Текст книги "Духовная грамота отшельника Иорадиона"

Копченая рыбка

Валька Брусловский доплыл уже до середины реки, когда его застала гроза. Рваные, будто грязные комки ваты тучи, не переставая, громыхали и сверкали электричеством над Валькиной неопохмеленной головой.

Медведица разбушевалась не на шутку. Черные, с белыми завитками волны, немилосердно бились о борт латаной во многих местах казанки. Валька с ухмылкой заметил, что эти завитки смахивают на кучеряжки Федоровского шотландского производителя, который накануне сожрал все древние грамоты.

Об утраченных исторических документах, в отличие от Арбузова и Пилюгина, он не жалел, так как был уверен, что сочинили их какие-то средневековые мракобесы. Разве что к букинисту отнести, да и то много не получишь.

Но утром, когда Владимир Семенович бушевал, как теперь гроза над трехречьем, Валька своего мнения не высказал, не осмелился. Стоял вместе с Федором руки по швам, втянув от страха голову в плечи. Страшен был в гневе отставной чекист. И зубы, эти огромные передние зубы! Ему даже почудилось, что с них брызгала кровь. Кошмар! До сих пор в ушах Брусловского звенел чугунный голос майора.

– Это кто, гнилушки вы болотные, шотландскую тварь от дерева отвязал?! Отвечать я говорю!

Ни Валька, ни Федор решительно не помнили, кто из них совершил сие чудовищное преступление, а потому благоразумно молчали.

Неожиданно Пилюгин стих. Сел за стол, на котором все еще валялся к верху дном раскрытый пустой ларец, принялся гонять обгоревшей спичкой заблудившегося муравья.

Еле слышно процедил сквозь зубы:

– Мало вас крокодилам сиамским скормить, unanstandige Knabe, в кандалах до Владивостока, голыми….Нет и этого мало.

И вдруг хлопнул себя по шее.

– Ха, а я кажется, вспомнил! Это ты, Валька, лесной царь, Forstmeister, рогатую скотину на волю выпустил. Ну, конечно, бычья морда еще вон из тех кустов выглядывала. Значит, то по твоей милости мы манускриптов лишились, а Россия спасения. Ты нанес невосполнимый ущерб национальной безопасности страны, так и знай. Я уж не говорю об оскорблении памяти бедного отшельника Иорадиона, плоды титанического труда которого, переваривается теперь в кишках ходячего бифштекса!

Капитан схватил со стола кухонный тесак.

– Будем проводить экзекуцию.

Брусловскому было стыдно вспоминать, что случилось дальше. А дальше, после страшных слов Пилюгина, он малодушно бросил своего друга Федора и со всех ног помчался к калитке. Однако добежать до нее не успел. Особист оказался быстр, как бенгальский тигр. Он настиг лесника в три прыжка, повалил на землю. Валька думал закричать, но воздух в легких будто оледенел.

Когда лесник уже прощался с жизнью, черные с кровавым оттенком зрачки особиста сузились, стали почти бесцветными. Владимир Семенович залился своим лающим смехом.

– Вставай, друг зверей, я пошутил.

Пилюгин разогнулся, метнул нож в стоящее в двадцати метрах дерево. Тесак просвистел мимо виска Арбузова, на половину лезвия вошел в ствол вяза.

– Die Scherz, шутка, – обнажил резцы капитан. – Не тебе, быку надо бы чрево изнутри проверить, да, наверное, теперь бестолку ходячую шотландскую тушенку вскрывать. Переварил все, засранец. И Федор Иванович был бы, вероятно, против такого мероприятия.

Дружески похлопав лесника по плечу, капитан помог ему подняться.

– Идем к столу, обсудим ситуацию.

И Валька послушно, как нахулиганивший щенок, поплелся за Пилюгиным. А тот сел в полюбившееся ему кресло, подпер подбородок волосатыми руками.

– Что мы имеем по делу боярина Налимова, то бишь отшельника Иорадиона, якобы обретавшегося в пятнадцатом веке на Гадючьем острове? Ничего. Какими вещественными доказательствами располагаем, что он действительно изготовил необыкновенное похмельное снадобье? Никакими. Можем ли мы продолжать в таких условиях начатое нами дело? Нет.

