Текст книги "Штрафник из танковой роты"

– Ясное дело, япошкам до нас далеко! – хвастливо заявлял кто-то из молодых.

Шитиков вздыхал и прекращал разговор о Халхин-Голе. Видать, непросто там было. Изучали тактику боя с немецкими танками. Здесь уже не до шуток. Война шла второй месяц. Был взят Смоленск, Витебск, Белая Церковь, немцы вели наступательные бои на всех направлениях. Сводки Информбюро невнятно и с опозданием передавали реальную обстановку. Повторяют несколько дней подряд о жестоких боях в направлении Белой Церкви, затем долгое молчание и уже сообщают, что бои идут восточнее города. Выходит, заняли фашисты Белую Церковь!

В сообщениях Информбюро постоянно перечислялись потери немецких войск: уничтожены 12 танков, убиты 600 гитлеровцев, сбиты 10 самолетов и так далее. Подобных сводок было великое множество. И в кинохронике мы видели сгоревшие вражеские танки, обломки самолетов, но немцы упорно продвигались вперед. Прямых сообщений о взятых немцами городах старались избегать. В нашей роте было уже немало курсантов, чьи семьи оказались в оккупации. Кое-кто получил письма о гибели родных. Но полевая почта в условиях отступления работала плохо, и многие получат известия о погибших, пропавших без вести летом сорок первого года, лишь зимой или даже к весне сорок второго.

Дважды выезжали на боевые стрельбы. Стреляли из вставных винтовочных стволиков, закрепленных в «сорокапятке» танка Т-26. Людей было много, нас торопили, и я отстрелялся плохо. Попал лишь один раз в угол мишени. Во второй раз тоже угодил одной пулей, но уже в центр. Паша Закутный подсмеивался надо мной:

– Снайпер! В десятку бьешь.

Впрочем, и остальные стреляли не лучше. Любая стрельба, а тем более из пушки требует практики. В начале сентября что-то изменилось. Пару раз провели настоящие боевые стрельбы. Я выпустил шесть снарядов-болванок и расстрелял несколько пулеметных дисков. Из пулемета у меня получалось неплохо, я даже получил благодарность. Стреляли из наганов. Здесь я себя переоценил и кое-как, со второго раза, выбил необходимое количество очков на слабенькую «тройку».

В тот период Шитиков, видимо, уже знал о скорой отправке части курсантов на фронт. Мы много занимались тактикой. Лейтенант более откровенно говорил о слабых сторонах нашей техники. Я запомнил его слова, что не надо без конца высчитывать толщину брони, а учиться не подставлять себя под удар. Говорил, что атака – это не парад перед кинокамерой. Скорость, постоянный маневр и огонь с коротких остановок.

К сожалению, «шапкозакидательство», хоть и частично, прошло, а полной информации, например о немецких противотанковых орудиях (нашем главном враге), мы не имели. Нас убеждали, что тридцатисемимиллиметровку даже сами немцы называют «колотушкой». Между тем это скорострельное легкое орудие пробивало броню наших основных танков Т-26, БТ-5, БТ-7 за полкилометра и больше. Не говоря уже о «пятидесятке», которая была опасна для нас и на расстоянии километра.

Порой неосторожная фраза о сильной стороне оружия врага оборачивалась неприятностями. Конечно, за настроением курсантов и преподавателей следили замполиты всех рангов (существовал целый аппарат!) и сотрудники особого отдела. Но, вспоминая некоторые последние фильмы о войне, я скажу, что тотальной охоты за «паникерами, пораженцами» не было. Помню, на комсомольском собрании отчитывали парня, который довольно объективно, но излишне много говорил о сильной авиации немцев, хорошей оптике на танках. В принципе, он был прав, но болтать по этому поводу в широком кругу было в тот период просто глупо. На комсомольском собрании горячие головы хотели немедленно исключить его из комсомола и отдать под трибунал. Выступали многие. Парень каялся, едва не плакал. Отделался строгим выговором. Зато один из расхлябанных курсантов, загулявший у знакомой бабенки, был буквально за утро оформлен на фронт.

