое то и дело происходило то в одном галактическом захолустье, то в другом. Поэтому здесь творилась такая эволюция, лишенная стройности и содержания, и обитал такой разумный вид – без слез не взглянешь. Но мне приходилось работать с тем, что есть. Возможно, в будущем, не дай я маху на этот раз, мне предстояло бы получить в награду миссию в более насыщенном и благородном мире.
Иногда мне оставалось лишь наблюдать, во что сложится этот конструктор. Ни одна мимическая жилка не выдавала, что это совершаю я. Но нити, идущие из височных долей мозга, сплетали и переплетали скопления частиц и магнитных вихрей. Да и «нити» – громко сказано, вероятно, я был свидетелем сверхъестественной работы, и мои низкопроизводительные мозги были здесь ни при чем. Я немного направлял ее, дирижируя всего парой таких мысленных и физически воплощаемых узелков, с тем чтобы потом они слипались в мощные канаты, держащие гранитный небесный свод и блинообразную Землю. Хотя иногда планета больше походила на треугольный пирог. Форма Земли не имела значения с точки зрения миссии.
И я все чаще видел предзакатный темно-лиловый полог, который, как пышный занавес в столичной опере, вот-вот должен был представить на всеобщее обозрение мизансцену ослепляющего финала. И в моей же власти было сделать эту лиловую тяжесть частью картины умопомрачительного будущего, ничего не опуская, ничего не завершая, а сколь угодно долго придерживая это закатное одеяло за края. Чтобы потом все-таки отпустить, присесть на корточки в беззвучной и практически бездонной воронке, словно обложенной мхом, наконец, осознать, чем все это было. Все это было лишь началом. Самым-самым началом. А что могло бы лежать впереди, даже я не в силах был представить.
Глава 6
Я сидел на скамейке перед школой и ждал, когда по окончании занятий из-за ворот покажется старшеклассник, владеющий важной информацией о моем неизвестно где скрывающемся ассистенте. Я был вынужден терпеливо дожидаться так некстати навязанного мне стажера, чтобы в нарушение протокола не попасть в фокус кадровой инспекционной службы, более дотошной и свирепой, чем институтская служба безопасности. Притом что они обе уже ничем мне не угрожали, я по неизвестной причине вдруг решил не создавать проблемы бывшим коллегам из Стреглово.
Школе было лет сто тридцать, она размещалась в старой видавшей виды постройке из бурого кирпича, с сохраненными внешними признаками старения, но была изобретательно перестроена внутри. Судя по кованой ограде с вензелями и ухоженной территории, это заведение было одним из элитных. Это объясняло и удивительное трудоустройство моего подопечного.
Четверо мальчишек на школьной баскетбольной площадке, расчищенной от снега, играли в одно кольцо. Увидев зрителя, они начали показывать всякие фокусы с мячом: забрасывать его через голову, крутить фигурные обводки, и вообще рисоваться.
Но мое лицо было словно схвачено гипсом: я не мог улыбнуться или даже одними глазами послать луч-другой поддержки, так я был угнетен. Именно здесь на этой лавочке я вдруг так ясно почувствовал, что никак не могу примириться с реальностью, которая надвигалась на меня и на которую я сам надвигался неотвратимо. К счастью, планы мастеров дворового баскетбола резко изменились, и они с громкими возгласами покинули сцену. Я остался ждать, зажатый между школьными владениями, лишенными возраста и обращенными в тревожную бесконечность, и замаскированным под естественный ландшафт современным жилым кварталом.
О своей школе я почти не вспоминал, зато постоянно выслушивал рассказы Эльвиры, что за школа была у нее. И я никогда не понимал смысла этих историй. Они все были бессюжетными, но несли скрытый эмоциональный заряд. Вроде такого: «Я хотела во время перемены зайти в библиотеку, но заболталась с Майкой и не успела. И не знаю как, забрела в химический кабинет, дверь в лаборантскую была открыта. Никогда не забуду, что я почувствовала, когда увидела бутылку с серной кислотой. Это было… так странно…» «А что потом?» – обычно спрашивал я. «Уже не помню», – неизменно отвечала она, словно очнувшись. Со временем я перестал удивляться ее рассказам, решив, что в механизме ее памяти имелись неполадки.
