Текст книги "Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом"

ГЛАВА 5

Бригаду снова возглавил полковник Урусов. Мы все понимали, что завтра от нас не останется и половины. Немцы, походя бросая по несколько самолетов, расколошматят наши танки и пушки, а потом возьмут недобитых голыми руками. Повторялась прежняя история. Послали разведку. Она вернулась с приказом держаться до последнего. Обещали подослать подкрепление, боеприпасов и продовольствие. Боеприпасы мы почти не тратили, если не считать взорвавшихся при бомбежке части снарядов. Но артиллерию у нас повыбили. «Юнкерсы» не обошли стороной ни одну батарею. Подкрепление означало только новые десятки трупов. Мы оголодали до того, что некоторые жевали траву и выплевывали горький сок. Ночью, шурша и тихо переговариваясь, из окопов уползали беглецы. Или дезертиры. Называйте их как хотите. Я их презирал, но понимал, что люди бегут от неминуемой смерти или плена.

На фронте судьба столкнет меня с разными большими командирами. Храбрыми, твердыми характером, шумливыми, без колебания посылающими в заранее обреченные атаки батальоны и полки. Но долговязого полковника Урусова, с его невоенной козлиной бородкой, мне не забыть. Он не испугался трибунала и, взвесив все, повел полк в утреннем тумане на восток. Нас стало гораздо меньше. Очень многие дезертировали, а сколько погибших товарищей, захороненных или просто оставленных в окопах, никто не считал.

Часов пять спасал туман, потом он рассеялся, но мы уже шли по лесной дороге. У небольшой деревни остановились и послали интендантов за едой. Не дожидаясь их, вслед кинулись десятки одуревших от голода бойцов. За что любить таких защитников, как мы? Волокли свиней, овец, мешки с мукой, хлеб, корзины с яйцами. Ели на ходу. Интенданты пригнали несколько бычков. Мясо варили в полевых кухнях и двух огромных котлах, выломанных из деревенских банек.

Я так думаю, что нас было человек семьсот или что-то возле этого. Глотали жесткую говядину с неразварившейся пшенкой. Горячо сыро не бывает! Когда поели и закурили, стали наводить порядок. Снова сбили людей в роты и взводы. Бродили несколько пьяных. Их уложили лицом вниз. Один, здоровенный и дурной, кинулся в драку. Его застрелили. Пехотный комбат, не тратя лишних слов, достал маузер и выстрелил размахивающему винтовкой бойцу в лоб. Труп так и оставили лежать, забрали лишь винтовку и патроны.

С немцами в тот день не сталкивались. Видели самолеты, технику, идущую по дорогам, но стычек не было. Только утром недосчитались еще человек тридцать. Люди исчезли, оставив противогазы, винтовки и подсумки. Вещмешки и фляги забирали с собой. Пригодится. Некоторые уходили с винтовками. Против нас, что ли, воевать?

Сами того не зная, как и многие отступающие части, мы попали в водоворот мощной наступательной операции «Тайфун», которая по замыслам Гитлера должна была закончиться взятием Москвы и окончательной победой немецкого оружия. Если посмотреть на карту военных действий начала октября сорок первого года, то на всей линии Западного и Брянского фронтов она была испещрена большими синими и мелкими красными стрелами. Немцы наносили мощные удары, а Красная Армия продолжала сопротивление, отвечая кое-где встречными ударами. Любая из синих стрел могла накрыть, смять нашу отступающую часть: остатки стрелкового полка Урусова, половинку нашего отдельного танкового батальона и несколько групп, которыми пополнили поредевшие батальоны и роты. Нас сопровождал бородатый дядька на лошади, местный колхозник, которого привели разведчики.

– Наш человек, – уверяли они, – сын и зять в армии.

Дядька вел нас километров двадцать по лесным малоезженым дорогам: перешли вброд речку, перегнали по галечной отмели танки, орудия, подводы. Потом, не доходя до какой-то деревни, бригадир сказал, что дальше дорогу не знает, и его отпустили. Послали в деревню тех же разведчиков и две подводы разжиться харчами. Самовольно ничего приказали не трогать. Попросить под расписку у председателя сельсовета или колхоза. Но у безымянной деревушки везение наше кончилось. Трех конных разведчиков обстрелял броневик на околице. Двоих срезал вместе с лошадьми, третий, пробитый пулей, кое-как держался в седле.

