Текст книги "Штрафники Сталинграда. «За Волгой для нас земли нет!»"

Второй номер опустился на дно окопа и шумно дышал. Глухов сидел рядом, ожидая, когда немецкие пулеметы перенесут огонь на другую цель. Бруствер осыпался сухими комками, разрывные пули щелкали, как удары кнута, вспыхивая мгновенными огоньками. Второй «максим», находившийся в десяти шагах, тоже молчал. Командир расчета ворочался на дне окопа, зажимая ладонью рану на лице. Санитаров внизу не осталось, а помощник раненого пулеметчика растерялся.

Тогда старшина стал вести огонь из обоих пулеметов по очереди. Опомнился помощник, взял себя в руки. Такая активность помогла остаткам роты продвинуться еще немного. Затем вражеский огонь усилился, и началось повторение вчерашнего дня. Бежавшие впереди гибли один за другим, остальные ложились на землю, отползали или прятались за телами убитых товарищей.

Вспышки ракет высвечивали в рассветной полутьме картину разгрома. Мелькали искаженные гримасами лица, люди беспорядочно метались, их преследовали собственные тени. Кто-то кричал, стучали редкие винтовочные выстрелы. Потерявший голову боец бежал со штыком наперевес прямо на вражеский пулемет. Споткнулся о мертвое тело, упал, и это его спасло. Вставать снова решимости не хватало, атака захлебывалась. Капитан Митрохин понял, настала его очередь. Передернул затвор «ТТ» и толкнул политрука.

– Пошли, Виктор.

– Убьют ведь…

– Свои тоже не пощадят. Подохнем, как трусы.

– Страшно, – просто, по-человечески, пожаловался Воронков и вылез из окопа.

Командир и политрук двинулись вперед, держась вплотную друг к другу. Оба хорошо понимали, жизни им отпущено несколько десятков шагов. Переломить ситуацию и спасти их от смерти могло только чудо. О взводе Елхова оба не вспоминали.

Первым натолкнулся на врага разжалованный лейтенант Сергей Маневич. Перед ним оказался подносчик боеприпасов, тащивший на плече ящик с патронами. В другой руке он нес десятилитровую канистру с водой. Два пулемета неподалеку вели такой интенсивный огонь, что заглушили остальные звуки. Белорус, не имевший известий о семье с осени прошлого года, стал для врага смертельно опасным хищником. Он возник перед немецким солдатом, как привидение, и дал очередь в упор.

Брякнулись на сухую землю тяжелый ящик и канистра, солдат падал, согнувшись в поясе. Сергей Маневич уже стрелял в другого солдата, сидевшего в неглубокой ячейке спиной к нему. Тот обернулся, прямо в лицо бил вспышками громоздкий русский автомат с дырчатым кожухом. Немец задохнулся от мгновенного страха, он совсем не ожидал появления врага. Прятаться негде, в него стреляли сверху вниз, а окоп был неглубоким. Он завалился на бок и застыл с открытыми глазами.

Капитан Елхов расправлялся с пулеметным расчетом. Хотя он стрелял с близкого расстояния, длинная торопливая очередь получилась неточной. Елхов сумел ранить фельдфебеля, а второй номер, юркий, спортивный, бросился на него, обхватил за ноги и свалил. Они возились на дне окопа. Длинный мосластый капитан сдавил глотку врага, но тут же получил сильный удар в глаз и невольно разжал ладони. Солдат мгновенно вскарабкался на него и стал душить.

Иван Межуев кричал, выставив перед собой винтовку со штыком. Он искал и не мог найти врага. В дальнем конце неглубокой траншеи поднялся офицер, выстрелил в красноармейца из пистолета. Промахнулся, снова нажал на спуск, однако сбоку возник уголовник Надым. Именно таким рисовали на плакатах кровожадных азиатов: плосколицых, с раскосыми глазами и звериным бессмысленным взглядом.

Саперная лопатка ударила под каску, перерубила ремешок и нижнюю челюсть. Офицер задохнулся от мгновенной боли и, подхватив ладонью челюсть, бросился убегать от смерти. Еще минуту назад он удовлетворенно наблюдал, как пулеметы снова уничтожают толпу русских. Он чувствовал себя уверенным и непобедимым.