Эльвира частенько неестественно таращила глаза, как от ощущения изумительного счастья. Я подозревал, что она использует неизвестное мне косметическое средство или тонкое приспособление для увеличения зрачков. Сколько я не разглядывал ее с близкого расстояния, требуя, чтобы она не шевелилась, я так и не смог обнаружить никакой машинерии. Обычно это заканчивалось неуместными прикосновениями. Возможно, так сказывался ее возраст – она продолжала чувствовать себя девочкой-подростком, но давно уже ею не была. Я бы поверил, что это последствия операции, скажем, пересадки глаз осьминога или кальмара. Я никогда ее не спрашивал. Полненькая и в очках – как раз такая, чтобы отвлечь меня от миссии и полностью погрузить в земную беззаботность.
Обычно у каждой пары была история «как смешно мы познакомились». Наша комедия приключилась в циклопическом офисном здании, наполовину недостроенном и настолько же неотделанном, где вместо клерков по коридорам слонялись люди в белых халатах, и где вторые полностью вытеснили первых во всех мало-мальски влиятельных учреждениях. Это была редкая минута покоя, после того, как я расправился с медицинской компанией, вложившей огромные деньги в технологию эффективного восстановления метаболизма, смешав их данные и обесценив предварительные результаты. И, довольный собой, я медитировал прямо посреди коридора где-то этаже на сорок втором высотного здания, когда вдруг услышал над собой довольно неприятный женский голосок, она что-то сказала или прошипела. Думала, что я не услышу, или, наоборот, хотела, чтобы не смог пропустить ее змеиное замечание. Еще секунда и я бы взорвался, но тут разобрал ее слова: она была любезна и говорила что-то приятное. А то, что я принял за шипение, оказалось милым и смешным речевым дефектом, который раньше всегда меня умилял, хотя новое поколение логопедов к тому времени его практически искоренило. Высокая, пухленькая, в кедах на босу ногу, в длинной просторной вязаной кофте, с романтичным каре и моим любимым дефектом, чуть было не нарвалась на мое отборное хамство.
Я поднялся, что было нелегко после расслабляющей стадии медитации, и пришел к ней на помощь. Она искала выход. И если на открытом ландшафте я всегда беспомощен, то в таких зданиях-лабиринтах я знал все входы и выходы, они словно бы изначально хранились в моей памяти. Да и в любых других зданиях тоже. В некотором смысле в этом состояла моя работа – просачиваться через едва заметные служебные выходы и двери, похожие на декоративные панели. Зато я легко мог потеряться в прямом коридоре или просторной комнате с единственным окном. В таких локациях мне приходилось по несколько раз устанавливать, куда я шел.
Она даже позволила взять ее за руку. Иначе я бы ее ни за что не вывел. Просто она была не прочь пошутить в таком стиле, как будто я ее поводырь или учитель, а она пятиклассница, или я разлюбезный хозяин дома, который по очереди водит гостей в гардеробную смотреть свою коллекцию открыток. Мне стало так смешно, что я начал сгибаться и хвататься одной рукой за живот, другой искать опору. Все-таки, говоря непредвзято, я был обычным сумасшедшим, которого на несколько секунд можно было принять за нормального, но безумие вылезало после единственного теплого прикосновения или намека на человечность, особенно когда это было похоже на игру. Ведь я был ужасно одинок.
Я понял, что все соединилось, когда она поправила свои очки с белыми дужками. Сдобная толстушка с обрезанными черными волосами. Она словно изображала персонаж из подростковой комедии. Быть такой изящно полновесной в тридцать два – что-то должно было быть с обменом веществ или с тем, что она проговаривала про себя. Мне сразу захотелось ей довериться. Человек, который владел секретом девственной рыхлости, наверняка держал за пазухой пару магических кристаллов. Потому что я знал, кому доверять нельзя – тем, чьи тела были подменены. Это было легко определить по голосу: когда человек выглядел не так, как звучал. Эльвира была неотличима от пронзительной шепелявости, которую исторгала. И с ней я чувствовал себя по-особенному. Иногда мне казалось, что она мной восхищается и одновременно смеется надо мной, то есть натурально потешается, как над глупеньким малышом, и в то же время глаз от меня не может отвести, как от диковинной зверушки – такое сочетание не так уж часто встречалось в известной мне части обитаемого мира.