Вслед неслись два мотоцикла и броневик. Их встретили пулеметным огнем, развернули пушку. Один мотоцикл разбили. Броневик, дымя и стреляя из спаренного пулемета, скособочась, пополз назад. Конные, мстя за разведчиков, лесом догнали броневик и, спешившись, забросали его гранатами. Пока они возились, Урусов спешно повернул полк в сторону. Все мы понимали, что немцев в селе не взвод и не рота. Ночевать в сыром, подмерзающем под утро лесу они не будут, и почти в каждом селе расквартированы войска.

Преследовать в сумерках нас не стали. Выпустили десятка три снарядов, а мы торопливо уходили прочь, держа направление на юго-восток. Часа четыре, уже под утро, поспали. Пожевали сухомятку, которую нам раздали. Кому – сухарь, кому – брикет гречки на двоих, некоторым по пригоршне сахара. Хоть как-то желудок обмануть. Когда на рассвете собирались в путь, закопали в братской могиле двоих погибших разведчиков и двух раненых красноармейцев, умерших от потери крови и тряски.

Брянщина – не только глухие леса и волки, которые кому-то не товарищ. Хватало и открытых мест. По глухомани мы бы не прошли, разве что бросив танки и артиллерию. Но тогда мы перестали бы быть полком, и оставалось только прятаться. На это наши командиры не пошли. Три с лишним месяца длилась война, немцы несли ощутимые потери и теряли помалу напор. Мы это чувствовали. И когда на развилке полковник Урусов увидел немецкие орудия, не колеблясь, отдал приказ:

– Капитан Хаустов. Все танки на прорыв! Первую роту на броню, а первому и второму батальону атаковать следом.

Это была одна из немецких частей, перегораживающая отход наших отступающих войск. На дороге, прорезанной глубокими колеями танковых траков, автомобильных и повозочных колес, застыл БТ-5, уже сгоревший и продолжавший слабо чадить. Другой танк, видно, пытался прорваться из-под огня крутым разворотом, но перевернулся. Так и застыл гусеницами вверх, вдавившись башней во влажное жнивье. Рядом лежали трупы двух танкистов.

Разбитые повозки, десятки тел красноармейцев, убитые лошади. ЗИС-5, с вырванным взрывом мотором и передними колесами, уткнулся бампером в землю. Наш танк промчался мимо разбитой трехдюймовки. Неподалеку стояла еще одна пушка, на вид вроде целая, но без расчета. Прокофий с треском проскочил по обломкам военной брички, покрашенной в ярко-зеленый цвет. Ездовой и три красноармейца лежали в ряд. Объезжать их означало подставить борт.

– Дуй прямо! – кричал Князьков. Под гусеницами снова захрустело. На этот раз мертвое человеческое тело. Мы наступали на правом фланге. Нас хоть как-то защищали редкие деревья и кустарник. Второй взвод, обгоняя, несся вдоль дороги. Сколько нас было? Не помню. Примерно тринадцать-четырнадцать танков, штук пять пушечных бронемашин БА-10, две танкетки. Позади жались чудом уцелевшие два бронеавтомобиля БА-20, с почти несуществующей броней, которую прошибали даже винтовки. Они казались долговязыми из-за своего узкого корпуса, но стреляли из пулеметов почти непрерывно. Может, глушили страх?

Немецкие противотанковые пушки, ждавшие своего часа, захлопали с расстояния метров пятьсот. Они были замаскированы. По звуку угадывались 47– и 37-миллиметровки. Наш единственный Т-34 несся где-то в середине. Вперед не вырывался. Можно было обвинить Хаустова в недостатке смелости, а можно было и понять его логику. Единственный тяжелый танк, которого всерьез опасались немцы, следовало беречь. Если его подобьют, сбавят ход остальные машины, а страшнее всего – начнут останавливаться. Тогда нам всем конец, и вряд ли уцелеет полк Урусова. Семь сотен человек лягут здесь, как легли бойцы, прорывавшиеся перед нами вечером или ночью.