Пилюгин повертел в руках старинный теремок, в котором еще вчера находились все вышеперечисленные вещественные доказательства.

– Разве что этот ларчик. Теперь он, как куриное яйцо без содержимого, одна скорлупа.

– Давайте в навозе покопаемся, – неуверенно предложил фермер Арбузов. – Вдруг что… осталось?

– Иди, Федор, покопайся, – охотно согласился бывший особист.

Он нехотя поднялся с кресла, направился к малиновым кустам, выудил из них недопитую бутылку армянского коньяка.

Налил только себе полную кружку. Смачно выпил, занюхал рукавом.

– Объявляю с этой минуты сухой закон, – сказал он, выкатив на друзей близорукие глаза, – до особого моего распоряжения. Принеси, Федор, пожалуйста, перо и бумагу.

Оказалось, что Владимир Семенович Пилюгин обладает феноменальной памятью. По его словам, он способен запоминать целые книжные страницы. А сей дар открылся у него в Высшей школе КГБ, после того как на занятиях по физической подготовке, лазая по канату, он сорвался с шестиметровой высоты и ударился затылком о штангу.

Майор аккуратно воспроизвел в чистой ученической тетради текст пергаментного списка, сделанного с духовной грамоты Иорадиона, а также начертил подробный план Ильинского монастыря.

– Ну, так-с, – удовлетворенно хмыкнул Владимир Семенович, глядя на свое творчество. Не будем терять времени, оно сейчас не на нашей стороне. Мы с тобой, Федор Иванович, немедленно отправляемся на Гадючий остров. Если мой батюшка ничего не перепутал, что, в общем-то, маловероятно, то вернемся с серебряным кинжалом. Возможно, и в нем какой-нибудь ключик к заряйке имеется. А вы, Валентин, плодово-ягодная ваша душа, собирайтесь в Ильинскую психиатрическую клинику.

– Я лучше домой пойду, – опять испугался Брусловский.

– Отставить! – гаркнул капитан, – horen sie mal! Слушайте! Два года назад местные власти решили перенести клинику из монастыря в другое место, а древнюю обитель вернуть патриархии. Дело, казалось, уже решенным и святые отцы открыли в монастыре храм Вознесения пресвятой Богородицы. Однако, как всегда бюрократический механизм дал сбой, дело с официальной передачей затянулось. В результате, в бывшей обители теперь и клиника для душевнобольных, и действующая церковь. Как вам, а? Служит в храме некто отец Лаврентий. По агентурным спискам КГБ он не проходил, но я кое-какие справки через свои каналы навел. Даниил Цветков, он же отец Лаврентий, лоялен к нынешнему режиму, любит классическую музыку, особенно Свиридова, вообще культурен. При этом батюшка чрезвычайно вспыльчив и несдержан в земных своих слабостях. Любит хорошо выпить и закусить. Особенно уважает копченую стерлядку. Вот, Валентин Данилович, вы и отвезете ему гостинчик.

– Стерляди нет, – возразил Валька, – бестер иногда попадается.

– Что ж, бестер, тоже осетр, – резонно заметил майор. – Познакомься с батюшкой и скажи, мол, приехал к тебе намедни родственник из заграницы. Ну, например, двоюродный шурин сестры деверя, не важно. Хочет пожертвовать малую толику на богоугодное дело, а именно на восстановление Ильинского монастыря.

Пилюгин с сожалением посмотрел на дно пустой кружки, продолжил давать наставления:

– Скажи, завтра шурин прибудет в храм для деловых переговоров. Главное, не упои попа в усмерть, виночерпий, он нужен нам живой. Но и в недопитии не оставляй.

– Зачем же тогда ехать сегодня? – не понял егерь. – Завтра сами и расскажете ему о своем деле.

– Я привезу батюшке опохмелье. А с опохмеленным человеком и разговаривать легче. Ясно?

– Так точно! – неожиданно для себя выпалил Брусловский, и за эту покорность ему тоже теперь было ужасно стыдно.

Валька причалил к заросшему камышами берегу. Кое-как выбрался из лодки сам, а затем вытащил из нее большой мешок с копчеными лещами и бестерами. Развязав мешок, Брусловский сунул в него нос. Аромат свежеприготовленной рыбы наполнил всю округу, напрочь перебив запах цветов. Оставшись довольным от созерцания плодов своего труда, лесник закинул мешок на плечо, взял курс на сельский магазин.