Но вернусь к учебе. Шитиков спокойно, без патетики рассказывал о боевых качествах наших и вражеских танков. Мы узнали, что у немцев на вооружении состоит много неплохих чешских танков Т-38 с довольно крепкой броней.

– Но зато пушка у него 37 миллиметров, – рассказы вал лейтенант. – И скорость сорок километров. БТ-7 по всем показателям его превосходит.

О нашем основном противнике, немецком танке Т-3, взводный говорил с большой осторожностью. По слухам, немцы в ходе первых недель боев усилили броневую защиту Т-3, а пушки-«пятидесятимиллиметровки» не уступали нашим. Правда, скорость у Т-3 была также ниже, чем у БТ-7, на десяток километров. Но все мы прекрасно знали главную слабость наших, вполне современных для того времени танков БТ-7 – слабая броня, которую пробивали даже немецкие «колотушки».

– Мы еще посмотрим, кто кого! – повторяли курсанты. – А орудия у нас мощнее.

Что мы знали о войне? Ничего. Но уверенности хватало. Это тоже много значило. Война нам еще предстояла, а пока я расскажу о том небольшом круге ребят, с кем мне предстояло не доучившись уйти на фронт в сентябре сорок первого.

Пожалуй, самой яркой личностью был Паша Закутный. Спортивно сложенный, много читавший, мы заслушивались, когда он отвечал на вопросы преподавателей еще в институте. Он хорошо знал историю, свободно оперировал датами, малоизвестными событиями. С ним всегда было интересно.

Спортивно сложенный, со светло-русыми волосами, он чем-то напоминал мне Есенина. В официальную программу института Сергей Есенин не входил, но по рукам ходили томики его стихов, изданные еще в двадцатые годы, рукописные блокноты. Есенина у нас любили. В узком кругу Паша часто читал его стихи, многие из которых знал наизусть. Как и в институте, на Пашу засматривались многие сотрудницы из женского персонала училища. Но он вел себя с ними очень застенчиво. Когда девчата начинали над ним подсмеиваться или приставать с откровенными намеками насчет свиданий, он молча уходил. Скажу честно, я ему завидовал. На меня такого внимания не обращали.

Помню, он как-то отозвал меня в сторону и рассказал, что его вконец достала Зина Салина, занимавшая какую-то хозяйственную должность в училище. Зина была видная, рослая женщина, с большой грудью. Ходила в форме старшины, в обтягивающей юбке. Мужики на нее облизывались.

– Привязывается ко мне как банный лист, – ковырял землю сапогом мой дружок. – У нее и муж есть, с другими ребятами путалась, а теперь ко мне прилипла. Мол, все у нас хорошо будет. Она с замом по тылу училища в дружеских отношениях. После окончания учебы обещала оставить меня здесь. Будешь молодых учить, зачем тебе на войне пропадать. А уляжется все, успеешь на фронте свои ордена заработать.

– А ты? – глуповато усмехался я.

– Противно, Леха. Ну, не нравится она мне. Корова какая-то.

Коровой я Зину не считал и подумал, что если бы она липла ко мне, то, я, пожалуй, согласился бы с ней дружить. А насчет фронта? От фронта я увиливать не хотел.

Из студентов с нами держался вместе Петя Маленький. Он был примерно года на два постарше меня, рано женился, имел ребенка. После десятилетки, из-за нехватки учителей, преподавал в сельской начальной школе. Он был молчалив по натуре. Иногда показывал мне фотографию жены. Дочь у него родилась перед войной, сфотографировать не успели.

Как студент, Петя в институте ничем не выделялся, но учился неплохо. И курсантом он считался добросовестным. Игорь Волошин хотя был нашего факультета, но держался поодаль. Запомнился мне Илья Сошников с биологического факультета. Понятие «дисциплина» для него не существовало, но Илья умел ловко выворачиваться. Хорошо пел, играл на гитаре, имел успех у девушек. А точнее, у женщин. Большинство из нашей небольшой компании с женщинами дел не имели. Наверное, время не подошло, ведь в те годы другие понятия о дружбе, любви были. Хотя не правы будут те, кто думает, что мы едва не бесполыми были. У кого как получалось.