У нас было достаточно снарядов, и я едва успевал загонять очередной в казенник. Князьков, как и остальные, вел непрерывный огонь. Я знал, что результат от этой бесприцельной стрельбы почти нулевой. Но иначе сойдешь с ума, сидя за броней, которую пробивают любые противотанковые пушки.

Господи, пронеси! Шпень кидал танк из стороны в сторону. Нас душила пороховая гарь, и я стал выбрасывать гильзы в открытый люк. На мгновенье, повернув голову, увидел позади три горящих танка. Десант давно сдуло. Они спрыгнули в самом начале. Кроме вспышек пушечных выстрелов, увидел многочисленные пулеметные трассы, тянувшиеся к нам. Князьков дернул меня за плечо.

– Снаряд!

– Есть снаряд. Там наши горят. Три штуки, а может…

Я не договорил. Танк ухнул в промоину, и я едва не откусил язык. Закричав от боли, выплюнул на ладонь кровь. Мне почудилось, что в рот залетела пуля или осколок.

Шпень, развернувшись, шел вдоль оврага, уходя подальше от дороги, где сосредоточилось большинство немецкой артиллерии.

– Шпень, драный! А ну, вперед, – заорал лейтенант.

Я подвывал от боли, приходя в себя. Князьков, наклонившись, бил Прокофия сапогом в спину. Оба кричали, не слыша друг друга. Горящая танкетка Феди Садчикова замерла на краю оврага. Механик-водитель сумел ее выправить, и скатившаяся вниз машина чудом не перевернулась. Она встала в тридцати шагах от нас. Коробчатый корпус ближе к корме был разорван, из полуметрового отверстия вырывалось пламя. Второй снаряд вспахал верхушку башни. Было удивительно, что танкетка доползла до оврага.

Выскочили Федя Садчиков и механик-водитель. Побежали к нам. Танкетка горела, трещали в огне патроны, потом взорвались сразу несколько гранат. Один из верхних люков вырвало из креплений и подбросило вверх. Из трещин в лопнувшей броне полетели осколки. Федя и механик бросились на землю. По броне нашего БТ тоже звякнули несколько осколков. В луже разлившегося бензина с треском полыхал сухой бурьян и мелкие кусты. Обогнав нас, по нижней пологой части оврага пронесся Т-34 комбата. Федя и механик-водитель вскочили к нам на броню.

– Надо вперед, – сказал Князьков. – Иначе под трибунал угодим. Ты, Леха, если ранен, пусть тебя Федор сменит.

– Ни хрена не ранен, – прошамкал я. – Язык!

– Тогда погнали. Прокофий, давай газ.

Садчиков и младший сержант-механик уселись на броню. Причем механик-водитель, который потерял две машины, делал это явно неохотно. Комбинезон у него был в крови.

– Ранен я, товарищ лейтенант, – пробормотал он. Нас обогнали еще один танк и бронеавтомобиль. Князь ков торопился. Кроме того, механики были в дефиците.

– Терпи. Вдруг механики-водители понадобятся. Сержант Шпень, вперед!

Прокофий дал газ, и танк с ревом вылетел из оврага. Бронебойный снаряд ударил в тополь, а Прокофий мгновенно разогнал танк километров до пятидесяти. Я уже хорошо видел 47-миллиметровую пушку с набалдашником на конце длинного ствола. Шпень по сигналу лейтенанта приостановил танк, и мы выстрелили одновременно – чешская пушка фирмы «Шкода», которую гнали фрицам заводы оккупированной Чехословакии, и наша родная «сорокапятка».

Осколочный снаряд взорвался с недолетом, встряхнув «шкоду» и осыпав ее градом осколков. Снаряд, сработанный умельцами-чехами под присмотром фашистов, надорвал нам левую гусеницу и выбил кусок резины из колеса. Нам повезло, что снаряд шел под углом, иначе вдребезги разбил бы колесо.

В критический момент экипаж действовал как единый слаженный механизм. Я кидал в открытый зев пушки снаряд за снарядом. Князьков стрелял, выкрикивая сам себе команды, а Прокофий Шпень задним ходом осторожно гнал «бэтэшку», выискивая укрытие. Надорванная гусеница могла в любой момент лопнуть.

