Текст книги "Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом"

ГЛАВА 6

Мы пытались догнать свой полк, но в лесу оказалось столько дорог, что вскоре мы потеряли ориентировку. Кругом были следы солдатских ботинок, повозочные колеи. Мы двигались, держа направление на восток. Танк, облепленный со всех сторон бойцами, шел со скоростью километров пятнадцать в час. Когда пытались увеличить скорость, начинали кричать от тряски раненые и падали с брони бойцы, которым не за что было ухватиться.

Раза два мы видели на обочине тела мертвых красноармейцев, в ссохшихся от крови бинтах. На ветках висели противогазы без сумок. В одном месте стояла тяжелая допотопная гаубица-шестидюймовка. Затвор был снят, а ствол, видимо, пытались взорвать, но не смогли. Здесь же валялись вперемешку пустые и полные ящики со снарядами. Отдельно – гильзы, отдельно – остроносые снаряды.

Много чего мы видели в тот день. Сгоревшие полуторки, груды телефонных катушек, лопат, киркомотыг и прочего брошенного военного имущества. И снова противогазы. Их бросали сотнями. А ведь в старших классах и институте нас очень старательно готовили к химической войне. Иприт, зарин, заман… Какую еще гадость готовили нам фашисты вместе с империалистами? В химическую войну, видно, больше никто не верил. Возле дороги сидел, прислонившись к сломанной повозке, красноармеец, накрытый сразу двумя шинелями. Торчала замотанная в тряпки оторванная по голень нога. Когда мы остановились и хотели посадить его на танк, он закричал:

– Уйдите! Казнить меня желаете? – Он был крепко пьян и повторял, что за ним должны скоро приехать. – В баньку повезут! Лечить будут. Уезжайте, идолы!

Слово «идолы» совсем не звучало смешно. Под шинелью обнаружили две фляжки со спиртом и обгрызанные брикеты пшенной каши. Одну фляжку мы забрали для наших раненых. Еду не тронули и двинулись дальше. Догнали человек семь бойцов. Все без знаков различия, только двое или трое с винтовками. Когда Князьков высунулся из люка, они кинулись в лес.

Остановились километрах в полутора от небольшой деревеньки. Нас оставалось примерно человек пятнадцать. Трое – тяжелораненые. Почти у всех остальных, особенно у танкистов, – контузии или сильные ушибы от ударов. Каждого из нас не раз тряхнуло в железной коробке близким взрывом или ударом бронебойного снаряда. Ранеными занимался Иван Войтик, наш доморощенный фельдшер. Троих человек Князьков отрядил в село – Пашу Закутного, Игоря Волошина и меня.

– Если немцев в деревне нет, обязательно постарайтесь найти какого-нибудь лекаря. В крайнем случае, любые медикаменты. Что-нибудь из народной медицины. Иван знает. Что нужно?

– Настой чистотела, – подумав, стал загибать пальцы белорус, – спирт, барсучий или гусиный жир, мед. Да, много всего. И лекарства наверняка у кого-то остались. Сульфидин, стрептоцид, аспирин…

– Ладно, – перебил его Князьков, – иди сам, если сил хватит. На месте решишь. А ты, Волошин, оставайся. – Дойду, – заверил Войтик. – Башка вроде прошла.

Мы все хотели есть. Не просто есть, а были голодные до боли в желудках. Поэтому на нас с завистью смотрели все остальные. Раненые мечтали о стакане самогона, который непременно снимет боль.

– Вы мне не доверяете? – с вызовом проговорил Игорь, обращаясь к лейтенанту. – Зачем тогда командиром танка назначили?

– Потому что опытнее не нашлось. Поэтому вас, сопляков, назначаю, а ты пустую болтовню затеваешь. Знаю, что жрать хочешь. Терпи, когда принесут.

В деревню вошли осторожно. У первой же встретившейся бабки осторожно расспросили, что и как. Немцы появлялись сегодня утром и вчера. Сказали, что советская власть кончилась.