Иногда она начинала ни с того ни с сего ловко жонглировать тем, что попадется под руку – предметов могло быть четыре или пять, – словно тренируясь, продолжая болтать со мной, не сбиваясь с мысли, как бы я ни пытался ей помешать, как будто жонглирование исполнялось независимо от ее сознания, и этим окончательно меня сразила.
Совсем иначе она реагировала на щекотку. Я долго не понимал, что это такое, хотя регулярно это практиковал, когда Эльвира, подобно еноту, растягивалась на нашем диване. Я находил те точки, которые она со смехом пыталась защитить или утаить от моих быстрых пальцев. По моим наблюдениям, такова была вся ее поверхность и некоторые углубления, которые подтверждали существование щекотки внутри, точнее в глубине. Это явление буквально рождалось на кончиках моих пальцев, и это была самая податливая и быстрая из созидаемых мной реальностей. В такие минуты я начинал ощущать себя всемогущим в каком-то очень конкретном смысле этого слова. Эльвира тоже испытывала что-то вроде поклонения, которое я читал в ее осминожьих глазах, которые именно я делал такими. Я не только создавал вещи, но и непрерывно их улучшал.
Я собирался когда-нибудь с ней обручиться. Так ведь в таких случаях говорили? Что я знал наверняка: Эльвира была намного умнее меня, и если бы что-то пошло не так, она бы смогла решить, что со мной нужно делать и куда меня определить. Я не хотел открывать ей свои карты до известного дня. В случае успешного завершения миссии я собирался ее отблагодарить, превратив под громадным давлением в крошечный ослепительный бриллиант.
Но потом в наших отношениях наступил кризис. Мне стало казаться, что Эльвира слишком много хохочет. Не было ни одной ситуации или истории, от которой она бы не начинала покатываться со смеху. И это всегда было так заразительно, что я, кому большинство шуток казались мрачными предсказаниями, тоже начинал захлебываться от смеха. В эти мгновения я смотрел на нас со стороны и видел, что мы похожи на людей, которым удалось спастись после того, что я сотворил с этим миром. Мне кажется, любовь всегда и была счастьем уцелевших.
А что в ней было, кроме смеха? Пожалуй, это все. Поэтому я решил в следующий раз выбрать девушку посерьезнее.
Эльвира любила что-нибудь нарушать. Речь не о правилах. Она отступала от привычных последовательностей. Это мог быть распорядок дня, начинавшийся с обеденного сна, и только после этого продрыха она начинала отсчет дневной активности. Так же она обращалась с чередованием приемов пищи или скучной привычкой обывателей аккуратно складывать вещи в комод или вешать в шкаф. Иногда я думал, что я с ней только из-за этого. Эльвира разносила вдребезги любой график, расписание, план с временными отметками, которые ей удавалось обнаружить. Меня это веселило. И чем настойчивей она нарушала режим, чем больше наводила беспорядка, тем меньше я мог ему сопротивляться. Лишь позднее я сообразил, что так она усыпляла мою бдительность и что не было более дисциплинированного человека, чем она.
Я почти задремал, размышляя о систематическом хаосе, который создавала Эльвира, когда вдруг был возвращен к реальности взволнованным голосом Олега.
– Валерий Павлович, я получил недельный отчет о работе полевой группы в жилом квартале в районе платформы. Мне показалось, что в этих результатах нет никакой системы, как будто их подменили, и этот процесс подстановки данных продолжается. И я эти результаты пока не могу передать на обработку.
– Забудь, – равнодушно отозвался я и подумал, что чем меньше я буду слышать такие новости, тем лучше. – Мы должны с тобой понимать эти вещи одинаково. Твои рабочие записки не место для важных умозаключений. Ты должен следовать в бессюжетном потоке бессмысленных, на первый взгляд, историй и не отклоняться от него. Тогда тебе удастся с первого взгляда оценивать, какие выводы правильные и как смотреть на них под правильным углом, чтобы они такими оставались.