Сейчас уверенность исчезла, кровь заполняла горло, мешала вздохнуть, туманилось сознание. Его догнал другой уголовник, Антоха, неумело перехватил винтовку, хотел добить прикладом, но получил очередь от вражеского солдата и свалился на землю.

Штрафники растекались по неглубокой траншее, вспыхивали быстрые и жестокие схватки. Борис Ходырев бросился на пулеметчика, который душил Елхова. Тот оказался хорошо тренированным умелым солдатом. Сплелся клубок из трех тел. Полузадушенный капитан, не обращая внимания на сдавленное горло, колотил врага кулаками. Удары достигли цели, пулеметчик ослабил схватку.

Иван Межуев, двадцатишестилетний колхозник из Ульяновской области, наконец отыскал объект атаки. Он не растерял навыки штыкового боя, которому обучали во время срочной службы, и сейчас это умение пригодилось. Штык вошел в живот автоматчику, только что уложившему очередью в упор воренка Антоху. Автоматчик ахнул и присел, зажимая рану ладонями. Жало штыка, испачканное кровью, описывало полукруг, выискивая новую жертву.

Сергей Маневич, расстреляв за минуту диск, выдергивал из подсумка запасной. Борис Ходырев никак не мог справиться с пулеметчиком. Елхов, лежа на боку, задыхался, кашлял и помочь не мог. Вражеский солдат одолевал. Он крепко придушил Елхова, теперь взялся за Ходырева. Борис нащупал под рукой железяку, это оказался противогазный футляр, и стал остервенело колотить по лицу пулеметчика. Через несколько секунд пальцы разжались, немец был оглушен.

Два вражеских солдата погибли под ударами штыков, третий заслонился винтовкой, которую не успел перезарядить. Его пырнули сверху вниз. Пока русский выдергивал застрявший в грудной клетке штык, другие солдаты растерялись и непростительно медлили.

Многие просто не ожидали от медлительных и неразворотливых славян такого напора. Происходила доисторическая азиатская драка, где не жалели ни свою, ни чужую жизнь. На месте убитого русского тут же возникал новый, который несся прямо на пули, выставив вперед узкое жало четырехгранного штыка. Это привело к замешательству. И все же у немецкого взвода, оседлавшего холм, еще имелись шансы выиграть бой.

Расчет на правом фланге перебросил «МГ-42» на задний бруствер. Пулеметчик открыл огонь, очереди с близкого расстояния смахнули группу штрафников из пяти-шести человек, все они свалились убитые или тяжело раненные. Закончилась лента. Второй номер мгновенно подсунул новую, лязгнула крышка, затвор послал в ствол желтый патрон, рука легла на рукоятку. В другом месте также организовали отпор. Там руководил унтер-офицер, который навскидку стрелял из винтовки, сумел свалить двоих штрафников и призывал камрадов не проявлять растерянность.

Моральный дух немецких солдат в тот период был очень высок, имелся опыт побед и отличное оружие. В то же время они очень ценили собственную жизнь. Пулеметчики и унтер-офицер уже нанесли неплохой встречный удар, уверенно перехватывая инициативу, но удача им не сопутствовала.

Молодой офицер с разрубленной челюстью потерял голову. Рот наполнился кровью, он не мог дышать, страх смерти гнал его непонятно куда. Возможно, искал санитара, он очень не хотел умирать. Вид бегущего командира всегда действует на подчиненных разлагающе. Возникла заминка.

В эти же минуты на пулеметчиков посыпались шестисотграммовые гранаты РГД-33. Чтобы такая штука взорвалась, требуется провернуть рукоятку, затем встряхнуть гранату, как градусник, и лишь затем швырять. Плохо обученные бойцы забывали сделать либо одну, либо другую операцию.

Гранаты летели как попало, не взрываясь, но их было много, нервы у расчета «МГ-42» не выдержали. Первый немец, так и не выстрелив, отпустил рукоятку и бросился на дно окопа. Одна из гранат все же взорвалась. Осколки разлетелись по траншее, ранив сразу нескольких человек. Из окопа выскочил солдат возрастом старше других и бросился вслед за офицером.