– Фельдшер есть в селе? – спросил Войтик.

– Откуда?

– А председатель колхоза?

– Бригадир есть. К ему идите, он вам все расскажет.

Бригадир, мужик лет за сорок, оглядев нас и поздоровавшись с каждым за руку, послал сына-подростка подежурить на улице, а нам сказал:

– Сейчас перекусим. Только помойтесь вначале.

На стол собирали жена бригадира и дочь, стройная, красивая девушка лет семнадцати. Я заметил, как она с любопытством оглядывала нас. Больше посматривала на Пашу Закутного. Вроде краешком глаза, но я уловил это сразу и мгновенно на нее надулся. Тоже мне, красавица из Лаптевки! В косынку, как бабка, закуталась! Я лицемерил. Дочь колхозного бригадира, Варя, была хороша, и мне понравилась сразу.

Выпив по полстакана самогона, жадно хлебали густые, настоявшиеся в русской печке щи с говядиной. Заодно прихватывали ложками из глиняных тарелок сало, грибы, соленую капусту. Нам с Пашей налили еще понемногу, а оставшуюся бутылку бригадир с сержантом Войтиком приканчивали вдвоем. Немного поговорили о положении на фронте, но тема была невеселая.

– Варюха, наливай кавалерам молока, а мы со старшим другое молоко допьем.

– Угощайтесь, – впервые подала голос дочь хозяйки и налила нам в литровые кружки молока.

– Спасибо, – сказал Пашка и добавил: – Меня Пашей зовут, а дружка моего Лехой.

– Варя, – почти кокетливо представилась девушка и снова посмотрела на Пашку.

Уткнувшись в кружку, я пил молоко, закусывая его домашним пшеничным хлебом с хрустящей корочкой.

– Поесть я вам соберу и телегу с лошадью дам, – рассуждал бригадир. – Из колхозной конюшни. Расписку только оставьте. Там же молоком, творогом, маслом загружу. А насчет врачей – сложнее. Больница у нас за тридцать километров, в Дятьково, но там уже немцы. Акушерка есть, баба опытная. Но она в другом селе живет. Сейчас уже поздно. Пока харчи соберем да вашим отвезем. За акушеркой с утра съездим. Марли чистой я вам найду, йод, спирт есть. Аспирина с десяток порошков. Вместо мази мед пойдет. У нас им раны всегда замазывают. Помогает.

Бригадир Иван Никифорович (фамилию я забыл) оказался мужиком приветливым, обстоятельным. Тогда я воспринимал это как само собой разумеющееся. Мы же Красная Армия! Защитники. Но далеко не везде нас будут встречать так же. Что я мог знать, городской житель, о жизни села? Щи с мясом и прочая хорошая еда на столе тоже казались мне нормальным явлением. А то, что в колхозах почти бесплатно работают и этого мяса неделями не видят, я просто не задумывался.

Из конюшни вывели лошадь, запрягли, потом поехали на склад, где из холодного подвала вытащили две сорокалитровые фляги молока, глиняный горшок застывших сливок, головок пять домашнего масла. Грузили еще какие-то харчи, я сейчас не помню. И Варя нам помогала. Перешептывалась с Пашей, хихикали. Когда привезли еду и самогон, Князьков нас расцеловал. Всем налили по стакану самогона. Раненым по полтора. Подогрели молоко и выпили почти целую флягу вместе с хлебом и маслом.

Спали, кроме экипажа нашего БТ, в шалаше, на сосновых ветках. Но к рассвету все промерзли так, что, не выдержав, стали подниматься. Развели костер, вскипятили во фляге остатки молока, доливали еще. Пили горячее, не чувствуя, как обжигаем до лохмотьев губы и рот. Кто-то попросил у лейтенанта «для сугреву» самогону.

– Нет, ребята. Сухой закон… до вечера, – отозвался Князьков. – Немцы вокруг. Тут с трезвой головой дай бог выбраться.