Уже в училище мы подружились с другими ребятами. Иван Войтик, из белорусов, был низкорослый, жилистый. У него, что называется, золотые руки. До войны Иван работал трактористом. Вначале его направили на курсы механиков-водителей, но, узнав, что у Войтика образование семь классов, срочно перевели в училище. Войтик хорошо разбирался в технике. Помню, однажды на кухне сломалась электромясорубка. Повара недоглядели, как туда попала кость. Им бы крепко досталось за расхлябанность, но выручил Войтик. Иван работал с ними всю ночь, вытачивал на станке какую-то деталь. Вернулся под утро крепко навеселе и принес нам кастрюлю картошки с мясом и острым соусом. Вот это был подарок! Я на Новый год такие не получал.

Подружились мы с командиром отделения сержантом Федей Садчиковым. Он около двух лет отслужил в армии. По сравнению с нами, с «зеленью», он знал многое, что давалось нам с трудом. Например, собрать-разобрать винтовку, наган, ровно заправить кровать, мыть огромной шваброй полы в казарме.

Кому приходилось рыть окопы, знает, как неудобна саперная лопатка. Особенно когда земля твердая. И вообще, не приспособлена наша малая саперная лопатка рыть окопы глубиной полтора метра. Одно достоинство – что легкая и носить удобно. Федор Садчиков учил нас, как ступеньками быстро отковыривать пласты земли и углублять окоп.

– А лучше под рукой имейте обычную штыковую лопату, – говорил он, – хотя бы одну на отделение.

Федю мы уважали как командира и как товарища.

Примерно числа двадцать второго или двадцать третьего сентября во всех учебных ротах прошли беседы с курсантами. Было объявлено, что наши войска с тяжелыми боями оставили Киев. По радио об этом передавали невнятно. В связи с продолжающимся наступлением немецких войск желающим было предложено временно прервать учебу и отправиться добровольцами на фронт. На два-три месяца.

Практически все курсанты изъявили такое желание. Начальство не сомневалось в нашем патриотизме. Списки добровольцев уже заранее были готовы. Нам пообещали присвоить сержантские звания, поблагодарили за преданность Родине и стали спешно готовить к отправке. Как я понял, отбирали в первую очередь тех, кто уже служил в армии, имел специальность тракториста, а также ребят, имевших образование 7 – 10 классов и показавших неплохие успехи в учебе.

Из нашей роты отобрали в числе других Федора Садчикова, Пашу Закутного, Ивана Войтика, Илью Сошникова, Игоря Волошина, Петю Маленького и меня. Я перечислил тех, кого помнил и с кем общался. Родителям написал короткое письмо, что училище переводят в другое место, адрес сообщу позже.

Через сутки мы уже ехали в теплушках куда-то на северо-запад. Эшелон остановился ночью под городом Трубчевск Брянской области. Сам город я не видел, мы выгружались на окраине, а потом на полуторках (специально для танкистов выделили!) приехали в расположение штаба одной из частей 13-й армии Брянского фронта, которым командовал ставший знаменитым в будущей Сталинградской битве генерал-полковник Еременко А.И.

Нас определили в отдельный танковый батальон. Обещанные сержантские звания присвоили далеко не всем. Федор Садчиков стал старшим сержантом и был назначен командиром танка. Младшего сержанта получил Иван Войтик, назначенный механиком-водителем. Остальные стали рядовыми танкистами. Моя должность называлась башенный стрелок.

Батальон располагался в огороженном редкой колючей проволокой сосновом лесу. Состоял он из двух танковых рот, укомплектованных в основном легкими танками БТ-7, БТ-5 и Т-26. Имелся также разведывательный взвод и еще какие-то небольшие подразделения. Я попал в третий взвод первой танковой роты. Взводом командовал лейтенант Князьков. Можно сказать, мне повезло. Меня назначили башенным стрелком в экипаж БТ-7 под командование Федора Садчикова. В этом же взводе был Паша Закутный (тоже башенный стрелок) и Ваня Войтик. Я был очень доволен, что мы зачислены в одно подразделение. Но Садчиков и Войтик моей радости не разделяли.