Это оказался переломный момент боя, который мгновенно использовали штрафники. Сергей Маневич стрелял налево и направо, опустошая диск. Ни в кого не попал, но усилил неразбериху. Капитан Степан Елхов, в порванной гимнастерке и ссадинами на лице, выкрикивал команды и всячески подбадривал взвод. В его командах люди сейчас не нуждались, но присутствие опытного командира усиливало моральный дух.

Унтер-офицер, светловолосый, скандинавского типа красавец, бежал к брошенному пулемету с заряженной лентой. Уже тянулся к нему пальцами, но еще быстрее приближался Борис Ходырев. На бегу дал одну-вторую очередь, затем остановился. Бывший сержант еще не привык убивать. Враг находился на расстоянии двух шагов, Ходырев видел его загорелое, хорошо выбритое лицо, глаза, глядящие в упор.

Унтер (тот же сержант) воевал раньше на западном фронте, а теперь уже полгода находился в России. Он не считал русских серьезным противником, но сейчас, оказавшись с одним из них, напряженно искал выход из смертельно опасной ситуации. Невысокого роста, смуглый, в обшарпанной форме, русский солдат медлил, словно давая шанс выкарабкаться из переделки. Унтер медленно поднял обе руки и заговорил.

Русский слушал. Теперь следовало броситься на него и отнять оружие. Нужно просто сделать шаг, подобраться и прыгнуть. Немцу казалось, время остановилось, он осторожно двинул ногу вперед, продолжая оплетать русского паутиной слов. На самом деле время двигалось, как обычно, и Ходырев замер всего на несколько секунд. Палец надавил на спуск, последовала длинная очередь. Затвор автомата громко лязгал, подавая в ствол очередной патрон из круглого диска. Когда Борис отпустил палец, оружие дымилось, горячий металл обжигал. Унтер-офицер привалился к стенке окопа, на мундире набухало красное влажное пятно.

Немцы отступали по склону. Если в окопах штрафники одержали победу благодаря отчаянной смелости, то организовать преследование и добить врага умения не хватило. Вражеские солдаты из штурмовой 16-й дивизии, имевшие большой опыт, наконец опомнились и сумели организовать грамотное отступление.

Они откатывались перебежками, давая время уйти раненым товарищам. Расчеты двух пулеметов отходили последними, стреляя с пояса, не слишком метко, но с большой интенсивностью. Штрафники, бросившиеся в погоню, тут же легли, не желая больше рисковать. Сергей Маневич, гнавшийся за врагом с пустым автоматом, едва успел увернуться от веера пуль.

Бориса Ходырева спасла быстрая реакция. Он нырнул в окоп, пули разбили в пыль комья земли на бруствере. Немцы тем временем спустились с холма, добрались до грузовика и мотоциклов, стоявших у подножия холма. Бросали в кузов и коляски вещи, спешно грузились, водители газовали, ожидая команду. Степан Матвеевич Елхов, с помятым горлом и заплывшим глазом, был разозлен тем, что его чуть не задушили, как кутенка. Оттолкнул от трофейного пулемета Надыма и открыл огонь.

Незнакомое оружие сначала слушалось плохо. При каждом нажатии спуска скорострельный «МГ-42» выбрасывал длинную очередь, ствол подкидывало. Елхов быстро приспособился и даже всадил в кузов грузовика, стремительно уходившего из-под обстрела, несколько пуль. Солдаты хватались за борта, машину кидало на ухабах, следом тащилось облако бурой пыли. Капитан остался доволен, поднялся из-за пулемета и отдал распоряжение:

– Маневич, Ходырев, посчитать людей, доложить о потерях.

Над холмами и равниной повисла тишина. Лишь со стороны поселка Деде-Ламин немцы вели неторопливый обстрел высоты, занятой русскими штрафниками. Мины звенели, набирая высшую точку, затем срывались и стремительно падали вниз. Взрывались с большим разбросом, не оставляя воронок. Люди бросались вначале на дно окопов, затем привыкли и занимались делами. К вершине холма подтягивалась остальная рота, неторопливо шагали оба проверяющих из штаба дивизии.

