Текст книги "Как переучредить Россию? Очерки заблудившейся революции"

Фискальная практика, фискальная философия, фискальное миросозерцание с присущей им «презумпцией виновности» всех перед государством заполонили собою все нормативно-правовое пространство. Это еще больше роднит современное государство со средневековым. «Подозрительное право» душит любую инициативу, кроме криминальной, так как только последняя имеет достаточно ресурсов, чтобы преодолевать создаваемые им административные барьеры. В результате два мира – мир законов и мир реального права – все меньше пересекаются друг с другом. Мир законов провозглашает свободу распоряжения собственностью, а мир реального права делает собственника целиком зависимым от государства. Мир законов провозглашает презумпцию невиновности, а мир реального права делает каждого потенциально подозреваемым в совершении правонарушений и запускает механизм сплошных предварительных проверок, начиная с перерегистрации общественных организаций и заканчивая сертификацией лекарств.

У законов нет частной и вневедомственной охраны. Они не могут защитить сами себя. Мир законов беззащитен перед миром реального русского права, если на его сторону не встанет суд. Но правосудие не функционирует сегодня в России. И дело не в том, что, выражаясь словами советских классиков, «правосудие продано» (не больше и не меньше, чем все остальное), а в том, что оно неэффективно. Судебная власть архаична, непрофессиональна и зависима. На деле ее не коснулись никакие реформы, а все, что было сделано, не более чем косметический ремонт. Она просто неспособна принять вызов времени. Не говоря уже о том, что она и не хочет его принимать, все более превращаясь в «правоохранительное ведомство».

Значимость системного кризиса права выходит далеко за рамки собственно правовой сферы. Он приобретает судьбоносное значение для всей русской культуры. Когда из ураново-плутониевой массы выдергивают защитные свинцовые стержни, в реакторе начинается цепная ядерная реакция, чреватая техногенной катастрофой. Когда из общества выдергиваются защитные правовые скрепы, в нем развивается цепная реакция насилия, чреватая катастрофой социальной.

Культурный бульон, в котором «вываривается» современная Россия, неоднороден55. Это черный ящик: мы знаем приблизительно, что было на входе; мы можем догадываться, что может быть на выходе; но мы с трудом можем представить себе, как именно в этом культурном котле происходит плавка. Вероятно, это выглядит как непрерывный процесс распада и созидания, разложения старых культурных ценностей и формирования новых, конкуренции нестойких образований с более устойчивыми – и так без конца. Насилие является естественной формой самоорганизации этой стихии.

Что мы можем сказать об исходных элементах? С одной стороны, как отмечает Джейн Джекобс, Средневековье отбрасывает старую культуру почти мгновенно, «массовая амнезия» в считанные годы стирает в памяти то, что долгое время было основой жизни56. Но, с другой стороны, ничто не появляется ниоткуда. Как справедливо заметила Н. Е. Тихонова, исследуя природу новых капиталов, практически все они созданы за счет ресурсов, которыми их обладатели имели возможность распоряжаться в старое время (неважно, о каком именно ресурсе в данном случае идет речь)57.

Историю, по Тойнби, делают активные меньшинства. Через них культура являет себя. Советское общество оставило после себя в наследство две культуры – официальную и подпольную. Из этой среды вышли две силы (два «активных социальных меньшинства»), ставшие доминирующими в «начальном средневековье» 90-х годов прошлого века.

Официальная культура была представлена номенклатурной интеллигенцией, которая стремилась легализовать себя в гражданском обществе, преобразовав свое уже имевшееся право фактического распоряжения собственностью в юридическое право частной собственности58.

Неофициальная культура оказалась представлена криминалом. Он, собственно говоря, стремился к тому же, к легализации своего состояния. О его роли в построении «нового общества» известно меньше, но от этого она не стала менее значительной. Рискну предположить, что и сегодня самые богатые люди России не фигурируют на страницах журнала «Форбс», а те, кто там обозначен, включая самых шумных и скандальных персонажей, далеко не всегда являются бенефициарами приписываемых им капиталов.

Добавьте к этому случайных людей, которых неизбежно поднимает вихрь любой революции, и описание нового правящего класса будет полным. Одновременно произошла универсализация и люмпенизация всех остальных социальных групп. В январе 1991 года в стране мгновенно не стало никаких промежуточных социальных слоев. Возникла двухполюсная система. На одном полюсе были те, у кого был ресурс, поддающийся капитализации. На другом – все остальные, одинаково нищие. Последним была уготована роль исторических свидетелей, оказывать какое-либо влияние на ход событий они не имели возможности. С этой точки начинается процесс «внутренней колонизации», освоения новым правящим меньшинством российского социально-экономического пространства59. Освоение происходило стихийно и в полном соответствии с законами социального дарвинизма.