Он осматривал вместе с Иваном Войтиком и старшиной Шуваевым наших тяжело раненных. Если вчера, со свежими повязками и «обезболенные» самогоном, они заснули более-менее спокойно, то сейчас некоторые расплачивались и за пищу, и за самогон. А самое главное, они нуждались в срочной медицинской помощи. Запомнился один из бойцов. Ему в ноги и живот попали несколько мелких осколков. Сейчас он лежал со вздутым животом, а из дырочек медленно вытекала буроватая жидкость. Наверное, содержимое кишок.

Войтик осторожно протирал спиртом живот, но даже при легком прикосновении красноармеец стонал, а по лицу стекали крупные капли пота. Его снова перевязали, и мы молча переглянулись. Он уже обречен. У другого раненого, одного из танкистов, сильно обгорели ноги. Сапоги мы кое-как сняли, срезали вместе со штанами еще вчера, но сильный жар вплавил куски сгоревших сапог и теплое белье в тело. Танкист был в возрасте, лет за тридцать. Смотреть на его обожженные до колен ноги было жутко. Все спеклось и покрылось коричневой коркой.

Он пытался изо всех сил терпеть, но боль пересиливала. Танкист не то чтобы стонал, а тянул почти неслышное: и… и… и. По движению губ Войтик понял, что он хочет. Обожженному налили стакан самогона. Он выпил спиртное маленькими глотками, как воду. Другой танкист был ранен в лицо и плечо несколькими осколками. Пару штук удалось извлечь. Один осколок, разбив зубы, застрял в гортани. Говорить он не мог, и ему тоже, очень осторожно, влили тонкой струйкой самогон. Рано утром приехал на повозке Иван Никифорович, привез большой чугун вареной с мясом картошки, ковригу хлеба и самосад для курильщиков.

– Как у вас дела?

– Один доходит, – отозвался Князьков. – Двоим срочно врач нужен. Вон сам глянь, Иван Никифорович.

Бригадир осмотрел наших раненых. Покачал головой.

– Господи, какие муки люди принимают.

А я снова подумал, как не похожа настоящая война на кино, даже в мелочах. Там раненые с повязками на голове или груди бодро улыбаются, мужественно терпят боль, готовые встать в строй. Или умирают, стиснув зубы. А здесь мой ровесник, с раздувшимся изрешеченным животом, тянет, как больной котенок, непрерывное «и… и… и», полное уже потусторонней боли. А как будут лечить танкиста с застрявшим в гортани осколком? Он лежал с открытым ртом, весь опухший, и задыхался. Его тоже срочно требовалось оперировать.

Прежде всего бригадир показал Князькову место, куда надо перебраться. Мы находились слишком близко от дороги. Перегнали танк, перенесли раненых через мелкую речушку и остановились в зарослях молодого сосняка. Здесь нам предстояло переждать несколько дней. Князьков сразу выставил посты и приказал рыть землянку. А мы со старшиной Шуваевым сели на его повозку и поехали за акушеркой. Когда уже собирались, Иван Никифорович будто невзначай проговорил:

– Пусть с нами вон тот хлопец до села доедет, – бригадир показал на Пашу. – Он знает, где я живу. Бабы хлеб испекли, принесет вам свежего.

Я понял, Иван Никифорович не против, что его дочь хочет встретиться с Пашей. Князьков согласился. Пашка, весь заулыбавшись, вскочил в повозку. Он, наверное, всю ночь не спал, о Варе думал.

Акушерка Батаева Клавдия Марковна, высокая, широкоплечая женщина, лет тридцати пяти (кобыла! – как окрестил я ее со злости), ехать с нами наотрез отказалась. Выслушав старшину и задав несколько вопросов, коротко проговорила:

– Их к врачу надо.

– А где он, врач? В Дятьково немцы. Может, покажете, где есть ближе?

– У меня две дочки и мать. За эту прогулку германцы всю семью постреляют.

