Текст книги "Духовная грамота отшельника Иорадиона"

На острове

От деревни старые Миголощи до Гадючьего острова, если по реке, не больше четырех километров. На веслах за час, а то и меньше можно управиться. Сначала нужно спуститься вниз по Медведице, а как только минуешь Малую Пудицу, и войдешь в Волгу, сразу налево.

Медведица всегда была полноводной рекой, а когда несколько десятилетий назад в Дубне поставили плотину, она раздалась еще больше. Чуть было и Миголощи-то сами не затопила, да побилась волнами метрах в ста пятидесяти от домов и успокоилась, затихла. Можно, конечно, и не утруждать себя веслами, а дойти до Волги пешком, ну а там попросить у местных мужиков какую-нибудь лодчонку, не забыв пообещать стакан другой самогонки. Мужики не жадные и о выпивке специально напоминать не будут, но так уж заведено. А налить им все равно придется, не по этому поводу так по другому. Или просто, по дружески.

Пешком идти дальше, так как приходится огибать многочисленные лесные болотца и подтопи. К тому же выходишь к Волге гораздо левее устья Медведицы, и потом шагаешь по-над берегом еще километра полтора в сторону села Медведицкого, где и можно договориться с мужиками о лодке.

Река Медведица, село Медведицкое – возможно раньше косолапых хищников в здешних лесах было немерено. Теперь медведей тут нет. Но бог миловал, оставил другое зверье, какое в иных местах поищешь, да и не найдешь.

Капитан Пилюгин и Федор выбрали сухопутный путь. Больше из-за осторожности, чтобы с берега не увидели, куда они направляются на лодке. Идти до Волги пешком предложил, конечно же, Владимир Семенович. Это он опасался лишних глаз, несмотря на возражения Арбузова: «Наплевать всем на все, в том числе и на себя, давным-давно, полная апатия».

Топали по пыльной, пахнущей прелой болотной травой дороге быстро, не разговаривая. На опушке столкнулись нос к носу с москвичкой – дачницей Анастасией Кондратьевной Молочковой. Невысокая тридцатилетняя женщина с оттопыренными ушами, невероятно пухлыми, до неприличия, губками и с вечно диким, испуганным взглядом еще в конце прошлого лета заказала Федору небольшой сруб с крылечком. Федор смастерил фундамент, поднял стены и даже наладил стропила под крышу. Но, у Молочковой закончились деньги, и с зимы никакого строительного материала она не привозила. От постоянного ветра с реки, а участок Анастасии Кондратьевны находился на берегу, стропила съехали с несущей балки и где-то сбоку верхними своими концами собрались в пучок. Незаконченное строение теперь напоминало вигвам Змеиного Глаза, но никак не походило на летний домик.

– Столько трудов, столько трудов, – увидев Федора, запричитала Молочкова, – нужно в наше время затратить, чтобы добыть копейку. Но мне удача улыбнулась, я заработала, причем собственными ногами.

Владимир Семенович недоверчиво покосился на ее короткие, кривые ножки.

– Курьером устроилась в издательство, и теперь мне платят долларами, – пояснила Анастасия Кондратьевна. – Целых двести в прошлом месяце отвалили. Так что я уже заказала рубероид и вагонку. Вы, Федор Иванович, надеюсь, продолжите строительство?

Чтобы поскорее отвязаться от назойливой бабы, которая так и не заплатила еще за фундамент, стены и стропила, Федор лишь кивнул, как дрессированный конь, собираясь пройти мимо. Однако Молочкова крепко вцепилась ему в куртку пухленькими пальчиками, и хитро глядя на Пилюгина, игриво спросила:

– А что же это вы, Федор Иванович, меня со своим товарищем не познакомите? Такой интересный мужчина появился в наших краях!

Федор затоптался на месте, открыл, было, рот, но так и не сообразив, что ответить, вопросительно посмотрел на капитана. Особист, ничтоже сумнящеся, неспешно нацепил на нос свои диоптрические линзы, внимательно оглядел сквозь толстые стекла нахальную тетку.

– Моя фамилия, как писали классики советской литературы, слишком широко известна, чтобы о ней лишний раз, распространяться, – нехорошо улыбнулся, Владимир, Семенович. – Скажу, лишь, что я чиновник из центра и проверяю законность использования строительных материалов фермерами, дачниками и всего остального живущего здесь народа. А зовут меня Владимир Семенович Пилюгин. У вас есть соответствующие бумаги на приобретенный лес?

Глаза Анастасии Кондратьевны сразу потухли, в них заклубилась тоска. Как большинство дачников, она покупала лес у спекулянтов-барыг, по дешевке. Молочкова испугано взглянула на Федора, и тот снова кивнул, подтверждая, что так оно и есть.

– Бумаги имеются, но они там, – женщина махнула рукой в неопределенную сторону.

– Вот когда они будут здесь, тогда и продолжим беседу, – клацнул зубами Пилюгин, – а сейчас мы с гражданином Арбузовым торопимся по важному государственному делу.

– Что это за чудовище? – спросил отставной капитан, когда единомышленники вошли в сосновый лес.

– А-а, – поморщился Федор, – чудная тетка. Зря только связался с ней. Кстати, все псаломные песни знает. Напьется по праздникам портвейна и орет дурным голосом на всю округу: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…»

– Богомольная что ли?

