Текст книги "Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом"

Читают, например, статью, как отважные бойцы одной роты связками гранат четыре танка сожгли и сотню немцев уничтожили. Про сотни не знаю, может, и приложились по фрицам удачно из пулеметов. А насчет танков? Я сам танкист и знаю, как непросто танк уничтожить. Гранаты РГД-33, которые на вооружении пехоты стояли, весили по 600 граммов. Чтобы гусеницу перебить, надо штук пять гранат. И далеко ты эту трехкилограммовую связку бросишь? Да еще из окопа. Метров на 10–15. Если выдержки хватит и уцелеешь. Танки каждый окоп простреливают, прежде чем на него наехать. А психологическое состояние бойцов? Когда танки идут, земля под их тяжестью дрожит. Сам на себе чувствовал. Дай бог, в дырку какую забиться!

Пехота танки редко гранатами доставала. Из противотанковых ружей иногда. А чаще всего артиллерия танки громила. И наша, и немецкая. Но с политработниками никто не спорил. Такая у них работа. Как Никита Межуев шутил: «Рот закрыт – рабочий день закончен».

Запомнил я еще одного парня. Фамилия, имя давно из головы вылетели. Артиллерист, командир орудия. Два танка подбил и еще какую-то технику, не считая фрицев. Его к ордену представили, а получил или нет, не знаю. Почему не запомнил других? Места часто меняли. Как выздоравливать стал, меня в другую палату перевели, а потом в актовый зал. Там холодно, сквозняки. Постоянно гул от разговоров, тапочки да галоши шаркают. Раненые, хоть и считаются выздоравливающими, а во сне стонут, кричат. У многих раны никак не заживают, запах тяжелый. Хорошо, хоть сквозняки выдувают. Но мне уже не страшно было. Я на своих ногах ходил. Раздобыл еще одно одеяло, шинель. Не мерз.

В самоволки, конечно, ходили. Шинель, шапку, ботинки всегда одолжить можно. Только что толку? Ну, пошли мы раз с одним парнем. Потолкались на рынке. Денег на стакан семечек хватило и на два пирожка с картошкой. Заговорили с казачкой-торговкой. Немного постарше нас, симпатичная. Комплименты ей рассыпали. Она вначале посмеивалась, потом говорит:

– Не теряйте, ребята, времени зря. Мне деньги зарабатывать надо, семью кормить. А у вас штанов и то нет.

Тут она была права. Мы в шинелях, ботинках, обмотках. Вместо брюк и гимнастерок – кальсоны и нательные рубашки. Какие из нас кавалеры? Паренек стушевался, а я уже по-другому на жизнь смотрел. Меня насмешкой трудно было сбить с толку. Ответил ей, что не в штанах дело, а что там внутри. Танкистом был, танкистом и остался. Скучно в госпитале лежать, решил с хорошей женщиной поболтать. Может, и познакомиться. Торговка меня внимательно оглядела:

– Знаю я, чего вы все хотите.

– Ну, и что в этом плохого? Будто вы сами монашки.

– Плохого ничего нет, только баловство все, – уже немного теряясь, ответила казачка.

– А война не баловство. Подо мной два танка сгорели. И я не в небо, а по фрицам стрелял. И за себя, и за погибших товарищей рассчитался.

Женщина подумала немного, а потом говорит:

– Ну, я для тебя, герой, старая. Да и муж на фронте. Познакомлю с одной девкой. Только пойми, у нас в тылу не мед. У нее малец на шее. Найди поесть, выпить, тогда и приходи.

Познакомила меня с девкой. Не понравилась она мне. Розовая, как поросенок, щекастая. Допытывалась, кто я по званию. Скривилась, когда узнала, что я всего-навсего сержант. Потом все же снизошла:

– Приходи часа в четыре. К закрытию рынка. Прихвати с собой поесть или денег.

