Текст книги "Правда гончих псов. Виртуальные приключения в эпоху Ивана Грозного и Бориса Годунова"

– А разве не качается? Разве не написал царь письмо англицкой королеве Елизавете, чтоб она его приютила?

– Хм. Ну, раз уж на конюшне ведомо… Бог с тобой, Бориска, скажу. Письмо написано, но пока не отправлено. Государь нужной оказии ждет. Токмо никуда он бежать не собирается. В послании сказано: « …Царь убедительно просит, чтобы между им и её Королевским Величеством было учинено клятвенное обещание, что, если бы с кем либо из них случилась беда какая-либо, то каждый из них имеет право прибыть в страну другого для сбережения себя и своей жизни. И жить там и иметь убежище без боязни».

– Боится, значит, соломку под себя хочет подстелить. Будет, Василий, не таращь глаза. Сам что ли не видишь, что деется? Трупы вороны не успевают склевывать, а черви их в земле поедать. В Синодниках попам уже места не хватает казненных вписывать. Все царство кровью залито.

Василий хотел было возмутиться, но только сплюнул и опустился за кривобокий стол.

– Что ты хочешь этим сказать? – наконец спросил он.

– Ничего. Царь от бога, а мы под богом.

Повисла тишина, которую нарушил Борис:

– Не бойся, не отступлюсь. Не за Ивана Васильевича стараюсь, а за единую Россию. Представляю, что будет, ежели Малюта свои козни опротив царя завершит, а Старицкий сюда шляхтичей приведет. Конец государству.

– Не перестарайся, – буркнул Губов. – За твои речи следовало бы тебя самолично на ольхе вздернуть.

– Что же не вздергиваешь? Знаешь ведь, что и до тебя Иван Васильевич рано или поздно доберется.

Губов опять в сердцах сплюнул, подошел к окошку.

– Ну, вот и наш приятель пожаловал.

Во дворе с доброго орловского рысака с аргамачьих конюшен, слезал Бакуня. Сам привязал его к жердине, похлопал по широкому крупу, направился в кабак.

– Пойду звать, – вскочил с топчана Борис.

– Погоди, – остановил шустрого юношу Губов. – Глянь-ка осторожно.

Годунов приблизился к окну.

– Видишь двух выхлестов? Один вон побирается на углу, другой коробейничает. Когда приходили, их не было. У нищего сапоги не износились. А у торгоша в лотке окромя огнива да деревянного креста ничего нет. Никакой это не офеня. Видно, людишки Ваньки Восковитого из Посольского приказа. За Бакуней приглядывают по наказу Малюты. Что и следовало ожидать.

– То есть у него нет письма для Курбского? На Илью Скуратов нас ловит? – спросил Борис.

– Хоть ты смышлен не по годам, да опыта у тебя мало. У Бакуни одёжа походная, а за плечами котомка дорожная. И конь. Забыл на каком его в Зарядье видел? Верно, на арабском скакуне. А теперь орловский рысак. Таких на почтовых станах меняют. Метлы на седле нет, значит, об серьезном опричном деле в отдельной бумаге прописано. Над метлами и собачьими головами немцы смеются. А приказные да, по наши души. Видно, Гриша на пожарище побывал. Знатно ты с бочкой пороха придумал, но его не проведешь. Поди, косточек наших не нашел. И с Никитиным мы маху дали. В гробу-то его нет. Вряд ли домовина в подполе сгорела.

– Всё так, – кивнул Годунов. – Как же поступим?

И тут же ответил на свой вопрос сам:

– Предупредим Бакуню об ином месте встречи. На нашем крючке крепко сидит.

Не успел Василий и глазом моргнуть, как Борис скинул с себя одежду, начал рвать рубаху. Сам, скрепя зубами, оцарапал себе лицо, потер его же подошвой сапога. Взъерошил волосы и вскоре оказался настоящим нищебродом. Губов понял его задумку:

– Не перегни палку, друже.

Годунов ему подмигнул, скатился кубарем с лестницы. А уж на улице, приволакивая ногу, закатив чудесным образом правый глаз, что у того только бельмо и было видно, потащился к кабаку. Приблизившись к коробейнику, протянул трясущуюся руку:

– Дядька, дай свистульку.

«Офеня» глянул на него с отвращением, отстранился. Но «нищеброд» ухватил его за штанину:

– Ну дай свистульку.

– Отлезь, негораздок.

– Дай, жалко что ли? А то калом забросаю.