– Сколько про «тридцатьчетверки» говорили, – крутил цигарку Садчиков, – а их в батальоне всего две. Да и первая рота тоже не мед! Первые всегда кругом затычки.

Войтик завидовал, что мы с Федором попали на новый БТ-7 с четырехсотсильным двигателем, а ему достался Т-26 со слабой броней и изношенным девяностосильным движком. Но как бы то ни было, а предстояло воевать на том, что есть. Поэтому дисциплинированный Войтик поделился своим недовольством только со мной.

Механиком-водителем в нашем экипаже был дядька годов за сорок, Прокофий Петрович Шпень. Бывалого вояку механик-водитель из себя не строил. Принял спокойно, что командиром назначен старший сержант, годившийся ему в сыновья. Из уважения к возрасту мы называли нашего механика-водителя по имени-отчеству, а затем просто по имени. Прокофий Шпень успел повоевать немного под Смоленском. По крайней мере, попал раза два под бомбежки и даже готовился идти в атаку. Свою короткую историю пребывания на фронте он рассказывал так:

– Отошел от танка по нужде. А тут обстрел. Штаны лежа надевал. Выждал немного, пополз. А «бэтэшка» вся в дырьях. Фугасный снаряд прямо напротив моего люка ахнул. Броня спереди по швам лопнула, сплошные дыры, гусеницы порваны, пушка как спичка сломана. Я полез глянуть, что там внутри, а тут снова снаряд. Месяц в госпитале провалялся. В общем, худое брюхо меня спасло. А командира со стрелком по стенкам размазало. Во, гляньте… И чтобы мы не сомневались, показывал огромный багровый рубец и вмятину на боку.

– Так по немцу и не стрельнул? – спросил Садчиков.

– Мое дело – танк вести, – гордо отвечал Прокофий. – А стрелять вы будете.

Мне трудно вспоминать все детали тех последних дней сентября 1941 года, когда мы прибыли в боевую часть. Фронт мы слышали и видели отчетливо ночью. То в одном, то в другом месте светились зарницы и доносился слабый гул отдаленных взрывов. В первый же день шесть немецких самолетов бомбили лес неподалеку от нас. Я помню, как вздрагивала земля, и невольно искал глазами укрытие.

Наш механик-водитель объяснил, что прилетели немецкие пикировщики Ю-87. Их легко распознать по торчащим колесам. Слово «шасси» Прокофий не употреблял, возможно, не понимал. Мало что знал наш механик и о немецких танках, так как успел побывать лишь в резерве и госпитале. Но «юнкерсов» насмотрелся:

– Ен, сука, сверху валится, как подбитый. С воем, аж уши закладывает. Бьет точно. Видел, как бомбой в грузовик попал. Ни одной железяки больше полметра не оста лось. А от людей вообще ничего. Дымит воронка, и гарью воняет. Спикирует, бомбы сбросит и круто вверх. На пяток секунд почти неподвижно зависает. Тут его в брюхо и бей. Только нечем. А он уже вверх с ревом идет, и пуле метчик сзади подметает очередями все подряд. Вы его, ребята, берегитесь. А там, как Бог рассудит.

Мне с первого дня не понравился наш взводный, лейтенант Князьков. Он чем-то напоминал Игоря Волошина и казался заносчивым. Позже я пойму, что первое впечатление часто бывает обманчивым, особенно для нас, молодых парней, не испытавших на себе, что такое бой. Князьков, небольшого роста, коренастый, в кожаной куртке и с наганом на поясе, внимательно осмотрел Садчикова, Войтика и еще несколько человек, попавших в его третий взвод. Сказал, что в шинелях в танках не воюют, и приказал снять их. Так же критически, почти брезгливо, осмотрел залатанные гимнастерки, шаровары, старые потертые сапоги. Единственным более-менее подтянутым и аккуратным среди нас был Федя Садчиков.

– Представьтесь, – остановился напротив него Князьков.

– Старший сержант Садчиков. Назначен в третий взвод командиром боевой машины.

– Сколько прослужил?

– Два года в стрелковом полку и два с половиной месяца учебы в танковом училище.

– Быстро нынче учат, – усмехнулся Князьков. – Меня, например, два года учили.