Конечно, под словом «поесть» она имела в виду не нашу госпитальную кашу, а банку тушенки, сало или колбасу и, конечно, бутылку. Откуда мне все это взять? Ну, собрал бы кусков десять хлеба и ложки три сахара-песку. Курам на смех! Должно быть, догадавшись о моих трудностях, девка деловито спросила:

– Одеяло байковое сможешь принести? Или пару нового белья? Только не заношенного. За него бутылку и сала полкило можно выменять. Без водки и еды какие нынче гости! Приспичило повеселиться – шустри. Ну, я пошла. Не опаздывай, кавалер.

– Ну, вот и решишь свои дела, – засмеялась казачка постарше. – Фроська – баба горячая. С ней про войну сразу забудешь.

И расщедрившись, отсыпала нам стакан семечек. Мы зашагали назад к госпиталю. Стояли сильные февральские морозы, а в лицо летела мелкая крупа. У меня в запасе оставалось часа два. Насчет белья вопрос отпадал. Может, и было в госпитале новое белье, но кому его выдавали, я не знал. Может, майорам да полковникам или очень тяжело раненным. Нам давали белье застиранное, желтое, без пуговиц. Насчет одеяла тоже возникали сложности. Соседи ревниво следили за теми, кто выписывается, и сразу забирали второе одеяло. Хотя о моей выписке разговор пока не шел, байковое второе одеяло я уже обещал Никите. Решил посоветоваться с ним.

– Мне не жалко, отнеси, раз такое дело, – согласился хромой минометчик. – Весна на носу. Переживу. Но если кто стукнет особистам, запросто под суд угодишь за кражу казенного имущества. Может, другое что придумаешь?

Что я мог придумать? Все мои небогатые пожитки сгорели в танке вместе с дружком Костей Осокиным. А насчет особистов Никита был прав. Я видел, с какой неохотой выписывались многие бойцы, особенно в возрасте. Были и такие, которые еще лежали, хотя полностью выздоровели. Их на мелких хозработах использовали. Ходили слухи, что они на особистов работают. Я понимал, что без таких людей не обойтись, хотя сам бы ни за что не пошел в стукачи. Целый час я раздумывал. Пропажу одеяла медсестры, конечно, заметят и соседи по койкам. Особисты наверняка узнают. Позор мог получиться немалый. А ведь я рапорт уже написал насчет продолжения учебы. Не от большого желания снова садиться в танк. Просто имелся приказ о направлении всех выписывающихся из госпиталей танкистов только в бронетанковые войска.

Нас, недоучившихся курсантов, тоже насчитывалось несколько человек. Мы уже были предупреждены о продолжении учебы. Из-за какого-то одеяла не стану я лейтенантом, наберусь позора и отправлюсь рядовым в окопы. Я злился на себя, потом злость перекинулась на краснощекую Фросю. Может, ей и нелегко приходится, но свидание получается, как с проституткой. Принесу я одеяло. Продаст она его или себе оставит, переспим мы с ней, а в следующий раз опять что-то тащи? Я ведь хотел познакомиться с душевной девушкой, пусть не слишком красивой, но чтобы поговорить с ней по душам можно было. И переспать, конечно… Женщины мне по ночам снились.

В общем, плюнул я и решил не идти. Пусть Фроська ищет тыловика, который ей кальсоны и одеяла ворует. А я обойдусь. От этих переживаний у меня поднялась температура и начала сочиться одна из незаживших ран. Вопрос окончательно решили врачи. Мне разрезали, прочистили рану, сделали укол, и я вместо свидания проспал часов двенадцать подряд. Только раз встал, в сортир сбегал. Когда назад шлепал, остановился, поглядел на небо, усыпанное звездами. Представил, как через пару минут снова лягу в теплую постель, под два одеяла и буду спать, сколько захочу. На душе стало так хорошо, что я уже не жалел о несостоявшемся свидании и перестал переживать. Хорошо просто жить, спать в тепле, а на завтрак есть кашу, хлеб с маслом и пить горячий чай.

Пожалуй, мой рассказ о первом своем госпитале будет неполным, если я не упомяну наши вечерние посиделки. Особенно когда оставался узкий круг привыкших и доверяющих друг другу людей. Таких компаний было несколько, и у каждой имелось свое излюбленное место.

