Текст книги "Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом"

ГЛАВА 7

Наверное, проще было идти пешком, но Князьков упорно не хотел бросать танк. Заправленный, с боезапасом, хорошо подготовленный за те дни под Острожками к дальнему пути. Лейтенант заранее наметил маршрут, и мы прошли за неполный день километров сто двадцать. Если бы напрямую! Но почти каждое село приходилось объезжать, да и дороги выбирали глухие, без телеграфных проводов.

У небольшого моста через речку, наверное один из притоков Оки, мы вовремя заметили пост. Мотоцикл с пулеметом в коляске и двух немцев у шлагбаума. Речушка была так себе, метров десять в ширину, но мы не стали рисковать и решили поискать брод. Сунулись в одном месте, в другом. Едва не завязли. Надвигались сумерки, и нам пришлось переночевать в лесу.

Если кто пробовал ночевать осенью в лесу или степи без палаток и теплой одежды, тот знает все удовольствия таких ночевок. У нас что имелось? Куртки, телогрейки, шинели через одного да кусок брезента. День уже начинался со снежинок, а к вечеру подул по-зимнему холодный, пронизывающий ветер. Ветер часа через три утих, но захолодало так, что зуб на зуб не попадал. В танке тепло, пока двигатель не остыл, а потом от металла становится еще холоднее, чем снаружи. Вначале вроде согрелись, прижимаясь друг к другу. Потом заснуть уже не могли. Тряслись от холода, да еще по часу парами несли караул.

Возможно, эта холодрыга и бесконечное петляние по дорогам, сожравшее треть имевшегося горючего, снова толкнули нас к мосту. От мостов никуда не денешься, и мы, не завтракая, двинули назад к мосту с мотоциклетным патрулем. От него до деревни было километра полтора. Князьков, в общем-то, верно решил, что даже если поднимется шум, то с нашей скоростью мы успеем нырнуть по одной из дорог в лес. Но лейтенант не рискнул бросаться очертя голову и послал на разведку Шуваева и меня, отдав единственный в отряде бинокль. Я уже не удивлялся, что меня посылают вместе со старшиной. Так сложилось, что последнее время нас посылали вместе. Шуваев, понятно, он мужик опытный, участвовал в польском освободительном походе, в армии больше десяти лет служит. Я мог похвалиться лишь тем, что научился более-менее стрелять из пулемета и кое-как мог объясниться с пленным немцем, если таковой попадется.

Но немцы в плен пока не сдавались и продолжали наносить удары. Пулемет приказали с собой не брать. На поясе висел лишь наган и две «лимонки». У Шуваева – трофейный автомат, но ввязываться в бой нам строго запретили. Главное – убедиться, можно ли проскочить через мост. Мы выбрали позицию метрах в пятистах и вскоре убедились, что здесь нам лучше не соваться.

Кроме поста с пулеметом, Шуваев разглядел хорошо замаскированный орудийный окоп. Пушка вроде одна, но она наверняка пристреляна. И поставлена не только для охраны гарнизона деревни, а для таких, как мы. Мелких остатков воинских частей. Логично добавить «разбитых», но мы это слово не употребляли. Осторожно поползли назад, затем в перелеске поднялись в рост. Я почему-то ждал от старшины вопроса насчет Пашки. Что ни говори, а Паша Закутный в роте на виду был. Самый начитанный, о чем ни спроси, на все ответить мог, а немецкий лучше меня знал. Но старшина вопросов не задавал, а перебросившись со мной несколькими фразами насчет моста, действительно вспомнил Пашку.

– Дружок твой, конечно, умный. На сто шагов вперед видит. И проживет, бог даст, подольше многих, да с теплой бабой под боком. Но одного не поймет, ведь ему немцам служить придется.

– Может, и не придется.

– Нет, Леха. Слышал ведь, что они старост своих ставят, полицию организовывают. Кто же здорового парня в стороне оставит? Еще как в полицаи зачислят! А это измена Родине, с вытекающими последствиями. Расстрел. И род ню в покое НКВД не оставит.

– У него из родни одна мать.

– Ну, матери будет приятно узнать, что сын предатель. Ребят втихую бросил и смылся. А ты, Лешка, в курсе был.