Глава 2
Штрафные солдаты

Бориса Ходырева забрали в армию в апреле сорок второго года. До этого имел отсрочку как нужный специалист. Работал линейным мастером по обслуживанию линии электропередачи, немалая должность по сельским меркам. В конце зимы, когда выдохлось успешно начатое наступление наших войск под Москвой, а немцы ударили в ответ под Харьковом, подобрали и специалистов.

Ходырев закончил семь классов, курсы электриков, его собирались направить в военное училище. Пока готовили документы, положение под Сталинградом стало угрожающим. В учебном полку каждый день формировали маршевые роты, присваивали бойцам посмышленее сержантские звания и отправляли на фронт.

Можно сказать, Борису повезло. Его забрали представители инженерного батальона.

– У нас нормально, – говорили ему. – Электрики нужны. Лучше, чем в окопах сидеть.

– А я вам подойду? – простодушно сомневался Борис.

– Аккумуляторщиком будешь. Знаешь, что такое?

– Конечно, знаю.

– Вот и хорошо.

Пароход шел по обмелевшей за лето Волге к Сталинграду. По реке плыли мазутные пятна, деревянные обломки, иногда слышался отдаленный гул, от которого на душе становилось тоскливо. Яркий летний день вдруг сделался бесцветным. Солнце скрылось за пеленой дыма и облаков, запахло гарью, серая вода мелко рябила, словно ее подталкивали изнутри.

Новобранцы, чуя неладное, упорно лезли из трюмных помещений наверх. Их пытались спихнуть обратно, однако толпа смела командиров и растеклась по палубе. Трюмы с круглыми иллюминаторами на уровне воды казались людям мрачной ловушкой. Как позже выяснилось, так оно и случилось.

Зенитчики спаренной пулеметной установки пытались скрыть страх, но это удавалось плохо. Стволы «максимов» напряженно шарили рыльцами из стороны в сторону, выискивая цель. Иногда принимали за вражеские самолеты крупных чаек, во множестве летавших над рекой. Напряжение росло. Показалась одна из первых сталинградских переправ.

Под прикрытием пойменного леса копошилась огромная толпа красноармейцев, ожидавших парома. Некоторые заходили по щиколотку в воду, пили из котелков, глядели на проходивший пароход.

– Куда их, дядя? – спросили у командира зенитной установки.

– Здесь дорога в один конец. В Сталинград.

– А почему в один?

– Сам потом поймешь.

У пригородного поселка Светлый Яр внезапно налетели самолеты. «Юнкерс» с торчавшими шасси спикировал на пароход, не обращая внимания на пулеметный огонь. Бомба вихлялась, как плохо раскрученный волчок, но падала стремительно.

По ушам ударила тугая волна, взрыв поднял фонтан воды и мокрого песка. Не повезло самоходной барже, идущей впереди. Тяжелой кормой она опускалась в воду, высоко задирая нос. Баржа мгновенно потеряла ход, ее несло мимо парохода, виднелось днище, облепленное ракушками. Из небольших иллюминаторов с выбитыми стеклами высовывались руки и головы новобранцев. Просили помощи десятки, а может, сотни голосов. Баржа прошла рядом, Ходырев никогда в жизни не видел такой страшной картины.

С бортов прыгали люди, течение несло их вместе с баржей. В трюме не смолкали вопли, обреченные люди отталкивали друг друга от иллюминаторов. Кто-то сумел протиснуть плечи и руки, наглухо застрял, тщетно извиваясь. Это был мальчишка лет семнадцати. На секунду он встретился взглядом с Борисом, затем снова стал вырываться из ловушки.

– Почему их не выпускают? – взволнованно спросил Ходырев у стоявшего рядом матроса.

– Трюмные люки перекосило, обычное дело. Ты глянь, что делается.

К тому времени немцы хорошо заминировали реку. Суда с низовьев шли к Сталинграду небольшими караванами. Кроме парохода и баржи, под прикрытием тральщиков двигались несколько деревянных сейнеров, приспособленных для перевозки людей и грузов.

