Текст книги "Правда гончих псов. Виртуальные приключения в эпоху Ивана Грозного и Бориса Годунова"

Допрос

Иван Васильевич влетел в пыточную избу, как будто за ним гнались собаки. Находилась она сразу за задними воротами Александрова кремля. По началу проказников ломали в подвале Покровской церкви, но митрополит Филипп воспротивился – «что же кровь-то лить там, где богу молимся!» Пришлось строить пыточную снаружи. Назвали Разбойным приказом, хотя фактически он вместе с дьяками и подьячими пока находился в Москве. Оттуда и прискакал Тимофей Никитин.

Бориска Годунов и его дядя Дмитрий сидели на лавках со связанными сзади руками по разным углам. Посередине просторной избы, пахнущей еще свежей сосной, был поставлен стол дознавателя, за которым разминал желтые пальцы заплечных дел мастер, опричник Петр Хомутов. Над ним – круглая балка с перекинутой через неё веревкой. Внизу – не оструганное бревно, чтобы привязывать к ногам воров. Он вертел в руках кинжал с костяной рукояткой, которым якобы случайно зарезался дьяк Никитин.

Хомутов не применял каких-то особенных пыточных приспособлений. Обычно использовал длинную плетку с тремя крючками на концах, вымоченную в водке. В редких случаях – чугунок с крутым кипятком или железный веник. Но почти все изменники и колоброды, подвешенные на дыбе, ужо после первого или второго «уговора» кнутом развязывали свои языки. Попался, правда, один крепкий – дворянин Иван Спорый – хотел к Сигизмунду сбежать, предупредить, что Грозный собирается в очередной раз двинуть войско на Вильно. Выдержал Ванька аж семь ударов, а потом, в кровавых соплях, и сознался. Выдал всех своих подельников, в том числе и трех дочерей пяти лет отроду. А также приплел Федьку Басманова и Марию Темрюковну со всей её дворней. Пришлось утопить поскорее с глаз долой в пруду слободском вместе с его девками. Жену на кол посадили только через седмицу, так, на всякий случай.

Государь подошел к печи, где томились на углях железные прутья в виде веника, приложил к ней ладони. Что-то мерзнуть в последнее время стал. На дворе хоть и снег, но тепло. Не иначе, ужо отраву подсыпали. Он ждал Ваську Губова, который встречался в кабаке с поваром Малявой. Согласится на измену али нет?

Идея предложить яд Маляве в виде целительного порошка для царя, принадлежала Василию. Стряпчий ввалился без приказа в келью собора, когда Иван Васильевич беседовал с братом Владимиром Андреевичем.

– Надобно этот порошок Маляве передать, посмотрим что творить станет, – выпалил он.

– Подслушиваешь, пес?

– Он дело говорит, – остудил гнев царя Старицкий.

– Только князю это делать не следует, – продолжил скороговоркой Губов. – Узнают служивые и жильцы, все переврут. Сейчас земство будоражить ни к чему. Я повару и предложу.

– К чему тогда о целительном снадобье сказывать? – сдвинул брови Иван.

– Малява, конечно, не поверит, что зелье пользительное и ежели возьмет…

– Ну, повесим его за ребра. А дальше? Не он же злодейство удумал. Малюта, сучий сын, живьем в землю закопаю.

– Ежели повар окажется облуднем, себя на будущее убережешь, – ухмыльнулся князь. – Еще один прыщ выдавишь. Тебе же забавно это делать.

Глаза царя зло сверкнули. Не хватало прямо сейчас ссоры, – подумал Губов, а потому поспешил сказать:

– Есть задумка, государь. Но позволь сначала первую хитрость исполнить.

Царь так долго держал руки на горячих камнях, что обжегся. Схватился пальцами за уши, втянул воздух сквозь редкие зубы. Оправил пегую, короткую бородку, такую же, как и у его главного теперь врага Сигизмунда, прошел к столу заплечника. Не глядя опустился на стул рядом и тут же подскочил, охнул. Сиденье оказалось утыканным острыми гвоздями. Отпихнул ногой, второй стукнул по крепкой ляжке Хомутова. Тот подскочил, испуганно выкатил глаза:

– Что, что, государь?

Покряхтев, Грозный жестом велел освободить место за заляпанным чернилами столом, сел. Пред царские очи опричник тут же притащил обоих Годуновых, бросил на пол у стены. Царь внимательно их оглядел.