Ответа от меня Шуваев не ждал, и мы молча вернулись к своим. Выслушав доклад, лейтенант принял решение двигаться дальше, искать другую дорогу. Но и другая дорога часа через полтора уткнулась в мост. Такой же бревенчатый, небольшой, похожий на первый. Только покороче и без охраны. Мыкаться дальше взад-вперед становилось опасно. Уже примелькались, наверное. Убывал бензин. Низко пронеслась пара «мессершмиттов». Бомбить или стрелять не стали. Видимо, приняли за своих. Эти приняли, а другие не примут. Рискнем!

Мост вроде был крепкий, но, судя по всему, изрядно подгнивший от времени, хотя подъезды к нему выглядели накатанными. Главное, здесь не было поста, хотя на холме, километрах в двух, снова виднелась деревня. За час наблюдения проскочил мотоцикл (и здесь немцы!), проехали две подводы с сеном и прошли несколько человек пешком. Наверное, беженцы. На этот раз в разведку пошли Прокофий Шпень и Ваня Войтик. По левому пологому берегу рос ивняк, и оба механика-водителя подкрались к мосту незамеченными. Вернулись довольно быстро.

– Пройдет танк? – спросил Князьков.

– Должон, – неуверенно пожал плечами Прокофий. – Мост, конечно, старый…

– Тьфу, Шуваева, что ли, везде посылать? – ругнулся лейтенант. – Вы же механики-водители. Кто лучше вас знает?

– Настил вроде гусеницами изодран, – сказал Войтик. – Значит, проходили танки.

– Могла и танкетка пройти, – заметил Шуваев. – В ней всего три тонны, а БТ четырнадцать весит.

– Гусеницы шире, не от танкетки.

Решили рискнуть. Другого выхода не оставалось. Шпень разогнал танк, а мы заранее перебрались на левый берег. Прокофий был опытным механиком-водителем, и танк, набирая скорость, без рывков, влетел на мост. Двадцать восемь шагов настила. Несколько секунд ровного и быстрого бега. Мы наблюдали, затаив дыхание. Десять… двадцать шагов. Вот уже и левый берег. Но «быки» у берега вдруг с треском повело в сторону. Одно из бревен лопнуло с таким звуком, словно взорвалось. Танк исчез в мешанине обломков. Мы подбежали ближе. Корма завязла в покрытой тонким льдом тине и грязи. Мотор ревел, выбрасывая фонтаны водорослей и воды.

– Не газуй! – орал Иван Войтик. – Выползай без рывков.

Мы тоже что-то кричали. Никогда не слышал, чтобы железное нутро нашего танка ревело так надсадно. Это не могло продолжаться долго. Или что-то лопнет в моторе или… БТ медленно выползал, и мы непроизвольно манили его руками: «Сюда… сюда».

Шпень, деревенский тракторист, начавший свою карьеру лет пятнадцать назад с чистки ржавых деталей, и сам видел, куда вести танк. Рискуя, он сделал в тине поворот, чтобы не упереться в остатки «быков», и полез, выбираясь из речушки наискось. Он уже почти выполз, когда обвалился слой глины и гусеницы принялись вращаться на месте. Без команды мы подхватили бревно, обломки досок. Пихали под траки все подряд. Выползай, родной! Танк выскочил в двух шагах от меня, и опасно кренясь, полез наверх. Левый берег не был слишком крутым, но пара глиняных уступов оказались серьезным препятствием. БТ переполз через второй уступ и, промчавшись сгоряча, резко тормознул.

– Прошка! Шпень чертов!

Все радостно орали, облепив танк, в котором от напряжения и перегрева что-то булькало и шипело. Открыв люк, высунулся чумазый и улыбающийся Прокофий. Мы не сразу заметили, что на окраине села появились несколько фигур в шинелях, а по полю наперерез уже несся вездеход с брезентовой крышей. Остановился метрах в восьмистах, блеснула оптика. Мы полезли на свои места.