– Что?! – выкатил коробейник глаза. – Да я тебя щас, фуфлыга, по земле размажу.

Торгаш раскрыл пятерню и угрожающе ею взмахнул. Борис тут же упал на землю, закатался, завопил:

– Люди, юродивого убивают! А-а!

Стал собираться народ.

– Ты чего убогого забижаешь? – надвинулся на коробейника мужичина в свином тулупе, видно, из ямщиков.

– Крест с меня грозился сорвать и им же накормить, – продолжал голосить Борис. – А ить я токмо свистульку и попросил. Бесовский сподвижник!

Толпа обступила коробейника, стала толкать.

– Что вы, что вы, – отступал тот, спотыкаясь. – И не думал забижать.

Губов, глядя на происходящее в окошко, от души хохотал. Решил подыграть. Выскочил во двор, сложив руки трубкой, крикнул:

– Бей его, православные!

Приказной, бросив лоток, кинулся наутек. В него полетели камни и палки.

– И энтот с ним, – указал Годунов на нищего на углу. – Видал, как они сговаривались меня обидеть.

Нищий в добротных сапогах не стал дожидаться расправы, тоже помчался прочь, забыв шапку с двумя полушками.

Василий поднял «убогого» паренька, отряхнул от грязи, шепнул:

– Тебе бы в римском театре выступать. Удивил. В какой раз.

И уже народу:

– Кашей да пряниками мальчонку угощу, токмо сердоболием на Руси и пробиваемся, православные.

– Верно, вестимо так, – кивала толпа, крестила обоих вслед, когда Василий повел «юродивого» в корчму.

Там, в полутьме, быстро отыскали Бакуню, который спокойно кушал в углу пареную репу и запивал хлебным вином. К нему сзади подошел Василий.

– Письмо Гришино при тебе?

Плетнев даже не обернулся.

– Ну, – произнес он, не отрываясь от трапезы. – Думал, вы уж на небесах.

– Чего ж в малявину харчевню заглянул?

– Проголодался.

– Понятно. Послание Андрею от князя?

– Так.

– Здесь… балаболить не сподручно, приказных полно. Знал об них?

– Нет.

– Через Можаеск в Литву?

– Ну.

– Где бывшего царского воеводу искать станешь?

– В Вижве али Миляновичах.

– Верно. В посадах Можаеской Лужецкой обители и встренемся. Ровно через седмицу. Ну, прощевай, тиун.

– И тебе не спотыкаться. Мальчонку береги, знатный.

– Постараюсь.

Ивану Васильевичу надоело месить грязь пешим. Забрал у Басманова двух коней – для себя и нового опричника Кашки. Чудное было зрелище – монах на лихом скакуне, явно дорогих арабских кровей, а за ним здоровенный детина, увешанный оружием с ног до головы. Личная охрана чернеца что ль? Царь напоследок показал кулак Федору:

– Ежели опять увяжешься, в бочке с огурцами засолю, а потом велю Маляве из тебя варенье сварить.

Федор не знал – смеяться ему или изобразить испуг. Видел, что государь гневался на него не всерьез, доволен, что вовремя подоспел на выручку. А потому приложил обе руки к груди и как-то неуклюже поклонился, чуть не упав в лужу.

– Так что… по поводу твоей кончины? – спросил он. – Вишь, народ уже говорит, что ты помер.

– На то он и народ, чтобы сплетни разносить, – ответил царь. – Тем и живет, тому и радуется. Иначе скучно. Смута да балабольство – вот две его забавы. Вертайся в Александров, сиди у моих палат, как тобе велено. Придет Филипп, гони его прочь. Темрюковну тоже. Жив, мол, царь, но вот-вот отойдет. О Ливонии покуда не помышляй, без тебя там разберутся. А то ещё сгинешь в болоте аки Петька Шуйский, али вовсе сбежишь к Сигизмунду, как Курбский. Тьфу! Вспоминать не могу об том поганце.

– Я ли тебе не предан, словно пес? – выкатил черные глаза Басманов.

– Кто вас, собак, разберёт, – вздохнул государь. – Сегодня лижите, завтрева за ногу кусаете. Сколько вас ни корми, всё одно натура подлая.

– Не обижай, государь.

– Ну, ладнось, не печалься.

Царь обнял Федора, похлопал по спине. Тот растаял, заулыбался:

– Скажи хоть куда пойдешь.

– Ну, худоумец! Не озлобляй напоследок, прибью!

