Текст книги "О чём думают медведи. Роман"

(Там же) 9:45

Я все еще не разобрался, как действует их проникновение. Ментально это выглядит как приглашение. Мое сознание увлекается чем-то напоминающим сильное чувство голода или жажды или желание в стельку набраться и другие похожие устремления и инстинкты, но при этом ощущается физическое втягивание моего «я» в некую пеструю шелковистую глубину. При этом медведь-телепат имеет такой вид, как будто никак не может сходить по большому. Когда наши глаза встречаются, я вижу эту муку-надежду на его морде. Но потом эта шелковая кулиса накрывает меня с головой и я перестаю быть тем, кем был раньше, но и медведем я тоже не становлюсь. Я обретаю иную природу. Но потом невыносимая тупая боль в каждой нервной клетке выталкивает меня назад. Я не слишком подхожу для такого перемещения, вот в чем дело.

(Там же) 11:05

Надо видеть, что делают медведи, когда у них поднимается настроение. Никакого циркового комикования! То, что зрители, да и я сам раньше, принимают за медвежье веселье: все эти потешные жесты, поклоны, вращения головой, – передает состояние, близкое к нервному срыву. Медведь в духе – это зверь, позволяющий тебе уйти не из-за звериного великодушия, вызванного сытостью, а потому что проникается к тебе искренней симпатией. Я бы и сам в это раньше не поверил. Какая может быть эмпатия по отношению к еде, к которой еще нужно приложить усилие, чтобы приготовить. Просто медведям в настроении начинает нравиться вся окружающая реальность. Они испытывают что-то вроде просветления. Они наслаждаются каждым видимым явлением и предметом. Но длится это недолго. И это надо иметь в виду исследователям, которые впервые с этим сталкиваются. Они могут заинтересоваться необычным поведением медведя и со всей своей амуницией влезть в их неприкосновенный круг. Наказание за беспечность следует незамедлительно.

11:38

Я вдруг начал размышлять: о чем сказка, в которой девочка угодила в дом к медведю? На первый взгляд речь вовсе и не о медведе, а о полукриминальном отшельнике, возможно политическом или религиозном сектанте, к которому лучше не попадать. Он неплохо спрятался и промышляет охотой и собирательством, а если повезет, то и разбоем. Но дальше начинаются медвежьи тонкости, в которые безоговорочно веришь. Это, несомненно, звериные угодья, и случайно попасть на эту территорию легко, а вот выйти – нет. Девочка становится его пленницей, медведь заставляет ее с собой жить. Это так по-медвежьи. Если по какой-то причине ты не стал его едой, то он тебя захватывает, и ты не можешь покинуть его территорию. Ты просто теряешь ориентацию и ходишь кругами, и никакие инструменты тебе не помогают. Девочке кажется, что она провела медведя, упросив его отнести пирожки в деревню в огромной корзине, куда она в последний момент прячется. Но на самом деле это медвежья уловка. С самого начала. Кажется, что они легко поддаются обману, но потом используют это против тебя, и ты попадаешь в свою собственную ловушку. Я не раз в этом убеждался, как и другие. Медведь оставил бы корзину на краю селения, а сам бы ждал в засаде и растерзал бы девочку прямо около ее дома. И деревенские собаки ничего бы не учуяли. Пожалуй, это сказка о высокомерии и самонадеянности зоологов. И десятки похожих сказок можно найти в их глупых статьях и монографиях.