В нашей компании был минометчик Никита Межуев, артиллерист, которого представили к ордену, двое земляков из-под Саратова. Одного звали Саша Черный, он лежал в госпитале месяца три. Ранили его пулеметной очередью в грудь и плечо. Он переболел воспалением легких, у него плохо гнулась рука, и Саша рассчитывал получить инвалидность. Его земляк, совсем молодой наивный парнишка, получил осколочное ранение, когда новобранцев везли в учебный полк. Приходили и другие, но я их не запомнил. Парнишка больше молчал, а когда его спрашивали, отвечал двумя-тремя фразами:

– Жуть, что творилось. Поезд посреди степи бомбят – ни кустика, ни деревца. Вагоны горят, кругом мертвяки лежат, кого на части разорвало, кому руки-ноги напрочь. Жуть!

Его так и прозвали – Жуть. Парнишка был таким молодым и застенчивым, что я его жалел. О войне, кроме бомбежки, он не имел ни малейшего представления и терпеливо ждал, пока затянется его рана. Лучше бы он подольше в госпитале оставался. Такие славные ребята в первой атаке гибнут. А, кроме пехоты, его вряд ли куда возьмут – образование три класса.

Из всех нас наиболее опытным фронтовиком считался Никита Межуев, который воевал с августа сорок первого, пробивался, как и я, из окружения. От него я впервые услышал об огромных колоннах пленных, которых гнали немцы.

– Человек восемьсот, а может, тысяча идут. В шинелях, с котелками, а конвой, ну, два десятка фрицев. Сзади несколько подвод. Иногда раненых сажали, а иногда стреляли. Тех, кто не мог идти, а мест на подводах не хватало.

– Видел я такое дело, – вмешался я. – Когда фрицы отступали, у дороги человек сто наших пленных постреляли. Ну, мы им крепко врезали. Грузовики, подводы – все подряд сметали. Немцев отступающих били, по всем дорогам их трупы валялись.

– Правильно, – кивали остальные. – Так и надо!

– Чего ж наших столько много в плен попадало? – опять возвращались к лету сорок первого.

– Внезапность, вероломство, – насмешливо повторял газетные слова Никита. – Мы однажды полдня на чердаке просидели, а рядом такая колонна остановилась. Охрана слабая, можно бежать, но не бежали.

– От трусости? – уточнял кто-нибудь из нас.

– Нет. Больше от безнадежности. Так мне казалось.

Никита Межуев учился в техникуме, выделялся рассудительностью, до войны работал слесарем и бригадиром в МТС.

– Немцы сильно над пленными издевались? – спрашивали у Никиты.

– Вам же Леха говорил. Мы для них – как скотина. Всех подряд не стреляли, в лагеря гнали. Я многого-то не видел. Ну, при мне несколько пленных убили. Командира одного со «шпалами». Смелый, не сорвал «шпалы» с петлиц, на него за это взъелись. Еще евреев расстреливали. Ну их среди пленных мало было. Заставляли некоторых штаны спускать, обрезанных искали. А уж кто они были, не знаю. По-моему, хохлы. Некоторые, чернявые, на евреев смахивают. Евреи умные, они в основном в начальниках, командирах ходили. Плен для них – смерть.

Война многое переворошила в наших головах. Ведь до июня сорок первого немцы чуть не друзьями были. А революционеры? В каждом городе улицы Розы Люксембург и Клары Цеткин. Эрнст Тельман, наш верный друг – рот фронт! Немецкие коммунисты, они войну завернут в другую сторону! Однажды на наших посиделках кто-то слишком рассудительный оказался. Может, из командиров. Они в отдельных палатах лежали, но толклись-то в одном помещении. Заговорил про этих самых немецких антифашистов, про то, что немцы – это еще не фашисты. Многих силком в армию загнали. Ох, и ополчились на него. Даже Никита Межуев, который говорил, что немцы «особенно не зверствовали», громче всех кричал:

– Какие антифашисты? Ты наших пленных, в затылок пострелянных, не видел? А Зоя Космодемьянская? Шестнадцать лет было девчонке! У меня сестра такого года. А ее босиком на снег, пытали, как звери, а потом повесили. С «юнкерсов» по бабам и детишкам со всех стволов лупить. Это тоже антифашисты? Я ни одного фрица смурного, силком в армию загнанного, не видел. Смеются, пленные кур, гусей для них щиплют, а они ходят и проверяют, кто еврей, а кто комиссар. Бить их, сволочей надо! Правильно товарищ Эренбург в «Правде» пишет: «Убей немца!» Я не прав, Леха?