На выданные майором деньги, купил пять бутылок «Гжелки» и шесть пива. Два литра водки запихнул к копченым лещам, а одну бутылку распечатал сразу и выпил сразу на крыльце продмага, закусив молодым подорожником.

От сельпо были хорошо видны полуразрушенные, побеленные еще при советской власти стены Ильинского монастыря, над которыми блестела на солнце крашенная серебряной краской луковка церкви Вознесения.

Через главные ворота монастыря-лечебницы Валька не пошел, решил, что незачем тратить время на объяснения к кому и зачем, а обогнул бывшую обитель со стороны реки. Там, с позадов, сосново-березовый лес подступал к самым стенам.

Возле сторожевой башни с заколоченными фанерой бойницами, он, как и предполагал, отыскал небольшую дыру в стене, заваленную досками и опавшими ветками. Брусловский разгреб завал, ящерицей проскользнул на территорию медицинского заведения.

По чисто выметенным дорожкам, между кельями, трапезными и еще непонятно какими строениями, спокойно прогуливались сумасшедшие в серых халатах. Некоторые из них вполголоса разговаривали сами с собой.

На лесника никто не обратил внимания и он, отряхнувшись, стал прикидывать, как лучше пройти к церкви.

Вдруг кто-то осторожно тронул его за плечо. Он обернулся и увидел перед собой худого, стриженного наголо человека. В таком же сером халате, как и все остальные. Лицо человека было настолько рыхлым и невыразительным, что Валентин не понял – мужчина перед ним или женщина. Но одно стало ясно сразу – пациент.

Человек долго смотрел на лесника глубоко запавшими грустными глазами, а затем спросил:

– Вы постановления Совета министров о выполнении Продовольственной программы читали? То-то. А я хорошо изучил. Ничего у большевиков больше не получится, они Госдепу на корню продались.

Не зная, что ответить и, к тому же, не имея никакого желания разговаривать с душевнобольным, Валька торопливо развязал мешок с рыбой. Выудил из него жирного леща, сунул под нос начитанному психу. Тот сразу же откусил рыбе голову, выплюнул, побрел восвояси.

– Господи, упаси и сохрани от дураков ненормальных, – мысленно перекрестился Брусловский. Он поправил за спиной мешок, зашагал в сторону храма Вознесения.

До церкви оставалось не более двадцати пяти метров, когда сзади кто-то прорычал:

– Стоять, не двигаться, руки по швам, гнида!

Снова этот урод, подумал Валька. Вот, ведь, пристал, словно несчастье к моей жизни.

– Пошел на…, – не поворачивая головы, отмахнулся он.

Но затем все же обернулся. К нему, сверкая роговыми очками, приближался мужик в белом халате, в таком же белом чепчике, сбитым на бок и широких зеленых штанах.

– Из какой палаты и почему не в робе?! Мешочек? А что это у тебя за мешочек? Показывай, сволочь, чего украл!

Валька раскрыл рот, но слова застряли где-то глубоко в горле. Медицинский работник был в три аршина ростом, а лицом походил на чикагского гангстера, да еще со сломанным носом.

Не желая больше продолжать беседу, медбрат сдернул с плеча лесника мешок, начал высыпать содержимое на землю. Одна из бутылок звякнула о камень, в воздухе запахло ядреной сивухой. Сверху на пахучую лужу посыпалась копченая рыба.

Такого обращения Брусловский снести не мог. Он взял за хвост самого большого бестера и со всего маху врезал шершавой, гвоздистой тушей по физиономии сотрудника лечебницы.

В следующую секунду на территории древнего монастыря сделалось так же шумно, как когда-то при его осаде иноверцами.

Перепуганные больные, подобрав полы серых халатов, разбежались, кто куда, попрятались в щели и уже не рисковали выходить на прогулку до самого ужина.