Танк шел вдоль речки, огибая село. Вездеход, видимо, передал по рации, что появился русский танк. Первым выскочил бронетранспортер с противотанковой 37-миллиметровкой на прицепе. Нас обстреляли из пулемета, а артиллеристы торопливо разворачивали орудие. Прокофий гнал на полной скорости. Но уже появилась вторая пушка. Когда артиллеристы развернули свои стволы, мы уже миновали их и неслись напрямую к лесу. Нам в корму, с расстояния метров шестьсот, ударили одновременно обе пушки. Снаряды прошли рядом. Две небольшие раскаленные болванки весом 400 граммов врезались в рыхлую землю. Мы не отвечали. Они и так стреляли на пределе прицельной дистанции, хотя снаряды могли пробить кормовую броню и за километр. Снова залп. Снаряды летели с интервалом 3–4 секунды. И бронетранспортер добавлял веер крупнокалиберных трассирующих пуль, кого-то сорвало с брони.

– Стой! – закричали, свешиваясь в люк.

Прокофий затормозил и, не разворачиваясь, дал задний ход. Раненого механика-водителя Кружилина подняли на броню. Эта небольшая задержка превратила танк на минуту в неподвижную мишень. Несколько снарядов пронеслись совсем рядом, один ударил в корму, другой – в колесо. Мы сумели проехать еще метров двести. Мотор дымил, дергался, потом заглох. Прокофий открыл люк:

– Приехали. Масло на нуле.

В башню ударило, выбило несколько снарядов из боеукладки, но броня удар выдержала. Мы выскочили наружу. Кружилин лежал, зажимая лодыжку.

– Всем в лес! Волков, на прикрытие! Выпустишь десяток снарядов, поджигай танк и догоняй нас. Кто с ним? Нужен помощник.

Оставаться должен был кто-то из экипажа. Шпень? Но механиков-водителей мы старались беречь, да и какой из него стрелок? Вызвался Игорь Волошин. Вот от кого я не ожидал такой смелости!

– Ребята, – крикнул Князьков, – я оставлю кого-то возле крайних дубов. Вас дождутся.

Восемь человек быстро уходили прочь. Четверо несли раненного в ногу. Наперерез группе шел броневик, вынырнувший из боковой улицы. Я сидел слева от пушки, на командирском месте. Мне было наплевать, что Волошин был командиром танка и старшим сержантом. Это моя машина, и хозяин здесь я. Броневик стрелял на ходу из спаренного пулемета. Я нажал на спуск, и фугасный снаряд рванул с недолетом.

– Ставь на осколочное действие! – скомандовал я.

Волошин ловко забросил снаряд в дымящийся казенник. Выстрел! Снаряд рванул снова с недолетом, но осколки достали броневик. Он крутнулся и погнал под защиту тополей, у околицы. Я успел послать ему вслед еще два снаряда. Один рванул совсем близко. Наверняка хорошо врезало осколками по корпусу. Броневик исчез за бугром. Зато выскочили человек шесть солдат, двое установили пулемет. Я высунулся из люка. Наши уже приближались к лесу. Открыли огонь пулеметчики. Я выстрелил дважды. На этот раз удачно. Ствол подбросило вверх, один пулеметчик остался на месте, второй ужом пополз к овражку.

Напомнили о себе обе 37-миллиметровки. С километрового расстояния их огонь был малоэффективен, но я старательно выпустил несколько снарядов подряд. По броне стучали пули. Немцы вели беглый огонь из винтовок и автоматов. Теперь нам предстояло подумать о себе.

– Глуши их! – крикнул Волошин. – С пяток снарядов, и выскакиваем.

Я выпустил не пять, а, наверное, штук двенадцать снарядов. Все, что оставалось, подряд: осколочно-фугасные, бронебойные. Сняли с креплений пулемет, диски лежали в мешке. Разобрали гранаты и выскочили наружу. Одну «лимонку» Игорь бросил в люк. Но танк не взорвался, снарядов почти не оставалось. Я выпустил очередь по бензобаку, выплеснулся горящий бензин.

Ждать, пока загорится танк, у нас не оставалось времени. Пригибаясь, бежали к лесу. До него было гораздо дальше, чем нам казалось вначале. Пули разных калибров гудели над головой, поднимали фонтанчики смерзшейся земли, рикошетили, лопались мелкими взрывами. Обе пушки сыпали в нашу сторону осколочные снаряды. Один взорвался совсем рядом. Из мешка с пулеметными дисками, который Игорь тащил на спине, брызнули клочья, а Игорь свалился. Я машинально упал тоже.

– Игорь, живой?

– Жив. Мешок порвало. Давай по склону к речке.