– Я пытаюсь подключить именно такую логику, чтобы увидеть картину целиком, – затараторил он. – Но меня клинит. У меня слабость к традиционным методам. Вижу какой-нибудь интересно слепленный поток данных, пытаюсь встроить в него свой привычный математический аппарат. И меня это полностью захватывает. А потом вдруг выходит…
– Извини, просчет по мотивам страсти к математике я не могу принять, – прервал я его.
– Нет-нет, – пытался оправдаться Олег. – Я выбираю формулу наобум и, только когда вижу, что никаких совпадений нет, пытаюсь это как-то обосновать команде. И они верят, конечно, вы же меня поставили главным. Но я чувствую, что правильное исчисление должно проявиться где-то в другом месте, и я даже вижу направление…
– Постарайся успевать переварить идею, пока она еще сырая, – туманно посоветовал я и отключился.
Пожалуй, сегодня я был плодовитей обычного. Во мне неустанно работал внутренний сборщик гирлянд из черепков и осколков стычек и ссор каких-то опоздавших на круизный лайнер людей, картин и эпизодов с веселым пьяным помрачением и травматической дезориентацией. Молниеносное, как в замедленной киносъемке, плетение гирлянд позволяло мне выныривать из-под набегающих волн полузавядших бутонов, лепестков и побегов повседневной жизни.
Еще утром я заметил, что исчезла треснутая плитка на полу перед входной дверью моего жилища. Я чуть с испуга не кинулся назад в квартиру. Я три недели с хрустом наступал на эту трещину и уже впустил ее в свой мир, а плитку кто-то снял и заменил новой, другого цвета. Космическая оплошность!
На улице поздоровался с соседом, который отводил дочку в детский сад, и едва сдержался, чтобы не броситься им под ноги, пытаясь поднять лежащую в луже даму червей из классической колоды Деларю. Я был смущен этим знаком порока. К чему был этот намек?
Мой связной появился вместе с приятелем-ровесником странноватого вида в ярком пестром полосатом комбинезоне, вязаной шапке той же расцветки и толстом бирюзовом свитере.
– Я сразу так и подумал, что все это превратится в игру, – сердито сказал я.
– Очень приятно, – с ударением на «очень» сказал разноцветный приятель и, улыбаясь, протянул мне свою узкую длинную ладонь.
Пожимая руку, он приобнял меня и похлопал по спине, озадачив своим дружелюбием.
– Я знаю вашего ассистента, – просто сказал он. – Речь ведь о Филиппе Мухине?
Я кивнул.
Тут разноцветный юноша с недоумением посмотрел на Колю и растеряно произнес:
– Но вы ничего не принесли. Коля сказал, что вы возьмете с собой свои датчики и произведете сканирование.
– Сканирование чего? – не понял я.
– Мы должны просканировать место, в котором он находился, пока я его прятал.
– За каким чертом я бы стал здесь такое устраивать? – возмутился я, поймал Колю, который пытался увернуться, и свирепо дернул его за рукав куртки: – Что за обещания?
– Иначе бы он ко мне не пришел. Я две недели его уговаривал, – попытался оправдаться стажер.
– Две недели? То есть еще до того, как тебя ко мне прикомандировали?
– Да. А как бы мы еще успели?
– Я думал, у вас все серьезно, – покачал головой пестрый юноша. – Мы только потеряем время. Дело же не в служебной инструкции и не в штатном расписании. Мухин ведь вам нужен совсем не для этого?
– Я сам не знаю, зачем он мне нужен, – признался я. – И я мог бы принести с собой оборудование, мог бы произвести замеры. Но представляешь, как бы это выглядело, что бы подумали люди на улице, учителя, ваши родители? Мы же не устраиваем такие представления просто так, должны быть причины, иначе начнется паника, – протолковал я ему.
Разноцветный подросток покраснел в стиль со своей одеждой и опустил глаза.
– Они практиковали с ним деградационные метаморфозы, – доложил Коля.
– Почему Мухин решил взаимодействовать именно с тобой? – напрямую спросил я подростка.