12:02

По поводу зимней спячки. Когда-то она была неотъемлемой частью сезонного цикла в жизни медведей. Теперь, когда зима, как и полусонное состояние животных, растянулась на многие месяцы, вторгаясь с разрывами в другие времена года, эта пищевая стратегия стала небезопасной. Раньше не выживали голодные шатуны, теперь – ни одного шанса не остается у особей, подчиняющихся инстинкту и замирающих в укромных местах, обезопасив себя запасами подкожного жира. Через пару недель метели могут утихнуть, температура пересечь сезонный температурный максимум – и вот уже посреди календарной зимы появляются обильно цветущие лесные опушки, прогалины, а в огромных лужах просыпаются многочисленные земноводные. Уже через неделю это может быть заметено двухметровыми сугробами, но эти окна изобилия могут дать дополнительный шанс на выживание или отнять его. Медведи изо всех сил избегают состояния перехода к зимнему оцепенению. Чего им это стоит! Мне кажется, они весь декабрь только и думают о сне. Они кое-как проживают день и еще до наступления ранних зимних сумерек оправляются на боковую в надежде проснуться уже весной, но еще до рассвета они разочарованно открывают глаза и понимают, что не могут дальше лежать, снимаются с ночевки и бесцельно бредут по лесу, выписывая какие-то странные петли до наступления утра. Кстати, Торнин продолжает утверждать, что режим спячки никак не изменился, а петляющий маршрут и дневное бодрствование – это хождение во сне. И это он доказывает данными мозговой активности животных, в принципе не понимая, что медведи эту активность легко могут фальсифицировать, как только понимают, что им вживили датчики. Если бы он хоть раз подошел к ним поближе в это время, он быстро бы убедился, что их альфа-волны липовые.

14:43

Я понимаю, что медведи делают только то, что в их силах. Иногда я чувствую, что они хотят попросить о помощи. Их миссия очень важна, я только сейчас начал это понимать. Но в силу их животной природы им не все подвластно. Их космогонический мандат крайне ограничен, и он останется таковым, если не предпринять срочные меры. Пожалуй, у меня есть пара идей, как исправить положение. Беру свои слова про древних паразитов обратно. Их эволюционная функция будет куда интересней, чем у Homo Sapiens. Медведи назначают встречи между особями разных таксономических порядков и меняют рабочее расписание тысяч существ, сущностей и процессов. Благодаря им мир меняется. А мог бы меняться еще быстрее.

18:20

Скоро начнет темнеть. Конечно, от медведей нельзя было ждать ничего хорошего. Я чувствовал, что рано или поздно они устроят на меня охоту. А я пытался выстроить с ними отношения со всей возможной открытостью, какая возможна между человеком и зверем. Я никогда толком не скрывался и в полный рост показывался на границе их владений. Может быть, раньше я вел себя глупо и трусливо, но после встречи с обм, после спасения в грозу, после неоднократного установления ментального сопряжения с совершенно разными особями, мне показалось, что между нами заключен негласный договор. Теперь я отчетливо вижу, что все эти события происходили исключительно в моем воображении. Я хотел бы извиниться перед всеми людьми, кого я вовлек в эту историю, полную фанатизма, эгоистичного упрямства и безразличия к чужим жизням. Надеюсь, когда-нибудь вы найдете эту тетрадь, прочтете эту запись и сможете меня простить.

Глава 7

Совсем забыл предупредить. Когда я говорил, что что-то создаю или довожу до ума, или, тем более, заслоняю от опасности, я лишь вынуждено пользовался фигурами речи. Еще хуже выглядела бы трактовка, что я коплю «критическую массу изменений». Само понятие критической массы никогда не имело смысла и никак не соприкасалось с реальностью. Это как переполненная чаша терпения, принцип «все или ничего», точка кипения, точка сваливания и прочие точки – они все убедительно выглядели лишь на графиках. Когда нервная клетка получала критический объем медиатора, она выдавала импульс, но не раньше. Все якобы должно было доходить до ручки. А это было не так с начала времен. Это был не более чем защитный механизм искаженного человеческого восприятия. Мое титаническое шельмование исследовательских данных было пустяком по сравнению с тем, как реальность причудливо и безумно искажалась в сознании каждого человека. Механизм был настолько прочный и неопровержимый, что внутри не было ни одной лазейки, позволяющей мысленно его ухватить, хотя он лежал у всех на виду. И это касалось самых простых вещей. В реальности ничего не заканчивалось. Чаша могла наполняться и наполняться чем угодно, никогда не достигая краев. Поэтому и мои трансформации – если бы кто-нибудь увидел это с моего пригорка, – хотя и перемалывали все материальное, никогда ничего не перемалывали ни до какой точки. Я точно так же был вынужден цепляться за эти искажения, раз уж я оказался среди людей. Да, я старался, чтобы это имело хоть какой-нибудь смысл. Но какой это могло иметь смысл? Его никогда не было.