Путь к лесу нам был отрезан. Если не пуля, то осколочный снаряд нас достанет. Придется делать круг. В этот момент я осознал, что нахожусь к смерти ближе, чем когда-либо. Это был даже не страх. На него не оставалось времени. Просто осознание, что, прикрывая своих товарищей, мы приговорены.

Мы бежали вниз, и целиться артиллеристам было труднее. Зато от дороги с тополями и от околицы села по нам лупили не меньше, чем из десятка винтовок и нескольких автоматов. Пока спасало расстояние и то, что я разбил немецкий пулемет. Но в любую минуту мог появиться броневик, наверное, поврежденный. Но если его вытолкнут даже на руках, то спаренный пулемет смахнет нас первыми очередями.

Немцы, догадываясь о нашем намерении, бежали наперерез, отрезая путь к лесу. Присев на колено, я торопливыми очередями выпустил диск. Вынул из мешка запасной. Игорь стрелял из трофейного автомата. Мы снова побежали, заставив преследователей залечь. Нас частично защищал береговой откос, но он же втрое удлинял расстояние до леса.

Мы добежали до ивняка, миновали две огромные корявые ивы. Пулеметная очередь рубанула поверху, сбив ворох сухих веток. Так я и думал. Броневик стрелял с бугра, из обоих стволов. Не добил я гада! Когда пули вонзаются в живую плоть, звук перекрывает все остальное. Игоря Волошина сбило с ног. Мой однокурсник и однополчанин лежал на мшистой, усыпанной ветками земле. Попытался подняться, но смог лишь опереться на руки.

Комбинезон на пояснице набухал кровью. Я рвал пуговицы, расстегнул ремень. Наверное, Игорю мои движения доставляли боль, но он молчал, глядя непонятно куда, тусклыми неживыми глазами. Две пули пробили навылет поясницу. Я мог только представить, что натворили два кусочка немецкого свинца, одетые в медь. У него был разбит таз, а из дырки повыше лобка вытекала кровь с мочой. Раны были смертельные, но Игорь был жив.

От села бежали человек восемь немцев. Они бы меня добили, потому что я медлил, бестолково возился, пытаясь перевязать Волошина. Из леса застучал пулемет, один из ДТ («Дегтярев танковый»). У нас их было два, снятых с подбитых танков. Больше всего я боялся, что меня посчитают за труса, оставившего раненого товарища. Если бы Игорь сказал мне: «Иди!» – я бы сразу побежал. Но он молчал, и я медлил, уменьшая свои и без того мизерные шансы на спасение.

Снаряд ударил в ствол ивы. Брызнули щепки. Одна больно ударила в спину. Я понял, что надо бежать. Инстинкт, страх, назовите как угодно, толкал меня, доказывая, что я ничем не смогу помочь смертельно раненному человеку с раздробленным тазом. Единственное, на что меня хватило, это несколькими очередями выпустить диск по торчащим бугорками немецким каскам. Подхватив мешок, не перезаряжая пулемет (все решали секунды), я побежал. Я несся, не пригибаясь, торопясь скрыться от свиста пуль, разрывов снарядов, которыми нас провожали немцы. Уже в лесу меня догнал Шуваев и схватил за рукав. Я невольно шарахнулся от него.

– Все, все, Лешка, – успокаивал он меня, трясущегося, не в силах произнести ни одного слова. – Вы молодцы. Хорошо врезали этим уродам!

– Игорь уже мертвый, – твердил я. – В него попали две пули. Вот сюда.

– Что теперь сделаешь? Война. Я не думал, что и ты живым останешься. С десяток фрицев вы уложили, факт.

Я пытался показать, куда угодили пули, но Шуваев, продолжая что-то говорить, вытряхнул из мешка оставшиеся диски, изорванные осколками. Нашел один целый и перезарядил мой пулемет. Пару дисков, из которых торчали смятые патроны, старшина снова затолкал в мешок.

– Нам теперь все пригодится, – подтолкнул он меня, протягивая мешок. – Пошли быстрее. Бегом!

Нас осталось девять. Из полка, отдельного танкового батальона, остатков рот и пехотных батальонов, бойцов, которых полковник Урусов ставил в строй. Большинство погибли. Кто-то прорывался к своим, а кто-то, как Паша Закутный, отсиживался по деревням.