Измена

Черт знает что в державе происходит, с горечью размышлял боярин Скоробоев, мчась в крытых санях по кашинской волости. Такого при Алексее Михайловиче не бывало. Подумать только – царь повелел отправляться в Ильинскую глухомань, а никакой бумаги с высочайшим предписанием не выдал. Управляйся, как хошь, а не управишься, головой ответишь. Укатил в Европу, Люцифер. Одно душу греет, в случае успеха экспедиции грозился две деревеньки и маршальский титул пожаловать.

Пришлось Ерофею Захаровичу идти к Ромодановскому, а тот недолго поразмыслив, издевки ради что ли, отослал его за дорожными грамотами в Преображенский приказ. Никак Скоробоев не мог понять, для чего же в Преображенский. В нем ить ведают мятежными делами и прочими изменами.

В приказе, однако, волокиты не последовало. На Москве князя-кесаря боялись не меньше, чем Петра Алексеевича. А потому исполнили все быстро и исправно и даже денег всего две полушки взяли.

Скоробоева записали в бумагу путным боярином по важному государеву делу.

Приставили к Ерофею Захаровичу чуть ли не войско. В коем и личная охрана, и конюший, и сокольничий, и даже чашник с ловчим.

А на кой хрен, спрашивается, мне теперь сокольничий? На охоте развлекаться? Голову бы сберечь и то ладно, ворчал боярин, отыскать хоть бы чего-нибудь. Однако самолюбие его тешилось. Ишь какой эскорт, как у самого царя. То-то хорошо быть в чести.

Ерофей Захарович безрадостно взирал на бескрайние поля, усыпанные галками и вороньем, темный пугающий лес и перелески.

Никакого покоя на земле русской не стало. Воровство, пьянство, блуд. А лихих людей развелось! Со двора одному выйти нельзя. Того и гляди, за первым же углом орясиной башку сшибут. Вот чем Преображенскому приказу заняться надобно, а они стрельцов к потолкам вешают. Худо.

Душу грела одна радость, что уехал из неспокойной Москвы, от Ромодановского, а, главное, от Софьюшки. От ить стервь. На дыбу, как на пирушку отсылает. Натворит матушка дел, покуда Петра Алексеевича нету. А кому опосля расхлебывать? Софье – то что, ну отошлет ее государь в какой-нибудь затхлый монастырь и вся недолга, а сподручникам – тупой топор. Неспроста князь-кесарь меня в Преображенский приказ посылал – гляди, мол, чем кознодейства пахнут. Нет, лучше уж похмельное зелье искать, чем на дыбе у псов Петровых извиваться.

Сытые кони все дальше уносили боярина от страшной Москвы. Он, почти не отрывался от застекленного по последней кукуйской моде синего окошка. Да потягивал из фляги хлебное вино. Так лучше печалилось. Лишь иногда переводил взгляд на дремлющего рядом Емельяна Арбузова.

Кажись, лепый парень, неблазный, но зело хитрый, глаз да глаз за ним острый надобен.

Нет, не опасался этого, как оказалось, веселого паренька, Ерофей Захарович. Чего опасаться? Мало ли что тогда спьяну в государевом кабаке наговорил. Дело прошлое, никто не докажет. И потом, стоит только слово сказать своей челяди и не найдут Емельку даже голодные волки. Но ни к чему. Понравился Скоробоеву сын оружейного мастера Никифора. За гибкий ум, за рассудительность, а еще за то, что умел Арбузов рассказывать сказки, да не нынешние, а старинные, добрые. Про верховного владыку вселенной Сварога, про бога тихого ветра и ясной погоды Догоду, который: «не пашет и не сеет, не косит, не молотит, не косит, не молотит, беспечно жизнь проводит».

Да, прошли сладкие для сердца времена, когда было тихо и покойно. Когда можно было, выпив рюмку можжевеловой водки завернуться в теплый тулуп и, ни о чем не думая, глядеть себе в потолок. Будто тот Догода.

А как сладко было предвкушать, как завтра приеду в Кремль, приложусь к ручке Алексея Михайловича, а потом чинно сяду в царских палатах и стану вкупе с другими боярами думать, как приструнить ляхов-мракобесов. Как пособачусь с Долгорукими, а опосля с ними мировую разопью.

Сердце от этих мыслей у Скоробоева сладко сжималось и ныло.

А ныне что? Тьфу! Вот токмо Емеля душу старыми рассказцами и согревает.