Последствия этой дикой колонизации одной частью русского общества другой его части действительно сопоставимы с эффектом, который производит землетрясение. Внешне жизнь переменилась так сильно, что трудно представить себе, что новый и старый мир продолжают стоять на прежней земле. Но между тем так оно и было – культурные, и социальные, и, в общем-то, даже экономические основы русской жизни практически не переменились.

В перестройку в качестве господствующего класса советского общества вошел номенклатурно-криминальный союз. Он же и вышел из перестройки в качестве господствующего класса русского общества. В СССР основу экономики составляла государственная собственность, которой фактически с оглядкой на государство распоряжались частные лица, принадлежавшие к правящим элитам. В России основу экономики составила частная собственность, фактически контролируемая государством, которой частные лица, составившие новую элиту, распоряжаются все с той же оглядкой на государство. При этом доминирующим культурным архетипом в России продолжает оставаться «советский человек».

Однако политически общество переменилось сильно. Старые институты были заменены новыми, подверстанными под новую жизнь, которая так и не наступила. Россия примерила на себя платье западной демократии, которое ей оказалось не по размеру. Новая политическая форма была скроена под западную версию христианства и под развитую буржуазию и средний класс. Ни того ни другого в России 90-х было не сыскать. Поэтому новая политическая система повисла на России, как пиджак на вешалке. Между политической формой организации общества – с одной стороны, и его культурной и социально-экономической организацией – с другой стороны, не оказалось никакой связи.

Возникло противоречие, которое на три десятилетия предопределило ход российской истории. Политическое движение России существенно опередило ее культурное и социально-экономическое движение. Политическая революция не была поддержана революцией культурной и социальной. Между ними возник колоссальный зазор. Политическая жизнь страны ушла в отрыв и очень быстро потерялась за горизонтом реальности. Общество осталось далеко в обозе «передовой политики». Оно, по сути, лишилось какой бы то ни было политической организации, а значит, лишилось государства.

Российская государственность оказалась главной жертвой игры «на политическое опережение». Старой формы государственной организации не стало в течение нескольких месяцев. Новая форма государственной организации так и не смогла прирасти к социальному телу за тридцать лет. Все это время общество жило с иллюзией о государстве, на деле – предоставленное само себе, варясь в собственных страстях и пороках.

Там, где нет ни права, ни государства, царит хаос. Но и хаос имеет свойство меняться. Здесь мы сталкиваемся с очередным парадоксом. С одной стороны, в «Средневековье» исторического развития не наблюдается, общество остается внешне неподвижным. Но за этой внешней неподвижностью скрываются внутренние изменения, на первый взгляд почти незаметные. Незаметные, может быть, потому, что их масштаб на фоне привычных нам темпов изменений культуры в «исторические эпохи» является мизерным, т. е. отсутствие «макроэволюции» культуры не исключает ее «микроэволюции» даже в замкнутом пространстве Средневековья.

Эта разница темпов обусловлена различием механизмов, приводящих культуру в движение. Развитие сформировавшейся, целостной культуры обеспечивается энергией «направленного действия» сложившихся внутри общества классов и социальных групп. Микроциркуляция эклектичной культуры Средневековья осуществляется за счет энергии «броуновского движения» разобщенных индивидов. Это похоже на детскую игрушку с вибрационным двигателем: внутри что-то страшно щелкает и дрожит, но при этом агрегат еле-еле ползает по полу по одной ему ведомой траектории. Но, присмотревшись внимательней к этой траектории, в ней можно обнаружить скрытую логику.

Сперва мы видим только войну всех против всех, в которой номенклатурно-криминальный клан, как саранча, пожирает вокруг все, что оказывается в поле его зрения. Дикий частный повсеместный произвол определяет все стороны жизни России в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого века. Единственная закономерность, которая может проявиться в такой среде, – это пожирание более сильными субъектами более слабых и постепенная концентрация ресурсов, прежде всего материальных, у более ограниченного числа лиц. Здесь уже важны были не только исходные возможности, но и личные качества и удача.