Обычно Иван Васильевич имел удивленно-печальный взгляд, как будто он постоянно дивился несовершенству мира и по поводу этого несказанно страдал. Теперь же глаза его были полны лишь любопытства – как эти тщедушные людишки посмели против него что-то замыслить? Так смело и дерзко, под носом у преданных опричников, совершить кознодейство! Преданных? а преданны ли? Никому верить не потребно, даже себе, а уж другим и подавно.

Борис и Дмитрий оба были худы и желты узкими лицами. Похожи на братьев-близнецов, только разного возраста. Старший Годунов – наполовину сед, без бороды, начисто брит, как немец. У юного еще только начали пробиваться под носом усики. Глаза и у того и другого сургучовые, с небольшим татарским раскосом. Но у Дмитрия пустые, наполненные ужасом, у Бориски же умные, неподвижные, даже с некоторым вызовом. Крепкий орешек, – подумал государь. – Жаль, ежели вором окажется. Такой человечек может быть зело полезен.

Царь взял кинжал, внимательно его осмотрел. Потрогал резную рукоять, сжал в кулаке. На ладони под большим пальцем появилась вмятина от выпуклого узора в виде головы то ли рыбы, то ли какого-то зверя. Ежели с силой воткнуть в человека через защитницу, непременно останется царапина или синяк.

– На Тимошке кольчуга была? – спросил он заплечника.

– Нет, государь, только кожаный доспех из пластин. Меж них клинок и вошел, – сразу догадался Хомутов о чем ведет речь царь.

– И глубоко вошел? – обратился теперь Иван Васильевич к Борису.

– По самую рукоять, – четко, не отводя взгляда, ответил юноша.

– Руки покажи.

Царь не поленился, встал, внимательно их осмотрел и даже ощупал. Ничего на ладонях не было, кроме небольших мозолей. От дровяного колуна или от ведер с водой, понял государь.

– Зачем же ты, молодец, Тимошку убил? – взял царь Бориса за подбородок. – Он ить мне важное донесение вёз. Видно, враги супротив меня чего-то замыслили. А теперь и не знаю что.

– Не убивал я приказного дьяка, государь, – твердо ответил Борис. – Твои враги – мои враги. Коли сомневаешься, возьми мою жизнь.

– Щедро, – ухмыльнулся Иван Васильевич, а сам подумал, – ишь ты, шустрый какой. Приятный. Окажется ни при чем, приближу. Федька Басманов ему из ревности, правда, очи карие выцарапает, ха-ха. Вон какие очи. Ух!

– Не убивцы мы! – вдруг дурным голосом завопил Дмитрий и пополз к царю.

Тот отпихнул его ногой, второй с размаху ударил в лицо. Из носа жильца Годунова брызнула кровь, попала на черную накидку царя. Это его жутко разозлило. Кивнул Хомутову.

Опричник тут же лихо продел веревку меж связанных рук Дмитрия, тяжело ударил в грудь, крутанул ворот дыбы. Суставы в плечах Годунова затрещали, он судорожно стал бить мысками сапог по полу.

Высоко Петр его не поднимал, закрепил веревку на шкворне, разорвал ему рубаху. Отошел, примерился пятипалой плеткой с когтями. Два раза размахнулся, на третий стегнул.

Бедняга сначала закричал, потом завыл. На спине и боку появились кровавые полосы, будто тигр подрал. После второго удара Дмитрий уронил голову на грудь. Хомутов опять примерился, но царь его остановил:

– Дай-ка я, разохотился.

Вынул из печи раскаленный веник, встряхнул, подошел к Дмитрию. Тот поднял голову, но увидев красные прутья, опять бессильно её свесил.

– Не перестарался, Петька?

– В самый раз. Ну, сказывай, собака, об чем тебя царь спрашивает!

Иван Васильевич пока ни о чём Дмитрия не спрашивал, но тот замотал головой, поднял глаза. В них читалась тоска, боль и готовность на всё.

– Ты, жабий выводок, подговорил своего племянника думного дьяка изничтожить? Какая была в том корысть?

Дмитрий разинул рот, попытался что-то сказать, но вместо слов раздался хрип.

– Нет, все же перестарался, заплечник. Надо его веничком освежить.

Зашел несчастному за спину, встряхнул прутьями. С них посыпались искры и окалина.

