Текст книги "Духовная грамота отшельника Иорадиона"

Письмо

3 ноября 1952-го года, Тверь, областной отдел МГБ.

Начальник областного управления Министерства государственной безопасности Семен Ильич Пилюгин сидел в своем просторном кабинете и вот уже минут пять разминал пальцами правую коленную чашечку. Боль, подступившая утром, все не проходила, а за последний час усилилась.

На душе было тяжело, противно. Полковник не связывал это с болью и пытался понять от чего. Однако к единому выводу прийти не мог.

То ли мокрый липкий снег, похожий на вату из зэковских телогреек, валивший за окном и тут же таявший на стеклах, раздражал пятидесятитрехлетнего Семена Ильича, то ли окончательно надоела некрасивая, толстая жена, с которой нельзя развестись, черт его знает. Вообще, многое полковнику надоело. Особенно враги народа – троцкисты, зиновьевцы, контрреволюционеры – предатели, изменники Родины, с которыми уже десятки лет Семен Ильич вел беспощадную борьбу.

И чего им неймется, часто думал Пилюгин, ведь все им дает советская власть, а они, как пауки ядовитые, тарантулы никак не угомонятся. Да, видно, суть такая у них паучья и ничего с собой поделать не могут. Обязательно надо ядом брызнуть, отравить жизнь окружающим. И несть этим паукам числа. Одних сжигаем революционным огнем, другие сразу на их место встают. И не сразу врага определишь. Умело маскируют свои паучьи лапы. Но полковника Пилюгина никто не проведет, всех насквозь, как рентгеном видит.

Полковник взял в руки письмо, которое утром адъютант положил ему с почтой. Бросил взгляд на неровные, мелкие строчки письма и сразу понял – пишет враг. И ладно бы ему написал, а то ведь Иосифу Виссарионовичу.

«Лично тов. Сталину! Лично всем Великим вождям Советского государства! От участника финской войны… как в высшей степени человек сознательный и преданный вам на веки вечные, а так же всему нашему рабоче-крестьянскому государству, не могу не сообщить, что мне случайно стало известно древнее средство от тяжелого похмелья…»

Ну, не паук а? По мнению этого проходимца, как его…. Озналена Глянцева, страной Советов управляют пьяницы и опустившиеся личности. Причем руководят такими же спившимися рабочими и крестьянами. Ага, вот дальше.

«Возьмите одну двадцатую часть ведра волчьих ягод, три фунта, два золотника молодых сушеных мухоморов…»

Вот ведь, вражина, волчьих ягод товарищу Сталину предлагает поесть. Открыто издевается. Террорист, ясное дело, белогвардейский недобиток.

Пилюгин взял красный карандаш и на верху, по диагонали, скорым почерком написал: «Срочно! Доставить в отдел для выяснения личности».

Дальнейшая судьба террориста, в общем-то, была ясна. В тверской области Пилюгин – господь бог. От него еще никто не уходил. А этот-то сам, можно сказать, попался. Совсем обнаглели. Ну, ничего, побеседуем с этим любителем сушеных мухоморов.

Теперь у полковника заныла левая коленка. Ему очень захотелось, чтобы сейчас пред ним оказался этот глупый террорист. Он бы дал волю чувствам. Первым делом – сдавить снизу пальцами глазные яблоки, завоет как волк, потом по копчику сапогом, а под нижнее ребро-карандаш. Пилюгин отчетливо представил себе картину истязания, и ему стало немного легче.

Скорее всего, этот отравитель-террорист действует не один. Хотя, может быть и просто идиот этот Ознален из деревни…. Старые Миголощи. Стоп!»

Семену Ильичу показалось, что за окном ударила молния и попала ему прямо в висок. Ознален Глянцев, уж не тот ли это Глянцев? Да как же не тот! Из деревни Старые Миголощи, сам же пишет. Значит, муж Анастасии Налимовой».

Памятью полковник обладал профессиональной и никогда ничего не забывал.

Давно это было, в марте восемнадцатого. От фабзавкома его послали старшим продотряда в Старые Миголощи. С какими-то китайцами. Тогда часто отправляли по деревням инородцев. Русские-то отказывались грабить своих. Пилюгин хоть и был русским, но согласился. Все равно терять было нечего. Один на свете, как сыч, ни кола, ни двора.