Однажды мне стало казаться, что все эти данные, которые я без устали подделывал, и без меня уже были изменены. Точнее, порядком было искажено само восприятие данных в системе, а также способы обработки и модели интерпретации. При этом большинство важных отношений и зависимостей вообще никак не регистрировалось. Я глазам своим не поверил, когда начал сверять показатели. Мною хотя бы соблюдались приличия, когда требовались дутые расчеты и графики, а тут самые простые колонки цифр обрабатывались под определенным углом, согласно неким закулисным договоренностям. Мир менялся и искажался без меня. Это был отдельный от меня процесс, который возник задолго до моего переворота вещей и их значений. Но вскоре эти искажения исчезли или я перестал их видеть и стал думать, что все эти искаженные массивы данных были моим наваждением.

Коля вывел меня из оцепенения, энергично дернув за рукав пиджака, вызывающе выглядывающий из-под обшлага куртки, и обратил мое внимание на пульсирующий индикатор в районе сонной артерии, я уже почти научился не замечать сигналы от Олега, но теперь у меня под рукой был живой указатель.

– У нас поразительный прорыв, – произнес координатор группы как бы не своим голосом.

– Что ты хочешь сказать? – насторожился я.

– Всплеск. Колоссальная статистика за двое суток.

– Почему ты говоришь мне об этом только сейчас? И почему в конторе все еще не стоят на ушах?

– Было принято решение засекретить все сообщения. Мы не знаем, с чем имеем дело. И я думал не сбивать вас с толку раньше времени. К тому же у вас больше нет доступа к таким данным. Но я вполне осознано нарушаю запрет, чтобы вы меня не убили, или вас за это не убили, или всех нас. Я подстраховываюсь. Хотя активность наблюдалась недолго, меньше часа. Но ничего похожего раньше не было. Словно какая-то организованная демонстрация. И космические и наземные системы это запечатлели. Не знаю, был ли на земле датчик, который не зафиксировал бы эти изменения.

– Я даже не буду спрашивать, что там.

– И правильно сделаете. Всю нашу физическую демонологию надо переписывать заново. Хотя пятна на месте, их больше всего.

После этих слов голос Олега не исчез, а начал распадаться на отдельные звуковые монады и продолжал звучать с этим странным выражением, пока внезапно не оборвался. Кажется, он еще пару раз пытался выйти на связь, но ему это не удалось.

Я стоял под крепнущим северным ветром, по капюшону барабанили ледяные иглы, и наблюдал, как снежный шторм после жаркого солнечного полдня стирает и высветляет город дом за домом, квартал за кварталом. Это было словно трижды открытое пространство: куда бы я ни бросал взгляд, куда бы ни повернул голову, оно каждый раз распахивалось передо мной, словно бы расправлялось по всему изначальному объему. Очевидно, что за спиной у меня творилось нечто противоположное.

Мне всегда нравился этот грязный осенний снег. Конечно, улица выглядела не такой ослепительной, как сразу после зимнего снегопада, но моя душа пела. Глупая реакция от предчувствия весны. Хотя и декабрьские сугробы часто были покрыты копотью от пожаров. И эта угольная пыль легко проступала через новые слои снега. Никогда не думал, что когда-нибудь смирюсь с этими перепадами и начну получать от этих ледяных конвульсий какие-то положительные эмоции. Грязь и пепел справлялись со стерильностью зимы, а позже превратили и мое лето во вполне уютное время года.

Теперь я мог спокойно стоять и мерзнуть, разглядывая через большие окна посетителей кафе, и мне не хотелось войти внутрь, размотать шарф, повесить на вешалку куртку, усесться на мягкий диван и полистать меню. Если бы эти люди знали, что я чувствую, они бы охотно поменялись со мной местами, возможно, даже заплатили бы за мой ужин.

И если бы это был мужчина, увлеченный природными тайнами, он позволил бы мне выпить вина за его счет и поболтать с его спутницей, пока бы он наслаждался волнующе близкой весной на улице. Я продолжал размышлять в этом направлении и понял, что мне скоро понадобятся заемные средства.

– Валерий Павлович, мы можем войти, профессор Сиднев ждет нас, – сказал Коля и подтолкнул меня к дверям кафе.

Я понял из путаных объяснений моего юного помощника, что пару лет назад этот человек подавал жалобу на Мухина, когда тот гостил в Селижарово. После этого к Филиппу явилась охрана центра и принялась обыскивать его самого, полки и ящики у его стола, а потом они перевернули его жилище и арендуемое хранилище. Искали любые материальные подтверждения страшных нарушений протокола, потому что электронно он был чист.