Один из сейнеров не сумел отвернуть от гибнувшей баржи. Дощатый смоленый корпус треснул, как скорлупа. Мачты, подъемные стрелы и веревочные снасти сейнера сплелись с надстройками баржи, которая начала стремительно тонуть. В огромной воронке исчезли оба судна, затем вода вытолкнула обломки сейнера. Отдельно плыли куски обшивки, деревянная каюта, мачта с распустившимся парусом, смоленые черные доски. И ни одного человека.

«Юнкерсы» взялись за пароход. Маленький тральщик пытался им помешать огнем двух своих пушек. Один из самолетов сбросил бомбы на тральщик, второй – на пароход. На этот раз Борис не услышал ни звука летящей авиабомбы, ни воя самолетов. Грохнуло совсем рядом, пароход словно наткнулся на невидимую стену. Бойцы катились по палубе, ломали ограждение и собственные кости, летели гроздьями за борт. Упал вместе с другими и Ходырев.

Наглотался воды, но все же вынырнул. Люди вокруг тонули один за другим. Причиной этого стало неумение многих бойцов плавать, контузии, ушибы, а также намокшая одежда. Красноармеец рядом с Борисом кувыркался в воде, пытаясь снять ботинки. Мелькнула поднятая рука, и человек исчез.

Положение усугублялось паникой. Люди кричали, отчаянно колотили руками и ногами, быстро теряли силы. Некоторые барахтались в мазуте, он облеплял волосы и лицо маслянистым ядовитым слоем, забивая дыхательное горло.

Борис сумел сбросить с ноги один ботинок, на втором затянулся шнурок. Плыть мешали размотавшиеся обмотки, он их сорвал, но оставшийся ботинок, как гиря, тянул на дно. Наверное, там бы и закончился путь Бориса Ходырева, но под ногами он ощутил вязкий песок.

Выбрался на песчаную косу и стал свидетелем гибели парохода. Очередная бомба взорвалась у кормы, обрушилась труба, кувыркнулись шлюпки. Пароход накренился, правое гребное колесо звучно шлепало о воду, левое остановилось. Возле огромной пробоины вспенился водоворот, на верхней палубе продолжала стучать длинными очередями зенитная установка.

Наверное, пулеметчики не успели спастись, пароход легко провернулся вокруг оси, встал днищем вверх и стал стремительно погружаться. Борис добрался до берега, сутки шатался, пытаясь найти хоть какое-то начальство. Никто не хотел с ним связываться, посылали в райвоенкомат. Он хотел прибиться к маршевой роте. Но командир огромной колонны был озабочен лишь одним – довести людей до переднего края. Он отмахнулся от Бориса, а подвыпивший старшина сказал с сочувствием:

– Чего ты торопишься? Куда мы идем, оттуда не возвращаются. Не торопись, пока не припекло.

Уставшие от многодневного марша бойцы были облеплены пылью и не реагировали на мрачное предсказание старшины.

В голове Бориса что-то щелкнуло, он зашагал в обратную сторону. Обувь найти не сумел, шагал босиком, сбил ноги, но упрямо продолжал путь к дому. Через два дня его задержал патруль. Лейтенант, слушая рассказ, лишь качал головой. Парень отмахал сто с лишним верст и упрямо рвался идти дальше.

– Отпустите меня, – попросил Борис.

– Зачем? – удивился лейтенант.

– Домой пойду.

– Свихнулся, что ли?

– От страха он одурел, – сказал патрульный солдат с комсомольским значком на груди. – Глядеть на это чучело противно.

Задержание происходило посреди села. Собрались люди, ожидали, что будет дальше. Борис Ходырев, несостоявшийся боец инженерного батальона, очень напоминал плакатного дезертира. Обросший щетиной, в расхристанной гимнастерке без пояса, он переминался, глядя на избитые в кровь ноги. Только сейчас почувствовал, как они горят. Когда вели в кутузку, пришлось шагать через участок высохшей травы. Израненные ступни обжигало сильной болью, но когда он замешкался, лейтенант сильно пихнул в спину.

– Двигай живее!

– Не могу, ступни сбил.

– От фронта резво убегал.

А солдат с комсомольским значком не дал закурить. Предупредил:

– Не вздумай бежать. Стрельну.

– Куда я побегу, вон ноги в крови.

– Пожалеть тебя?