Налимовы имели самое крепкое хозяйство в Старых Миголощах. У них-то и надеялись фабзавкомовцы отобрать больше всего хлеба. А когда пришли на двор увидели возле дома молоденькую девушку. Была она в каком-то полубезумном состоянии. На вопросы не отвечала, и все бубнила что-то себе под нос. Спросили где хлеб, а она пошла в дом, легла на кровать и с головой накрылась одеялом.

Местные жители рассказали продотрядчикам, что два дня назад у девушки погибла вся семья. Мать, отец, братья и еще кто-то из ее родственников, на двух санях отправились по льду через Медведицу в церковь. Праздник, что ли какой был. А зима стояла теплая. Целое семейство под лед и провалилось. Никто не спасся.

Хлеб у сироты Налимовой все равно выгребли почти весь. Но Настя очень понравилась Семену Пилюгину. По поздней весне, опять в качестве старшего продотряда, он в другой раз приехал в Старые Миголощи. В дом Налимовой приказал своим архаровцам не заходить. Сам вечером постучал в окно. Девушка была уже в нормальном состоянии. Семен как мог, утешил сироту. Сначала накормил городскими сладостями, а потом, опрокинул на постель. Настя не сопротивлялась, более того, привязалась к нему.

По собственной воле приехала к Пилюгину в Тверь. И они, до отправки Семена на фронт, жили вместе в конфискованной у буржуев квартире на окраине города.

А потом… Что потом. После гражданской войны еще года три Пилюгин где-то бродил по белу свету, а когда вернулся в Россию и приехал в Тверь, в их квартире уже жили латыши. Помчался в Старые Миголощи и увидел возле избы Анастасии какого-то мужика.

Поздоровались. Мужик назвался Озналеном. Тогда часто брали себе подобные имена. Ознален – то есть осененный знаменем Ленина. Выяснилось, что он муж Насти. Живут они вместе уже несколько лет. Фамилии сохранили свои, так захотела Настя. Она – Налимова, он – Глянцев. Обидно, конечно, сделалось, но особо уж Пилюгин переживать не стал.

Ждать Анастасия его, в общем-то, не обещала, а он и не любил ее никогда по-настоящему. Так, приехал, потому что к кому-то надо было приехать.

Настя ушла с бабами по ягоды. Семен назвался дальним ее родственником. Выпил с Озналеном самогонки, врезал от всей красноармейской души осененному знаменем Ленина по морде и уехал в город. На следующий день, со злости, что ли на весь мир, устроился на работу в ОГПУ.

Много воды с тех пор утекло. Не раз накрывало Семена с головой, но он всегда выплывал каким-то чудом на поверхность. Пилюгина не только не расстреляли в конце 30-х, как многих его коллег, но даже ни разу не объявляли серьезного взыскания.

Вот, значит, чем ты теперь, осененный знаменем, занимаешься, зло подумал полковник, до терроризма докатился. Вновь взял в руки письмо, продолжил читать.

«…Возьмите одну двадцатую часть ведра волчьих ягод, три фунта и два золотника молодых сушеных мухоморов, столько же толченых корней белой лилии и папоротника. Потом нарвите цветов и плодов боярышника, зеленую бруснику, и залейте все это кипящим лосиным молоком. После того, как это месиво забродит, в него нужно опустить траву „заряйку“ и настаивать две недели. Да вот вся проблема, мои глубокоуважаемые вожди, в этой травке. Где она растет, никто не знает. Но есть к этому замочку у меня ключик. Нужно разрыть могилу одного отшельника, которая находится где-то в бывшем Ильинском монастыре, сейчас там вроде как психбольница. По моим сведениям, именно этот отшельник и хранит в себе тайну, где и когда следует собирать травку заряйку. Доказательством сему является древний документ, который я нашел в подполе собственного дома. А потому прошу вас прислать ко мне академиков и профессоров исторических наук, чтобы мы вместе обнаружили в психбольнице место погребения отшельника и раскрыли эту важную для государства тайну. Меня одного в психиатрическую лечебницу, без особых полномочий, не пустят».

Полковник Пилюгин бросил на стол письмо.