Профессор Сиднев искренне обрадовался нашему приходу. Выяснилось, что он был знаком с нашим завлабом и даже по его заказу оценивал удаленно младший полевой персонал нашего центра с точки зрения «самоотверженности» при выявлении особых отклонений в собранных данных. По ним предполагалось вычислять изменяющиеся аномалии. И хотя люди работали на износ, было непонятно, как им платить. Решили индексировать оплату по «самоотверженности», вновь выведенному показателю личного участия. Но эти особые отклонения никому не удавалось зафиксировать, кроме членов нашей группы, которые только и получали премиальные.

Пригласив меня за свой столик, Сиднев сразу спросил:

– Не возражаете, если мы деактивируем все средства связи и все электронные устройства, включая те, которые в нас встроены?

– В нас встроены? – переспросил я.

Сиднев посмотрел на Колю и обратился к нему:

– Он не в курсе?

Коля покачал головой.

– Вас перепрошили. Понимаю, считается, что никого не перепрошивают. Сама такая мысль кажется бредовой. И покидая сторонний объект, вы от всего освобождаетесь, как обычный человек. Но все изгнанные получают особое напыление. Его так просто не отскоблишь.

– Даже если это так, если вы в это верите, лимбом мы никак не заглушим сигнал, в фольгу если только завернуться, – простодушно предложил я.

Коля и Сиднев выразительно переглянулись и тут же прыснули.

– Ты это слышал? – беззвучно хохоча и хлопая себя по колену, крякнул профессор. – Фоль-га! Завернуться в фольгу.

Переведя дыхание, словно подводя черту под этой нелепой ситуацией, они после короткой внутренней борьбы не выдержали и захохотали уже в голос.

Я картинно нахмурился и сложил руки.

– Извините-извините, – торопливо проговорил Сиднев, хватая меня плечи. – Это наш общий с Колей спецкурс с разницей в двадцать пять лет. Мы как инкубаторские. И хорошо, что он убедил вас прийти сюда лично, без этих идиотских видеопосланий.

– Инкубаторские? Вы что..?

– Да, мы все из одного образовательного улья, точнее осиного гнезда. Из одного экспериментального класса, где эксперимент не заканчивается уже лет сто сорок. И Мухин, кстати, тоже. Не удивляйтесь. Сейчас найти подлинные личные данные почти невозможно. Корпоративные правила требует, чтобы все следы тщательно заметались. Любые следы. Чтобы нельзя было с первого подхода понять, кто этот человек и откуда. Настоящие данные хранятся в сейфах на пергаменте.

– Так как же мне отключиться? – спросил я.

– Пока не знаю, – сказал Сиднев, выдержал паузу и добавил: – Я подумываю о фольге.

На этот раз не случилось никакого хохота, юноша Коля лишь негромко хмыкнул. Кажется, негласный «пчелиный» этикет требовал по-разному реагировать на упоминание смехотворного предмета в зависимости от стадии беседы. И как только мы бы вплотную подошли к главной теме, упоминание фольги вызвало бы ярость или скорбь.

– Знакомы с родом моих занятий? – произнес Сиднев манерно и, как мне показалось, недружелюбно.

– Преподаете? – предположил я.

– Я исследую отношения между людьми. Да-да, сейчас все этим занимаются даже астрофизики, им сказали, что они не туда смотрели. Но я это делаю не в исследовательских целях. Я обслуживаю страховые и консультирующие бюро с целью выяснения, что происходит с их подопечными на самом деле.

– У вас как у воспитанников одного роя, и у Мухина в том числе, должно быть много общего, – предположил я.

– Эксперимент давно провалился, никакой общности достичь не удалось. Теперь это обычный «Ц» -класс. Хотя какие-то методики продолжают испытываться. Слишком много усилий было потрачено, чтобы все бросить. Знаю, что опекунский совет еще не оправился от ущерба, которое нанесли прежние поколения выпускников. Компенсация ляжет на новых воспитанников.

– Так вот откуда столько активной молодежи! – сказал я, кивнув на стажера.