– Куда ехать? – спросил Прокофий.

– Щас гляну, – оторвался от пушки Князьков. – Леха, стреляй сам.

Лейтенант, высунувшись из открытого люка, что-то прикидывал. За это время я успел раз шесть выстрелить. Попал куда или нет, не знаю. Зато отчетливо разглядел впереди подбитый Т-26 и что-то еще горящее.

– В овраг, – принял решение командир.

– Опрокинемся, – кричал Прокофий.

Но мы не опрокинулись. Жить хотелось всем, а танк сержант вел умело. Перед тем как нырнуть в овраг, мы получили еще один привет от фрицев. Болванка ударила под брюхо, Шпень охнул и направил корму на крутой спуск. Мы скатились почти благополучно. Сразу выскочили, осмотрелись. Вместе с резиной вырвало кусок металла из обода колеса. Я заглянул под днище. Снаряд прошел рикошетом, не пробив днище, и смял нижний люк. Остальные, в том числе Федор Садчиков и его механик, дергали колесо, осматривали гусеницу. Решили, что за полчаса можно натянуть, заменив звено. Все же нас пять человек и в том числе два механика-водителя.

А бой шел вовсю. Нас уже догнала пехота, но большинство осталось в овраге. Немцы вели сильный пулеметный огонь. Князьков приказал мне снять пулемет и быть готовым к отражению контратаки, а пехоту попытался вытолкнуть вперед.

– Поймите, дурьи головы! Через пять минут сюда мины как горох посыпятся. Все погибнем. Надо прорываться.

Лейтенант говорил что-то еще, но бойцы сидели или лежали на склоне оврага. Я пристроился с пулеметом. До немцев было метров триста. Наши танки и бронемашины оборону не прорвали. Штук восемь, не меньше, стояли неподвижно или горели. Немцы подбитые машины не трогали, наверное, собирались захватить в качестве трофеев. Остальные танки отошли вправо, в ельник, и стреляли оттуда. Танк комбата тоже горел, и мне стало совсем тоскливо. Чтобы прийти в себя, я открыл огонь по вспышкам немецких пулеметов. Успел выпустить диск и достал второй, когда в ответ засвистели пули. Одна очередь сыпанула так густо, что я мгновенно сполз на метр вниз.

Народу в овраге скопилось уже человек сто, не меньше. Ротный старлей с наганом на ремешке тащил бойцов за шиворот, пинал, стрелял над головой, но все было бесполезно. Люди отлично понимали, что танки не прорвались, не подавили артиллерию и пулеметы. Хоть и не такой мощный заслон у немцев, но пулеметов хватит, чтобы перебить наступающих.

– Мины, – повторил слова Князькова старлей. – Сейчас…

Договорить он не успел. Первая мина рванула с перелетом. Зато вторая, словно предупреждая, взорвалась недалеко от горящей танкетки. Человек двадцать шарахнулись вдоль по дну оврага, но ударила целая минометная батарея. Четыре почти одновременных взрыва подбросили, раскидали несколько человек бегущих. Кто-то закричал от боли. Люди шарахнулись назад. Одни ложились на землю, другие побежали вниз к дороге, но мины рвались так часто, словно их выпускали из пулемета. Вначале по четыре, потом – парами, накрывая овраг в разных местах.

Старлей уже не гнал людей в атаку, а кричал, показывая наганом направление вправо, где овраг постепенно сужался и темнели многочисленные промоины по склонам. Взрыв выбил у него наган вместе с кистью руки и обрывком ремешка, осколки изрешетили тело, превратив шинель в клочья. Ротный упал, а двое бежавших к нему бойцов влетели прямо в столб взрыва. Мы полезли под танк. Князьков, бледный, но почти спокойный, торопил:

– Быстрее. Переждем обстрел под танком и сразу вперед.

К нам втиснулись еще двое пехотинцев. Человек семь залегли вокруг – хоть какое-то укрытие. Мины продолжали падать. Такого минометного огня я еще не видел. Столбы земли и дыма плясали, как хоровод смерчей. Осколки доставали и бегущих, и лежавших на земле. Бойцы, ошалевшие от грохота, разбегались кто куда. Часть бежали вверх, вдоль оврага, куда успел показать погибший старший лейтенант. Другие – вниз, к дороге. Многие бросились назад, рассчитывая нырнуть за бугор, окаймляющий овраг.