Ерофей Захарович взял Арбузова в экспедицию чашником, положил полтора рубля жалованья и пока об том ни разу не пожалел.

– Емельян, – тихо окликнул Скоробоев дремавшего парня, – ты в энтих краях бывал?

Арбузов открыл правый глаз:

– Приходилось, боярин. С батюшкой в Кашин к мастеру Неклюдову ездил. Он замечательные грушевые приклады для мушкетов и аркебуз потачает. Вот погляди. – Парень вытащил из запазухи небольшой кремневый пистоль с резной рукоятью.

– Убери, убери сатанинское железо, – взмолился боярин, стрельнет пади еще.

– Да как он стрельнет? Я на полку пороха не подсыпал.

Скоробоев только слегка махнул рукой и опять вздохнул:

– Что, далече нам еще до Ильинского монастыря?

– А где мы?

– Белый городок миновали.

– Еще часа два нам в возке трястись.

И вновь принялся Ерофей Захарович грустно созерцать окрестности в синее запотевшее окошко.

– Не переживай боярин, найдем мы твой похмельный эликсир. А нет, так сами придумаем.

– Как же сие возможно? – удивился Скоробоев.

– Плевое дело. Я сам составов двадцать от тяжелой головы знаю. Например, зело помогают варенные в молоке поросячьи уши али голубиная кровь с красным вином.

– Тьфу, отравь. Не об том речь! – нахмурился боярин. – Аз тебе сколько глаголю. Царю заряка надобна. А ты уши поросячьи! Неблазно. Прелестно.

Когда боярин волновался, часто переходил на старинные слова, которые на Москве давно уже не были в ходу.

– Приедем в Ильинский, разберемся. Хитрые мнихи наверняка чего-нибудь ведают об заряйке. Когда монастырь-то поставили?

– Дьяк в приказе мне глаголил, что лет триста тому. Его не раз грабили, жгли, а потом перестраивали. В последний раз при Михаиле Федоровиче. Аз и волнуюсь, не затерялась ли могилка отшельника?

– Мы у чернцев монастырские летописи вытребуем. Старец ведь не простого рода племени был?

– Высокого, боярского. Ежели мой пращур не отменную сказку об нем сочинил.

– На выдумки славился?

– Тебе до него аки до Бухарского эмира.

Емельян хмыкнул, помотал льняной головой:

– Ежели боярского, то об Иорадионе непременно должно быть в монастырских книгах отписано.

К полудню возок, сопровождаемый конным отрядом, остановился у монастырских ворот.

На колокольне Андрея Первозванного вовсю старался рыжебородый послушник. Дело свое он знал. Мягкий, почти бархатный звон колоколов неназойливо заполнял всю округу и растворялся где-то вдали, за рекой Пудицей.

Настоятель Ильинской обители архимандрит Лаврентий был заранее оповещен о приезде боярина Скоробоева по важному государеву делу.

В праздничных церковных одеяниях он самолично встречал гостя у монастырских ворот с образом Божьей матери в золотом окладене.

Шестидесятилетний архимандрит, оказался веселым, разговорчивым старичком. Несмотря на великий пост, он велел принести в свои покои зеленого рейнского вина, белорыбицы, копченых гусей и маринованных грибов.

За столом, он постоянно теребил на своей груди большой золотой крест, надетый поверх великолепного, расшитого серебром стихира и говорил Скоробоеву:

– Отведать скоромной пищи в великий пост со странниками не грех. Аз ужо второй день вас жду. Душой и телом извелся. Времена теперь промозглые, занозистые, всякое случиться может. Будто при патриархе Никоне живем, царство ему небесное и дай ему бог на облаках не хворать.

Боярин подавился гусиной лапкой. В последние тридцать лет было строжайше запрещено всякое упоминание имени мятежного патриарха – раскольника, выдвинувшего тезис «священство выше царства».

На помощь хозяину пришел чашник Емельян, который от души врезал боярину по спине. Его же удивило не упоминание настоятелем опального раскольника, а то, что он пожелал давно усопшему патриарху мирского здравия. Как-то не вязалось это с архимандритским чином.