Пустят тебя одного в психбольницу и без всяких полномочий, пустят, подумал он, гарантирую, только что же ты там у себя в подполе откопал, Ознален Петрович? Чего-то и в самом деле нашел.

В своей резолюции на письме несколько раз подчеркнул слово «срочно». Возможно, свихнулся человек, а, может, и нет. Дом Налимовых старый, чуть ли не до нашествия Наполеона ставили. А на его фундаменте, поди, еще до этого что-то было. Черт его знает, что там, в старой кладке отыскать можно. К тому же Налимовы – древний московский боярский род. Не понятно, как они вообще попали в такую глухомань. Эх, Настя, давно бы тебе на Соловках отдыхать со своей голубой кровью, если бы не полковник Пилюгин. Отводил я от тебя прицелы.

Колени ныли не переставая. Пилюгин сравнил себя с прокуратором Иудеи из романа Булгакова, у которого нестерпимо болела голова. Конфискованную у врага народа книгу полковник прочитал за одну ночь. После долго удивлялся, почему этого Булгакова в свое время не расстреляли, ведь явная антисоветчина. Прокуратору помог Христос, а кто поможет мне? Ознален Петрович…

Убрал письмо в нижний ящик стола. Затем написал что-то на чистом листе бумаги, кнопкой вызвал своего адъютанта капитана Евстигнеева. Когда тот, щелкнув каблуками, застыл перед столом начальника, Пилюгин протянул ему записку.

– Возьми несколько ребят и съезди по этому адресу. Доставишь ко мне некого гражданина Глянцева. Впрочем, нет, в управление не надо, лучше сразу в изолятор, в отдельную камеру. Этот Глянцев, возможно, руководитель одной из контрреволюционных террористических групп. С ним я лично буду работать. Разрешаю его немного попарить, но аккуратно, только для острастки, чтобы завтра утром он мог говорить, а главное соображать. В доме обыск проводить не нужно. Жену не трогать. Все ясно?

– Так точно!

Неожиданное явление

Наскоро пробежав глазами письмо, Федор вернул его Ильиничне.

– Никак в толк не возьму. Причем здесь волчьи ягоды, лосиное молоко, отшельник Иорадион, похмелье…

– Это черновик письма. Того самого, что Озналенчик отправил в 52-м году в Кремль. Мне он о нем ничего не говорил. Когда за Озналенчиком приехали, радовался как ребенок. Чекисты в штатском его в бока толкают, мол, пошевеливайся, а он все смеется и твердит как попугай, что теперь страна по-новому заживет. Видно, говорит, письмо мое лично до товарища Сталина дошло, а так как он человек необычайного ума, то сразу сообразил, какая от моей находки польза вырисовывается. Рубашку белую надел, пиджак новый, галстук в горошек повязал, как у Ленина. Поцеловал меня на прощание, и из дома, не оглядываясь, выскочил. Уже с берега крикнул: «Обо мне скоро в газетах напечатают. Гордиться своим мужем будешь!» Так и исчез, сердечный, навсегда, будто в Медведицу канул. На следующий день, в сарае, я случайно этот черновик нашла. И мне все стало ясно. Куда я только не писала запросы! И в районную прокуратуру, и в областную. Все тюрьмы, какие можно объездила. На Лубянку пыталась пробиться, не пустили. Пропал человек, и все.

Баба Настя перевела дух, налила себе в рюмку немного водки, пригубила.

– После 20-го съезда партии получаю я письмо на бланке. Так, мол, и так, ваш муж… и тому подобное, с ноября 1952-го, по март 1953-го г.г. содержался на принудительном лечении, по направлению МГБ СССР, в психиатрической клинике №…, скончался в марте 53-го года от сердечной недостаточности. Похоронен на местном кладбище в общей могиле. Словом, упекли моего муженька за то неосторожное письмо в дурдом, где он и помер.

– Да, времена были, – вздохнул разомлевший от самогонки Федор, – не то, что ныне – чего хочешь делай, куда хочешь иди. Хочешь, целое стадо держи, хочешь одного быка племенного. Свобода!

– Обожди ты со своим быком. Я ведь тебя пригласила не про глупости всякие говорить.

– Молчу, Ильинична, молчу.