Так или иначе к концу века в России возник конгломерат из крупных частных структур, владеющих львиной долей общественных ресурсов и находящихся в состоянии постоянного конфликта как друг с другом, так и с обществом в целом. Эпоха «братвы» сменилась эрой финансово-промышленных групп. Государство к этому времени полностью ассимилируется в этой частно-криминальной среде, теряя свое главное системное качество – монополию на насилие. Каждая ФПГ стала своего рода государством в государстве со своими бюджетом и армией. Государственную оболочку ФПГ разделили между собой пропорционально степени своего влияния, доведя таким образом «приватизацию» до логического конца, т. е. до приобретения в частное владение отдельных государственных функций.

Сегодня мало кто отдает себе отчет в том, что на исходе 1990-х история России могла закончиться и мы писали бы сегодня о России только в прошедшем времени. Утонувший «Титаник» российской государственности оставил после себя страшную воронку, в которую, ломая и тесня друг друга, устремились все социально организованные элементы. Общество с ускорением двигалось к полной неуправляемости. В этот момент все должно было либо завершиться полным распадом, либо кто-то должен был задействовать стоп-кран. Тысячелетняя история русской государственности тоже чего-то стоит. В тот момент, когда, казалось бы, спасать уже было нечего, сработал инстинкт государственного самосохранения.

Врачи знают, что биологическая смерть – это не акт, это процесс. Организм умирает медленно, по частям. Сначала мозг, потом сердце, потом все остальное. Отдельные костные ткани могут продолжать жить неделями и месяцами в мертвом теле. Что-то подобное произошло и с советским государством. Оно умерло от политического инфаркта в 1991 году, но его внутренние органы по инерции продолжили свое существование.

Было ожидаемо, что спецслужбы, которые служили скелетом, несущей основой государственности на протяжении как минимум последних восьмидесяти лет, сохранят дольше других свою внутреннюю скоординированность, корпоративное сознание, оперативный потенциал. Неожиданной стала их способность к регенерации. В этом смысле советское государство оказалось больше похоже на ящерицу, чем на человека. В тот первый момент, когда в силу стечения совершенно случайных обстоятельств (потому что выбор преемника Борису Ельцину был сугубо личностным, субъективным «неисторическим» решением60) возникли объективно благоприятные условия для жизнедеятельности этой корпорации, начался интенсивный процесс государственной регенерации. Это было интересней, чем у земноводных, потому что не хвост отрос у ящерицы, а ящерица выросла из хвоста.

Сначала робко и незаметно, а потом все более напористо государство стало восстанавливать свои позиции в обществе. Темпы росли, и в конце концов процесс «второго пришествия» государства стал лавинообразным. Оно просовывает себя повсюду: в экономике, в социальной жизни, в массовых коммуникациях, в идеологии, в международных делах. Каковы бы ни были побочные эффекты этой «государственной терапии», она носит спасительный характер, потому что альтернативой ей была смерть России. Все разговоры о загубленной демократии – лукавое ханжество. Не было никакой демократии, был средневековой полураспад с единственной перспективой – полного распада. Фальшь сегодняшней «гражданской оппозиции» состоит в том, что под флагом борьбы с «недемократическим государством» она фактически борется с государством как таковым, с робкими попытками обуздать стихию общественного произвола. Мы уходим не от демократии, а от государственного разложения. Это операция «по жизненным показаниям», когда уже не считаются с потерями. По ходу дела теряются руки и ноги, но остается жизнь. Другой вопрос – какая…

О «чекистской корпорации»61, вернувшей России государственность (и что бы ни было дальше, ей это будет зачтено историей), можно смело сказать, что ее недостатки являются продолжением ее достоинств. Она оказалась счастливо сохранившимся ребром советской государственности, из которого история вылепила новое российское государство, как Бог вылепил Еву из ребра Адама. Но это была на сто процентов советская кость.

В этой борьбе не было ничего свежего, ничего нового, ничего подающего надежды. Схлестнулись две силы старого общества, силы порядка и силы стихии. Но и этот порядок, и эта стихия принадлежали одинаково старому миру, они имели одну природу. Поэтому из «хвоста ящерицы» выросло «советское» государство. Оно советское во всем: от прямолинейной риторики дикторов на телеэкранах до восстановления полицейского визового режима на границе. Оно не умеет быть другим.

«Силы порядка» стали бороться с «силами стихии» их же методами. Частному произволу новоявленных олигархов был противопоставлен произвол возрождающегося государства. Без ответа останется вопрос, существовал ли тогда у власти другой путь для обуздания насилия внутри общества, кроме как противопоставления ему другого насилия – организованного и поэтому более эффективного. Худо ли, бедно ли, но задача была решена. Знаковым событием стало дело Ходорковского62. Ходорковский* был в определенном смысле символом беспредела своей эпохи. Чтобы нейтрализовать его, власть вынуждена была продемонстрировать, на что способен организованный государственный беспредел. Дело Ходорковского* было пирровой победой – и над Ходорковским*, и над правом одновременно. Таким образом, на смену децентрализованному произволу финансово-промышленных групп пришел централизованный произвол государственной власти.