На самой верхушке их доставали пулеметные трассы, и большинство скатывались вниз или оставались неподвижно лежать. Творилось что-то невообразимое. Осколки пронзали живых и мертвых. Одна из мин взорвалась рядом с танком. Кого-то убила, разорвав на части. Двое вскочили и кинулись убегать. Что с ними стало, я не знаю, потому что очередная мина ударила прямо в башню танка. Броня приняла, погасила удар, а я успел подумать: слава богу, что успели закрыть люки. В танке оставалось достаточно снарядов, чтобы разнести всех нас.

Осколок пролетел между колесами, ударил в колесо другого борта. Рядом стонал и всхлипывал раненый. Минометный огонь прекратился. Мы выжидали. Затем по одному стали выбираться из-под танка. Никогда не забыть мне этого оврага. Воронки усеяли дно и склоны. Вокруг лежали изорванные тела убитых, ворочались, звали на помощь раненые. Тот, который лежал рядом с танком и плакал, лежал с окровавленными ногами.

Я помог стянуть ботинки, размотать обмотки. Можно сказать, парню повезло. Штук десяток осколков врезались в толстые подошвы ботинок, располосовали обмотки, шаровары. Федор ловко, двумя пальцами, выдернул один, другой осколок из ноги. Раненый вскрикнул.

В этот момент в овраг посыпались пехотинцы, которые прорвались вперед, но угодили под пулеметный огонь. Спастись из передовых батальонов удалось очень немногим. Они бежали прочь, не собираясь останавливаться, но политрук с перевязанной грязным бинтом ладонью отпихнул одного, другого, махая пистолетом.

– Куда, бздуны хреновы! Здесь оставаться. Оборону держать будем!

Но люди бежали, обтекая его, не обращая внимания на крики и пинки. Те, кто перемахнул овраг, снова попали на вершине под пулеметный огонь. Шарахнулись назад, оставляя убитых. К ним на помощь пришел Князьков с моим автоматом. Врезал очередью под ноги бежавшим. Кто-то, взвыв, покатился клубком, зажимая ступню.

– Всем на склон! Занимать оборону! Сейчас придут танки.

Взяли себя в руки сержанты, подгоняя бойцов. Оказалось, по пятам отступающих шла немецкая пехота, тяжелый бронетранспортер и маленький броневик. По крайней мере три пулемета, не считая тех дальних, на позициях, стреляли, добивая отставших бойцов. Это были остатки первого и второго батальонов из полка Урусова. Я нашел свой мешок с дисками, оставшийся на склоне, и открыл огонь. Неподалеку бил еще один ручной пулемет, хлопали винтовочные выстрелы.

Немецкая пехота приотстала, но бронированные машины срезали, как косой, все, что поднималось над краем оврага. Боец шагах в трех от меня закричал и покатился вниз. Сразу двое или трое сползли пониже. Я попытался высунуться. Вроде не заметили. Но едва я выпустил очередь, как рядом зашлепали, завизжали пули.

– Гранаты! Нужны гранаты!

Кто это кричал? Не знаю. Экипаж бронетранспортера «ганомат» бил с расстояния ста шагов из крупнокалиберного пулемета за щитком и сразу из пяти-шести автоматов. Гранату на такое расстояние не добросишь. Наши бойцы сползли вниз и стреляли куда попало. Немецкие бронемашины замедлили ход, их обтекала пехота. Сколько времени надо, чтобы пробежать это расстояние? Минуту, две? А потом полетят вниз гранаты, и немцы начнут расстреливать нас сверху вниз. Если бы мог двигаться наш родной БТ! Я бы размолотил с ходу оба немецких гроба. Если бы… Четверо бойцов бежали цепочкой вверх по оврагу. Политрук стрелял им вслед. Один упал, остальные исчезли за дымом горящей танкетки.