Под удивленными взглядами прохожих людишек, лысый «чернец» лихо вскочил на коня, натянул поводья:

– Сигизмунда проведаю, али к самой Елизавете заявлюсь! – захохотал царь, стегнув коня по атласному крупу.

Резвый арабец вскинул задние ноги, чуть не задев копытом Федора, понесся галопом. За государем поспешил Кашка.

В мытищинских лесах им не повезло. Из прокисшего осеннего ельника навстречу вышли лихие люди. Было их человек пятнадцать. В зимних тулупах, рваных валенках, с дубинами и тесаками. Подхватили под уздцы Иванова коня, а Дмитрия со спины сшибли орясиной. Тот сразу и затих.

– Где, монах, такого доброго скакуна раздобыл? – спросил один из разбойников. – Неужто бог за усердие послал?

– Поди, украл, – захохотал другой. – Чернецы теперь хуже всяких немцев.

– Где надо, там и раздобыл, вас, утырков, не спросил, – ответил царь. – А ну пошли прочь, псы!

Высвободил правую ногу из стремени, ударил каблуком в лицо разбойника.

Били государя шибко, хорошо не уваляли до смерти. Очнулся от пощечин. В чувство его привел Кашка. Был он в одних изодранных портках. От его широкого торса исходил пар. На лбу и подбородке кровь.

– Жив что ли? – спросил он. – Я уж думал всё – доигрался ты со своей мнимой кончиной. Не зови беса.

– Ты кто? – не понял сразу царь. – Где я?

– Ну раз вопросы задаешь, значит, голова цела, но еще не на месте. Кашка я, опричник твой новый. Сам пожаловал.

И тут государь окончательно очухался. Подскочил как ужаленный. Оглядел себя. На нем была лишь исподняя рубаха до колен и более ничего. Ноги и руки в ссадинах и синяках.

– Даже обувки не оставили, злодеи. Ну я до вас доберусь! – погрозил он кулаком темному лесу.

– Идти надобно, замерзнем. Ну и лицо у тебя, государь, как черти на нём горох молотили. Загляденье.

Иван Васильевич ощупал свое опухшее, разбитое напрочь лицо. И наконец почувствовал, что очень холодно. Задрожал, застучал зубами.

До села Мытище добрались уже затемно. Полдороги Дмитрий нес царя на руках. Потому как тот внезапно ослаб.

– Оставь меня, друже, – шептал государь. – Спасайся сам. Видно, я шибко бога прогневил. Преставлюсь, свечку за меня поставь.

– Поставлю, не сомневайся. Молчи лучше.

На окраине села бабка набирала из колодца воду. Увидев, вышедших из леса страшных людей, заорала, побросав ведра, убежала.

Кашка стучался по домам, но никто не открывал. Хорошо хоть сельская церквушка оказалась открытой. Так и упали оба обессиленные в темном углу под Христовым распятием.

Вскоре Дмитрий услышал шаги. В церковь вошел низенький, круглый как мячик, поп. Поглядел на страдальцев.

– Кто такие?

– Это царь, – не видя смысла лукавить, сказал Кашка. – А я его опричник.

– Сам государь, значит.

– Не сомневайся. Поможешь, до конца дней в золотой рясе ходить будешь.

– К чему мне золотая ряса? Каждый должен носить ту, которую ему господь дал. Ладно, идем.

Поп Демьян привел их в свой небольшой домик, помог обмыть раны, перевязал, дал Дмитрию хлеба и каши. Уложил пребывавшего в беспамятстве Ивана на свой топчан, Кашке велел лечь у печи.

Утром всех разбудил государь. Он метался в жару, бредил: «Новопреставленная Анастасия, упокой твою душу… Не ведаю, что творю. Вороги кругом, извести хотят… бесчисленное войско антихристов по земле ходит… Прости мя, народ православный, за муки и кровь, за дыбу вселенскую, нет мне прощения… Филиппушка, и ты прости… бегите, все бегите за Андрюшкой, бросьте меня на съедение волкам…»

– Совсем плох твой товарищ. Кто тот Андрюшка? – спросил, крестясь, поп Демьян.

– Боярин Курбский, что в Литву сбежал, – ответил Кашка. – Слышал?

– Как не слышать. Ой, господи, дай тебе с нами терпения.

– Лихие люди нас в лесу обобрали, даже крестов не оставили.

– Ой, ой, повсюду злоба, повсюду скорбь и стоны. Дай и нам, Иисусе, терпения.

Кашка подошел к царю, положил ему на лоб ладонь.