И больно толкнул прикладом. В подвальной камере районной комендатуры Бориса приняли более тепло. Посоветовали распухшие ступни лечить мочой. Дали махорки и объяснили, как надо держать себя на допросе.

– Кайся, говори, что ничего не соображал.

– Так и было, – отвечал Борис. – У меня в башке перемкнуло, вот и дунул непонятно куда.

– А сейчас готов сражаться до последней капли крови, – подсказали ему.

Ходырев соображал, издеваются над ним или продолжается инструктаж. Помявшись, заметил:

– Не обязательно до последней…

– Гля, поумнел!

Камера невесело посмеялась. Большинство из обитателей были дезертирами, имелась и другая публика. Сидел огромного роста боец с низким лбом и массивной, выпирающей вперед челюстью. Кроме дезертирства, он обвинялся в изнасиловании и убийстве. Основную часть времени он спал, зарывшись в солому. Когда приносили холодные сизые комки ячневой каши, жадно глотал свою порцию. Хлеба не давали, кашу запивали водой.

Насильника звали Геша, над его тупостью за спиной издевались, но и побаивались. Когда ему ночью стало холодно, он вытряхнул из шинели соседа. Обиженный человек пытался отстоять свое имущество, но получил удар в лицо.

Никто из обитателей камеры не вмешивался. Геша обладал огромной физической силой. Однажды ему вздумалось глянуть сквозь решетку. Наморщив покатый лоб, с минуту раздумывал, затем разогнул толстые прутья. Когда Гешу выводили на допрос, конвоиры нервничали и с порога предупреждали:

– Вести себя смирно. Церемониться не будем.

Геша зевал со сна, отряхивал солому и, пригнувшись, нырял в низкий дверной проем. Если дурковатого Гешу опасались, то мужика, обвиняемого в мародерстве, безбожно шпыняли. Тот вылавливал из Волги тела погибших солдат, снимал одежду, обувь и неплохо на этом зарабатывал. Кроме того, он первым прибегал к местам бомбежки и урывал все, что мог.

Мародера сильно били на допросах, что-то выпытывали. Видать по всему, он жил неплохо, жена передавала ему сало, которое он жрал тайком, ни с кем не делясь. Выбитые зубы мешали жевать. Геша уловил сквозь сон запах подкопченной шкурки, отобрал сало и проглотил без хлеба. Сочувствия мародер не вызывал. Ему злорадно советовали:

– Признайся, где золотишко прячешь. Легче подыхать будет.

– Какое золотишко? – пугался тот.

В другом углу камеры возились уголовники. Они чувствовали себя как рыба в воде, играли по ночам в карты, смеялись, что-то ели. Однажды заинтересовались добротной гимнастеркой Бориса. Предложили старую и рваную, обещая в довесок хлеб. Ходырев отказался, тогда пригласили поиграть в карты.

– Отстаньте, – решительно заявил он.

– Тебе гимнастерка ни к чему. Дезертиров нынче стреляют.

Соседи утешили:

– Не всех стреляют. Некоторых снова на фронт посылают. Может, и тебе повезет.

Ходырев отошел от панического настроения и действительно раскаивался. Как и все двадцатилетние, он не слишком боялся смерти. Хоть и небольшого роста, но цепкий и жилистый, он чувствовал свою силу. В отличие от деревенских сверстников, Борис был образованнее, не просто работал из-под палки в колхозе, а имел довольно редкую специальность электрика. Мать, так и не научившаяся грамоте, иногда пускала слезу от умиления:

– Сто десять рублей жалованье, мы всей семьей столько не заработаем. Старайся, Боренька, если в люди вышел.

На допросе у военного следователя Ходырев заявил, что готов идти на фронт в любом качестве. Вину свою осознал и желает искупить. Следователь, много чего повидавший, чинил карандаш, слушал парня, затем спросил:

– Чернявый ты, не татарин случайно? И фамилия подходящая – Ходырев, Ходыев…

– Не знаю. Кажись, русский.

– Родом откуда?

– Село Старица Астраханской области.

– Сяло, – передразнил его следователь, собирая в ладонь стружки от починки карандаша. – Нет тебе веры, Борис Иваныч. Кишка тонка оказалась, из-под Сталинграда драпал, а на фронте к фрицам побежишь.