– Не знаю. Может быть, дело в частотном программировании? Он говорил, что ему нужны детские мозги. Ну, в смысле, не взрослые.
– Может, вы оба просто скажете, где он сейчас?
– Мы понятия не имеем, – пожал плечами Коля. – Наверное, продолжает заниматься тем же самым в другом месте. Нашел мозги помоложе.
– Я вам помогу, но у меня одна просьба: не говорите отцу, чем я занимаюсь, – взволнованно сказал подросток в бирюзовом свитере, и его лицо покрылось пятнами такого же цвета. – Он не в восторге от всей этой современной науки, я не хочу его расстраивать.
– А причем здесь твой отец? – спросил я.
– Я хочу вам кое-что показать. Это лежит у меня дома, – объяснил парнишка.
– И с помощью этого мы сможем найти Мухина? – с надеждой спросил я.
– Да, для этого и нужен был сканер. Хотя, может, вы просто посмотрите и все поймете или почувствуете, как с этими пятнами…
– Почему вы запросто об этом говорите? Это абсолютно секретная информация, об этом осведомлена только моя группа, – с напускным возмущением сказал я.
– Все об этом знают! – весело заявил Коля.
Квартира Колиного приятеля в старой, чудом сохранившейся пятиэтажке выглядела внутри еще хуже, чем снаружи, – с тесной планировкой и до крайности изношенной. Ее приводили в порядок в последний раз лет тридцать назад: до бетона продранные обои, вышедшие из моды еще до рождения подростка в клоунском комбинезоне, вздутые полы с отставшим и уже почти везде распавшимся на волокна напольным покрытием неизвестного происхождения. Но, похоже, все это нисколько не смущало молодого человека, и он постоянно принимал здесь сверстников обоего пола.
На кухне на еле живом стуле – его ветхость угадывалась с одного взгляда, зажатом между небольшим столом и тумбой со стереосистемой (на них можно было опереться) – сидел высохший скрюченный мужчина в тельняшке, вряд ли старше сорока пяти, на последней, предгибельной стадии алкоголизма. Впрочем, он был аккуратнейшим образом пострижен под полубокс.
– Так, я не понял… Кто-то сюда пришел без моего приглашения? Если кто-то сюда заходит, как к себе домой, то он должен мне поставить и посидеть со мной, – с напускной угрозой в голосе проговорил мужчина.
– Это мой отец, – небрежно отмахнувшись, сообщил Колин приятель. – Не обращайте на него внимания. И не волнуйтесь, он не собирается вставать. Подождите здесь, я сейчас к вам выйду.
Как только разноцветный парнишка проник в свою комнату и прикрыл за собой дверь, его папаша в мгновение оживился и сделал приглашающий жест, обозначающий «надо посекретничать».
Я тут же направился к нему как многоопытный «специалист по ситуативным процессам», которому постоянно приходилось иметь дело с полупаралитиками и наркоманами. Я находил особую ценность в нечленораздельном бормотании людей, с трудом выражающих свои мысли, потому что видел в них первые ласточки нарастающей массовой утраты людьми способности хоть что-то ясно самим себе объяснять. Я буквально на пару лет задержал поголовную деменцию. И страшно было представить, что бы здесь творилось без меня. Пустоши и секстиллионы наполовину незавершенных идей и предметов без цвета и запаха, а иногда и без формы. Мир-клякса или, точнее, мир-проплешина. Причем никто бы не обратил на это внимания. «Это с предметами что-то не то», – говорили бы аборигены и творили бы с этими недоделками черт-те что.
– Мой пацан думает, что я окончательно пропил мозги, но я все вижу и все о нем знаю, – сказал мужчина, и все говорило о том, что этот болезненный человек сохранил остатки ясного ума и не менее ясной речи. – Еще не вечер, и я пока кое-что соображаю. И тебе скажу одну вещь, потому что ты в теме. Мой парень запутался. И у него будут большие проблемы. Хотя если вспомнить, сколько залетов было у меня в его возрасте, то он выглядит просто молодым львом, у которого в светлой голове идей как голубиной дрисни! – воскликнул он, надменно расправив спину, и высоко, насколько позволял шейный артрит, поднял голову и неожиданно звонко и глуповато рассмеялся. – Да я в его годы был еще на стадии зародыша и после этого еще лет десять. Да и сейчас…
– Вам есть чем гордиться, – вставил я.