– Вы кушайте, кушайте, – уговаривал Лаврентий боярина. – Древний сириец Абуль-Фарадж, сказывал, что наш ум – есть древо. И увешано оно теми плодами, коими наполняет их пища. Сице истина, да не вся. Не дано было нехристю оттоманскому уразуметь, что зело важнее душа. Насколько она способна любить бога, слышать и понимать чужую боль, настолько сочны и плоды ее. Без брашна – смерть, но иного как не корми, а он все жаб мокрохвостый, дурак дураком, блядь блядская. Говно, одним словом.

На сей раз, кусок застрял в горле у Емельяна. Сын оружейника, конечно, владел словами и покрепче, но слышать ругательства от духовного лица ему еще не доводилось.

А боярин, не зная как воспринимать речь архимандрита, отложил в сторону деревянную двузубую вилку, вытер рукавом рот и решил перейти к делу.

– Мы, отец Лаврентий, по важному поручению Петра Алексеевича, – он кивнул чашнику, и тот подал настоятелю грамоту Преображенского приказа. – При великом князе Иване III в Ильинской обители был погребен некий боярин Федор Иванович Налимов. До кончины он вел жизнь отшельника под именем старца Иорадиона на одном из волжских островков. Нам надобно немедля осмотреть его склепницу, али раку.

Отец Лаврентий осенил себя крестным знаменем.

– Склепницу Иорадиона? Аз молюсь в обители ужо двадцать пять годов, но о горемычном Иорадионе не слыхивал. И в подземном некрополе, дорога к коему ведет из главного храма, его гроба ни разу не видывал.

– Надобно взглянуть в монастырскую сказку, – подал голос Арбузов.

– Разумно, сын мой, – согласился настоятель. Он подозвал одного из послушников. – Приведи, Савушка, брата Самсония.

Маленький и круглый, с загнутым как у филина носом монах подлил всем рейнского и, поклонившись, вышел. Однако перед тем как послушник закрыл за собой дверь, сын оружейного мастера заметил, как нехорошо, недобро он глянул на боярина Скоробоева.

Самсонием оказался тот самый рыжебородый монах, который так искусно извлекал бархатные звуки из монастырских колоколов.

Зайдя в покои, он первым делом поклонился настоятелю, а затем уж перекрестился на образа. Выслушав вопрос архимандрита – где старые монастырские летописи, он начал нести какую-то околесицу. При этом монах жутко картавил и заикался. И все же гости смогли понять, что в блазное лето, 7079-го, крымский хан – собака Девлет-Гирей подошел к Москве. Из Новодевичьего, Новоспасского и Рублевского монастырей ценные летописи и сказки вывезли в дальние обители. Часть книг попала сюда, в Ильинский. А после нашествия, когда бесценные документы стали возвращать назад, возникла путаница. Вместе с московскими книгами, в белокаменную отправили и старые Ильинские сказки. Где они теперь – одному богу известно.

– Истина, – подтвердил слова послушника отец Лаврентий. – Древних монастырских сказок у нас не сохранилось.

И только за этим нужно было приглашать рыжего обалдуя? – мысленно удивился Емельян и с недоверием прищурился на архимандрита. Сам не мог объяснить, мухомор залежалый? Как – никак четверть века в монастыре. Чудно.

– Беда на мою голову! – застонал Ерофей Захарович.

– Н-н-не пл-л-огневайся, б-боялин, – гнусаво закартавил послушник Самсоний, – а-а-а для чего Петлу Алексеевичу Иол-ладион?

Арбузов не пропустил мимо ушей такой оказии, сразу же вскинулся:

– Откудова тебе вестимо, чернец, что царю отшельник Иорадион потребен?

Тот отвернул голову, почесался.

– Иди, Самсонушка, иди, – нахмурил брови настоятель. – Проверь лучше все ли готово для отдыха наших гостей. Вы извините, Ерофей Захарович, боярских кроватей, да перин не имаем. Не о теле печемся, о душе. Обаче для вас братья кое-что подобрали. Члены свои во время почивания не утомите.

Несмотря на повеление архимандрита, послушник никуда уходить не собирался. Он все так же стоял перед столом, скрестив на животе мозолистые, должно быть от колокольных канатов пальцы.

В другой раз отец Лаврентий гнать Самсония не стал. Он сам налил Скоробоеву вина, спросил:

– А то и в самом деле зело любопытно, зачем государю, дай бог ему попутного ветра в дальних странствиях, понадобился старец?