– Не надобно, – тихо произнес Борис. – Оставьте дядю. Я убил думного дьяка.

– Вот как, – остановился царь. – И ради чего же?

Борис на некоторое время замолчал, наконец, произнес:

– Он меня обругал. Грязным татарником назвал.

– И ты сразу его же кинжалом и пырнул?

– Да. Ломайте меня на дыбе, а Дмитрия оставьте.

Царь задумался.

– И как же ты его зарезал? Ну-ка, Петька, развяжи его.

Когда Хомутов выполнил приказ, государь протянул Борису кинжал. Тот взял его в обе руки, расставил ноги, замахнулся с головы, сделал выпад.

– Где доспехи дьяка? – повернулся Иван Васильевич к опричнику.

Вскоре холопы притащили из холодной, где находился труп Никитина, его верхнюю одежду. Хомутов протянул доспех, состоящий из длинных кожаных пластин, сшитых жилами. Они полностью закрывали грудь.

Царь разложил окровавленную защитницу на столе, долго осматривал.

– Значит, размахнулся и вонзил? – снова обратился он к Борису. – Кинжал держал ровно или боком?

– Ровно.

– Верно помнишь?

– Верно.

– Поди сюда. Вот гляди – ни одна из пластин не повреждена. Выходит, с первого раза попал между ними.

– Выходит.

– Но ежели бы ты ударил, как показываешь, они были бы порезаны. Клинок-то вон какой широкий.

Борис молчал, но взгляда при этом не опускал.

– Эх, буслай болотный, врать не научился. Дядю выгородить желаешь, вместо него смерть принять не чураешься.

– Отпустите Дмитрия, я виновен. Меня пытайте. Дяди тогда вообще в слободе не было, он в селе мясо собакам покупал.

Хомутов кивнул:

– С Гришкой Чумным с псарни, где Димка обретается, и двумя опричниками.

Государь обошел Бориса, оглядел того с ног до головы. Хотел было приложиться железным веником по невозмутимому, но очень привлекательному лицу. В последний миг передумал.

– Твои вздорные слова, Бориска, тебя еще большим вором делают. Ежели бы я тебе поверил, то истинных проказников не установил, а значит, они по-прежнему угрожали бы мне. Оговорил себя, сознавайся!

– Оговорил, государь, дьяк сам на тесак напоролся. Отпусти Дмитрия.

Царь постоял немного, раскачиваясь на высоких каблуках (схиму-то носил, но сапоги предпочитал богатые), потом швырнул в угол раскаленный веник. Там что-то задымило, вспыхнуло. Опричник бросился тушить.

Сплюнув, государь вышел из избы. За ним почти тут же выскочил Хомутов.

– Что с этими-то делать? Запытать до смерти, али для казни публичной приберечь?

– Кровопийца ты и есть кровопийца. Малец за дядю живота готов был лишиться, теперь и за меня его не пожалеет. Мне такие людишки потребны. Бес с ним, с дьяком. Разберемся. Дмитрия к лекарю Руперту отвести, пусть травами и мазями отходит. А Бориске скажи, чтобы завтрева по утру ко мне заглянул. И чтоб ни одна душа об том. Понял?

– Уразумел, государь.

Иван Васильевич направился не в Покровскую церковь на молебен, а на столовый двор. В этот час там никого не было – ни кромешников, ни стрельцов, ни жилых. Губов ужо показывал ему место, где нашли труп дьяка – со стороны конюшни, под навесом.

Обойдя вокруг трапезного стола, который от косого мелкого дождя был совсем мокрый, царь нагнулся возле лавки. Поковырял носком землю, почесал под бородой. Прибежала какая-то кривобокая собака, попыталась там же поднюхаться. Государь отогнал ее прочь, вновь принялся внимательно осматривать все у скамьи. Вдруг глаза его сверкнули, сузились. В комке жирной земли что-то блеснуло. Нагнулся, поднял. Это была позолоченная пуговица от кафтана. Такие носили сокольничьи, печатники, думные дьяки. На ушке пуговицы остался пучок ниток. Приблизив пуговицу к глазам, царь удовлетворенно хмыкнул – она была не оторвана, о срезана.