– Помрут мужики без помощи. А вы, Клавдия Марковна, акушерка, почти хирург. Инструментами владеете. Никто не узнает, что вы нам помогли.

– В селе ничего не скроешь. Через день все знать будут, что я раненым красноармейцам помогала.

– Собирайтесь, – коротко сказал старшина, – и сумку свою санитарную не забудьте.

Никуда я не поеду! – женщина смотрела на нас с нескрываемой злостью, а потом накинулась на бригадира. – А ты, Иван, все выслуживаешься. Из бригадиров в председатели метишь! Поздно уже. Немцы тебе другое место присмотрят.

– Выпивший с утра бригадир недобро прищурился.

– И где ж мне это место будет?

– Где-нибудь повыше. Они найдут.

– На березовый сук намекаешь? – надвинулся на нее бригадир.

– Цыть! – прервал обоих старшина. – Я командир Красной Армии и тебя, Клавдия, не в кусты тискаться зову. Считай, приказ командования. Пять минут на сборы. Все инструменты, лекарства не забудь. А твоих фрицев я на гусеницы десяток уже намотал и столько же из пулемета перебил. И тебя пристрелю, на отродье твое не гляну.

Дочки, лет двенадцати, конопатые, в одинаковых шерстяных кофточках, заревели в голос. Шуваев оглядел всю семью акушерки и добавил:

– Какое лекарство или инструмент забудешь, пеняй на себя! Шевелись.

К своим ехали, торопясь. По дороге хлебнули самогона. Немцев видно не было. Только иногда пролетали небольшими группами самолеты. Акушерка молчала. Зато никак не мог прийти в себя бригадир. Шуваев хлопнул его по плечу:

– Брось, Ваня. Война сразу показывает, кому какая цена. Языком лишнее ляпнет – вместе с домом спалим.

Я не мог понять злобы этой женщины. Может, она из этих? Врагов народа. И на бригадира обозленная. За что? Причины я узнал позже.

Князьков оборудовал самый настоящий временный лагерь. Танк стоял в капонире, замаскированный ветками. Пушка направлена в прогалину, единственное место, по которому могла пройти какая-либо техника. По периметру были вырыты окопы для стрелков. В чугуне, в котором утром бригадир привозил картошку с мясом, что-то варилось. Костерок был небольшой и почти не дымил. Акушерка оглядела все вокруг странным, непонятным мне взглядом. Читалось в нем вроде того: «Ну-ну, варите, пока немцы вас не нашли».

– Дамочка не очень соглашалась ехать, – доложил Князькову старшина. – Немцев ждет, а тут бойцов Крас ной Армии лечить заставляют.

– Никого я не жду, – равнодушно отозвалась акушерка. – У меня мужа в августе под Смоленском убили. Чего мне их ждать?

– А чего тогда выделывалась? – удивился Шуваев. – Ладно. Показывайте раненых.

– Повежливее, Егор. Зовут вас как? – Батаева Клавдия Марковна.

Она уже склонилась над самым тяжелым из раненых, с пробитым животом. От лежавшего без сознания человека пахло нечистотами. Пока акушерка мыла руки, Войтик на правах коллеги по профессии рассказал, что, видимо, у раненого что-то лопнуло внутри и надо делать срочную операцию.

– Не болтайте, чего не знаете, – протирая пальцы марлей со спиртом, оборвала его Батаева, – самопроизвольное сокращение кишечника. Отнесите его подальше. У него перитонит в последней фазе. Безнадежный. Хорошо, если час-два протянет. У меня обезболивающего нет. Если очнется, налейте спирту или самогона. Давайте вон того, с распухшим лицом.

Батаева приказала посадить раненого осколком в челюсть спиной к пеньку, разжать рот и крепко держать челюсти. Внимательно оглядев его, приказала убрать с костра чугунок. В круглой банке из нержавейки прокипятили хирургический инструмент. Я глянул на щипцы, скальпели, зажимы. По спине побежали мурашки.