Так они и шли дальше рука об руку – спасительное восстановление государственного порядка и разрушительное влияние государственного волюнтаризма. Каждый шаг новой власти был противоречием в себе самом. Возвращение незаконно отчужденных активов и нарушение прав собственности, борьба с «медийным терроризмом» телемагнатов и возвращение маразма эпохи «кремлевских старцев» на телевидении, наведение государственной дисциплины и изъязвление экономики сотнями бюрократических барьеров, позволяющих алчно собирать административную ренту. И одно неотделимо от другого, зерна неотделимы от плевел. Добро и зло, прогресс и упадок смешались здесь в одно целое. Любое действие правительства вызывает смешанное чувство понимания и разочарования.

Зараженное вирусом разложения общество вдруг снова оказалось огосударствленным. Это, однако, привело не к выздоровлению, а к временной ремиссии. Гнилостный вирус произвола никуда не делся, он просто перетек в государственные артерии. С таким трудом воссозданный «новый порядок» стал всего лишь высшей формой беспорядка. Страна от хаоса в управлении пришла к управляемому хаосу.

Если верить Гегелю и Марксу (а, собственно, почему им не верить?), высшей формой движения антагонистического противоречия является обращение его в свою противоположность, в «кажимость», когда на поверхности явлений мы видим нечто прямо противоположное их сущности. Нынешний порядок – это видимость, порождаемая хаосом, это та высшая точка развития, до которой хаос в принципе может дотянуться. Дальше может быть лишь одно из двух – либо разрушение, либо разрешение. Разрушение происходит всегда от победы одной из сторон, неважно какой. Разрешение возможно лишь при творческом рождении «опосредования» из напряжения противостояния, т. е. какой-то новой, третьей силы, которая в движении снимет противоречие и устранит старые противоположности, превратив их в одни из своих оснований. «Слить» или «снять» – вот исторический выбор, который предстоит России.

Забродивший в черной дыре истории бульон русской культуры может, в зависимости от обстоятельств, по-разному вернуться в историю. Он может пойти шовинистическими пузырями, забурлить черносотенным бунтом, и тогда надетую на него сейчас «государственную крышку» сорвет, а то и вовсе разнесет «банку» на части. Брызгами от этого цивилизационного взрыва забрызгает не только соседей, но и самых отдаленных доброжелателей. Впрочем, этот бульон может тихо и долго киснуть, и, когда он окончательно превратится в кисло-сладкий соус, его аккуратно и бесшумно «сольют» восточные соседи, которые хорошо разбираются в соусах. Это, правда, произойдет не очень скоро.

Но существует, хоть и призрачный, шанс не столько «попасть в историю», сколько «сделать» историю. Предпосылки для этого, как это ни покажется странным, также заложены в дне сегодняшнем. Как писал все тот же Маркс, история никогда не ставит задач, для разрешения которых ею предварительно не созданы условия.

У нынешнего режима «огосударствленного произвола» есть две особенности, отличающие его от произвола олигархических групп, которому он пришел на смену.

Во-первых, он носит всеобщий и универсальный характер, что делает его очевидным. На самом деле это очень важно для мобилизации сил общества на борьбу с произволом. Ведь известно, что одна из самых сложных проблем в онкологии состоит в том, что защитные силы организма не видят раковые клетки, не могут отличить их от здоровых. Стоит найти способ пометить опасные клетки, и организм сам их обнаруживает и уничтожает. Ведь подавляющее большинство представителей интеллигенции до сих пор продолжают считать, что при Ельцине они жили в какой-никакой демократии, т. е. произвол массовый, дикий и бесшабашный они просто не замечали, не могли понять, что с ними происходит. Зато произвол, творимый от имени государства, всегда на виду, его легче разглядеть и идентифицировать как зло (наш печальный исторический опыт показывает, конечно, что не всегда, но это тема отдельного разговора). Таким образом, эволюционно мы идем к возможности осознания обществом произвола как главной проблемы, а значит, возможно вслед за этим и осознание необходимости восстановления правового государства как главного условия преодоления притяжения черной дыры. Безусловно, кризис права не является причиной, по которой Россия оказалась в черной дыре. Но восстановление правовой системы является обязательным предварительным условием ее освобождения. Эмансипация России теперь возможна только через эмансипацию русского права.