Еще несколько раз обошел стол. У крайнего столба, в желтой траве нашел серебряную московку, какими теперь платили кромешникам и прочим служивым. Те, конечно, охотнее брали новгородки, что равнялись двум московским денгам, но где на всех их напасешься! Казна почти пуста. Московки-то приходится рубить из тех запасов, что в Астрахани взяли. Ох, горе… Иван давно мечтал потрясти жирный Новогород, совсем заелся, от жира лопается. А подати зажимает. И что будет, ежели Рюриков град вообще полякам поклонится? Вот ить народец! При деде пятки лизал Казимиру – «…А держать тебе, честный король и князь литовский, Великий Новгород в воле людей вольных…«Тьфу! Теперь вот Сигизмунду собираются продаться.

Иван вдруг стало жарко. Содрал с себя схиму, протер монету о рукав желтой ферязи из персидской тафты, которая была под ней. Черт бы побрал это монашье облачение, чего грехи замаливать, когда все равно не замолишь! Вся спина от власяницы ужо болит.

Денга отбросила луч выглянувшего солнца. Показалось, что сабельник на ней взмахнул своим клинком. Иван сжал монету в руке, скорым шагом вернулся в пыточную избу. Там все так же на дыбе висел и стонал Дмитрий, в углу с остановившимся взглядом сидел Борис. Заплечник что-то шкрябал пером на пергаменте. Царь схватил со стола кафтан дьяка Никитина, перебрал в руках, оглядел.

Найденная пуговица была от него. Срезана напротив дыры в кожаном доспехе. А отверстие в кафтане – чуть левее, у основания застежки. Значит, кинжал не резко вошел в дьяка, а еще успел поелозить под нагрудником.

Подхватил подмышку одежду и защитницу Никитина, ни слова не сказав, вылетел из избы.

У холодной стрельцы играли в кости. Увидев царя, подскочили, выронив медные монеты, опрокинули штофы с вином. Иван показал им кулак, но бить не стал, хотя те ужо приготовились к оплеухам – Иван иногда любил сам поучить нерадивых холопов – на службе знай дело, а не развлекайся.

Оказалось, ключа от ледника у них нет, его унес староста Бакланов. Пока ключника искали, государь смирно сидел на низкой колоде у сарая, думал о своём. «Бориска врет, не иначе. На крюках подвесить? Тверд, как камень, ишь за дядю вступился – „мучайте меня, а его оставьте!“ Дерзок, упрям, такой далеко пойдет. И что проку, ежели его изломать? Закроется, не выдаст подельников. Так и останется жало не вырванным. И, главное, кто этот змий? Или клубок змей? Димка жалок и ничтожен, не его это заговор плести. Неужто в самом деле Малюта? Нет. Не настолько прост Гришка, чтобы головой в омут. И яд ведь пустой братцу подсунул».

Накануне Иван велел отловить несколько бродячих псов. Лично скормил им мясо с «отравой». Так те ни сразу не сдохли, ни потом. А ведь будь зелье злым, замедленным, в другой раз уж и не притронулись бы. Проверено.

«Значит, Малюта решил подставить князя Владимира. А потом поведать мне, что тот поддался его хитрым уговорам и взял яд для моего умерщвления. Смышлен. Хитер. Сначала Старицких моими руками извести, потом сына Ивана и под конец Шуйских. Хотя нет, Шуйские ему пригодятся. Как он еще с Рюриковичами породниться сможет? Опосля Володьки и Ивана Гриша Бельский возьмется за меня. Что ж, сие понятно. Но для чего думный дьяк Тимошка прискакал в слободу сломя голову? Что хотел сказать или показать? Кто его убил? А Малява молодец, не поддался. Как Васька Губов сказывал, тот в кабаке, выслушав его байку о чудодейственном целебном средстве для государя, взял да и засунул его себе в пасть. Ха-ха. Или Малява тоже лукавит, и он знал, что яд не настоящий? Ух, голова скоро лопнет от них от всех. Убегу к королеве. Но прежде дознаюсь, кто это бесчинство супротив меня учинил. Ну ладно я, грешный, упырь кровавый. На Россию замахнулись, на Русь святую! Изведут меня, кого посадят? Коклюшника, выжигу какого-нибудь. Не иначе, и впрямь из Шуйских. Весь их род на лжи держится – видите ли от второго сына Александра Невского пошли, а потому старшая ветвь, по сравнению с московской. Так долго верещали, пока их не задвинули. А теперь, представься случай, опять заголосят. А ить, как ни крути, имеют право на престол, ежели угаснет московская династия. Государство погубят дедом Иваном да царицей Софьей собранное, и себя на веки вечные проклянут. Везде тьма и смрад настанут. Но не бывать этому!»