Шестеро из девяти были танкисты. Трое – пехотинцы. Ранили механика-водителя Кружилина из третьей роты. Совсем молодой, конопатый парнишка. Крупнокалиберная пуля прошла навылет, повыше лодыжки, вырвав клок мяса. Повязка подмокла кровью. Он лежал, вытянувшись, что-то с усилием бормоча под нос. Может, молился. Меня никто не спрашивал, как погиб Волошин, но я как заведенный несколько раз повторил:

– В него попали две пули. В поясницу. Он уже умер.

Когда я произнес это в третий или четвертый раз, Иван Войтик обнял меня и погладил, как ребенка, по голове.

– Успокойся, хлопчик. Вы молодцы. Что положено – сделали. Дали нам всем до леса добежать.

Лейтенант, дождавшись, пока я успокоюсь, расспросил о том, как все происходило. Особенно его беспокоило, точно ли сгорел танк. Тогда я еще не знал, что означает слово «окруженец», и не знал, что каждому из нас, а особенно лейтенанту Князькову, придется подробно докладывать (если выберемся живыми) о каждом дне, проведенном в окружении, и отчитываться за каждый потерянный в роте танк. Ведь Князьков был назначен ротным командиром и отвечал за технику и всех своих подчиненных.

Затем мы почистили оружие, набили остатками патронов пулеметные диски. Оружия на девять человек у нас хватало: два снятых с танков пулемета ДТ, трофейный автомат, винтовки, несколько наганов и пистолетов. Имелось сколько-то гранат. С патронами было хуже. Расковыряв смятые диски, мы набили еще один, имевшийся в запасе пустой диск. Получилось полторы сотни патронов на пулеметы. Штук по двадцать было к винтовкам. Оставшийся трофейный автомат – практически пустой. Гранат тоже не густо – по одной-две на человека. Всех запасов хватит на короткий бой или прорыв через пост. А дальше хоть прикладами отбиваться.

Завтрак, он же и обед, состоял из кусочка масла размером со спичечный коробок и примерно такого же ломтика хлеба. Это были остатки продуктов, которыми обеспечил нас бригадир. Спасибо, неделю на его харчах сидели! Невольно вспомнился Пашка. Князьков аккуратно заполнял журнал боевых действий батальона, хотя от батальона даже взвода не осталось. Слюнявя химический карандаш, переспрашивал:

– Немецкий броневик, значит, подбил?

– Зацепил, – честно признался я, – но двигался он кое-как. Фрицы, считай, на руках его выкатывали. Один снаряд я ему едва не под колеса влепил. Наверняка из экипажа кого-то убило. Но пулеметы работали. Из них Игоря Волошина и достали.

– Немцев сколько уничтожил?

Этого я не знал. Вместе с Игорем выпустили двадцать с лишним снарядов. Еще я стрелял из пулемета, а Игорь из автомата.

– Штук семь-восемь уделали, – подумав, отозвался я.

– Наверное, больше. Вы долго стреляли. Или не целился?

– Целился. И попадал, – возразил я.

– Запишем тогда так. Подбит бронеавтомобиль системы «Хорьх», уничтожено девять немецких солдат. Получивший многочисленные повреждения танк БТ-7 был подожжен лично рядовым Волковым А.Д. Находившийся вместе с ним старший сержант Волошин Игорь Макарович получил смертельные ранения и погиб смертью храбрых на окраине села (Князьков назвал по карте село, название которого я не запомнил). Распишись.

Я расписался. Лейтенант уже собирался встать, потом глянул на меня:

– А про дружка твоего, Кутького-Закутного, что написать? Самовольно оставил батальон, то есть дезертировал. Или без вести пропал?

– Не знаю, – ковырнул я землю носком сапога.

– Зато я знаю. Закутный Павел совершил дезертирство, и ты не предотвратил это преступление. Ладно, идем.

И снова долгий путь через голый октябрьский лес. Раненого сержанта Кружилина мы несли на самодельных носилках, меняясь каждый час. В книгах о людях, выходивших из окружения, особенно изданных в шестидесятых-восьмидесятых годах, этот путь нередко представлялся как полный схваток и отчаянных прорывов. Мелькало даже что-то приключенческое. Все же тыл врага, а значит, неизбежные схватки, дерзкие нападения на вражеские посты.