Ерофей Захарович открыл уже рот, чтобы поведать архимандриту о заряйке, но Емельян незаметно толкнул его кулаком в бок.

– Боярин притомился, вона очи у него слипаются. Шутка ли двести верст отмахать!

С этими словами Арбузов нежно обнял Ерофея Захаровича за плечи и вдруг резко выдернул из-за стола.

От такой непочтительности Скоробоев разозлился, но наглый чашник колюче взглянул ему в глаза и тоном нетерпящим возражения, произнес:

– Сей же час отправляемся почивать.

Боярин неожиданно почувствовал, что здорово захмелел и более возмущаться не стал.

Под десницу его взял Емельян, под левую руку подхватил брат Самсоний.

Напоследок настоятель тихо сказал Скоробоеву:

– Поутру, брат Самсоний монастырское похмелье принесет. Мы его готовим по старинному рецепту. Желчь недельных поросят варим с волчьими ягодами в красном вине. Как рукой тяжесть снимает. А вот заряйки, извините, не имаем.

Скоробоев и Арбузов враз обернулись, но архимандрит уже удалялся в соседние палаты. За ним тяжело захлопнулась окованная железом дверь.

На дворе боярина совсем развезло. По дороге в почивальню он все норовил дотянуться носом до кончиков своих красных сафьяновых сапог.

Возле сторожевой башни, с сохранившимися на ней после шведского нашествия пушками, топтался послушник и кровавым куском мяса тер себе лицо.

– Боже милосердный, что с ним? – обомлел Емельян.

– Бл-лат Михаил кул-линой гузкой бол-лодавки с носа сводит, – спокойно ответил Самсоний. – Сколько лаз ему глагол-лили, мол-лись, и бог о-о-очистит твой выступень, а о-он все кул пе-е-леводит.

Действительно, возле пня, из которого торчал топор, валялись две бездыханные куриные тушки. Послушник Михаил что-то бормотал себе под распухший нос и с глазами болотной нечисти, все тер и тер его сырым мясом.

У братских келий, в большом деревянном корыте два монаха резали поросенка. Один держал его за лапы, другой протыкал чрево визжащей твари кривым ножом. Животное билось и хрипело, и из его бока в корыто стекала зеленовато-коричневая жидкость.

– Сразу что ли нельзя прикончить? – передернулся Арбузов.

– Ж-ж-желчь извл-лекают, – пояснил рыжебородый звонарь. – Для в-в-вашего похмелья. Желчь должна быть непл-л-леменно из живого пол-л-лосенка.

Отведенные боярину покои оказались обычной тесной монастырской кельей. Под тяжелыми белеными сводами по обеим сторонам были приготовлены деревянные лежанки. Одна была покрыта высоким матрацем, набитым сеном, другая лишь серой дырявой тряпкой.

– Вот тебе и опочивальня! – рассмеялся Арбузов. – А ковров персидских от чего нет?

Ухмыльнувшись, Самсоний, быстро вышел из кельи.

Бережно устроив Ерофея Захаровича на соломенной перине и укрыв его горностаевой шубой, Емельян сел напротив беззаботно захрапевшего боярина, задумался.

Что-то здесь не так, не честно. И владыка какой-то чудной, совсем не поповски глаголет, мнихи странные – смотрят нехорошо, не по-доброму, мясом сырым морды мажут. А главное – эта последняя фраза архимандрита, что заряйки у них нет. Значит, прекрасно вестимо настоятелю, зачем боярин в обитель пожаловал. Да что настоятель! Даже звонарь знает, что мы приехали за отшельником Иорадионом. А история Самсония про перепутанные и увезенные неведомо куда монастырские сказки, вообще бред горячечный. Уж не кликнуть ли на всякий случай боярскую охрану, стрельцы тут недалече, в слободе стоят? Ох, нелюба мне сия Ильинская братия. Глядишь, прирежут еще ночью, аки того поросенка.

Емельян припомнил сцену экзекуции над бедным, визжащим в предсмертном ужасе поросенком, поежился.

Мерзость, какая. Человека бы резали, не так жалко было.