Во-вторых, внутри самой сложившейся сегодня в России политической системы заложены механизмы ее неизбежного ослабления, из-за которых она не сможет оказывать длительное сопротивление гражданскому движению, если таковое возникнет. Это своего рода заряд самоуничтожения, встроенный в баллистическую ракету. Нынешний политический режим генетически возник как режим «корпоративного управления» обществом. Но создавшая его корпорация стала активно разлагаться, как только превратилась в «государственную корпорацию». Мы стали свидетелями массовой фрагментации политической силы, совершившей антиолигархический поворот. Единые команды, будь то «силовиков», «питерцев» или «юристов», перестают быть едиными, как только получают под свой контроль те или иные ресурсы. Они разбиваются на десятки корпораций внутри большой корпорации и начинают перебивать планы друг друга, выстраивая несогласованные схемы, проталкивая несовместимых людей на всевозможные государственные позиции. Сейчас об этом рано говорить, но через несколько лет государственная власть России окажется опять колоссом на глиняных ногах. Проклятое «советское ребро», из которого изготовлена нынешняя государственная система России, даст о себе знать. Новый трест, как и старый, лопнет от внутреннего напряжения.

Вопрос в том, кто на этот раз воспользуется историческим шансом? На фоне всеобщего тления советских культурных останков происходит медленный, несмелый рост элементов новой культуры. Появляются «новые русские» элиты. Они еще очень слабы и пугливы. Их трудно обнаружить невооруженным глазом. Но почти в каждом сегменте общественной жизни появляются исподволь совсем несоветские люди.

Подрастает когорта молодых управленцев, прошедших дисциплинирующую школу западного бизнеса. Десять лет назад руководящий состав представительств крупнейших западных компаний в России был сплошь иностранным. Сегодня можно наблюдать прямо противоположную картину, для этого достаточно полистать справочник американской торговой палаты или других бизнес-ассоциаций. Где-то в щели между госкорпорациями и спекуляцией «зацепился», как кустарник на скале, отечественный инновационный бизнес. Но есть и старые бойцы теневой экономики, чья рука «колоть устала». Пройдя огонь, воду и медные трубы экономических войн, они хотят мирно закончить свою сытую жизнь в правовом государстве. Появляется новое чиновничество, над которым довлеет груз образованности и которое не лишено элементов протестантской этики. Сегодня это, как правило, представители второго и третьего эшелонов власти, но у них есть одно естественное преимущество – они молоды. Да, это все микропроцессы на фоне общей заскорузлости нашей культуры. Но не замечать их нельзя. Камень тоже сначала покрывается сеточкой мелких трещин и лишь потом раскалывается на части.

Эти «новые русские» так незаметны еще и потому, что они в принципе интегрированы в сегодняшнюю элиту (правда, на вторых ролях). Это естественно, поскольку в противном случае у них не было бы шансов выжить. В России пока можно быть эффективным, только находясь внутри системы. Следует помнить, что и политическую революцию, поставившую точку в советской истории, совершили «системные диссиденты» – ассимилированные в номенклатуре интеллигенты.

Но сегодня события подталкивают «новых» к более активным действиям. Поражение, которое на практике терпит сегодня «либеральное крыло» в правительстве, выталкивает «номенклатурную интеллигенцию» на улицу. Они уходят с государственной службы в частный сектор, чтобы там осмотреться и отдышаться. Но на дворе уже не начало 90-х, теперь есть куда уйти так, чтобы остаться. Заняв флагманские позиции в государственных и полугосударственных корпорациях, новое поколение топ-менеджеров будет более независимым и политически амбициозным, чем их предшественники. Немаловажно, что эти амбиции будут поддержаны соответствующим финансовым ресурсом и кадровым потенциалом из «новых русских». В принципе в России может появиться обеспеченный класс, соединяющий в себе оба борющихся сегодня между собой начала – государственничество и гражданственность. Надо только уметь ждать.

В недалеком будущем к активной общественной жизни в России придет поколение, родившееся после коммунизма, для которого советское прошлое будет только легендой63. Это будет совершенно иное поколение, чем то, которое определяет общественный климат сегодня. Его реакции и поведение с позиций сегодняшнего дня непредсказуемы. Оно будет способно создавать новую реальность. Ему придется делать выбор: либо прежний произвол с последующим неминуемым распадом страны, либо поворот к правовому государству с открывающимся шансом возврата к «исторической жизни». Именно следующему поколению предстоит выводить Россию из «черной дыры» нового средневековья.