– Дошутковался, Иван Васильевич, теперь и впрямь отходит.

Над селом Мытище поднималось солнце. Последний день октября собирался быть тихим и ясным.

Изгой

– В Лужецкую обитель поспешим? – спросил Борис, когда вернулись на постоялый двор.

– Зачем? – округлил глаза Губов. – Не понял ещё? Лоб-то почеши, может, сообразишь.

Годунов подошел к окну, некоторое время смотрел на двор. У кабака появились новые нищие. Потом резко обернулся на товарища:

– Письма от Старицкого у Бакуни нет. На бумаге, в лучшем случае, кукиш нарисован. Нам.

– Ну вот и молодец. Нет, Бориска, опасный ты человек. Надобно бы тебя к ворожее сводить, узнать что тебе впереди открывается. С твоим умом, хоть на трон. Ха-ха. Правильно сообразил. Ежели бы всё чисто было, не прислал бы Малюта сюда своих соглядатаев. Тут ещё, поди, пара глазастых вертится, нас блюдёт. Видели, не иначе, как к Бакуне подходили, разговор вели. Ну и ладно. Скуратов не баламошка на аркане, все просчитал. Раз такую затею придумал, значит, письмо он князя Старицкого всё же спроворил написать. И теперь у него на руках главная фишка против Владимира Андреевича. Но и тот не лыком шит. Не даст себя за полушку провести. Вот ить круговерть! Надобно с ним немедля встренуться.

– С князем? – вдруг зарделся Борис, опустил глаза. Но быстро собрался. – А опосля в обитель. Продолжим игру с Ильей. Как будто ничего и не скумекали.

– И не только в обитель. К Андрюше Курбскому в гости заявимся. Подорожной грамоты с печатью князя Старицкого нам вполне хватит для Литвы. И Бакуню с собой прихватим.

– Об чем же с Курбским говорить станем?

– А пусть ответное послание напишет. Что проникся призывом и ужо собирает войско крылатых гусар. Токмо ответ будет не князю, а… Малюте.

– Хм. Здраво. Пойдет ли на то Андрей?

– Не сомневайся. Поведаем ему о затее Григория Лукьяновича. Он Андрею не менее противен, нежели государь. Прости, Господи, да святится имя твое…, – перекрестился Василий. – Еще и спасибо скажет, что примчались. Ладно, медлить нечего.

Хозяину двора дали серебряную новгородку, чему он остался очень доволен. Народ нынче бедный, всё московски сует. А куда их? Торговые неохотно берут. За мешок хлеба целую горсть просят.

– Ешо вертаетесь? – угодливо спросил ямный.

– Ага. Свинью зажарь и жену в бане отмой, – пошутил Василий.

К полудню были уже в Воробьёве. Пошел сильный дождь со снегом и Губов с Годуновым промокли до нитки. Стрельцы на воротах сразу признали стряпчего государя.

– Каким чудом, Василий? – спросил старший. – Неужто весть страшную привез?

– Ждешь не дождешься, баляба старый, когда государь очи в последний раз закроет? Ха-ха.

– Что ты! – замахал руками стрелец. – Дай ему здравия и нам то ж.

– Ух, ты! – погрозил кулаком охраннику Василий и снова засмеялся. – Ну отворяй что ли. Князь-то дома?

– А где ему быть? Тут покуда. В Романово собирается. Ещо чуток и не застал бы. А енто кто с тобой?

– Новый царский советник.

– Во-она. Молодой, а советник. Чего же советует, как в лапту играть?

Борис нагнал коня на стрельца, чуть не опрокинув в лужу.

– Тебя, хобяка, не спросили, – зло сказал он. – Шевелись проворней, а то в зубы дам.

Василий хмыкнул, покрутил головой. А стрелец, удивленно глядя на молодого стервеца, принялся расторопно открывать ворота.

На княжеском дворе суетились людишки. Укладывали в телеги скарб и провизию. Князь Владимир Андреевич принимал финскую «парную». Пришлось ждать в светлице, где пылал жаркий камин.

Борис ходил по просторной комнате, удивлялся:

– Надо же как всё не по-нашему. Чисто, опрятно, красиво, ничего лишнего. Видно, так немцы живут. Хорошо, лепо.

– И чего хорошего? – пожал плечами Василий. – Душевности нет, удобства. Вот и немецкий народишка такой же, холодный, пресный. Пока до истинного нутра их доберешься, все ноги переломаешь. Заглянешь внутрь, а там сухарь. Нет, не надобно.