– Прав, – соглашался я, в который раз вспоминая горы трупов в «гиблом овраге» и расстрелянных пленных. – Я короткими очередями по фашистам не стрелял. Бил, пока не свалятся. В бою в плен ни они нас, ни мы их не брали.

Такой был настрой. К февралю сорок второго, всего за полгода, чуть не в каждой семье кто-то либо пропал без вести, либо погиб. И о какой-то доброте к немцам говорить не приходилось. Слишком жестокое и тяжелое было время. Часто возникал спор, почему нас так далеко отогнали от границы. Высказав свое, замолкали. Споры надоедали. Соглашались, что слишком доверились немцу, а он исподтишка и врезал. Да еще с такой авиацией. Нередко спрашивали у меня:

– Правда, ты двадцать фашистов пострелял?

– Правда. Но мы экипажем воевали. Танк – штука серьезная. И пушки давили, и фрицев лупили. Особенно в наступлении. Правда, наступал я один день. Три грузовика и две пушки подбили.

– А танки?

– Стреляли и по танкам. Но подбитых на счету не имел. Так получалось. За меня, вон, наш пушкарь сработал.

Рассказывал свою историю немногословный наводчик трехдюймовой Ф-22. Оживлялся, хвалил пушку.

– У нас расчет слаженный был. Бывало, по сотне сна рядов в бою выпускали. Немецкие Т-3 метров за семьсот брали. Вдаришь, а он аж дергается, сволочь. Снаряд пятнадцать фунтов весит. Вторым добавишь – дым, огонь. Наш расчет два танка и бронетранспортер в одном бою под бил. Потом по пехоте шрапнелью! Бежали гады, только пятки сверкали.

Немцы вели сильный огонь, и, когда батарея снималась с позиции, тяжелый снаряд разбил орудие и уничтожил почти весь расчет. Наводчику повезло. Парень получил контузию и осколок в ногу. Вырвало кусок мяса из бедра. Рана заживала медленно, артиллерист хромал и надеялся если не на инвалидность, то на перевод в обоз.

– Хотелось бы, конечно, орден получить. Сам командир полка обещал. В обозе орден не заработаешь.

– Зато жив останешься, – со смехом успокоили его. Уже дня за три до выписки я получил предписание.

Меня направляли в Саратовское танковое училище, где я начинал и не закончил учебу. Я посоветовался с Никитой Межуевым, возможно ли получить краткосрочный отпуск. У мамы с приездом ко мне не получалось. Обидно. Триста километров до Сталинграда – и не повидать родных.

– Вряд ли, – пожал плечами Никита. – Но попробовать можно.

Он познакомил меня со столяром-плотником из госпиталя. Вот когда я убедился, для кого – война, а для кого – мать родная. Знающий себе цену сержант возглавлял небольшое хозотделение из бывших раненых и местных жителей. Ремонтировали мебель, стеклили окна, а в основном сколачивали гробы. У них была своя мастерская, в которой было куда теплее, чем в актовом зале, где я лежал. Говорили, что командир хозотделения приходится родней или земляком комиссару госпиталя и пользуется большим весом. Ведь он разную мебель и ремонт в кабинетах начальников и врачей делал.

На меня смотрел хорошо раскормленный сержант в простой, но добротной гимнастерке и хороших сапогах. Снизошел до разговора со мной лишь потому, что Никита сумел найти какие-то коны и, как слесарь, немного ему помогал.

– Вас таких к товарищу комиссару каждый день толпа выстраивается. Но он принимает только по заключению врачей. Кто сильно пострадал и в домашнем отдыхе нуждается. У тебя ведь легкое ранение?

– Очень легкое. Кошка когтями царапнула. С танка сползти не мог. Восемь осколков две недели вытаскивали, один так и не вытащили.

– Ну, ты сильно своими ранами не хвались, – одернул меня плотник. – Тута не с такими еще повреждениями лежат.