Первые дни я терпеть не мог Князькова. За его кажущееся высокомерие, кожаную щегольскую куртку, пренебрежение к нам, новичкам. Но в этой ситуации он показал себя. И позже я буду замечать, что в смертельно опасной обстановке всегда (или почти всегда) находится человек, который берет командование на себя, сколачивает людей и, как правило, находит выход из самого безнадежного положения. Князьков был всего лишь лейтенант, а в этом гиблом овраге (его так и будут называть «гиблый») лежали, метались, ждали смерти не меньше двух сотен человек, многие из них раненые. Князькову помогал политрук, сержант Садчиков и все наши танкисты. Мы временно оставили свою «бэтэшку», тащили из люка гранаты, подбирали винтовки у погибших и раненых. Садчиков напихал за пояс штук шесть гранат и подгонял вверх бойцов.

– Не дрейфь! Иначе всем амбец!

Кто-то, отчаянно матерясь, щелкал затвором и лез вверх. Патроны вылетали из казенника впустую. Красноармеец не соображал, что дергает затвор, выкидывая целые, не выстреленные патроны. Но этим щелканьем обозленный, отчаявшийся мужик подгонял себя, и штык был его главным оружием.

– Огонь! Всем огонь! Бей гадов!

Кричали Князьков, Садчиков, незнакомый мне политрук, танкисты и десятки красноармейцев. Все понимали, что немцев требуется остановить на пятачке не ближе полусотни шагов. Иначе градом полетят ручные гранаты, которые вместе с огнем автоматов смахнут нас на дно оврага, а добить нас сверху будет совсем легко.

Десятки винтовочных, редкие пулеметные и револьверные стволы захлопали навстречу атакующей пехоте генерала Вейхса. Полетели гранаты. Слишком рано. Они падали с недолетом. Большинство бойцов просто не умели пользоваться гранатами, потому что их не учили. Тренировались на деревянных макетах. Нашу самую массовую в начале войны гранату РГД-33 требовалось перед броском встряхнуть, как градусник. Бойцы этого боялись. Вдруг тряхнешь сильнее, чем надо, и она рванет в руках. Многие швыряли гранаты, как камень. «Лимонки» были проще. Выдергивай кольцо и кидай. Да и то забывали дернуть кольцо. Все это происходило у меня на глазах. Но так было обидно!

Из брошенных гранат взорвалась едва ли треть. Но, причинив наступающим немцам даже небольшой урон, взрывы и разлетающиеся осколки заставили их замешкаться. Кто-то залег, кто-то уползал, зажимая раны. Но в атаке останавливаться нельзя. Это хорошо знали и наши бойцы, и немцы. Но все же атака на минуту-две замедлилась. И сразу усилился огонь с нашей стороны. Уже не осколки на излете, а пулеметные очереди и пули из трехлинеек находили свою цель.

На расстоянии шагов они не царапали, как осколки, а калечили и валили арийцев насмерть. Кто-то кричал от боли. Офицеры четкими командами устранили заминку в передних рядах. «Гансы» (тогда еще не укрепилась окончательно кличка «фрицы») бежали, как на учении, и хорошо начищенные штыки блестели холодно и остро. Немцы берегли своих людей, и такие атаки были нечасты. Просто они хотели быстрее добить остатки упрямых русских. Неграмотных, лапотных, не знающих даже, что такое туалетная бумага. Но умело бил их из «Дегтярева-пехотного» уже чему-то обученный сержант Федор Садчиков, вели огонь еще несколько ручных пулеметчиков. И я, успев выпустить за неделю пребывания на фронте с полдесятка дисков, стрелял хоть и торопясь, но целясь. И веер длинных очередей пусть изредка, но находил свою жертву.

Князьков с противогазной сумкой, набитой гранатами, швырял с задержкой по счету. «И раз…» Гранаты рвались точно, едва коснувшись земли, или даже в воздухе. Но так бросать гранаты умели немногие. Зато стреляли часто и дружно. Немцы снова залегли. Кто-то срезал офицера. Начали отползать назад те, кто не выдерживал или был легко ранен. Азарт, злоба при виде дрогнувшего врага окончательно взяли верх. Лязгая затворами, бойцы стреляли непрерывно, и никто в горячке не стопорился, когда погибал сосед, а рядом взрывала гребень очередь крупнокалиберных разрывных пуль. В бою наступил перелом.