– Ничего ты, Василий Васильевич, не понимаешь, – разглядывал Борис статуэтку обнаженной греческой богини, – в красоте и гармонии смысл, не в бардаке. Посмотри на её тело. Завораживает. И не тем, что голая, а тем что совершенная. Видать, и живут так же красиво.

Губов подошел к Борису вплотную, взял за рукав:

– Уж не ошибся ли царь в тебе? Не сбежишь ли в Литву, как Андрюшка? Не продашь?

Борис отстранился, взглянул на Губова словно на дурачка. Откинул с высокого лба жгучий чуб:

– Знай, Василий, Россию и государя никогда не предам и не продам. Токмо что плохого в том, чтоб жить ладно? Народ – богоносец, Москва – Третий Рим, четвертому не бывать, а сидим по уши в дерьме. Это ли наша правда? Для чего страдаем, друг другу кровь льем?

Василий взял греческую богиню в руку, повертел.

– Нет, не лепо. Немцы нам не в подражанье, в укор – для чего их нравы перенимаем? Наше дело крест господний на плечах нести.

– Не в подражанье, говоришь? А забыл кто Русь создал? Варяги-немцы и создали. И Русь-то их название. Ежели бы варягов не призвали, так и бегали бы дикими. Они наши племена собрали, имя гордое русское дали, княжество от Новгорода до Киева устроили. Токмо быстро из нас немецкий дух выветрился, даром что нынешние цари себя Рюриковичами величают. А деревянную оглоблю с цепями, на горбу таскать – дело нехитрое.

– Ну, поговори! Не тебе, татарину, о русских царях языком трепать.

– А что, и татарин. А то в тебе татарской крови нет. Но то не сгубило нас, новые силы придало – от варягов воинственность и безрассудность, от татар напор и решительность, от славян да угров трудолюбие, смекалка, доброта и сердечность. У кого такое? Нас никто не сомнет, не одолеет, кроме нас самих.

– Тьфу! Балабол. Это тебя надо было Бакуней прозвать.

Губов в сердцах хлопнул статуэткой об стол и у неё отвалилась голова.

– Вот, дьявол, неприятность какая… Как бы приделать обратно.

Попробовал прилепить голову к плечам, но она не удержалась, упала на пол.

В этот момент в светлицу вошел князь. От Владимира Андреевича исходил пар. Он тёр голову широким рушником, холоп на ходу завязывал ему халат из китайского шёлка.

– Да вы все мокрые! – увидев гостей, о которых ему сразу доложили, воскликнул князь. – А ну, Филька, принеси товарищам чистые рубахи.

– Не надобно, – поморщился Губов. – Мы по делу.

– Догадался, что не на прогулке. Филька, подай хотя бы овечьи зипуны. И камин подправь. Впрочем, я сам.

Взглянув на Бориса, князь быстро отвел взгляд. Годунов тоже старался на него не смотреть. Старицкий взял полено возле камина, бросил его в огонь.

– Ну, сказывай, Василий, с чем пожаловал. Надеюсь, не будешь рассказывать сказки про хворобу государя?

– Не буду.

– Успокоил. Сразу желаю спросить, что с этим… дьяком Никитиным, кто его укокошил в Александрове, дознались? И зачем вы его сюда притащили?

– Да не тащили мы его в Москву. Зарыли за слободой и вся недолга. Нужен он больно. Гроб пустой привезли. А кто его убил, пока не вестимо.

– Вот, значит, как. Домовину-то, поди, в Разбойном приказе оставили, который сами и спалили?

– Так. В подполе.

– Оплошали. Малюта, не иначе, на пожарище всё носом перерыл. А тела и нет! Даже косточек не осталось, ни ваших, ни Никитина.

– Знаю, Владимир Андреевич. Ты лучше скажи, писал ли письмо Курбскому по указке Скуратова?

– Слово в слово записал и ему отдал.

– Чуешь чем тебе то обернется?

– Эх, жаль Венеру покалечили.

Князь поднял с пола голову греческой богини, посмотрел на неё, бросил в камин.

– Главное, чтобы наши головы так не отлетели. Опасную игру ты затеял, стряпчий. Ведаю, что с позволения царя, но оступишься, не пожалеет. А мне-то уж и надеяться не на что.

– Зачем же писал?

– Когда нет выбора, выбирать не приходится. Знал, что ты тут объявишься.

– И догадываешься для чего?