– Я тоже бы хотел лейтенантские кубики носить, – глядя в глаза взводному, спокойно ответил Федор. – Пошли добровольцами.

– Добровольцев много воюет. Что, теперь прикажешь медаль тебе «За отвагу» повесить?

Лейтенанта раздражало независимое спокойствие Садчикова, который ничего не ответил и продолжал стоять по стойке «смирно», глядя поверх головы взводного.

– Кто-нибудь воевал? – И, не дождавшись ответа, заключил: – Сразу видно тракторную бригаду. Еще немца живого не видели, а в лейтенанты рвутся.

Меня все больше задевал этот никчемный разговор.

– Покормили бы сначала, – сказал Паша Закутный. – Сутки не ели.

– Сутки, конечно, очень много. Не померли с голоду?

Князьков стоял, покачиваясь с пяток на носки. Одет он был форсисто, как командир-танкист с плаката. Кожаная куртка, синие бриджи, фуражка. На поясе – полевая сумка, наган в кобуре.

– Никак нет, товарищ лейтенант, – козырнул Паша. – Мы и неделю потерпим. Просто ребята интересуются. Или и дальше нас будете отчитывать за то, что мы не так одеты и, не доучившись, добровольцами пришли?

Паша повернул смело. Лейтенант сразу прекратил знакомство, приказал выдать всем телогрейки и стал распределять по машинам. Паша Закутный, конечно, попал на перевоспитание в экипаж Князькова.

Наш третий взвод состоял из двух танков БТ-7 и одного Т-26. Два других взвода тоже были укомплектованы частично «бэтэшками» и устаревшими Т-26. Командовал ротой старший лейтенант Тихомиров. У него была знаменитая «тридцатьчетверка», громадина, по сравнению с нашими легкими машинами. Немногим выше БТ танк Т-34 был почти на метр шире и длиннее. Усадистый, с сильной броней, которая чувствовалась даже на расстоянии, не говоря уже о мощной 76-миллиметровой пушке. О знаменитой «тридцатьчетверке» ходили легенды. Говорили, что поджечь этот танк почти невозможно, так как он работает на солярке. У нас в училище имелся лишь один экземпляр «тридцатьчетверки». Он стоял в отдельном боксе под охраной и считался секретным объектом.

Мы смотрели на «тридцатьчетверку» с тайной завистью. Садись в нее и круши тяжелыми снарядами фашистскую сволочь. Мне доведется воевать на этой маневренной, надежной машине. Я смогу оценить ее превосходство над вражескими танками, а часть рассказов о ее непобедимости окажется мифом. Дадут знать о себе еще недоработанные двигатели, кстати, всего на 50 «лошадей» мощнее, чем у БТ-7. И бортовую броню немцы научатся просаживать своими усиленными снарядами, подкалиберными и кумулятивными.

В батальоне были всего две «тридцатьчетверки». У комбата и нашего ротного. Диковинкой смотрелся тяжелый танк КВ-2 с гаубицей калибра 152 миллиметра. Правда, громоздкая башня делала танк каким-то несуразным. Но я считал, что этот мамонт с такой пушкой не подпустит близко к себе ни один вражеский танк.

Собравшись вечерком, мы пришли к выводу, что нам повезло. Отдельный батальон на правах полка. Спокойный и доброжелательный командир нашей первой роты, старший лейтенант Тихомиров. Сразу понравился комбат, капитан Хаустов, единственный из командиров с орденом Красного Знамени. Мы не успели вскочить при его появлении. Вместе с кем-то из командиров он шел быстрым шагом по своим делам. Комбат остановился и немного с нами поговорил.

– Жаль, что не доучились. Но бой – лучше всякой науки. Это ничего, что немцы нас вначале одолевали. Зато сколько их танков горелых под Смоленском осталось. И будем их еще сильнее бить. К драке с фашистской сволочью готовы?

– Готовы, товарищ комбат, – дружно ответили мы.

– На днях получим еще «тридцатьчетверки». Будет полегче.