– Я много чего повидал, – не обращая на меня внимания, продолжал он. – Я ведь офицер сил специального назначения в отставке, да! – Было видно, что он повторял эту легенду каждому случайному знакомому. – Но с чем они связались – даже у меня фантазии не хватает на такое.
– И с чем же? Кража данных или гимнастки?
– Не-е-ет! – махнул он рукой, явно разочарованный моей тупостью. – Все дело в числах.
Он замолчал и продолжил, все больше и больше угасая:
– Знаешь, я тут пошел в магазин, мне надо было поправиться. Я всегда, когда иду вечером, ориентируюсь по нашим башням-многоэтажкам. Нужно пройти пять этих штырей, и там за углом мой магазин. Иду, запрокинув голову, и тут у меня из-под ног выскакивает сеттер из соседнего подъезда, я так в кусты и скатился. Подбегает хозяйка собаки, помогает встать и говорит мне: «Я тоже все время считаю окна в этих домах, не могу оторваться. И результат все время разный. Мне кажется, – говорит, – с этими окнами что-то не так. Вы, наверное, тоже это заметили? Словно физический мир меняется». Я говорю ей: «Ни хрена я не заметил». А она мне: «Вы не пробовали фотографировать и считать окна на снимке? Я несколько раз пыталась снять эти дома – все время что-то происходит с фокусом, или дом выходит обрезанным сверху или снизу». Я ей говорю: «Да достаточно посчитать количество окон на одном этаже и потом помножить это число на количество этажей». А она наклоняется ко мне и прямо в ухо говорит: «Ноль, четыре, три, восемь. Цифры, которые вы, возможно, ищете…» Сумасшедшая баба! Вот о чем я тебе говорю, понимаешь? Люди от этих цифр ку-ку.
– История что надо, – деловито произнес я. – Но подросткам числа больше не интересны. Хотя я не удивлюсь, если ваш сын хорошо в них разбирается.
Ветеран спецназа энергично поднялся на локтях и подался ко мне.
– Ты слишком хорошо думаешь о своей жопе. Она у тебя не гениальная…
Это было единственное усилие, на которое он был способен, после рывка он сразу сник и превратился в погасшего алкаша, которым был пять минут назад. Но нет, не единственное.
Он снова поднялся на локтях и, корчась от боли, проговорил:
– Я очень люблю своего сына. Но я ни все могу ему рассказать, ни во всем признаться. А некоторые вещи требуют раскрытия. Потому что речь идет о принятии правильного направления, с которым он внутренне согласится после моих откровений. В этом смысл. Он должен внутренне согласиться. Но для этого мне необходимо подобрать нужные слова, сказать их вовремя, в подходящей обстановке, с тем выражением и интонацией, которые он не захочет пропустить мимо ушей. В этом, пожалуй, и состоит любовь к детям – в нашем удовольствии от их ожидаемого послушания. А если он скажет «Ну и что», «Мне это не интересно» и повторит это много раз, я не перестану его любить, но все это потеряет смысл.
– Потеряет смысл, – повторил он.
Я положил ему руку на плечо, ощущая себя той физической константой, без которой вся эта грандиозная материальная архитектура была бы не более чем грудой инертной, бессвязной и выгоревшей породы. Благодаря мне все это сияло. Но мне предстояло, как придет время, все это переписать набело. Таков был замысел. Таково было великое исправление. Здесь кое-что пошло не так, кое-что не сложилось. Но после произведенных мною ремонтных работ все должно было стать тип-топ. Миру предстояло переродиться. Аллилуйя! Все-таки я был молодцом, ни на минуту не забывая о главном. Чаще, пожалуй, не смог бы, но хотя бы раз в минуту в голове вспыхивал этот образ. И я повторял это про себя снова и снова, пока не начинало сводить скулы.
В дверях появился разноцветный юноша со странным устройством в руках. Я точно такого раньше не видел.