– Рассмешил, стряпчий. Ставь себя на место других и ты всегда поймешь, что они сотворят. Малюта, вестимо, мое письмо оставил при себе. Ежели царь оклемается, тут же ему покажет. И прощай, князь Владимир Андреевич. Дыба – самое легкое и приятное что меня ждет.

– Все так, князь. Малюта теперь не уймется. Слушай, что я делать надумал.

И Василий изложил план, о котором уже знал Борис.

Утром, чуть свет, на хорошо накормленных лошадях, с полными сумками провизии, Губов и Годунов помчались по замерзшей за ночь дороге в сторону Твери. За пазухой у царского стряпчего лежала подорожная в Литву, скрепленная личными печатями князя Владимира Андреевича Старицкого. А еще мешочек с золотыми гульденами, ливонскими талерами и шиллингами для беглого боярина и таможни. У Бориса в каблуке сапога была спрятана короткая записка Андрею Курбскому:

«Верь этим людям, аки мне. Да падет тиран и мучитель человеческий государь Иван Васильевич и сгорят в геенне огненной его апостолы под гневом Господа нашего Иисуса Христа! Аминь».

К полудню государь, к удивлению Кашки, вполне пришел в себя. Встал, испил квасу, попросил каши. Жевал молча, сосредоточенно, глядя куда-то в угол. Поп Демьян, сидевший у окошка и смиренно сложивший на коленях руки, его даже не заинтересовал. Отправив в рот очередную ложку, Иван спросил:

– Где это я? Что за дом?

– В сельце подмосковном, – ответил Дмитрий. – Побили нас на дороге лихие люди, обобрали. Помнишь, аль позабыл? Батюшка энтот нас приютил.

– Помню, – вяло ответил царь, продолжая жевать. – В Москву надобно.

– Куда в Москву? На себя хотя бы в воду погляди. Мать родная не признала бы.

Государь вдруг захлюпал носом:

– Матушка родная, Елена Васильевна, почто оставила своего Смарагда…?

– Э-э, да ты еще совсем плох, – вздохнул Кашка. – Отлежись покуда, там поглядим.

Батюшка встал, вынул из печи чугунок, пахнущий распаренными травами.

– Ты, голубок, попои своего товарища настоем зверобойным, – сказал он Дмитрию. – А я обедню служить. Потом знахарку Агашу приведу. Хоть и одноглазая, да зрит человека насквозь. Поправит.

Демьян набросил на плечи тулуп, поправил на груди крест, вышел.

Перебравшись на лежанку, государь что-то зашептал себе под нос, изредка всхлипывая. Кашка ломал голову – что делать? Немедля помчаться в Москву, отыскать опричников и рассказать о царе или ждать? Придет окончательно в себя, может и голову оторвать за то, что ослушался – не велел ведь никому сказывать, что он странствует. Помирает в слободе и всё. А ежели и в самом деле помрёт? И не в Александрове, а здесь? Как потом жить-то с этим, как людям в глаза смотреть? Да и смотреть долго не придется. За то что не уберег государя сразу на кол посадят, содрав до того кожу. Ох, непотребство.

Выйдя на двор, вдохнул полную грудь холодного воздуха. Хоть и светило ярко солнце, зима приближалась всё отчетливее. Уже пахло не пожухлыми травами, а мерзлой землей и тяжелым лесом.

Жилище попа находилось на окраине села. За невысоким добротным забором, меж яблонь с ещё не полностью облетевшими желтыми листьями, была видна церквушка с маленькой луковкой. К ней стекался немногочисленный народишко. В основном бабки в коротких коричневых зипунах, лаптях и обмотках до колен. Мимо на телеге с сеном проехали два мужика с белыми бородами. Даже не обернулись. Сено сыпалось с возка, но крестьяне не обращали на то внимания.

«Выжду пару дней, – решил Кашка. – Может, знахарка и впрямь Ивана Васильевича в полное здравие приведет. А нет, так в Александров к Басманову побегу. Там ведь велел ему государь сидеть».

Набрал из колодца воды, вылил себе на голову, затем выхлебал чуть ли не полведра. Вернулся в дом. Царь лежал тихо под образами с коптившей лампадой. Руки сложил на груди, словно покойник. Кашка перепугался, тронул за плечо:

– Живой что ли?

Государь вмиг открыл глаза.

– Всех вас переживу.

– Ну и слава Богу, дай тебе Христос сил и здравия.

– В Москву надобно, – опять заладил Иван Васильевич.