Вряд ли сам комбат верил, что будет легче. Война уже шла три с лишним месяца. 16 июля немцы взяли Смоленск, но на два месяца увязли в боях вокруг древнего города. Линия фронта держалась пока в ста километрах восточнее Смоленска, но и до Москвы оставалось всего четыреста, а от Брянска – пятьсот с небольшим километров.

Наступление на Москву на участке нашего Брянского фронта началось 30 сентября 1941 года. Ближайшими планами немецкого командования, как позже выяснилось, были города Брянск и Орел. Над нами большими и малыми группами шли немецкие самолеты: пикировщики Ю-87, тяжелые двухмоторные «Юнкерсы-88», истребители. Кого-то бомбили, обстреливали из дальнобойных орудий. Потом разнесся слух, что немцы прорвали фронт. Что это означает «прорвали фронт», я тогда не понимал. Зато хорошо знали те немногие командиры и бойцы, которые уцелели в летних боях, видели гибель целых полков и дивизий. Мы сидели в танках, вылезая лишь по нужде. Встретились с Пашей, и он злорадно сообщил:

– Летеха наш не из героев. Боится Князьков. Даже ко мне привязываться перестал.

Я тоже боялся. Временами на меня нападала дрожь. Руки тряслись так, что я не смог набрать в кружку воды, когда меня попросил Федор Садчиков. Я протянул ему трехлитровую флягу, а потом жадно пил сам. День был холодный, а по лицу катился пот. Прокофий хорошо видел мое состояние и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Перед боем всегда так. Весь напружинишься, ждешь команды. Скорее бы, что ли…

Одни части снимались и куда-то шли. Другие оставались на месте. Потом настала очередь нашего батальона. Дул холодный ветер, с деревьев летели листья. Быстрые облака неслись по голубому небу. Батальон шел походной колонной по лесной дороге. Без конца останавливались. По каким причинам, не знаю. Во второй роте расплавились подшипники у БТ-5.

Командир роты бегал вокруг танка, матерился. Он явно боялся комбата. За такие вещи можно было угодить под трибунал. Танк оттащили в сторону. Неизвестно, что с ним стало дальше, но вскоре наша рота отделилась от батальона. Мы проехали километров семь и остановились на опушке леса. Впереди были позиции полка, за которым нас закрепили.

Полк яростно долбила немецкая авиация. Штук двенадцать «Юнкерсов-87» кружились, по очереди пикируя и обрушивая вниз бомбы. До позиций было километра полтора. Все звуки слышались отчетливо. Зенитного прикрытия и наших самолетов в воздухе не было. Немцы хозяйничали как хотели.

Полтора километра – большое расстояние. Фигурка человека кажется крошечной. Но я видел лица бегущих в нашу сторону бойцов. Может, от напряжения что-то происходит со зрением? Но, скорее всего, мозг работал как-то по-другому. Двенадцать «юнкерсов» – большая сила. Разрывы тяжелых бомб доставали взрывной волной наши танки. С деревьев сыпались мелкие ветки, и земля ощутимо вздрагивала. У пехоты не было бетонных укреплений, и немцы бросали свои «пятисотки», чтобы посеять панику. Вместе с ними «юнкерсы» сбрасывали множество осколочных бомб калибром поменьше. Грохот взрывов сливался с непрерывным треском пулеметов.

Такое я видел впервые. Клубящиеся облака дыма, огромные столбы взлетающей земли, каких-то обломков. Серая пелена и вой сирен. Бомба угодила в хранилище боеприпасов, и облако дыма словно проткнуло огненным смерчем. В других местах тоже что-то горело. «Юнкерсы» сделали еще пару заходов. Стреляли только из пулеметов, но их было так много, что треск стоял непрерывный. Жутко представить сейчас, что творилось там.

Многие из бойцов, пытавшихся убежать, лежали на осенней траве убитые или тяжело раненные. Остальные приближались к лесу. Командиры пытались их остановить, бежали следом, стреляя из наганов вверх. Но бойцы мелкими кучками и поодиночке ныряли в кусты, исчезали среди деревьев.

– Трусы! Паникеры! – кричал Тихомиров. – Вы пре даете Родину!