Прибежал запыхавшийся староста, стал истово кланяться царю. Тот вырвал у него связку ключей, отпихнул. Сам отворил замок, сдвинул лязгающий засов. Швырнул ключи в физиономию Бакланова. Староста схватился за щеку, но не издал ни звука.

– Показывай дьяка, – велел царь.

Староста побежал по скользким ступенькам, крикнул из темноты стрельцам:

– Чего стоите, олухи, огня несите!

Под светом трех факелов, Иван принялся осматривать голое, желтое как китайская бумага тело дьяка Никитина. Ровная рана от кинжала находилась прямо под левым соском, там где сердце. Рядом – неглубокая, с полпальца величиной царапина. На лбу ужо почерневшая шишка.

– Шелом на дьяке был? – спросил государь, с трудом разжимая кулаки Никитина.

– На седле висел, – с готовностью ответил староста. – Лбом-то он, видать, когда свалился ударился. А стряпчий Василий у него деньги забрал.

– Знаю, не трезвонь. Камней-то на столовом дворе нет. Земля одна мягкая.

– Мягкая, государь, – поддакнул Бакланов.

– Как же он тогда шишку набил?

– Не знаю, может, о край стола.

– Споткнулся, об стол башкой, а потом ровнехонько на кинжал?

– Так, видно.

– Коломесь дурной, тогда бы лезвие не вошло прямо, а рана ровная.

– Ровная, государь.

– А это что?

На разжатой ладони и пальцах дьяка были глубокие порезы.

– Где кинжал?

– Кинжал! – завопил староста.

Стрельцы побежали в пыточную избу и вскоре принесли обоюдоострый клинок Никитина, который ему подарил сибирский посланник.

Иван приложил лезвие к ладони дьяка. Ухмыльнулся.

– Видишь?

– Вижу. Что, государь?

– Перед тем, как клинок вошел Тимошке в грудь, он за него хватался. Ежели бы дьяк на него свалился невзначай, то он не успел бы этого сделать. Уразумел?

– Уразумел, государь.

Царь резко повернулся, пошел к выходу. За ним расторопно побежали стрельцы с факелами. Теперь ему было совершенно ясно, что думного дьяка убили. А Бориска врет.

На утро слобода узнала, что государь Иван Васильевич сильно занемог. Эта весть быстро долетела до Москвы и застала Малюту Скуратова, когда он, наконец, въехал с войском в Белый город. Известие сильно удивило и напугало Григория Лукьяновича. Ведь в коробице, которую он передал князю Старицкому был совершенно безобидный порошок – порох с мукой. А еще, как обухом по голове, когда он узнал, что в Александрове внезапно преставился думный дьяк Разбойного приказа Тимофей Никитин. В очередной раз схватил Бакуню за грудки:

– Всё ли сделал, как я велел?

– Молю тя, Григорий Лукьянович, – с испугу обронил тиун присказку хозяина. – Передал твое письмо дьяку ночью на Яузе, никто не видал.

– Ну, а до того, как с ним встренулся, как об том договорился? Надеюсь, в приказ не препирался?

– Обижаешь, Григорий Лукьянович. Мальчонку – сбитенщика за полушку нанял, научил, чтоб передал Никите, что его в темень у Лихой заставы ждут.

– Отчего же тогда Тимошка подох?

Бакуня развел руками:

– Так, видать, на роду написано.

– Дурень! – оттолкнул тиуна Малюта. – Попало ли письмо к царю, вот и ломай теперь голову. И от чего он занемог?

– На Торговой площади сказывают, ужо Филипп государя причастил, отходит.

– Да-а. Неужто князь Владимир порошочек подменил? Во, беда-то! Или не беда?

– Чего?

– Не напрягайся, лопнешь. И что с князем Старицким? – вслух рассуждал Скуратов. – Ежели письмо дошло до Ивана, то тот в Александрове под замком, а ежели…

– Чего ты гадаешь, Григорий Лукьянович, как девка перед рождеством. Здесь князь, под Москвой, в Воробьевой слободе, у сродственников.

– Откуда знаешь? – выкатил глаза Малюта. Его часто поражало то, что тиун ведает всё, что творится кругом. Ценил в том числе и за это.