– Не спеши ворон пугать.

– Что?! – резко приподнялся царь. – Недруги – псы злые, супротив меня козни творят. Разобраться следует. А я тут маюсь.

– Успеется. Ты, государь, нам всевышним благодетелем послан, нас, дураков, на путь истинный наставлять, так не гневи Самого. Помрешь, не выполнишь его наказа.

Иван Васильевич внимательно посмотрел на Кашку, вдруг улыбнулся:

– Не промах ты, парень, недаром тебя пригрел. Молодец, согрел душу.

Кашка кивнул:

– Теперь вижу, голова твоя совсем на место встала.

– Воды дай. Не желаю отвара, пакость какая-то. Пусть поп сам пьет. Лободырник.

– Ежели бы не Демьян, пропали.

– Господь уберег. На руках что ли меня нёс?

– Ну.

– Не нукай царю. Волю взял… Спасибо, друже.

Входная дверь резко распахнулась. В дом ввались сразу несколько стрельцов с бердышами. Впереди – крепкий, как спелый огурец, воевода. В меховой невысокой шапке, синем плаще с собольим воротником и серебряной оторочкой. Сапоги красные, с квадратными мысами, какие носили еще при Иване III. За широким поясом – кривая полусабля и кинжал. Лицом же он походил на барсука – вытянутая физиономия, маленькие хитрые глазки, широкий нос, небольшие, слегка оттопыренные ушки.

За спинами стрельцов Кашка увидел попа Демьяна и бабку, которую встретили накануне у колодца. Поп был бледен, с красными глазами. Бабка противно улыбалась. Одна глазница её была пуста.

– Попались, воры! – сказал воевода и толкнул Дмитрия в плечо.

– Не замай, – ответил Кашка. – Чего надобно?

– Ишь, какой злой, аки тигра, что в Москве в клетке на торжище показывают. Видать, атаман разбойный. А энто что за шпынь? С распухшей рожей.

– Тебе лучше не знать. Узнаешь, поносом медвежьим до конца дней исходить будешь.

– Ха-ха. Веселый. Ничего, на площади за ноги подвесим, поглядим как посмеешься. Долго вас ловили, но с божьей помощью и стараниями Агаши, споймали.

– Они энто, они вчера из лесу вышли, оба страшные, будто лешие. А здоровяк энтот того на себе тащил.

– Лихие люди нас помяли, – сказал Дмитрий.

– Добычу не поделили? Токмо за жовтень в лесу пять гостей пропало. От двоих лишь головы да руки наши, остальные невесть где. Поп Демьян добрый, пригрел вас, злыдней. А я недобрый, как ты злой, может, и хлеще. Стегать буду до костей, молить станете о смерти.

С лежанки поднялся Иван Васильевич. Кашка сразу понял, что это не к добру. Впрочем, добра он уже и не ждал, но не желал обострения. Может, еще удастся как-то вразумить воеводу? Однако государь не оставил на то шансов. Он подошел к воеводе, приблизил свое обезображенное лицо к его широкому, мокрому носу:

– Ты кого шпынём назвал, ерпыль?

И не дожидаясь ответа, ударил того босой ногой в пах.

Воевода дико взвыл, согнулся, схватившись за причинное место.

– Не надобно было этого делать, государь, – вздохнул Кашка.

Двоих стрельцов он уложил сходу, третьего догнал в горнице и шмякнул головой об стену. Но снаружи оказались еще стражники, которые повисли на нём, как собаки и после долгой борьбы, все же заломали.

Когда связанных по рукам и ногам Дмитрия и Ивана Васильевича кидали на телегу, поп Демьян беспрестанно повторял:

– Не я донес, не я, православные. Храни вас господь. Ох, беда. Ох, злоба человеческая.

– Не майся, поп, – крикнул ему Кашка. – Коль не ты, воздастся!

Царя и опричника заперли в холодном сарае с щелями в руку. Хорошо хоть исподнее, что дал Демьян, не сорвали. Кашка снял с себя рубаху, укрыл как мог государя. К вечеру стражники кинули им два собачьих тулупа – «Чтоб до пыток не сдохли!» «Спаси вас бог, сердобольные», – с усмешкой отвечал Дмитрий.

А утром государь не выдержал, забарабанил в дверь.

«Не уймешься, собаку запущу», – грозился стражник. Но всё же подошел к двери.

– Чего буянишь, рожа чешется? Щас почешу.

– Сотника или десятника позови, – сдержанным голосом попросил царь.