Он придвинулся и застыл в какой-то неестественной позе то ли ожидания, то ли предчувствия и растеряно произнес:

– Подождите, вы же не будете меня снова мучить по поводу этой жалобы?

– И не собирался. Я просто пытаюсь как-то связать вашу работу в нашей лаборатории и этот скандал с Мухиным у наших соседей. Он ведь перебрался в Селижарово, после того как был изгнан из нашей конторы. Я там еще не работал, но документ видел.

– Это случайность. Нас привлекли в ваш центр с подозрением, что Мухин мог наследить или оставить сообщника для использования ресурсов института.

– И как?

– Моя группа почти три месяца следила за тем, как вы работаете, вся ваша контора. Было очень скучно. Особенно когда начали вести отдельных сотрудников, – признался Сиднев. – Из дома в офис, из офиса в дом. В какой-то момент я совсем отчаялся. Мы даже устроили возгорание в доме главы одного из ваших отделов: на втором этаже и в мансарде сработала пожарная сигнализация, и все залило пенным раствором, и бригада строителей затянула ремонт так, чтобы мы могли визуально контролировать его общение с семьей и слышать каждое слово, не оставив ни одной «слепой» зоны. В общем, нам пришлось закрыть дело. Почти никаких пригодных данных. Это был полный провал.

– Не удивлюсь, если кто-то из наших умников подкинул эту идею с пожаром вашей группе, – откликнулся я. – И даже выбрал объект для поджога. В принципе нам даже не нужно фильтрующее оборудование, которое круглосуточно выдает в открытый доступ нейтральный текст. Приятно удивлен, что вы прибегли к персональному круглосуточному видеонаблюдению. Это тоже по большей части бесполезно. Но мне интересно: как вы только додумались шпионить в действующей лаборатории ситуативных исследований да еще с расчетом хоть на какой-то успех?

– В этом недостаток стандартной процедуры наблюдения, – вздохнул Сиднев. – Не отрабатывается возможность глубокой конспирации.

– Нет и не было никакой конспирации, – перебил я его.

– Но вы ведь должны хотя бы отчасти поддерживать свой привычный образ жизни, пользоваться анонимными средствами связи. Было ясно, что вам все это время удается скрывать то, что по-настоящему происходит.

– У вас богатый опыт. Однажды вы догадаетесь, – усмехнулся я.

– Все эти медитации и беготня по коридорам всегда были у нас под контролем. И все эти конференции… – словно не слыша, продолжал Сиднев. – Вы ведь не настолько изворотливые, чтобы производить фальшивую текучку в таких объемах. Просто замена некоторых слов, изменение смыслов. Я пытался оттолкнуться от самых простых ситуаций и смоделировать хотя бы один рабочий протокол. Сплошная пустая болтовня.

– Нет и не было никакой имитации. В лаборатории действительно без конца болтают ни о чем. В этом все дело, – заключил я.

– Но вы угадали – связь есть, – покорно произнес он. – Я иду уже второй год по следам Мухина, только потому, что когда-то его знал. Меня нанимает то одна лаборатория, то другая, чтобы понять, что он натворил, но впервые им кто-то интересуется лично.

– Лично мне он неинтересен, я вынужден его искать, чтобы выполнить свои прощальные обязательства и чтобы от меня отстали, – объяснил я.

– Когда Коля сказал, что приведет вас ко мне, я, признаюсь, потерял покой. Очень надеялся, что у меня появятся какие-то ответы. Но теперь вижу, что ничего интересного от вас не узнаю.

– Да и я уже запутался. Я думал, это вы мне что-то о нем расскажете. Мне казалось, наше с вами дело будет попроще, – посетовал я.

– Нет, все еще сильнее запутывается, – пожал плечами профессор. – Голова у Филиппа всегда была полна изумительных идей, от которых люди обычно были в полной растерянности. Он внедрил методику, позволяющую увязывать физические исследования с историями конкретных людей. Насколько я знаю, после этого у него прекратились проблемы с финансированием. Сразу несколько исследовательских учреждений заинтересовались его работами. А он в какой-то момент взял и полностью переключился на изучение того, чем занимался ваш отец и всей его жизни. Вот откуда мы все знаем вас заочно.

– И при чем же тут мой отец?