– Озналенчика упекли именно в ту психбольницу, о которой он Сталину писал. Ну, в бывший Ильинский монастырь, где якобы отшельник похоронен.

– До Ильинской психушки отсюда рукой подать, вот и пристроили Озналена Петровича, что называется, по месту жительства.

Баба Настя подтянула узелок платка, пожевала губами:

– В те годы людей угоняли как можно дальше от родных краев, а тут на тебе – оказался возле дома. Если бы Озналенчик действительно был сумасшедшим, тогда понятно, а так…

– Прости, Анастасия Ильинична, – неожиданно назвал Арбузов соседку по имени отчеству, – он ведь мог тронуться умом и во время следствия.

– Да, послушаешь сейчас по телевизору, что в сталинских застенках творилось, сама умом тронешься. Хуже гестаповцев пытали. Свои же, своих! Но до ареста он был совершенно нормальным. И пил в меру, не то, что вы нехристи. Разве что, в последнее время глаза у него горели и впрямь как у помешанного. Часами в подполе копошился, камни какие-то ворочал. А однажды пропал на три дня. На охоту, говорит, пойду, а у самого ружья-то никогда не было. Не любил по живому стрелять. Вернулся весь грязный, с каким-то мешком. Сказал, что на Гадючьем острове охотился. Боже упаси, да туда ни один православный носу не кажет. Какая там охота? Еще мой отец говорил, что место там пропащее, проклятое. Лишь после того, как я нашла черновик письма, поняла, от чего он был таким возбужденным. И еще. Во время ареста Озналенчика, обыска в доме не проводили, что меня удивило, я же опытная в этом деле была. А через три дня на моторке приплыл один из тех, кто его забирал. Кстати, чем-то на нашего Евстигнеева, царство ему небесное, был похож. Сунул мне под нос удостоверение, как будто я его лицо позабыла, и полез в подвал. Долго там копался, а потом стал расспрашивать – не видела ли я чего-нибудь необычного у мужа, сама не находила ли чего. И все время матерился. То по-нашему, по-русски, то вроде как по-немецки. Покойник Евстигнеев так же ругался. Чекист ничего не нашел. Хмурый он уехал, недовольный, даже до свиданья не сказал. И не мог он ничего найти. Потому что железный ящик с ларчиком я еще десятого дня на ближнем болоте схоронила.

– С ларчиком? Так это за ним чекист приезжал? – кивнул Федор на бабкин теремок.

– За тем, что в нем хранилось.

Анастасия Ильинична распахнула крышку теремка, достала из него продолговатый сверток. Начала не торопясь разворачивать. Сначала сняла восковую бумагу, затем фольгу. Арбузов увидел два свитка и широкий, ровный кусок бересты, исписанный бледно-желтыми чернилами. Первый свиток был из тонкой желтой кожи, другой из пергамента.

Аккуратно подцепив указательными пальцами края кожаной трубки, Анастасия положила ее перед Федором.

– Это завещание некого отшельника Иорадиона, составленное им в пятнадцатом веке. На какой-то особенной коже написана – сколько веков прошло, а кожа мягкая как шелк. Об этой найденной в подполе рукописи и сообщил Озналенчик Сталину. Только рукопись не разберешь без этих листов. Их Озналенчик спрятал в двойном дне железного короба из-под инструмента. Я о нем знала и на всякий случай проверила.

Ильинична разгладила на столе морщинистыми ладонями три пергаментные страницы. Надела очки и поднесла одну из них почти к самому носу.

– Кажется, здесь начало. Даже в очках уже почти не вижу. На этих трех листах, как я поняла, переписана кожаная грамота или завещание отшельника, но понятными, современными буквами и словами. Я как-то начала во всем этом разбираться, да махнула рукой. Не для моего ума это дело. Ты смышленый, в армии служил, поймешь.

На стене, прямо над головой бабы Насти, громко тикали ходики. Часы были сделаны в виде сказочной избушки. Внезапно в часах что-то щелкнуло, и из дверки выскочила кукушка, закуковала. Механическая птица не подавала голос уже лет двадцать, но каждый час своим появлением напоминала хозяйке о скоротечности времени.

Анастасия Ильинична достала из комода тряпочку, протерла циферблат.