Вряд ли кто из бегущих красноармейцев слышал или понимал, что им кричат. Ротный приказал дать несколько предупредительных очередей, но и это не помогло. Появились еще четыре самолета, чем-то похожих на наши истребители-бипланы «чайки», с такими же массивными радиаторами. Позже я узнал, что это были легкие бомбардировщики «хеншель-123». Два самолета снова принялись обрабатывать позицию полка, а два с небольшой высоты преследовали убегающих.

Раскрашенные в несколько цветов, с красными хвостами и обязательной свастикой на них, самолеты сбрасывали небольшие бомбы и били очередями по бегущим, которые инстинктивно сбивались в группы. Спаренные очереди поднимали фонтаны земли, перехлестывая фигуры в серых шинелях. Еще несколько человек все же успели добежать до леса, а трое спрятаться под бревенчатым мостком. Привели пятерых, пойманных по приказу командира роты, а когда самолеты улетели, на нас выбрели двое красноармейцев, прятавшихся под мостком. На вопрос, где третий, угрюмо ответили, что на дне речки. Пули достали его через бревна. Тихомиров принялся их отчитывать, обещая трибунал, а Федя Садчиков считал убитых, лежавших на поле.

– Их там человек сорок с лишним, – тихо сообщил он мне.

Двигаться дальше по открытой местности ротный не рискнул. И правильно сделал. Нас бы раздолбали на поле почем зря. Немцы попадать в цель умели. Сквозь панораму я видел приближенные оптикой разбитые пушки и многочисленные воронки вдоль линии стрелковых ячеек. Низко пригнувшись в седле, к нам прискакали капитан, назвавшийся помощником командира полка по разведке Безугловым, и сержант. Капитан поглядел на стоявших под деревом беглецов. Те съежились, Безуглов обрушился на нашего ротного:

– Долго прятаться здесь будете? Вам был приказ идти на поддержку полка. Не слышали?

– Все я слышал… и видел тоже, – огрызнулся старлей. – Самолеты десять минут назад как улетели. Нас бы на открытом месте расколошматили в момент.

– Может, и так, – согласился капитан. – Бомбежка кончилась, дальше сидеть здесь нечего. Дуйте в расположение полка.

Капитан оглядел своих красноармейцев. Те съежились еще больше, сбившись в тесную кучку. Один – босой, почти все без шинелей, но винтовки бросили лишь двое. Один сразу доложил:

– В речке винтовка утопла. А гранаты на месте, две штуки. И лопатка саперная тоже.

– И у меня утопла, – подхватил второй. – А гранат не было. Зато патронов полный подсумок.

Явно, что винтовки они бросили со страху. В речке глубина метра полтора в самом глубоком месте. Сейчас они со страхом ждали, что решат командиры.

– Бегом на позиции! – скомандовал капитан. – Винтовки у павших подберете.

От слова «павшие» у меня что-то ворохнулось в груди. Несмотря на свои девятнадцать лет и не слишком великое умение разбираться в людях, я понял, что молодой капитан (и уже помощник командира полка!) уважает людей. Больше всего я боялся, что после бойни, устроенной немецкими самолетами, капитан Безуглов прикажет расстрелять беглецов. Сколько людей самолеты угробили, давай еще добавим! Дело в том, что везде, и в училище, и с первых дней в батальоне слова «трибунал» и «расстрел» были самыми расхожими. С трусами в бою не церемонятся! Трибунал, и к стенке! Выходит, капитан был не такой. Он даже не угрожал своим струсившим бойцам, которым по всем статьям полагался трибунал.

Мы уже готовились заводить моторы, когда неожиданно из-за поворота вывернулся наш старшина на мотоцикле с коляской.

– Стойте! Я вам пожрать привез.

Капитан разрешил задержаться на пятнадцать минут. Каждый получил полный котелок ячневой каши с тушенкой, по банке рыбных консервов и пачке махорки. Старшина сказал, что хлеб подвезут позже, и укатил. А мимо нас тянулся бесконечный конный обоз. Повозка за повозкой, и в каждой по трое-четверо тяжелораненых. Раненые полегче шли, держась за края повозок. Ездовые их отгоняли:

– Вишь, лошади не тянут!

– Сам слезай и иди, – огрызались раненые. – Небось, не ранен.