Фашисты тоже смертные. Каска, шинель, а под ней очень уязвимая плоть, когда нет рядом самолетов и танков. И автоматов у них не так и много. Примерно пара на десяток стрелков. У остальных винтовки ничем не лучше наших трехлинеек. Я наблюдал это, меняя очередной диск, и не чувствовал, как раскаленный ствол обжигает пальцы. Они не побежали. Залегли, давая возможность своим гробам на колесах снова открыть огонь из пулеметов.

Полк действовал активно. Оставшиеся легкие пушки отогнали броневик и всадили снаряд в борт «Ганомату». Бронетранспортер пополз назад и вылез из зоны обстрела с задранным вверх пулеметом. Значит, пулеметчик готов! Начала отступать и пехота. Князьков хотел забрать у меня пулемет, но я заявил, что это мое штатное оружие. Хватит того, что присвоил трофейный автомат и расстрелял все магазины. Лейтенант не стал спорить и подобрал лежавшую возле убитого бойца винтовку. Снизу прибежал кто-то из танкистов. Возбужденно сообщил, что гусеницу натянули, танк на ходу. Но отступившие немцы дали возможность своим минометам снова открыть огонь. Поступил приказ уходить вверх по оврагу и там прорываться через лес.

Тяжело ранило Федю Садчикова, близкого друга, самого способного курсанта в нашей бывшей учебной роте, а теперь командира танка. Две пули угодили ему в плечо, почти напрочь оторвав правую руку. Перевязать это место было практически невозможно. Мы наскоро затянули рану пучками ваты, туго примотали руку к туловищу, но кровь продолжала идти.

Начали снова взрываться мины. Мы укладывали раненых на броню, кто мог, ковылял прочь сам, соорудили несколько носилок из винтовок, связав их ремнями и накрыв шинелями. Раненых весом полегче взваливали на плечи. Но поднять и нести человека может не каждый. Носилки из винтовок были неудобны, и раненые соскальзывали на землю. Мина рванула, свалив обоих санитаров. Раненый извивался на земле, потом пополз. А мины сыпались все гуще. Фрицы мстили за своих убитых.

Нам складывать раненых было уже некуда. В танке и так было пятеро, считая Федора Садчикова и механика-водителя с танкетки. Снаружи машину облепили еще человек пятнадцать. Прокофий гнал БТ вверх по оврагу, а я старался не глядеть на ковыляющих, ползущих бойцов, наших товарищей.

Не поверю я людям, которые, стуча себя в грудь, гордо произносят: «Мы своих не бросаем!» Значит, политрук, уводящий из-под огня остатки батальона, лейтенант Князьков, я и все остальные сделаны из другого теста? Мы оставили часть раненых, чтобы спасти живых. Сколько могли, мы оборонялись. Оставаться дальше было нельзя. У меня гремел под ногами мешок с пустыми пулеметными дисками, а в казенник «Дегтярева» я вставил последний диск. Да и боеукладка торчала пустыми гнездами.

Я оправдывался сам перед собой. Во мне было больше студенческого, юношески возвышенного, чем военного:

 
И комиссары в пыльных шлемах
Склонятся молча надо мной…
 

Много лет я не рассказывал никому о том овраге и уползающих обреченных ребятах. В те часы что-то изменилось во мне. Я стал ненавидеть. И нашу невольную беспомощность, и фашистов, которые, экономя патроны, будут добивать ребят штыками, своими кинжалами со свастикой, саперными лопатками. И эта ненависть выплеснулась во мне, когда мы, соединившись с остатками полка, прорывали немецкий заслон.

Мы его прорвали. У нас не оставалось другого выхода. Князьков стрелял из пистолета прямо из командирского люка, показывая мне направление. Теперь наши танки шли впереди. Штук пять БТ и Т-26, уцелевшая бронемашина БА-10 и броневичок с пулеметом. Я всадил снаряд в немецкую тупорылую пушку и догнал очередью двоих артиллеристов. Прокофий едва не завалился в траншею, которую успели вырыть фрицы. Но с ревом выполз. Мы получили очередь в упор, смахнувшую несколько человек с брони, а я выстрелил осколочным в дальний конец траншеи, где что-то копошилось, огрызалось вспышками пулеметных очередей.