– В Москве сорок много, на хвосте приносят.

– Та-ак, – протянул Скуратов и даже дернул себя за бороду. – Прям Гандикап.

– Ты же в шахматы не умеешь, – заржал Бакуня.

– Внимательный очень. Пасть закрой. Седлай лучше.

Перед сумерками, когда по Москве уже начали расставлять сторожевые рогатины, Малюта вместе с верным Бакуней, отправился в Воробьеву слободу.

Хитрый план

Иван Васильевич лежал на широкой кровати в царских покоях. Темные занавесы на ней были плотно задернуты. Возле стоял митрополит Филипп, опираясь на тонкий, с костяными ручками посох. Он шептал молитву.

– Видать, отхожу, пресветлый, – произнес еле слышно государь.

– По грехом нашим и беды, – вздохнул Филипп. – За всё плата наступает. Облегчи душу, не томись. Туда, – указал он посохом на потолок, – кроме неё ничего не возьмешь. А она должна быть чиста, аки слеза младенца. Распусти опричнину, помилуй обреченных, покайся за невинноубиенных.

– Всё сделаю, Филлипушка, токма оставь меня покуда, сил нет.

– Оставлю, государь Иван Васильевич. Крепись.

Митрополит собрался уже уходить, на пороге задержался:

– Меня зело судьба великой духовной ценности беспокоит, что с ней будет, ежели… О либерии бабки твоей Софьи размышляю. Кому она без тебя надобна окажется? Растащат, немцам проклятым продадут, а то и вовсе спалят.

– На тебя уповаю, святейший. На твою волю. Поступай как знаешь. Вывези её из Кремля хотя бы в Коломенское, да спрячь покуда в одной из деревенек.

– Так и сделаю, государь.

Слегка поклонившись, митрополит наконец вышел.

Из двери, что вела в столовую палату, тут же появился Василий Губов. На его лице играла широкая улыбка.

– Ишь, поверил, «распусти опричнину», «покайся за невинноубиенных». То же мне, советчик.

– Ну, зубоскал! – резко отдернул занавеску царь. – Не тебе, холопу, над Его высокопреосвященством насмехаться!

– А что, – пожал плечами стряпчий, – я ничего. Просто славно получилось с твоей хворобой. Москва, сказывают, как улей гудит. Филипп-то недаром о твоей либерии печется, не иначе Риму вернуть вознамерился.

– Для чего? – сел на кровати государь.

– Э-э, думаю, митрополит далеко глядит. После твоей кончины… прости государь, кромешники разбегутся, аки зайцы, а войско воевать в Ливонии перестанет. Заявится сюда беспрепятственно Сигизмунд Август, слева направо креститься заставит. Тут-то и выйдет Филипп во всей красе – я, мол, первый с Римом задружился, мне и честь.

Иван подумал, потом рассмеялся:

– Это ты, кажись, хватил. Филипп за православную веру голову отдаст. Хотя… Либерию все ж пусть в Коломенское свезёт, поглядим что далее делать станет. Мне она всё одно покуда без надобности. Давно бы следовало этого попа в каком-нибудь монастыре запереть. Хоть бы в Богоявленском.

– Для чего же возвысил?

– Народ его почитает. К тому же лучше иметь ворога перед глазами, нежели за спиной. Всему свое время.

– На народ оглядываться, без порток останешься, а то и без башки, – ответил Губов и опустился на резной царский трон, который сам утром припер из приемной палаты. – Народ – что стадо баранов, куда погонят, туда и побежит. Когда он прав-то был? Только смуты устраивать. Потому господь и создал царей, чтобы этим стадом управлять.

Государь поднялся с ложа, подошел к столу, налил из шумерского бронзового кувшина с гнутым носиком вина.

– И ты ужо примеряешься?

Василий испуганно соскочил с трона.

– Что ты, государь, я ненароком.

– Ненароком хрен с пророком, – захохотал Иван Васильевич. – Ладно, к делу. Более ко мне никого не пускать, болен и всё. Машку тоже, устроила тут балаган.

После заутренней прибегала Мария Темрюковна. Царица была уже хмельна. То ли от радости, то ли в самом деле от горя, не поймешь. Ивана всего слезами и соплями измазала. Пришлось терпеть, не прогонишь же жезлом, когда в бессилии пребываешь. Стонала, убивалась возле его ног, молила за всё простить, а напоследок приложилась к шумерскому кувшинчику, икнула и исчезла.