Выглядели они жутко. Совсем не мужественно и красиво, как в фильмах. Один, перемотанный бинтами и полосками нательной рубашки через грудь, плечи, руки до кончиков пальцев, пытался вылезти из повозки и выкрикивал:

– Быстрее, чего тянетесь. Помираю…

Некоторые лежали вниз лицом, и я подумал, что это мертвые. Потом догадался – они ранены в спину или ягодицы. Один красноармеец сидел, неестественно выпрямившись, держась рукой на край повозки. На плечи была накинута шинель, а широкая повязка на груди почернела от крови. Изо рта тоже тянулась нитками кровь. Его поддерживал санитар и согласно кивал, когда тот что-то пытался сказать.

– Грудь разорвало, – прошептал Федя. – Помрет. Перебитые ноги у некоторых были туго обмотаны кусками гимнастерок, торчали самодельные деревянные шины. Над вереницей повозок стоял гул стонов, умоляющих голосов, кто-то звал мать, просили спирта. Мы раздали почти всю махорку. Спирта у нас не было, а имелся бы, мы и сами бы выпили. Меня не отпускала дрожь от всего увиденного. Разве это война? Мясорубка какая-то. Эти бедолаги по фашистам даже не успели выстрелить, а их уже искалеченных в тыл везут.

Минуя обоз, мы проламывались через кусты. Капитан Безуглов на лошади сопровождал нас. Мы спустились из леса. Осмотрели мост, исклеванный пулями. Решили, что легкие танки пройдут. «Тридцатьчетверка» Тихомирова шла последней. Сержант Шарафутдинов, механик-водитель на Т-34, которого мы для краткости именовали Шараф, осторожно вел тридцатитонную махину. Мост под тяжестью танка трещал и ощутимо прогибался. Когда он прошел две трети, что-то оглушительно треснуло. Лопнуло одно из бревен. Обломок метра полтора длиной, кувыркаясь, отлетел далеко в воду. Механик от неожиданности дал газ, лопнуло пополам еще одно бревно, но танк уже выскочил на левый берег.

Тихомиров вместе с Шарафом снова прошлись по мосту. Было ясно, что «тридцатьчетверку» расшатанный, треснувший настил второй раз не выдержит. Легкие танки, возможно, и пройдут. Речушка была так себе, одно название – метров пятнадцать в ширину, но с илистым, вязким дном. Прошли две последние санитарные подводы, а капитан насмешливо спросил Тихомирова:

– Ты по мосту отступать, что ли, примеряешься? Забудь про это, товарищ старший лейтенант.

Я заметил, что Тихомиров покраснел.

– Никто отступать не собирается, но пути отхода знать надо.

– Куда нам еще отходить? – засмеялся Безуглов и хлопнул старлея по плечу. – Раненых вывезли. Расстрелять мост к чертовой матери!

– Есть расстрелять, – козырнул наш ротный. – Федор, четыре фугасных под «быки». Огонь!

Я был башенным стрелком, и команду предстояло исполнять мне. Вот бы не подумал, что первые выстрелы на войне сделаю по своему родному русскому мосту. Но четырех снарядов оказалось мало, хотя со ста метров я не промахнулся ни разу. Взрывы переломили десяток бревен, вырвали кусок настила. Мост слегка накренился, но продолжал стоять. Я выстрелил еще два раза. Брызнули крупные щепки, отвалились перила. Я подумал, что мы зря гробим такой прочный мост. А если все же отступать придется?

– Ладно, – махнул рукой начальник разведки, – слабоваты ваши пушчонки.

Он приказал часовым у моста собрать сушняк и поджечь мост. Тихомиров мог бы своей мощной трехдюймовкой разнести избитые бревна, но промолчал и дал команду двигать вперед.

Командир стрелкового полка Урусов, высокий, худой, в длинной шинели, похожий бородкой клином и костлявым лицом на Дзержинского, не стал выговаривать, что мы отсиделись в лесу и не кинулись под бомбами разыскивать штаб. Да и найти его было мудрено. Штабные землянки располагались в овраге на левом фланге, где выдавалась вперед дубовая роща.