– Мы с кукушечкой ровесницы, – вздохнула бабка, – мой батюшка Илья Филиппович, привез эти часы из города, когда мне было три месяца. С тех пор и тикают на этой стеночке. Ни разу не чинили. Однако скоро на покой и мне и подружке-кукшке. Об одном жалею – не дал мне бог детей, пустая я с рождения.

Промокнув кончиком ситцевого платка навернувшиеся слезы, бабка внимательно посмотрела на Федора.

– Этот дом, Федор Иванович, я на тебя переписала. Не было у меня более сердечной подруги, чем твоя мать, да и ты парень хороший, только пьешь много. Возьми эти грамотки и береги их пуще быка своего ненаглядного. Никому не отдавай. Может, когда и пригодятся. А теперь мне нужно отдохнуть. И не ходи к Вальке, ну его, не нравится он мне, лучше я тебе сама еще самогона налью.

Федор вышел на свежий воздух с большой обувной коробкой, в которую Ильинична положила теремок. На душе было легко и беззаботно. Бабкины рассказы хоть и заинтересовали фермерскую душу, но обдумывать их сейчас у него не было никакого желания.

К леснику Вальке Арбузов сразу не пошел, решил посидеть у реки.

Медведица уже не дышала туманом, а открытая до самого горизонта вода, мягко переливалась оловянными волнами на ярком утреннем солнце.

Парень прилег на берегу под березой, стал смотреть вдаль. Рядом, на кривой сосне громко выясняли отношения вороны, мешая погрузиться в сладостное и бездумное созерцание природы. Пришлось запустить в них камнем. Неугомонные птицы нехотя вспорхнули, полетели ругаться в другое место.

На противоположном берегу, за лесом, уже неделю киношники пытались запустить в небо большой красный воздушный шар, чтобы сверху снять на пленку эти удивительные, почти нетронутые цивилизацией места. Но у них чего-то не получалось. Шар на несколько минут поднимался над березово-сосновой чащей, а затем камнем падал вниз. Река далеко и отчетливо разносила непечатную брань съемочной группы, которая не хотела мириться с неудачей. Вот и сейчас, похожий на спелую помидорину шар, дергался над макушками деревьев и никак не желал подниматься выше.

А чуть правее шара, виднелись бескрестые, поросшие зеленью купола соборов Ильинского монастыря.

– Федор Иванович Арбузов? – раздался сзади до боли знакомый голос.

Приподнялся на локтях, повернул голову и увидел высокого седого мужчину в роговых очках, с тяжелыми диоптрическими линзами. Человек был в длинном светлом плаще, хотя уже второй день немилосердно пекло солнце. На плече незнакомца висела большая зеленая спортивная сумка.

– Не узнаете? – мужчина обошел Федора, ступил на прибрежный песок. Прозрачная речная водица намочила его замшевые штиблеты. – Моя фамилия Пилюгин. Владимир Семенович, бывший начальник особого отдела войсковой части, в которой вы служили. Я Пилюля, помните?

Новые обстоятельства

Еще не было шести утра, когда полковник Пилюгин вошел в одиночную камеру областного изолятора №3. Обычно в «тройке» содержали особо опасных государственных преступников, поэтому бывать здесь Семену Ильичу приходилось часто. Но сегодня, перешагнув порог этой бетонной, многоярусной клетки, он внимательно огляделся, будто попал сюда в первый раз.

Все показалось почему-то незнакомым – и выщербленные стены с белыми подтеками, и неструганные деревянные нары в камерах, и даже запах, тоже показался незнакомым. Этот запах, который не перепутаешь ни с чем, запах концентрированного человеческого пота и мертвых мышей. И еще что-то такое в нем неуловимое, приторное, чем-то похожее на аромат хозяйственного мыла. В совокупности, ароматы вызывали рвотные рефлексы и отчаяние.

Да, отчаяние может пахнуть, кивнул своим мыслям полковник Пилюгин. Отчаяние – спутник смерти, а смерть имеет вполне конкретный запах.

Семен Ильич вошел в одиночную камеру, где находился Ознален Глянцев, принял из рук сопровождавшего его старшины табуретку, устало опустился на нее. Глянцев лежал в углу камеры, свернувшись калачиком, тело его подрагивало. Полковник приложил кулак ко рту, закашлялся. Тяжело оторвав голову от бетонного пола, Ознален Петрович взглянул на Пилюгина.