– Слушай, лейтенант, – заговорила акушерка. – Надо вытаскивать осколок. Не вытащим – пойдет заражение. Удалять тоже опасно. Я не знаю, какой он величины. Может умереть.

Князьков молча закурил. Глянул на Ивана Войтика. Тот неопределенно пожал плечами.

– Умрет, если не вытащить, – наконец подтвердил он. – И так едва дышит.

– Тогда тяните.

Красноармеец, до которого дошел смысл разговора, замычал и попытался вскочить. Его держали человек пять. Акушерка, несмотря на холод, осталась в одной кофте, завернула до локтей рукава:

– Не бойся, парень, мы сделаем все быстро.

Но осколок не поддавался. Кричать раненый не мог, только сипел. Один из танкистов, не удержав руку, отлетел в сторону. Ошалевший от боли человек оттолкнул Батаеву.

– Держите, мать вашу… – заорала она.

Теперь навалились вшестером, и я в том числе. Впервые видел, что у человека могут быть такие расширенные зрачки. Осколок наконец поддался, и женщина рывком вытащила его. Крупный, величиной с гороховый стрючок. И сразу изо рта хлынула черная, со сгустками кровь.

– Вниз лицом его!

Крови вытекло много. Потом акушерка долго возилась с ним, промывала рану. И что меня больше всего поразило – отсасывала ртом через стеклянную трубку кровь, что-то еще, сплевывая в тряпочку, и внимательно разглядывала содержимое. Я не выдержал, а Шуваев налил в кружку самогона и протянул ей вместе с кусочком хлеба.

– Ну-ка, прими, Клавдия, чтобы заразу не подхватить.

Акушерка выпила. От хлеба отказалась, а потом долго полоскала горло теплой водой. Мы смотрели на акушерку другими глазами, а Войтик только головой покачал:

– Я бы так не смог!

Потом взялась за обожженного механика-водителя Дудника, которого тоже пришлось крепко держать. Срезала ланцетом клочья сапог, одежды, обгорелой кожи. Танкист вскрикивал от боли, но вытерпел получасовую пытку, почти не шевелясь, только хватая пальцами пучки хвои и земли. К концу операции у танкиста стали закатываться глаза. Клавдия сильно ударила его по одной, другой щеке: «Очухивайся, браток! Тебя дома дети ждут». И сказала, чтобы мы налили обожженному граммов сто пятьдесят самогона. Потом протирала спиртом ноги (да не ноги, а живое кровоточащее мясо!), обложила листьями чистотела и перебинтовала.

Клавдия Марковна пробыла у нас сутки. Узнали мы причину ее ненависти к бригадиру. Во время июльского призыва некоторым специалистам на лесопилке, молочной ферме, колхозным руководителям дали временную отсрочку. Но не всем. В военкомате что-то решали по-своему, и мужа Клавдии, сорокапятилетнего механика на ферме, вскоре забрали на фронт. Через два месяца она получила похоронку. Клавдия считала (как было на самом деле, не знаю), что ушлый бригадир подставил ее мужа вместо себя.

На ночь мы оставили Батаеву ночевать в танке. Специально для нее привезли ватное одеяло. И в ночь умер красноармеец, раненный в горло. Акушерка даже из танка почувствовала хрип задыхающегося человека. Выскочила, что-то пыталась сделать, но рана оказалась смертельной. Раненный в живот красноармеец умер еще днем, и мы его похоронили. Теперь мы столпились вокруг умершего танкиста. Лейтенант Князьков, хоть и старался казаться спокойным, с трудом сдерживался. Я видел, как на щеке ходили желваки:

– И третий умрет? – спросил он таким голосом, что я понял, сейчас возьмет и пристрелит бабу. Он ведь в курсе был про ее угрозы бригадиру.

– Третьему покой и постоянный уход нужен, – явно нервничая, ответила акушерка. – Повязки менять, мази всякие, чистотел.

– И кто это делать будет? – Могу и я.