– Это контролирующий сканер, мы сами его собрали, поэтому он не в реестре. Поэтому он все регистрирует как надо, а во всех сертифицированных датчиках уже заложены искажения. Мы его оставляем в лабе, чтобы вести хронику по движению и температуре. Я никогда не фиксирую звук, пока нас нет, а тут случайно оставил диктофон включенным. Вместо шести часов тишины на записи все время что-то происходит. Могу включить с любого места…
Он прикоснулся к пульту, и я услышал серию щелчков, словно кто-то быстро включал и выключал старую настольную лампу или орудовал ископаемой шариковой ручкой, после чего громко безутешно заплакал грудной ребенок, прямо как в какой-то пьесе, где слепые гуляли по острову без поводыря.
– Вы знаете, что это? – спросил подросток.
– Нет. И это не очень похоже на материалы к метаморфозам. Но у меня есть одна мысль.
Я знал, что должен сказать, чтобы поскорее отсюда убраться.
– Правда? Вы все поняли? – с надеждой спросил он.
– Да, и это требует немедленного вмешательства.
Как видно, Мухин с легкостью заблокировал «неискажающее устройство», издевательски насытив его аномальными данными в моем стиле, и, похоже, передал мне особый привет. А главное, мне было ясно, что с такими помощниками у меня не будет на руках ничего, кроме таких сообщений.
Через пару минут я уже стоял на улице и разговаривал с помощницей шефа, отворачиваясь от стоящего здесь же и ожидающего своей участи Коли.
– От вашего стажера никакого толка, он понятия не имеет, где Мухин. У него был всего один контакт, и тот совершенно бесполезный. Мне кажется, я сам внес эту ошибку в условия. Мне совершенно не нужен ассистент.
– Вам – нет, а для работы он абсолютно необходим, – категорично возразила Арина.
– Почему? Разве не мне это решать?
– Валерий Павлович, к сожалению, вам придется продолжить поиски ассистента, потому что он уже внесен в регламент. Без него работу нельзя будет ни продолжить, ни завершить.
Я уже совсем собирался прокричать ей: «Поймите, мы имеем дело с панельными искажениями, низкоорганной связностью и психологической несовместимостью», – но вовремя остановился, потому что сообразил, что этим только все усложню.
В этой ситуации мне понравилось мое спокойствие. По идее, я должен был хоть немного нервничать, но нет. Безупречный результат был обеспечен самим фактом моего включения в процесс. Правда, эта невозмутимость возникла не сразу. По первости, лет в шесть-семь, у меня выходили химеры. Я их даже не стал переделывать. Такие несуразные идеи и вещи постоянно попадались людям на глаза, но им и в голову не приходило, что это моя работа. И их уже нельзя было исправить. Типа пирогов с ананасами или плащей с тропическим рисунком. Все пляжное и несуразное вроде дырчатых тапок из вспененной смолы. Мне все мое детство очень хотелось отправиться с родителями и сестрой на море, но на летние месяцы у зоологов приходился период наиболее активной работы в поле с круглосуточным наблюдением и сбором данных.
⠀
Из дневника Павла С. Тетрадь №21
Баунтовская экспедиция
16 сентября (у слияния Большой и Малой Имы) 8:20
Медведи заперли меня в овраге и не дают мне возможности закончить маневр. Судя по голосам, там шесть или семь животных, которые постоянно перемещаются между тропинками, ведущими на волю. Никогда еще не сталкивался с такой эксцентричной облавой. Я вооружен и могу отгонять их светошумовыми зарядами, но они настроены не просто решительно, они как будто выполняют поставленную задачу и поэтому так спокойны, последовательны и предусмотрительны. Не попались ни на одну мою уловку. Сутки уже позади, и я мог бы попытаться прорваться с боем. Но шансов отбиться немного, они слишком организованы, а мое оружие не сможет надолго ограничивать их активность. Но есть и хорошая сторона: я сконцентрирован и, кажется, уже начал приводить в порядок свои дела и мысли. Это очень важно. Хотя я только и делаю, что наблюдаю и анализирую, но все время упускаю что-то существенное. Теперь я в такой ситуации, что как-то само собой думается о важном, второстепенное даже не приходит в голову.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?