Ребята Евстигнеева славно над ним поработали. Лицо заслуженного тракториста напоминало недожаренную котлету, из которой продолжал сочиться сок.

– Что за люди! – вздохнул полковник. – Ведь просил же аккуратно. Вы не поверите, товарищ Глянцев, но сотрудники этого скорбного заведения, совсем перестали слушаться начальство из областного управления безопасности, которое я в данный момент представляю. Творят, что хотят. Возомнили себя кастой неприкасаемых. В дружественной нам Индии эта каста, позвольте отметить, занимает низшее положение в социальной иерархии. Но это в Индии, до нее далеко. А что поделаешь? Приходится мириться. После войны мало кто хочет идти служить в тюрьмы, охранять врагов народа. Понятно, зазорно марать руки солдата – освободителя об отбросы советского общества. Но кому-то ведь нужно разгребать Авгиевы конюшни. Да, Гогенцоллерн в глотку, нужно. Конечно, Гераклу было проще, направил в стойло воды реки и все дерьмо, простите за выражение, разом смыло. А здесь день изо дня в нечистотах возишься.

Полковник МГБ почесал лоб, стал оттирать пальцами правую щеку, точно она у него была испачкана.

– По поводу нанесения вам телесных повреждений я проведу служебное расследование. – Полковник Пилюгин громыхнул кулаком по закрытой железной двери изолятора. С потолка посыпалась цементная крупа. – Виновные будут наказаны самым строгим образом. Да, Гогенцоллерн в глотку. Кстати, Ознален Петрович, а может быть, вы сами обо что-то ударились?

Тракторист испуганно, ничего не понимая, глядел на полковника красными от боли и слез немигающими глазами.

– Или, может быть, обидели чем-то охранников? Это только с виду они крепкие как скалы, а в душе ранимые и впечатлительные, как дети. Вы уж их простите, а я разберусь. Слово офицера. Говорить-то можете?

Глянцев покрутил взъерошенной головой, часто, с готовностью на все, закивал.

– Вот и хорошо! – обрадовался полковник. – Давайте побеседуем с вами откровенно. Я с детства не люблю загадок, недосказанностей, потому что они плоть от плоти обмана. А обманывать нехорошо, ведь верно? Да, Гогенцоллерн в глотку, вы ведь, Ознален Петрович, подозреваетесь в подготовке террористического акта в отношении руководителей нашей партии и государства. Причем не простого террористического акта, а особо изощренного, с применением отравляющих веществ.

Отчаянно замотав головой, Глянцев сквозь распухшие губы закричал:

– Нет! Нельзя так! Я никакого акта не готовил! Я безгранично предан делу партии и правительства. Я с именем Сталина до Варшавы дошел.

– А почему не до Берлина? – вскинул брови Пилюгин.

Внезапно обессилевший тракторист упал ничком на цементный пол и зарыдал.

– Эх, ха-ха, – Пилюгин подошел к Озналену Петровичу, помог ему подняться и сесть на нары. – Вот и вы о героическом прошлом. Да, вы герои. А мы кто, не бывшие на передовой и боровшиеся с внутренними врагами? Берлин-то взяли, но война все продолжается, только другая, классовая. Для вас теперь наступила мирная жизнь, а для нас вечный бой и покой нам только снится. Александр Блок, «На поле Куликовом». Но, каждому свое, так, кажется, писали на вратах концлагерей. До Варшавы вы дошли, прекрасно, но до чего вы докатились теперь? – полковник голоса не повышал, но в нем появились грозные нотки. – Как прикажете понимать ваше письмецо, отправленное лично товарищу Сталину и «всем великим вождям»? Вы предлагаете им набрать бочку волчьих ягод с мухоморами и все это съесть.

– Нет, это не так, поверьте, – всхлипнул несколько раз Глянцев, – я писал, что волчьи ягоды и мухоморы входят в древний рецепт от похмелья. Их нужно настаивать на лосином молоке с другими ягодами, а потом в полученную бражку добавить траву заряйку, но где эта заряйка растет, и что она собой представляет, я не знаю.

– А кто же знает? Ваши сообщники?