Пехота отставала, и капитан Безуглов (после гибели командира полка он исполнял его обязанности) приказал танкам задержать преследование. Мы заняли позиции, прячась между деревьями. Князьков, определив для каждого танка место, вернулся и сел за пушку. Окоченевший труп Федора мы вытащили наружу. Он умер, наверное, еще там, в овраге.

Его механик-водитель ушел с остальными, а мы почти час пропускали между танками бредущих людей. Немцы действительно пытались нас преследовать, но не слишком упорно. Так или иначе, мы оставались в кольце, а соваться в мрачный азиатский лес они не торопились. Нас обстреляли напоследок из минометов, и уже в сумерках сбросили бомбы и прострочили из пулеметов «Юнкерсы-87». Впрочем, без особого успеха. Нас укрыл лес.

Начальник разведки, капитан Безуглов, а теперь командир полка, утром после холодной с инеем ночи снова сколачивал боевую единицу, которую трудно было назвать полком. Скорее, батальон. Две сотни пехоты, две легкие трехдюймовые «полковушки», три танка и упрямый броневичок БА-20, сумевший проскочить через артиллерийский и пулеметный огонь.

Повозки были забиты тяжелоранеными. Остатки боеприпасов и еды раздали на руки. Лишнее хламье выбросили. На раненых было жутко смотреть. Медсестра с сержантскими треугольниками и санитар собирали индивидуальные пакеты, чистое белье, одеколон или спирт (кое-кто сохранил). Все пойдет на перевязки.

Полк так и остался полком, сведенным в три роты, одну батарею, разведвзвод, медвзвод и ударную силу – три танка и все тот же броневичок БА-20 с экипажем из двух человек и пулеметом. Уцелели Паша Закутный и механик-водитель Иван Войтик. Наш командир батальона, орденоносец капитан Хаустов погиб, когда вел огонь по противотанковым пушкам.

– Он разбил их две или три, – возбужденно рассказывал Паша. – Потом получил снаряд в башню. Я сам видел.

– А броня? У «тридцатьчетверок» же мощная броня.

– Мощная… – протянул кто-то и, наверное, хотел добавить, что снаряды у немцев тоже стали мощнее. Война уже три с лишним месяца идет.

Пока перевязывали раненых и рыли могилу для умерших за ночь, Паша рассказывал, как танки пытались прорвать заслон. У немцев хоть и небольшие пушки, но сильные снаряды. И пушек было достаточно. К тому же наши в спешке влетели на минное поле. Там подорвался Т-34 комбата. Он и с поврежденными гусеницами вел огонь, а потом выскочил уцелевший стрелок-радист, но немцы вели сильный пулеметный огонь и убили его.

– Леха, танки один за другим подбивали, – с горечью повторял Паша. – Мы им тоже врезали. А батальона, считай, нет.

Как бы ни спешили, но в лесу проторчали едва не полдня. Перевязывали раненых, накладывали шины на перебитые руки и ноги. Повозок и лошадей не хватало, и несколько человек отправили на их поиски. Потом двинулись дальше. Встречали небольшие группы наших бойцов, которые в основном шарахались прочь. Возможно, они боялись переодетых диверсантов, а скорее всего шли по домам. Но две группы человек по пятнадцать к нам присоединились. Это были остатки рот, которыми командовали лейтенанты. Безуглов их лично на ходу опрашивал. Рассказы были похожи один на другой, настроение подавленное. Но если быть объективным, то это выбирались к своим бойцы, которые и дальше собирались воевать. Пусть они шли под командой своих взводных командиров, но при желании могли сбежать в любой момент. Сделай несколько шагов в сторону, и ты уже в лесу, где тебя никто не найдет. Покидать свою часть они не собирались. Однако хватало людей с другим настроем.

Настроение голодных, чудом уцелевших бойцов я почувствовал на себе. Рано утром, когда я стоял на посту с пулеметом, ко мне подошел один из наших танкистов. Лет тридцати пяти, слегка рыжеватый. Говорил он со мной спокойно, рассудительно, но от его предложения мне стало не по себе. Я уже не помню в деталях тот разговор, а имени и фамилии танкиста не знал. Кажется, он был из третьей роты.