– Не побегу. Вы напишите в своих бумагах, что я вину искупить желаю.

– Напишу. Бумага все стерпит, а вот суд…

Кроме следователя, водили на допросы к особисту. Тот оказался парень веселый, немногим старше Ходырева и слишком простецкий. Наверное, так казалось. Был убежден, что среди задержанных обязательно имеется немецкий шпион, и убеждал Бориса помочь в разоблачении.

– Какие тут шпионы? – удивлялся Ходырев. – Мародер, что ли, на немцев работает? Ему на всех наплевать. Или Геша-придурок. Он же ненормальный.

– А ты присмотрись.

В качестве аванса Борис получил пачку махорки. Когда стал угощать соседей, его мгновенно раскусили.

– Кум стучать приглашал?

– Какой кум?

– Не строй дурака, – сказал мелкий вор Антоха, добравшийся в южные края из-под Калуги. – За какие заслуги махорку дали?

– Особисту шпионы кругом мерещатся. Сообщи, мол, если чего подозрительное заметишь.

– Значит, ты стукач, – наседал воренок. – Махорку-то принял.

– Пошел на хрен.

– А это ты видел.

К горлу тянулся заточенный, как жало, черенок алюминиевой ложки. Борис скрутил руку, выдернул самодельный нож, воренка отшвырнул в угол. Спасая авторитет, тот кинулся с кулаками, но получил точный удар в лицо и свалился на цементный пол. К Антохе присоединился еще один урка. Взъерошенный Борис готовился к драке, но ее пресек новый обитатель камеры, долговязый капитан Елхов со следами споротых шпал на петлицах.

– Хватит. Ну-ка дай сюда ножик.

Позже Борис жаловался ему:

– Следователь ни на грамм не верит, а я ведь раскаиваюсь.

– Иногда одного раскаяния мало, – ответил долговязый, думая о своем.

– А что же мне делать?

– Спи, утро вечера мудренее.

Дни шли. Привозили одних людей, других уводили. Кормежка стала совсем никудышной. О комках безвкусной каши Борис мог только мечтать. В день доставался черпак пустой баланды с запахом рыбы, в которой плавали черные капустные листья. Вместо хлеба иногда давали вареную свеклу. Жрать хотелось постоянно. Ходырев пытался обмануть голод, выпивая как можно больше воды, отчего под глазами появились черные круги. Елхов внимательно оглядел его и посоветовал:

– Прекрати воду без меры хлебать, иначе почки посадишь.

Но сильнее всего страдали от духоты. Народу в камере набилось столько, что не все имели возможность лечь. Люди задыхались от спертого воздуха, возникали короткие потасовки из-за места, неосторожно сказанного слова или просто от раздражения. Какой-то служивый успокаивал соседей:

– Что вы сцепились? Тяжко здесь, душно, ну и что? Скоро проветритесь, там вас быстро помирят.

Непонятно, что он имел в виду – фронт или смертную казнь, но люди примолкли. Возможно, задумались о будущем. Одному из сидельцев стало плохо. Он стал просить воды, рот свело судорогой, вода текла за воротник. Вскоре он умер. Тело долго лежало под ногами, Борис косился на мертвеца, тот отмучился, а ему предстояло стоять несколько часов, пока не наступит очередь лечь и заснуть. В мозгу проносились обрывки видений, показалось, что наступила зима и за окном снег. Он открыл глаза и увидел тусклую лампочку в проволочном колпаке. Она плавала в белесой полутьме.

Кто-то не выдержал, колотил в дверь ботинком и соглашался идти куда угодно, только бы не гнить здесь заживо. Насильник Геша просыпался среди ночи, вглядывался в полумрак и громко спрашивал:

– Где я?

Ему отвечали матом. Борис спросил капитана Елхова, долго ли будет длиться следствие.

– Сейчас быстро решают, – ответил тот. – Раз-два и готово. Запросто могут шлепнуть.

– И вас тоже?

– Нет. Меня расстреливать смысла нет, я кадровый командир. Был комбатом, поставят ротным. А вот тебя в два счета стрельнуть могут.

– Глупо, – пытался усмехнуться Борис, – я больше пользы на фронте принесу.