Меня до того заел его самодовольный вид, теплый сарай, печка, с большим чайником, миски, ложки на столе, запах жареной картошки. Лежанка, накрытая овчинным полушубком.

– Ранами я не хвалюсь. А могу похвалиться, что два десятка фрицев на тот свет отправил и пушки ихние гусеницами давили. Ладно, хотел с тобой посоветоваться, только вижу, что бесполезно. Зажрался ты тут возле печки.

– Ну, иди-иди, – махнул рукой сержант. – Тута посторонним не положено находиться. Скоро опять к своим танкам попадешь. Там тебе веселее будет.

А я пошел на вокзал и упросил девчат передать на станцию Сарепта в Сталинграде, что Волков Алексей лежит по ранению в госпитале. Пусть передадут ребятам из депо, они мою семью знают. Пролежу еще три дня, может, успеет мать приехать. Девчата угостили меня домашними лепешками с чаем и выговорили, что я не пришел раньше. Дорожники всегда друг другу помогают. Самое удивительное, что они нашли нашу соседку на коммутаторе в Сарепте, и та ночью послала сына к моей матери.

Выехать из города в город во время войны было непросто. Требовался специальный пропуск комендатуры и еще какие-то бумажки.

На следующий день мне передали привет от мамы.

– У нее отец умер, поэтому не могла приехать. Сейчас бегает, оформляет документы. Просит тебя задержаться дня на три.

Я пошел к комиссару госпиталя. Морщинистый с покалеченной рукой, он расспрашивал о боях под Брянском. Потом вызвал врача и спросил, можно ли отложить выписку командира танка сержанта Волкова на два-три дня. К нему должна приехать мать из Сталинграда. Выписку отложили на три дня, но матери я не дождался. На похоронах деда она простудилась, выехала больная, и мы с ней разминулись всего на сутки. Когда она добралась до госпиталя, я уже подъезжал к Саратову. Снова начиналась учеба.

Прошло без малого пять месяцев, как я покинул училище. Но еще успел застать некоторых ребят. Одни готовились к выпуску, некоторые получили лейтенантские «кубики» и остались на разных должностях. Кому я больше всех был рад, это Егору Севостьяновичу Шитикову, моему первому командиру взвода.

– Вернулся, Лешка, – обнял он меня. – Молодец, уже сержант, а я все в лейтенантах хожу.

Меня определили в другой взвод, но мы выбирали время и подолгу разговаривали с моим бывшим взводным. Для меня это была возможность выговориться, передать все, с чем я столкнулся на передовой. Откровенничать с другими курсантами я не рискнул. Отвечал коротко и старался говорить по делу, без эмоций. Рассказывать, как за считаные дни немцы разгромили целый полк, а от нашего танкового батальона остались рожки да ножки! Мною сразу бы заинтересовался особый отдел или политработники. Существовало тогда такое выражение «пораженческое настроение». С подобным ярлыком из комсомола и училища могли сразу исключить. А могли и под трибунал отправить. Помню, привязались молодые ребята:

– Говорят, у немцев авиация сильная.

– Сильная, – подтвердил я.

– А наши самолеты?

– Наших пока мало. Но тоже немцам жару дают.

Вроде пять минут поговорили и ничего особенного я не сказал. Уже через день вызвал комиссар курса, совсем не похожий на морщинистого, покалеченного комиссара из госпиталя. Выговорил мне, что неправильно я себя веду, немецкую авиацию расхваливаю. Разве наши самолеты хуже? Хотел я ответить, что с октября по январь видел наши И-16 всего раза два, но промолчал.

– Конечно, лучше, товарищ батальонный комиссар.

– Ну, вот, а ты ерунду болтаешь. Ты ведь, Волков, в наступлении участвовал, немцев громил. Я тебя запишу на следующее политзанятие. Расскажешь. Надо свои ошибки исправлять.

– Есть, товарищ батальонный комиссар!