– Как же, доверю я тебе Дудника. Он в роте лучшим механиком-водителем был. Ты своего бригадира немцам сдать обещала, а танкиста тем более! За тридцать рублей… или марок.

Клавдия заплакала:

– Чего сгоряча не скажешь! Ну, ненавижу я нашего бригадира, а предавать никого не собираюсь, тем более нашего бойца.

Вот с такой ситуацией мы столкнулись возле деревеньки Острожки, название которой врезалось мне в память. Акушерку свозили домой успокоить детей, и она почти пять дней пробыла вместе с нами. На ночь Клавдию Марковну отвозили домой, а потом снова забирали. Поверили ей и не ошиблись. А старшина Шуваев Егор, который ее отвозил и привозил, кажется, очень близко с ней познакомился. В одной избе спали. С автоматом и гранатами охранял ее. Поэтому и слезу пустила наша акушерка, когда дней через пять расставались.

Механик-водитель Дудник ходить не мог. Раны хоть и заживали, но очень медленно. Клавдия Марковна договорилась оставить его у какой-то надежной подруги. Та тоже была вдова и мужика приняла с охотой. Пообещала, что сумеет укрыть нашего сержанта. В крайнем случае, сохранились документы покойного мужа, а соседи подтвердят, что Дудник и является этим мужем. Обожженного из-под бомбежки привезли.

Князьков торопился. Гул артиллерии мы уже не слышали. Значит, фронт отодвинулся далеко. Зато слышали гул немецких моторов. Сами фрицы нас вряд ли найдут. Но вызывало тревогу другое. Отряд наш таял. Исчезли еще трое бойцов-пехотинцев. И никто не мог ручаться, что они не наведут на нас немцев. Вечером отвезли в Острожки обожженного механика. С высокой температурой, исхудавшего, упорно отказывающегося от еды. Выживет ли он?

Мы считали раньше, что если раненого увезли с поля боя, то он почти наверняка выживет. А оказывается, все куда сложнее. Клавдия Марковна – опытный медик, а двое умерли. И хирурги вряд ли сумели бы их вытащить с того света. Слишком поздно приходит помощь, особенно в наших условиях. Князьков принял решение выступать на рассвете. И здесь меня ожидала еще одна неожиданность. Можно сказать, удар. Паша Закутный, выбрав момент, отозвал меня в сторону и сказал, что он остается с Варей.

– Леха, можешь кем угодно меня считать, но я не от трусости решил, – убеждал меня друг. – Убьют нас всех немцы, а я у матери один. Ей прямая дорога в петлю. И с Варей мы живем, как муж с женой.

Я по-дурацки разинул рот:

– Мы ж и неделю здесь не пробыли.

Паша невесело усмехнулся:

– А ты думаешь, для этого месяц или год нужен? Любим мы друг друга. И дядя Иван просил не оставлять Варю. Она красивая, немцы от нее не отстанут. Изнасилуют или жить с каким-нибудь тыловым боровом принудят.

Я минуты две молча переваривал услышанное. Паша понял это по-своему. Притянул ближе к себе.

– Леха, оставайся и ты. Я насчет тебя тоже разговор вел. Хорошую девчонку найдем. Чего молчишь?

– Это ж дезертирство. Считай, предательство.

– Предавать я никого не собираюсь. А насчет дезертирства… Дезертируют из армии, а ее у нас нет. Князькову деваться некуда, он командир. Ну а нас зачем на убой тащить?

– Пашка, брось дурить, – почти выкрикнул я. – Любишь Варьку, бери ее с собой. Ведь наши вернутся, тебя сразу под трибунал.

Оглядываясь по сторонам, мы долго убеждали друг друга. Но, сами не заметив, мы уже крепко стояли по разные стороны войны. Паша продолжал твердить про любовь, про Варю, которая стала его женой и не выживет без него. А я поначалу никак не мог понять простой вещи. Выжить, во что бы то ни стало, хотел прежде всего сам Пашка. Война его сломала. Трезвый во всем, он взвесил шансы уцелеть и списал нас из списка живых. Погибли почти целиком полк и наш танковый батальон. Еще день-два – и наша оставшаяся маленькая группа с единственным танком расшибется о немецкое железо, их бесчисленные самолеты. Мои уговоры выглядели по меньшей мере смешно. Предлагать умереть человеку, который твердо решил выжить! Никогда он не согласится!