– Веди Бориску, – приказал государь.

Из столовой палаты, которая соединялась лестницей с кухней, появился Годунов. Волосы взлохмачены, глаза горят, нос загнут как у ястреба. Ни испуга, ни почитания на лице. Правда, в дверях застыл, но не от робости, а от удивления – в царских покоях еще ни разу не доводилось бывать. Предполагал увидеть несказанное великолепие, а тут – тяжелые беленые своды, собранные в аляповатый лепной цветок, кровать, стол, да стул, каких кругом полно. Только резной трон говорил о том, что это царская опочивальня. И что самое удивительное – ни одной иконы.

Низко поклонился, приложив руку к груди.

– Как дядя? – подойдя к юноше вплотную спросил Иван Васильевич. – Оклемался после знакомства с Петькой Хомутовым?

– Медвежьим салом мажут, государь, – уклончиво ответил тот.

– Ты, гляжу, парень шустрый. Будешь мне верен, аки пес?

– До конца дней своих, государь.

– Ты дьяка-то угробил?

– Нет, государь.

– А кто?

– Не знаю.

– Вот и я не ведаю. Оттого и заболел. Видишь, еле на ногах стою?

Борис промолчал.

– Да токмо у меня ум ясный и рука тверда.

Царь схватил Годунова за черный чуб, притянул к себе. Оцарапал жесткой бородой.

– Пугать не буду, ты не пужливый. Станешь верно служить, опричником пожалую. А то и главным. Заместо Малюты хочешь? Он, сказывают, супротив меня измену замыслил, ядом хотел отравить. Через повара мого Маляву.

– Как же это возможно, государь?

– А ты не перебивай, когда царь говорит. Ах, какие глаза…

Отпихнул Бориса, сел на стул.

– Об том, что я в здравии знает только Васька, Малява и теперь ты. Уразумел для чего?

– Нет, государь, – честно признался Годунов.

– Чтоб убить ядовитую змею, нужно на время затаиться. А вот когда она подползет ближе и раздавить сапогом. В коробке, которую должен был передать Маляве князь Старицкий от Малюты, яда не было.

– Во-от, как… Григорий Лукьянович хотел очернить князя в твоих глазах, государь, и тем больше возвыситься, – быстро догадался Борис. – Для того и дьяка к тебе послал. Тимофей Никитин должен был опередить князя. Раз коробица у тебя, значит, твой брат не передал её Маляве. Но ты вдруг смертельно заболел и теперь все в раздрае – почему, что произошло? Будут думать, что тебя все одно кто-то отравил, начнут выяснять отношения. Настоящий змий обязательно выползет на свет, государь.

Иван Васильевич даже цокнул несколько раз языком. Уже понял, что мальчонка умен, но такой проворной сметливости от него никак не ожидал. Встал, опять подошел к Борису. Внимательно его оглядел.

– Ну, да, – наконец произнес он, – а Тимошка Малюте всю игру попутал, взял да и напоролся на кинжал.

– Выходит так.

– Вот ты и распутаешь этот клубок.

– Я?! – воскликнул Борис, забыв что находится у царя.

– Завтра поедешь с Губовым в Москву. Он тебе всё расскажет. Васька, неси схиму, в подвал Троицкий молиться пойду.

– Ты же при смерти!

– Ах, да! – стукнул себя по лбу Иван Васильевич. – Тогда пошли оба вон, надоели.

Стража княжеского дома оказалась неприветлива и чрезмерна осторожна. Видимо, хозяин дал соответствующие наставления.

– Чего надобно, полуношники? Проезжайте, покуда живы.

– Ты с кем так смел, басалай! – вертясь на сноровистом коне, крикнул в полутьму Бакуня. – Не видишь, кого спроваживаешь?

– А мне хоть ты сам Малюта. Не велено. Щас из пещали-то пульну, потом погляжу кто ты таков. Ха-ха.

Григорий Лукьянович слез с коня, подошел к стрельцу. Подъехал ближе и Бакуня. Тот наконец разглядел поздних странников. Челюсть так и отвисла.

– Что, в самом деле, и меня прогонишь? – сощурился Скуратов.

Стрелец тяжело сглотнул, выпучил глаза:

– Владимир Андреевич отдыхает. Утомился с дороги.