– Мною брезгуешь, не иначе?

– Что с тебя, дурня, толку. Зови… Ну…

Кашка подумал, что государь скажет «прошу». Это стало бы полным поражением для Ивана Васильевича. «Грозный» что-то просит у холопа! Подумал и испугался – царь не простит свидетелям своего унижения, в том числе и ему. Однако, Иван Васильевич не произнес «слабого» слова. Вместо этого он ударил в дверь коленом, плюнул в щель. Это развеселило охранного стрельца, он заржал и ушел. Вскоре вернулся с воеводой, который был в доме попа. Увидев его, царь дернул гнилые доски двери:

– Немедля скачи в Кремль, найди на царевичевых дворах боярина Яковлева-Захарьина али князя Сицкого. Они тут, не в слободе Александровой, с малым Федором сидят. Скажи царь в селе Мытище ожидает.

– Царь, ха-ха. А почему не господь бог? Видно, тебе вместе с мордой мозги отшибли. Хотя они тебе более не понадобятся. Токмо руки и ноги, да хребтина. На них молись, чтоб не отказали.

– Подумай сам, воевода, коль у тебе есть чем, – вступил Кашка. – Откуда разбойник с большой дороги знает имена бояр и князей московских?

– А мне об том гадать нужды нет. Мое дело указы царские да думские исполнять. Повезло вам, упыри. По повелению государя Ивана Васильевича, дай бог ему здравия, лихие люди, кто еще крепок, теперь идут не на плаху, а на пользительные для государства дела. Вот вас и свезут на Сьяновские каменоломни, мрамор для храмов добывать. Жалко, конечно, но верно. Хоть какая польза со злодеев.

– Указ? – удивился Иван Васильевич. – Никакого такого указа я не подписывал. То, видать, Дума земская без меня решила. И когда?

– Давай, подуркуй ещё, – заржал воевода. – И про Думу знает. Ишь, какие теперь воры умные по лесу бегают.

– Как не подписывал? – зашептал Кашка царю. – Сам же псоватых из кабака на камни отправил.

– Отправил. Но указа не подписывал.

– Что вы там шушукаетесь? – открыл в дверь воевода. – Радуетесь, что свои поганые жизни сохранили? Так то не надолго. Мрамор ворочать, не людей добрых дубинами по голове стукать. К лету околеете, не сомневайтесь. Там штольни глубокие, не то что на Мячковском карьере.

Иван Васильевич об этом хорошо знал. Сьяны начали копать недавно, при батюшке. А вот в селе Нижнее Мячково, у впадения Пахры в Москва-реку, белокамень ломали еще при Иване Калите. После переезда резиденции митрополита из Владимира в Москву, соорудили несколько «белых» храмов на мячковском камне – Успенский, Спаса, Архангела Михаила. А уж Дмитрий Донской с братом Владимиром Серпуховским развернулись по полной – с благословения преподобного Алексия, начали ставить Белый Кремль. Невиданная была стройка, об этом юному Ивану рассказывал еще дед. Сани зимой из Мячково тянулись нескончаемой вереницей, а в Москве их ждали тысячи камнетесов, которые обрабатывали известняк днем и ночью. Правда, для стен он оказался не таким уж прочным и довольно скоро, с помощью римлян, его пришлось менять на обожженный кирпич. Однажды Иван Васильевич лично приехал в Мячково. С большим любопытством разглядывал застывшие в камне раковины, моллюски, кораллы и вдруг выдал удивившую всех фразу: «А ить когда-то здесь было море. Возможно, задолго до сотворения мира». Митрополит перекрестился, бояре попрятали глаза. Ересь страшна даже от царя.

Никогда бы Иван Васильевич не подумал, что вернется на Сьяновские каменоломни, да еще в качестве раба. Когда пригнали, Кашка сказал:

– Дай бог, Федор Басманов снова тебя разыскивать станет.

– Появится, морду побью. Велено ведь палаты мои стеречь.

Однако произнес это государь тихо, без злобы. И Кашка понял – Иван Васильевич только на Басманова и надеется. Иногда он не верил своим глазам и во всё происходящее – неужели рядом настоящий царь Иван Васильевич Грозный? Государь – наместник Бога на земле, повелитель судеб человеческих? Рваный, избитый, с цепями на ногах. Вот ведь козни бесовские, никто не убережется. Был царем, стал изгоем отверженным, марёхой. Впрочем, государь сам выбрал свой путь. И виновен в бедах сам.