Окружение – штука тяжелая. Раненый был один, а нас восемь. Вроде и нести не так трудно. Но все танкисты получали контузии. У Войтика не гнулась рука. Кто-то оглох. У старшины Шуваева были обожжены ладони. Носилки мы сплели удобные, легкие, но вскоре убедились, что даже по часу нести не можем. Менялись каждые сорок минут. Два человека – головной дозор, двое – прикрытие.

Какие к чертям засады, если мы к вечеру едва тянули нашего Васю Кружилина. Хорошего механика-водителя, веселого мужика, любившего рассказывать анекдоты. В основном про хитрых жен и мужей-рогоносцев. Я его не очень хорошо знал, но сейчас мы как родные стали. И Вася Кружилин, улыбаясь через силу, что-то пытался рассказывать, но тяжелая рана доставала его непрерывной болью до такой степени, что он начинал тихо по-щенячьи скулить. Знал, что любой звук в лесу нас выдаст, и терпел, как мог.

Мы выходили из окружения восемь суток. Пересказать я их не смогу. Врезались в память отдельные дни и эпизоды. Как мы хотели переночевать в скирде соломы. Уже в темноте начали копать норы, но метрах в ста с небольшим оказалась дорога. Прошла одна машина, другая, потом целая колонна. Шли внаглую, с включенными фарами. Даже громкие голоса слышно было. Мы замерли, ожидая пулеметной очереди по скирде, или того хуже – немцы решат проверить, есть ли здесь кто. Но завоевателям было не до нас. Колонна прошла, не останавливаясь. Наверное, торопились на теплую ночевку.

А мы отошли в лес и, наломав сосновых веток, сбились в кучу, пытаясь согреть друг друга. Холод не давал заснуть. Я погружался в забытье, но через полчаса просыпался. Трясся, бегал, чтобы согреться, а потом наступала моя очередь идти на пост. Утром чувствовал себя разбитым, как кляча. Съел свою крошечную порцию масла, уже без хлеба, и взялся за носилки. В тот день впервые выпал мелкий снег и вскоре растаял. А мы менялись, передавая друг другу носилки уже каждые полчаса.

Шли по бездорожью. Сунулись было на колею, где легче было идти, но послышался шум мотора, и мы торопливо убрались в чащу. Правильно сделали! Проследовали два грузовика и машина поменьше.

Сколько там было немцев – неизвестно, но уж не менее десятка. Сытых, здоровых, наверняка с пулеметом, готовые встретить огнем нашу измученную, с воспаленными ранами группу. Много нас выходило той осенью из окружения. А если выходят, то собираются воевать. Значит, надо добивать азиатов, не жалея патронов.

В ночь рискнули переночевать в небольшой деревеньке. Выбрали дом на отшибе. Шуваев сходил на разведку. В телогрейке, шапке без звезды, в карманах наган и граната. Убедился, что немцев в селе нет. Тогда мы осторожно двинулись всей группой. Постучали в дом на краю, где прямо за огородом начинался сосняк. Хозяин сразу заявил, что в селе немцы.

– Врешь, гад! – выругался старшина. – Я целый час наблюдал. Нет здесь никаких немцев.

– Ну, не германцы, так полицаи, – оправдывался хозяин. – Я вам харчей вынесу, а вы уходите. В лесу ночуйте.

Прозвучало как издевательство. Мы ночь от холода не спали и сюда едва притащились, голодные, усталые, а нас опять в лес гонят. Лейтенант Князьков, в туго перепоясанном ватнике, с кобурой, не сдержавшись, с маху втолкнул хозяина в глубь двора, где заливалась лаем собака.

– Заткни ее и сам заткнись, если жить хочешь!

Вошли вслед за хозяином в дом, оставив одного на карауле. Я видел, что наш лейтенант едва сдерживался. Находило на него такое. Пошарив в кармане, вытащил червонцы, которые не взял бригадир Иван Никифорович.

– Вот деньги. Накормишь бойцов Красной Армии. Мало или хватит?

– Не надо. Накормлю и так.

– За деньги накормишь и на постой возьмешь на ночь. Как гражданин, обязанный помогать сражающейся Красной Армии. Согласно закону. Это я тебе говорю, как лейтенант, командир роты. – Веско прозвучали слова Князькова, готового сорваться в любую секунду.

– Сколько полицаев в деревне? – продолжал Князьков.