Другой страж уже спешно открывал ворота. Малюта взял под уздцы коня, неспешно пошел во двор. Бакуня, сплюнув под ноги стрельцу, последовал за хозяином.

Старицкий будто ждал гостей. Вышел на крыльцо. Дом его был построен в немецком стиле – почти ровный, как коробка, с темными продольными и поперечными перекладинами на белой стене, высокой крышей, без всяких резных и расписных излишеств.

– Как здоров, Григорий Лукьянович, не хвораешь ли? – весело спросил князь.

– Токмо твоими молитвами и пробиваюсь.

– Стараюсь, боярин, весь лоб за тебя ужо перед образами измочалил.

Чего это он так веселится? – подумал Малюта. – Неужто и вправду порошок в коробице подменил, отравы туда насыпал? Но как узнал, что там был не яд? На язык что ли попробовал? Или холопу скормил? С него станется. Но тогда меченная зернь у него в руках. Будет меня ломать. Поглядим.

Расположились внизу, в светлице. Впрочем, и она полностью напоминала польскую или литовскую комнату. Вместо печи – камин, на стенах гобелены с рыцарскими сражениями и охотой на львов. Малюта вспомнил свой тайный подземный дом на волжском острове. У него богаче. Хотя, князь-то здесь уже и не живет, так, бывает набегами, когда Иван позволяет в Москве бывать. Был у Старицкого дом и в Зарядье, но при последней опале царь его отобрал, устроил там Разбойный приказ. Теперь Владимир Андреевич мог обретаться только в Воробьёво, где жили его родственники.

На этот раз Малюта не прогонял Бакуню, велел сидеть рядом. Это удивило князя, но возражать он не стал. В конце концов Бакуня, которого он хорошо знал, не черный холоп, а сын дворянина Ивана Плетнёва – Илья. Хотя все давно уже зовут тиуна по прозвищу Бакуня – или балабол. В насмешку, видать. Парень и со своими-то просто так и рта не раскроет, а уж с чужими…

– Чем обязан? – учтиво спросил князь, давая знак человеку поставить на стол кувшины с вином и уйти.

– А то не знаешь, – ухмыльнулся Малюта. – Царя-то, говорят, уже Филипп исповедал.

– Да ну?! – удивился то ли понарошку, то ли взаправду князь. – Ай, ай. Беда.

– Ты, Владимир Андреевич, заканчивай свои шутки. Я ить тоже шутковать умею. Сказывай прямо – зелье передавал Маляве?

Князь покрутил головой, будто она у него внезапно разболелась, размял пальцами шею. Его шейные позвонки хрустнули.

– Передал кому надо, – уклончиво ответил Владимир Андреевич.

– Отчего же тогда государь собирается с архангелами беседовать? В коробице-то мука да порох были.

– Знаю, Григорий Лукьянович.

– Знаешь?!

– Твой замысел я сходу раскусил. Не глупее тебя. Подставить ты меня решил, а сам на лихом белом коне оказаться.

Малюта отчаянно дернул бородой, стал её немилосердно чесать.

– Ты, видать, и дьяка Никитина к братцу послал, чтобы он его о моем кознодействе упредил, – продолжил князь. – Так ить? Раз Бакуня тут, знамо, он Тимошке от тебя весточку сию и передал. Токмо я проворнее вас оказался. Про зелье я сразу Ивану рассказал. И на тебя, само собой, донес. Кстати, повар честным оказался. Васька Губов пытался подсунуть ему зелье для государя, вроде как лечебное, от римских целителей. Да тот его себе в пасть засунул. Ха-ха. Царь ему за верность 70 рублей пожаловал, причем серебряными новгородками, и шубу с плеча. Сам-то в схиме ходит. Ходил.

– Та-ак, – протянул Малюта. – Хитер, князь, недооценил тебя. Отчего же Иван помирает? И почему тогда ты здесь прохлаждаешься, а не у его смертного одра?

– Велено никого не подпускать и близко. Слыхал, даже Темрюковну не привечает. Не сегодня-завтра преставится.

– Откуда вестимо?

– Васька тут, в Разбойном приказе с кромешниками царскими шороху наводит. Пытается дознаться с чем Никитка к царю помчался. Тело его сюда приволокли. Пусть постарается. Для нас с тобой то не секрет. Так?