– У меня нет сообщников. Отшельник Иорадион знает. Его похоронили в шестнадцатом веке в Ильинском монастыре.

– Откуда такие сведения, Ознален Петрович? Вы же тракторист, а не академик Лысенко. Вам ночью часто кошмары снятся?

– Ничего мне не снится! – вдруг голос Глянцева окреп. – Я фундамент под домом правил и под старой каменной кладкой случайно нашел два старинных документа. В сундучке. Один на куске кожи, судя по всему самим отшельником написанный, другой, с четверть листа, на бересте.

– Так, так. Да, Гогенцоллерн в глотку. И что же в тех документах? Кстати, как вы их прочитали?! Грамотки-то, если они действительно древние, вероятно на церковнославянском языке составлены? Я один раз в музее такую грамоту видел, ни одного слова не разобрал.

– Верно. Намучился я с ними. Некоторые слова разобрать было возможно, а над иными целыми днями бился. Но однажды меня осенило. У жены сохранилась старинная библия. Я съездил в райцентр и в церкви купил библию на нашем, современном языке. Сопоставил тексты. Слова в них по-разному пишутся, а смысл один и тот же. Кроме того, купил в Москве старославянский словарь. Вот и расшифровал документы как мог.

– Вам бы не в совхозе работать, а на Лубянке, в седьмом отделе, – ухмыльнулся Семен Ильич. Но Глянцев пропустил его реплику мимо распухших от истязаний ушей.

– В кожаной грамотке отшельник или пустынник, как он себя называет, Иорадион вначале проклинает неуемных в питии винопивцев, от которых исходит дьявол, и которые творят великую печаль для всей Руси. Он же, Иорадион, милостью бога, якобы нашел избавление от пьяного греха. Но, мол, передать ему рецепт зелья некому, поэтому после смерти он унесет тайну с собой в могилу. Однако всякий догадливый, зная, где он погребен, сможет разгадать эту великую тайну. И далее: «Бо мретв аз не оживе, а глаголати главизна». То есть, из мертвых он не воскреснет, но главное скажет. После отшельник пишет про какого-то великого князя, который не внял разуму и затребовал для себя у бога слишком многого, забыв обо всей святой Руси:

«ПОЧТО ЕСИ БЕСОВСЬКОЕ ПОЗОРИСЧЕ И ПЛЯСАНИЕ ВОЗЛЮБИЛ И ПЬЯНСТВУ СОВОКУПИЛСЯ? КАКО ТЯ БОГ ПРОСЛАВИЛ СВОЕЯ МАТЕРИ БОГОРОДИЦЫ ОБРАЗОМ ЧОУДОТВОРНЫМ ПОЛОЖИ, НО К ПОЛ, ТЫ Ж СИЯ НИ ВО ЧТО ЕЗЬНОМУ МИРСКОМУ ЖИТИЮ СШЕЛ ЕСИ».

– У вас хорошая память.

– Не жалуюсь.

– В самом конце грамотки сказано про ягоды, мухоморы и корни, какие нужно взять и залить кипящим лосиным молоком. Во втором письме, что на коре нацарапано: «УПОКОЙ, ГОСПОДИ ИИСУСЕ ХРИСТЕ, ДУШУ РАБА ТВОГО ПОУСТЫНИКА ИОРАДИОНА, УСОПЬШАГО В ЛЕТО 7012, АПРИЛЯ В 21, ПОГРИЕБЕНАГО В ИЛЬИНЬСКОЙ ОБИТЕЛИ». Это написано уже другой рукой. Да, забыл. В кожаной грамоте есть приписка: «ПОЯС ДИМИТРИЯ АСПИДА ПОЖРАЛА. ПОКЛОНИСЯ ИСТОУКАНУ». Я не понял, что это означает. А в самом низу, типа девиза: «ВРАТА АДОВСКИА СОКРОУШИВ».

– Где ларец? – выпрямился, словно натянутая струна полковник.

– Там же, в подполе моего дома, в сварном металлическом ящике.

Ночью полковник Пилюгин не сомкнул глаз. Он ворочался, как на гвоздях, точно пытался повторить подвиг Рахметова.