– Двое или трое. Да они еще не полицаи. Вроде охраны. Германцы их за порядком следить назначили. – И винтовки дали?

– Не-е… без винтовок пока.

– Ну, так мы твоих полицаев, хоть с автоматами, в капусту посечем и тебя заодно, предателя. Молись Богу, чтобы никто не сунулся. И дом твой сгорит со всем отродьем.

Мужику было лет сорок. По возрасту в армию подходящий. Опережая вопрос, хозяин сказал, что не призван по болезни. Жена, шмыгая по дому, быстро собирала на стол.

– Фельдшер в селе есть? – спросил Войтик.

– Нет. В районе только.

– Ну, что, Василий, потерпишь? Перекусим сначала, а потом я тобой займусь.

– Вытерплю, – ответил Кружилин. – Самогону пусть нальет, боль снять.

Хозяйка поставила на стол чугун картошки. В большом блюде принесла капусты и несколько огромных мятых огурцов. Сало хозяин резал сам: старое, желтое, пахнущее свечкой, наверное, прошлогоднее. Потом нарезал хлеба. Выпили по стакану самогона и в пять минут смахнули со стола все содержимое. Оголодали. Деньги мужик вроде и не взял, а переложил на подоконник.

– Вари еще картошки, – позвал он жену.

– А куры, что, не несутся? – поддел его Войтик. – Пожарь для раненого яишню.

Меня послали в караул. Боец, топтавшийся у ворот, кинулся в дом с такой прытью, что на ступеньках поскользнулся. С голодухи едва смены дождался. Прибрали еще чугун картошки вместе с давленными кислыми огурцами. Для раненого хозяйка поджарила пару яиц. Сказала, что несутся плохо – не сезон. Ну и черт с тобой! Зато переночевали в тепле. Высушили сапоги, часть одежды. Телогрейки так сырыми и остались.

Хозяин торопился выпроводить нас до рассвета. Войтик сменил повязку. Хоть и бодрее выглядел наш товарищ, но такую рану покоем и лекарствами лечить надо, а не таскать человека по лесу. Хозяйка сварила картофельного супа с мелкими кусочками сала и выставила два кувшина молока. Вместо хлеба заедали суп холодной картошкой. «Нет хлебушка!» – как объяснил хозяин. С собой дали творога, мелкой картошки в мундире и огурцов. Жадный был хозяин. Хотя и его понять можно было. Семья, впереди зима, немцы. Но Шуваев, старый солдат, его все же раскрутил. Записал на клочке бумаги фамилию, имя хозяина, хозяйки и пригрозил:

То, что ты немцев ждешь, сразу видно. Если пустишь кого по нашему следу, отпор дадим. Два пулемета видишь? Отвори зенки пошире. Кто в живых останется, эту бумажку прямиком в НКВД отправят. Не надейся, что немцы победят. Твои фрицы, как клопы, а Россию еще никто одолеть не мог. – Лучше замполита растолковал. Хозяин не на шутку испугался. Про репрессии, может, он мало что слыхал, а НКВД народ боялся.

Вы, товарищи военные большевики, не сомневайтесь, – выдал напуганный хозяин нам всем диковинное название. – Я всегда за Советскую власть, а фашисты смерть и рабство несут.

Наверное, отродясь, этот хозяин так грамотно не выражался.

– Не надо бы вам, товарищи, такую записку писать. Вдруг, не дай бог, с вами что случится, а мне отвечать. Порвите записку-то…

– Подумаю, – строго сказал старшина.

Пока Шуваев думал, хозяин принес литровую бутыль самогона, ковригу хлеба и сырых яиц, которые уместились в каску одного из пехотинцев. Штук двадцать или чуть больше. Продолжал убеждать, что немцев он не ждет, а Красной Армии готов помочь, чем может.

Похоже на анекдот. А ведь было. Посмеялись, употребили самогон, запивая его круто посоленными деревенскими яйцами, и двинулись дальше. На смех уже не тянуло. Холод, ветер, задувающий первый снег, неизвестность…

Васю Кружилина оставили в надежных руках. Плохо заживала рана от тяжелой немецкой пули. Пухла, гноилась нога. Через пару дней ночевали у женщины. Видать по всему, одинокая. Встретила нас хорошо, помылись, поели. Василия попарила, оглядела крепкого парня и сама напросилась:

– Оставьте его мне. Пропадет он в лесу. А я его вылечу.