– Не имею ни малейшего понятия. Мухин никак это не обосновал. Вижу, что вы не в курсе. Может, вы знаете, о каких-то исследованиях отца, которые могли вызвать его интерес? Мне показалось, что это личное и связано с какой-то трагической историей.

– Он был зоологом, практически никому не известным, – тихо сказал я. – Он сильно переживал из-за этого. Даже те, с кем он учился где-то в провинции, чего-то добились, а он нет. Филиппу пришлось бы провести глубокие изыскания о моей семье, эту информацию нелегко найти даже в специальных архивах. Речь ведь идет о сугубо частной истории.

– Это странно. А чем конкретно занимался ваш отец?

– Он изучал медведей.

– Медведей, – повторил Сиднев и переглянулся с юношей Колей. Я видел, каких усилий им стоило не зайтись от смеха и на этот раз.

– А что случилось потом? – неожиданно спросил Коля.

– Для начала закрыли институт, в котором работал мой отец. Да, это был уникальный медвежий институт. Где-то с полгода он жил дома, что-то писал, иногда исчезал на пару дней и возвращался грязный, потрепанный. А потом он пропал надолго, и на этот раз его нашли в тайге за несколько тысяч километров от дома. Сердечный приступ. Или не в тайге, а в таежном поселке. Или это был кто-то другой. Возникли проблемы с опознанием. Поэтому он до сих пор числится пропавшим без вести. Кто-то из его коллег говорил, что медведи были не главной его темой. Вообще все сведения о нем были очень противоречивыми. Вроде бы он даже занимался местной историей. Краеведением. Я слышал две-три несовпадающие версии от его коллег. В итоге я не знаю, что именно с ним произошло, почему он отправился в одиночку на место одной из своих прежних экспедиций. Да и не пытался разобраться, если честно, – с предельной обстоятельностью сообщил я, воодушевленный вниманием стажера.

– Кстати, некоторые бумаги вашего отца после его смерти остались у его друга академика Макушева, – сказал Сиднев. – Почти уверен, что Мухин навестил академика.

– Никогда ничего не слышал про академика с такой фамилией. В нашем доме звучали многие имена коллег отца, но этого он ни разу не упоминал.

– А вот это невероятно. Ваш отец постоянно консультировался с Макушевым по своей научной тематике.

– Откуда вообще известно, что они встречались?

– Есть записи.

– Макушев тоже зоолог?

– Нет, он, как и вы, физик. Но он еще и автор теории метаморфоз, которая одинаково применима ко всем известным типам материи.

– Тем более никогда не слышал о физике Макушеве и о его теории, – резко парировал я.

– Ну как же, академик Макушев! – манерно развел руками Сиднев. – Конечно, говорят, старик выжил из ума и принимает у себя на даче всех, кто представляется его бывшим студентом или аспирантом. Его уже пару раз грабили. К нему даже приставили круглосуточного ассистента. Но это не помогло. Он продолжает всем раздавать свои визитки с прямыми контактами. Он очень ценит настоящее живое общение.

– Странно, что вы ни разу не поинтересовались наследием вашего отца, – с неодобрением сказал Коля.

– У меня когда-то хранилась коробка с его тетрадями. Я был уверен, что там лежит потерявший всякую научную ценность бумажный хлам. Уже лет пять, как я от него избавился, – неохотно ответил я.

– Теперь-то ясно, что эта была не макулатура, а сокровище, – продолжил поучать меня стажер. – Вы должны были с этим разобраться, не пришлось бы сейчас искать Мухина. Неужели вы не улавливаете связь?

– Чего с чем? – с изумлением спросил я.

– Вас и Мухина. Это же было ясно с самого начала, – категорично подвел черту Коля.

На этот раз мы переглянулись с Сидневым, но тот только покачал головой.

Сиднев поднял указательный палец и глухо, но громогласно произнес:

– Официант, водки!

Тот кивнул, молниеносно достал с полки литровую бутылку «Заповедной», скрутил крышку и целиком наполнил профессору высокий фужер, очевидно, теплого спиртового раствора. Второй фужер наполнили для меня. Сиднев отпил половину бокала, закусил долькой лимона и расслабленно расплылся в кресле. Он выразительно кивнул мне, чтобы я проделал то же самое.