Я и сам был на грани, сытый по горло смертями. Впереди – неизвестность, холодный ветер, первые снежинки и… война, которая закончится смертью каждого из нас. Мне почти каждую ночь снился по ночам сон, где в овраге мины рвали на части живых и мертвых и тела лежали едва не на каждом квадратном метре. А Федя Садчиков? Он истек кровью в танке, потому что невозможно было перевязать почти напрочь оторванную руку. И две последние могилы здесь, на поляне. Боец из пехотного полка и наш танкист. Они долго и мучительно умирали от ран, и мы отворачивали лица от запаха разлагающихся тел, когда закапывали их.

Война сразу окунула нас в такую трясину, которую я и представить себе не мог. Но я не мог представить себя предателем. Ведь война почти не ставит разницы между дезертирами и предателями. И дело не только в присяге или тех принципах, на которых нас воспитывали. Наверное, в каждом мужчине (пусть еще мальчишке!) заложено нечто такое, что трудно переступить. Пашка смог. И я скорее удивлялся, не понимая его, чем презирал.

– Ты меня не выдашь, Леха? – с заметным напряжением в голосе спросил он.

– Конечно, нет. До завтра ты сам все поймешь. Пусть Варька одевается потеплее, будет у нас санинструктором. У нее хорошо получится. Через пару-тройку дней пробьемся к своим, получим новые танки…

Я что-то говорил еще, наивное, бессмысленное для Паши Закутного. Он кивал и напоминал, чтобы я не проговорился, ведь я для него лучший друг. Единственный, кто его поймет.

А на рассвете все произошло как бы само собой. Мы двинулись в путь. Четыре человека, уместившиеся в танке, и пять на броне. Паша отпросился на час попрощаться с Варей, взять еще хлеба на дорогу, но не смог нас догнать. Его немного подождали, и Князьков, сплюнув, приказал заводить мотор. Когда я нырял в люк, Игорь Волошин негромко, но отчетливо проговорил:

– Во, Адольф хренов! Удрал.

Слова были обращены ко мне, потому что прежнее имя Закутного знал только я и Волошин. Забегая на годы вперед, скажу, что судьба забросит меня в маленькую деревню Острожки спустя лет тридцать пять после войны. Часть села сожгут немцы, на их месте вырастут новые дома. Село останется таким же, разве что увеличится на десяток подворий и появится новый мост. Младшая дочь бригадира Ивана Никифоровича, ставшая к тем годам огрузной деревенской бабой, узнает меня, встретит радушно. Всплакнет и, накрыв с мужем стол, после второй-третьей стопки все того же самогона (тогда действовал сухой закон Горбачева) расскажет что знает.

Отца, то бишь Ивана Никифоровича, немцы принудили занять должность старосты. Он помогал партизанам и, после освобождения Брянщины, отделался несколькими неделями проверки в лагере НКВД. Затем вернулся к прежней работе бригадиром. Умер он года за полтора до моего приезда. Варя уехала в пятидесятых годах в Рязань, где вышла замуж, имеет троих детей. В село приезжает редко, иногда пишет. О ее недолгом замужестве с окруженцем Пашей сестра мало что помнила. В сорок третьем Паша из села исчез потому, как числился в «самоохране». Не то чтобы полицай, но близко к этому.

От Паши Закутного у Вари осталась дочь, а у меня память о нашем последнем разговоре. Осуждаю ли я его? Сейчас скажу определенно – да, осуждаю. Какими бы словами Паша ни прикрывался, а он ценил свою жизнь превыше всего на свете и хорошо знал, что мало кто из нас уцелеет. Так и получилось.