Чашник поднялся с лежанки, чтобы пойти в слободу разыскать начальника охраны десятника Пузырева, но вдруг передумал. Он взял из глиняной плошки сальную свечу, затушил ее, сунул в карман. Подсыпал на полку пистоля пороха, сунул его в другой карман, туда же отправил огниво, вышел из кельи.

Монастырский двор дремал в объятьях тихой черной ночи. Лишь малый кончик новорожденной луны выглядывал из-за зубчатых стен обители. Однако в этой слабой подсветке четко вырисовывались купола храма Владимирской божьей матери.

К собору и направился Арбузов, стараясь не делать лишних движений и не шуметь.

Отец Лаврентий сказывал, что в подземный некрополь можно попасть из главного храма.

Молодой человек обошел парадное крыльцо белокаменного сооружения и сбоку храма обнаружил лестницу, ведущую вниз, к чугунной двери. Он осторожно спустился и увидел, что дверь слегка приоткрыта. Шибче отворять ее не стал, протиснулся в узкую щель. Прислушался. Тихо. Тогда Емельян полез за огнивом и свечой, но тут, спереди, саженях в десяти вспыхнул огонек. Арбузов упал на четвереньки, прижался спиной к ледяной стене.

Огонек впереди заколыхался и вскоре от него разгорелся факел. В его ярком свете чашник опознал рыжебородого брата Самсония. С ним был кто-то еще.

– Не бойся, воевода, тут чертей, али еще какой нечисти не водится, – сказал Самсоний не заикаясь и не картавя. – Место чистое, замоленное. Здесь храмовая усыпальница, а подземная там, за дверью. Сейчас отопру.

Послышался лязг отпираемых замков. С тяжелым скрипом дверь в подземелье медленно отворилась.

– Под ноги токмо гляди, не обступись, а то можно и башку в кровь расшибить.

Когда звонарь и его спутник скрылись за дверью, Емельян пополз за ними.

И за дверью тоже не поднимался с живота, проворно скользил по острым камням, словно настоящий аспид.

Саженей через двадцать подземный туннель раздваивался.

– Нам на правый локоть, – прогнусавил Самсоний, – а некрополь туда. Там и рака отшельничья, что вам всем понадобилась.

Проход, по которому двигался монах с каким-то воеводой, становился все уже и ниже. Однако через несколько саженей своды коридора опять расширились. Парочка остановилась.

– Сюда завтрева мы и приведем наших гостей. – Рыжий монах громко засмеялся и высоко поднял десницу с факелом, осветив небольшую пещеру.

– Здесь тупик? – задал вопрос спутник звонаря и Емельян с ужасом распознал голос не кого-нибудь, а десятника Пузырева, начальника охраны боярина Скоробоева!

– Отчего же? Вон за той глыбой лаз продолжается. Его прорубили еще при Василии Шуйском. Он в Ильинском монастыре от Бориски Годунова скрывался. А опосля, егда Василий царем стал и со шведами союз подписал, от московитян здесь прятался. Этот рукав подземного хода ведет к берегу Пудицы.

– Не учуял бы неладное боярин. И чашник у него шустрый, аки хорь.

– Где им заподозрить? Владыка пригласит Скоробоева с Емелькой оглядеть усыпальницу, приведет их в сию пещерцу, пропустит вперед. А егда они приблизятся вон к той плите, я вышибу из стеночки сию дубовую опору. Видишь, она еле сдерживает каменный свод? И все, поминай, как звали. В Москву отпишем, мол, несчастливый случай. Ну, для верности несколькими нашими братьями пожертвовать придется. И тебя, воевода, искусно поранить.

– Это для чего?

– Не смышленый какой, а еще воевода! Подтвердишь своими синяками в Преображенском приказе донесение архимандрита. Якобы сам при нежданном обвале присутствовал. Еще и денег получишь, аки раненый при исполнении государева долга. Отошлешь сюда опосля.

– Гляжу ты смышленый за смертоубийство деньжищи хапать.

– А не ты ли смертоубийство предложил? Можно было боярина запутать, куда-нибудь в Звенигород услать, али еще далече.

– Аз не за деньги стараюсь. Сказано царевной – голову боярину с плеч, так тому и быть. А ты, мних, словоблудливый шибко.