Согласился наш механик-водитель. Считай, что сосватали. Бабенка душевная, незамужняя. Хоть и невзрачная, постарше Васи, но кому красота в этой ситуации нужна? Приняла ласково, как мужа. Наверняка вылечит. В первую ночь постеснялась с собой положить, а как мы уйдем, наверняка к себе греть устроит. А там, глядишь, дите зачнется, станет Вася ее мужем. Эти мысли прямо читались в глазах хозяйки. Харчей дала в дорогу, и в том числе большую вареную утку. Мы когда уходили, были рады за Василия. Пересмеивались даже. На котомку харчей, самогон и вареную утку нашего механика обменяли. А насчет того, что невеста Кружилину невзрачная досталась, Шуваев мне подмигнул:

– Васек в себя придет, оттопчет ее раз, другой, да пятый, расцветет баба. Это уж мне поверьте. Я в таких делах разбираюсь.

Еще как-то раз повезло. Председатель сельсовета на постой к бабуле, жившей на выселках, определил. Принес баранью лытку, сала, самогона. С нами посидел и утром проводил. Но на этом наше везение кончилось.

Началось с того, что наткнулись на целое поле мертвых. Человек двести лежало наших бойцов, уже изгрызенных, исклеванных хищниками. Часть – раздеты, разуты. Некоторые не тронуты. Мы еще удивились. Полезли менять сапоги, ботинки. От прохудившейся обуви мы больше всего страдали.

И вдруг – взрыв. Кричал, катался по земле один из башенных стрелков (башнер, как нас называли), а сплющенная, вывернутая нога, намокшая кровью, болталась от судорожных движений, как посторонний предмет.

– Стой! Не двигайся.

Кричали в несколько голосов, но истекающий кровью человек мало что соображал. Пополз к нам. Мы шарахнулись прочь. Теперь уже Князьков орал на него, приказывая застыть на месте. А башнер полз. Вторая мина рванула под локтем. Тело подбросило вверх, оторванная рука отлетела метров на пять. Отмучился парень!

Уходили с минного поля цепочкой. Шуваев осторожно тыкал шомполом землю, делал шаг-другой, а мы двигались следом. Кто-то брел в одном ботинке, не успев переобуться, другой бормотал непонятное под нос. Страшной, неожиданной была гибель танкиста. Только что живой, утром махоркой делились, а спустя час оставили мертвым. Когда отошли подальше, опомнились, Войтик разглядел возле разбитой полуторки полусгоревший ботинок. Постучал по дереву, вытряхивая землю, и протянул босому бойцу, прыгающему на посиневшей от холода ноге.

– Обувайся.

Сели перекурить, помянуть махоркой погибшего танкиста. Хороший был парень и стрелок меткий. И смерть неожиданная. Впрочем, никто смерть не ждет – она сама приходит. Кто мог подумать, что на истоптанной дороге, по которой столько транспорта и людей прошло, окажется эта чертова мина.

– Т-3 немецкий с первого снаряда уделал, – вспомнил кто-то погибшего башнера.

– И гаубицу он фугасным накрыл. А потом пушкарей из пулемета причесал.

– И-и-эх, жизнь солдатская…

А босой пехотинец, натянув ботинок, растерянно его разглядывал.

– Он же левый. Мне правый нужон. Левый-то у меня есть.

– Шагай, в чем Бог послал, – посоветовал Иван. – Или сходи на мины. Там и левых, и правых хватает.

Маленький белорус за словом в карман не лез. А смерть, если уж прицепилась, то не отстанет. Через день мы потеряли еще одного товарища, и сам я едва вылез из передряги.

Я не запомнил имени и фамилии красноармейца, вместе с которым Князьков направил нас к деревушке у дороги. Имена и фамилии уходят быстрее, чем какие-то характерные черты человека. Кажется, он был высокий, на голову выше меня. Служил в армии год или полтора. Родом был с наших южных краев, из-под Астрахани. По дороге он рассказывал, как ловил с братом воблу. По мешку за день весеннего лова приносили. А брат, хоть и младше его, уже пропал без вести. Так написала мать в последнем письме. Еще он нахваливал соседку-разведенку, красивую бабу, которая приклеилась к нему, хоть и старше на три года.