– Какая с тебя польза? Опыта не имеешь, пока научишься всему, время нужно, а его нет. А как пример в назидание трусам можно использовать.

Перспектива быть использованным в качестве примера, то бишь расстрелянным, разволновала настолько, что Борис не мог спать. Ворочался, вслушивался в ночное бормотание, чесалось, зудело тело.

– От нервов, – говорил капитан Елхов.

А в голову лезли мысли о расстреле, сжималось дыхание.

– Как теперь расстреливают? – спросил он капитана.

Елхов не ответил, зато доходчиво объяснил другой сосед:

– Очень даже просто. Поставят на край ямы и шарахнут в затылок. Если из «нагана», то полбеды, а винтовка башку разнесет, мозги в разные стороны. Будешь лежать, пока яму не заполнят такими же дураками. Когда вспухнешь как следует, тогда землей засыпят.

В интересный разговор вмешались уголовники. Плели несусветное: приговоренным мажут лоб зеленкой, перед смертью спрашивают последнее желание и дают закурить. Елхов морщился – блатная рисовка его раздражала.

– Зеленку на тебя тратить. Пальнут в грудь или спину и как зовут не спросят.

– Меня в грудь нельзя. И в спину тоже, – хвастливо заявил старший из воров. – Глянь сюда.

Он снимал рубашку и показывал синий от татуировок упитанный торс. На левой стороне груди был выколот портрет Сталина, а на левой лопатке изображение Ленина. Верховный Главнокомандующий смотрел строго и осуждающе, а Ленин со скошенной бородкой хитро усмехался.

– В вождей целиться нельзя. Закон! – провозглашал вор и просил папиросу. – Давай курнем, товарищ капитан.

Елхов снова морщился, но доставал из кармана пачку. Ему передавали с воли хорошие папиросы, комбат был заядлым курильщиком. Мог ничего не есть, но папиросы выкуривал до мундштука. Не очень веселые разговоры шли о Сталинграде. Самострел с загнивающей рукой сообщил, что пополнение идет за Волгу день и ночь, а назад никто не возвращается.

– Прорва, – качая руку, рассуждал он. – Людей гробят тысячами, и просвета не видно. Я считаю, надо…

– Как же тебя врачи вычислили? – перебили его.

– Надо было через буханку хлеба стрелять, а хлеб мы с дружком съели. Пальнули через полотенце, вот и остались следы пороха. И ведь не лечат, сволочи.

– Чего тебя лечить? На том свете выздоровеешь.

Сидение в подвале закончилось внезапно. Ничего не объясняя, четверых человек рано утром вывезли за поселок. Опомниться не давали. Едва не пинками стащили с кузова полуторки и поставили на краю ямы. Вокруг стоял в строю батальон, а может, полк.

Борис с ужасом заглянул в могилу, рядом переминался самострел. Капитан Елхов и насильник Геша возвышались над остальными и казались спокойными. Геша воспринимал происходящее с запозданием, морщил лоб, соображал, почему собралось столько людей. А старый вояка Елхов уже подготовился к худшему для себя варианту.

Приговор читал военюрист в звании полковника. Вернее, приговоров было четыре, из экономии объявляли заключительную часть, но чтение длилось долго. Самострел впал в ступор, тряс здоровой рукой, шарил глазами по лицам присутствующих. До Геши стал доходить смысл, он нервничал и вертел головой. Борис от напряжения неожиданно зевнул, сердце бешено колотилось, на лбу выступил пот. Он сделал полшага вперед, а Елхов тихо произнес:

– Не надо, Борька… бесполезно.

Ходырев понял, что он имеет в виду. Не надо ничего просить, суетиться, их судьба уже решена. Капитан продолжал удивлять своим хладнокровием.

– Эх, зря папиросы берег, полпачки пропадет, – сказал он, затем огляделся вокруг и сообщил товарищам по несчастью: – В хорошем месте лежать будем. Хоть в этом повезло.

Могилу вырыли в ста шагах от речного обрыва, виднелась песчаная отмель левого берега, зеленый пойменный лес. Голубая Волга медленно катилась к морю, в заливе стояли рыбацкие баркасы. Место и правда было красивым.