Что же делать с этим Глянцевым, мать его? Он меня не вспомнил, это факт, столько лет прошло, рассуждал начальник областного МГБ. Сумасшедшим Озналена Петровича не назовешь. Рассказывает складно. Не путается да такое, и придумать невозможно. Утверждает, что старые грамоты до сих пор лежат в подполе в ящике из-под инструментов. Надо бы, конечно, съездить в Старые Миголощи, забрать записки сумасшедшего пустынника, но самому нельзя. Анастасия непременно узнает. Бабы глупы, истеричны. Еще напишет донос в Москву. Связь, даже и бывшая с отпрыском дворянского рода, женой провокатора и террориста, грозит, по меньшей мере, лагерями. Нужно снова отправить в Старые Миголощи Сашу Евстигнеева. Одного. Вроде бы предан мне, не похож на стукача, завербованного генералом Егоровым. Очень уж предано смотрит в глаза. Недаром я отмазал его от фронта.

В сорок первом Семен Ильич взял к себе в адъютанты сына второго секретаря обкома. Карл Иванович Евстигнеев так обрадовался, что его Сашка не попадет на передовую, что партийного работника хватил удар.

Пилюгин с неприязнью грубо подвинул ногой храпящую супругу. Она уже часа два подряд издавала булькающие звуки с открытым ртом и мешала думать. Подействовало. Жена перевернулась на другой бок, на время затихла.

Афишировать это дело не стоит, продолжал думать полковник. Если старинные грамоты существуют, а в этом почти нет сомнения, не докладывать же о них начальству. Вдруг выяснится, что Глянцев все же душевнобольной. Тогда я сам буду выглядеть круглым идиотом. Но и медицинскую комиссию собирать рано. Нужно дождаться возвращения Евстигнеева. Только бы нашлись грамотки! И еще, пожалуй, самое важное. Отец народов не вечен да и мне не до второго пришествия в чекистах париться. Найдутся люди, которые выложат неплохие деньги за тайну Ильинского отшельника. Если дело пойдет по хорошо продуманному пути, свяжусь с Сыромятниковым. Он давно в Париже окопался. Встретится с Жаном Геде, прощупает его как следует. Профсоюзный лидер железнодорожников клянется в верности Сталину, но не исключено, что он двойной агент. Через него, думаю, не сложно будет выйти на западных покупателей. Лягушатники – пьяницы похлестче наших алкашей. Им похмельный рецепт позарез нужен.

Несмотря на свою патриотичность и политическую стойкость, Семен Ильич не раз думал о бегстве на Запад. Нет, он не перестал верить в идеи Ленина-Сталина. Просто считал, что свою миссию по строительству коммунизма в отдельно взятой стране уже выполнил и теперь пора пожить для себя. От марксизма не убудет.

Только вот одна закавыка. Глянцев говорит, что Иорадион не написал, где растет трава заряйка – основной компонент похмельного снадобья. Из мертвых отшельник не воскреснет, но главное скажет. Где искать в Ильинском монастыре кости чертового пустынника? За четыре с половиной века они, наверное, уже в пыль превратились. И что Иорадион имел в виду, когда писал, что всякий разгадает его тайну, зная, где он похоронен? В зубах, что ли своих он чего спрятал? Или Глянцев что-то скрывает.

Полковник снова лягнул спящую жену. Та захрапела еще сильнее, зачавкала, повернулась к нему своим лицом, похожим на раздавленный помидор, обдала несвежим дыханием.

Много хороших мест на земле, вздохнул тяжело Семен Ильич, вот бы забраться на какой-нибудь тропический остров в синем океане как Робинзон Крузо и в ус не дуть. Ни тебе допросов, ни тебе врагов народа, ни заклятых друзей, Гогенцоллерн им в глотку. А что тогда делать с Глянцевым? Заводить дело по 58-й статье неразумно, держать в тюрьме тем более. Подождите, подождите, товарищ Пилюгин, а пустынник, где похоронен? В монастыре. А что сейчас там? Психиатрическая клиника. Вот туда-то Глянцева и следует определить. Причем, сам побежит, как миленький, и еще спасибо скажет. Ну, Семен Ильич, ты голова, похвалил сам себя полковник.

После планового дневного совещания Пилюгин вызвал к себе адъютанта Евстигнеева. Попросил съездить в Старые Миголощи, но с собой никого на этот раз не брать.