Иду, а сам думаю: войны бы тебе понюхать. Поглядеть, как три немецкие зенитки пять наших танков один за другим сожгли. Про это на политзанятии я, конечно, не сказал. Говорил, как танковый батальон громил вражеские колонны, как мой экипаж три грузовика расстрелял и две пушки раздавил. Понравилось всем. Фронтовики, которые на курсе учились, поняли, чего я недоговариваю, а молодежь на фронте сама все узнает. Только снова вырвалась у меня фраза, что немец – противник сильный и готовиться надо всерьез. Комиссар и тут перекроил:

– Был сильный, да под Москвой от него пух и перья летели. Не тот уже немец!

Много раз я потом слышал эту фразу, что «немец уже не тот».

Злила меня такая глупая самоуверенность. Умеют немцы воевать, из этого исходить надо. После Москвы они уже опомнились и наносили крепкие ответные удары. Сколько наших дивизий в феврале под Вязьмой в котел попали? Десятки тысяч бойцов погибли. Ленинград в какой плотной блокаде! Второй по значимости город в Союзе. Про массовую гибель людей от голода в Ленинграде мы тогда еще не знали. Сглаживали ситуацию наши руководители.

Конечно, нас, фронтовиков, преподаватели выделяли. Даже советовались, кто поумнее и реальную картину боев хотели знать. Откровенничать никто из нас не стремился. Правду я рассказывал только Егору Севостьяновичу Шитикову. А преподавателям, пусть Бог меня простит, я не верил. Чтобы донести до курсантов реальные и эффективные приемы, надо самому под огнем побывать. Справедливости ради добавлю, что в преподавательской среде тоже прибавилось бывших фронтовиков. Хотя процент их был невелик.

Меня назначили командиром отделения. Но уже с первых дней я понял, что придется заново проходить весь курс обучения со строевой подготовкой, химзащитой, снова зубрить уставы. Мы, несколько фронтовиков, хотели идти к начальнику училища и напомнить, что полсрока уже отучились до направления на фронт и просить обучать нас по отдельной программе.

Наверное, это был бы неправильный шаг, но началось изучение «тридцатьчетверки», танка более сложного, чем наши Т-26 и БТ-7. Скажу, что я этого ждал с нетерпением и за учебу взялся с новой силой. Кто не воевал на старых легких танках с противопульной броней, тот меня не поймет. Мне было с чем сравнивать. Я видел, что мощная тридцатитонная машина превосходит практически все немецкие танки, не говоря о чешских Т-38.

Словом, настроение у меня, как и у многих курсантов, было приподнятое. Хорошие танки, победа под Москвой. Немцев отбросили, где на сто пятьдесят, где на двести с лишним километров. Наши войска полностью освободили Московскую и Тульскую области, освободили Калинин, Калугу, ряд районов других областей. Глянули немцы издали на Московские купола и получили по зубам. Приводились цифры потерь немецких войск с начала войны до 1 марта 1942 года – более миллиона убитых. А русские морозы вывели из строя 110 тысяч тяжело обмороженных фрицев. Эта цифра вызывала особенное оживление.

– Десяток дивизий Дед Мороз без единого выстрела из строя вывел!

– Куда они, дурачье, полезли! А хвалились до Урала дойти.

– Дойдут! Под конвоем.

Такое настроение курсантов всячески поддерживали политработники. С одной стороны – вроде правильно. А с другой – не следовало слишком высоко шапки кидать. Немцы были еще очень сильны. Наступление под Москвой постепенно переходило в так называемые бои местного значения. А об истинной трагедии и наших потерях в «Вяземском котле» можно было только догадываться.

Мы продолжали учебу. Она длилась для меня три с половиной месяца. Планировали дольше. Но в середине июня я сдал экзамены и получил по долгожданному «кубарю» на петлицы. Младший лейтенант, командир танкового взвода.

В те дни страна следила за сводками боев на юго-западном направлении. Красная Армия понесла в Харьковской операции большие потери, а немцы продолжали активные наступательные действия. Я говорю скупо о поражении наших войск под Харьковом, в районе Барвенковского выступа. Практически вся советская группировка, находившаяся там, попала в окружение. Я уже не помню, какие цифры потерь приводило тогда Совинформбюро, но позже прочитал в одном из учебников истории – 220 тысяч бойцов и командиров.