– Отец так боготворил медведей, так восхищался их природным совершенством, что я дал себе слово: когда вырасту, стать преданным клиентом браконьеров, которые поставляют на черный рынок шкуры, когти и внутренности охраняемых видов, – через минуту после возлияния выдал я.

– Именно, – согласился Сиднев. – Все нужно обтянуть медвежьей шкурой. Стулья, кресла, тумбы, дверные косяки, резонаторы, лабораторные установки и препаратные столы. И кстати, я согласен со своим юным коллегой. Пока вы не встретитесь с Мухиным, вы оба в большой опасности. Но если успеете, тогда существование феномена будет подтверждено, ваша взаимная ценность немедленно подскочит до небес. И вы сможете продолжить сбор своих невероятных данных, пока это не приведет к переосмыслению той ахинеи, которой вы занимаетесь.

– Да вы в хлам, – заметил я. – И были накачены, когда я пришел, хотя я ничего и не заметил. И бред про перепрошивку меня не насторожил.

– Я не знаю, – сказал он, опустив голову, и затравленно посмотрел на меня исподлобья. – В последние дни происходит что-то странное. Кажется, я получил предупреждение.

– От кого?

– Если бы я мог знать. Хотя… если судить по тому, как я напуган… Я действительно что-то натворил, но до сих пор не знаю, что это был за подвиг.

В тот момент мне показалось, что я понял, до чего доисследовался мой отец. Он стал поклоняться медведям, боготворить их. И теперь мы были друг другу под стать. Бессловесные мишки, поставленные здесь блюстителями непосредственности и ясности духа, и я, брошенный своим одержимым отцом, без конца болтающий сам с собой, путаник, который таких киселей успел здесь нахимичить, что уже не расхлебать. Я чуть ли тут же перед Сидневым ни впал в свой беспамятный восторг.

Я тысячи раз наблюдал за собой со стороны. Не так, как это делали другие. Я сто раз говорил себе, что ничем себя не выдаю, но это было не так. В какие-то моменты мое лицо перекашивалось, как при парезе, иногда, как у погруженного в самосозерцание, кровь приливала к шее и щекам. Но чаще всего меня охватывала мелкая дрожь, словно на меня замыкали высокоамперный источник электрического тока. Хотя, глядя со стороны, можно было подумать, что я неловко задремал.

Сиднев продолжал вслух размышлять о вероятном источнике угрозы, и по его логике выходило, что таких людей просто не может быть, когда мы оба обратили внимание на крепко спящего Колю.

– Этот парень уже четвертые сутки ходит за мной хвостом и, кажется, не спал ни минуты, – шепнул я Сидневу. – Хотя это не его заслуга. Они себя так нещадно пичкают стимуляторами, что начинают казаться гениальными, пока не превращаются в круглосуточные генераторы бреда.

– У молодежи почти нулевая мотивация. Они вынуждены что-то с собой делать. Я знаю это по своему сыну, – возразил профессор.

– А у меня на глазах подрастает новое поколение бесполезных физиков, – меланхолично заметил я. – Ходят и говорят как под действием деполяризаторов. Хотя я не сказал бы, что они медлительные: когда на них находит, они носятся, как лошади.

Сиднев бесцеремонно растолкал Колю и громко сказал, дыша ему в лицо перегаром, так что пробудившийся школьник зажмурился:

– Эй, «Ц» -класс, подъем! Или мы поможем найти человеку его ассистента, или нам всем конец.

Иногда мне становилось ясно, как все серьезно. Эта мысль пронзала меня. Но обычно я не задумывался, к чему все идет. Хотя общий итог был ясен, я уже настолько свыкся с неизбежным, что перестал верить в его реальное приближение и ощущал себя туристом в шортах и шлепанцах, чей отпуск только начинается. Даже когда был хмур и сосредоточен, я думал о какой-то ерунде. И когда чему-то позволял быть или нет, внутри ничего не екало. Потому что конца-краю не было видно этой драме. И сколько еще десятков лет я должен был ворошить эти угли?

Возможно, для кого-то бездна и была плодотворна. А для меня она была домом родным, поэтому моя мотивация обычно равнялась нулю. Ничто не способно было заставить меня исполнять предначертанное, даже шевеление головоногого моллюска у меня в груди, обещающее скорое и полное забвение волнового всплеска, которым я был.