– Да нет, просто дура. Один раз комиссию из общества охотников и рыболовов напугала. Мужики у Вальки шашлыки жарили, а она как затянула очередной псалом! Подумали, что байкеры какие или скинхеды в лесу расположились, и хулиганничают. Даже мне иногда боязно, ее вопли слушать.

– Где же она живет, дом-то не достроен?

– Когда непогода, в доме Евстигнеева перебивается, все одно пустует, а так шалаш себе на опушке соорудила, ей много не надо. Странная баба, даже палатку себе купить не может, а решила дом строить.

Капитан Пилюгин задумчиво сдвинул брови.

– Кто такой Евстигнеев?

– Был тут один фермер. Да, впрочем, какой фермер! Такой же, как и я. Только у меня хоть бык есть, а у него один трактор сломанный имелся. Утоп он по пьяни или сам утопился, теперь не узнаешь. Слышал я, что он тоже когда-то в вашей системе работал.

– Подожди, – Пилюгин резко остановился. – Я тебе говорил, что у моего отца был адъютант по фамилии Евстигнеев. Ну, тот, который мне в Вышку помог поступить.

– Так ты думаешь это тот самый Евстигнеев? Да мало ли Евстигнеевых в органах служило!

– А давно он у вас в деревне обосновался?

– Дом купил давно, но приезжал сюда только в отпуск. А постоянно осел здесь года четыре назад. Да, точно, сразу после путча.

– Вот, вот… – протянул Пилюгин. – Ладно, пошли быстрее, а то до вечера на остров не попадем.

Лодку взяли у бывшего бакенщика Николая Ивановича. Выпросили так же и штыковую лопату. Тот не стал задавать лишних вопросов зачем, для чего. Молча сунул во внутренний карман пиджака выданную Лоскутным купюру и поковылял, опираясь на палку, кормить кур.

От берега отчалили, когда солнце уже стояло в зените. На реке было тихо, спокойно и пусто. Лишь на горизонте, в стороне Белого городка в крутой песчаный яр уперлась, не подававшая никаких признаков жизни, ржавая баржа.

Федор греб умело, глубоко в воду весла не опускал, а отталкивался от нее легко, упруго, почти не поднимая брызг. Гадючий остров вынырнул из-за мыса как-то внезапно и сразу навалился на душу Пилюгина всей своей дремучей тяжестью. Берега острова, плотно заросшие камышом и осокой, переходили в густые темно-зеленые кусты, а за ними торчали кривые, с черными дуплами в стволах, деревья.

– Неприятная земля, – заерзал на скамейке Пилюгин, поправляя очки. – Прямо Амазония какая-то. А где же малый островок?

– Там, подальше. Он почти сросся с Гадючьим, но к нему самому не поплывем, высадиться не сможем. Там берега – сплошная топь.

Лодка медленно пробилась сквозь плотную речную поросль и, шурша о дно, причалила к берегу. Федор втащил ее повыше и, достав большой охотничий нож, направился в лес.

– Сначала слеги нарубим, – сказал он Пилюгину, – без них мы через болото не пройдем.

– Что-то могучего дуба не видно. Где этот скрипторий?

– Скрипторий? – не понял Федор.

– Ну, то место, где Налимов сочинял свою грамоту.

– Может, он и не здесь ее писал.

– Не важно.

– Дуб на противоположном берегу, нам к нему тоже через болото идти.

По хлюпающей и булькающей хляби пробирались осторожно. Пилюгин, до этого лишь по книгам и фильмам знавший, что такое настоящее болото, без конца матерился. Его сапоги почти по самый обрез проваливались в зловонную жижу, но от Федора он не отставал, ступал след в след.

Минут через двадцать выбрались на плотную поляну, чуть в стороне от которой, ближе к берегу Волги, упирался в небо мощными ветвями гигантский дуб. В основании он больше походил на скалу, поросшую редкими кустами. Тяжело налитые, переплетенные между собой корни, образовывали широкую нишу.

Подойдя поближе, Пилюгин увидел, что нора за нишей уходит под дерево глубоко внутрь. Там, в чреве древнего дуба было темно и страшно.

– А что, на острове действительно полно змей? – спросил капитан, облизывая пересохшие губы и поглаживая рукой ствол многовекового дерева.

Федор не ответил, включил фонарик и, опустившись на четвереньки, пополз в отверстие.

– Здесь целая квартира! – наконец раздался его радостный и возбужденный голос, – давай сюда, капитан.

В деревянной пещере было действительно просторно. Здесь свободно могли уместиться человек десять, причем стоя и раскинув в стороны руки. В сводах корневищ были выдолблены углубления, разные по ширине и глубине. Вероятно, в них отшельник Иорадион хранил какую-то утварь. Кое-где, все еще из живого ствола торчали ржавые гвозди с треугольными шляпками.

Владимир Семенович взялся за один из гвоздей, и тот рассыпался в прах.

– Ну-ка посвети сюда.

Федор перевел луч в то место, на которое указал Пилюгин. Здесь, похожий на жирного удава корень, обвивал верхнюю часть дубовой пещеры.

На корне было вырезано: «+ СЕ АГНЕЦЪ БОЖIЙ ВЗЕМЛАЙ ГРЪХИ ВСЕГО МИРА».

– Что это такое? – тихо, словно боясь разбудить спящего в глубине старца, спросил Федор.

– Это означает, Федор Иванович, что мы не ошиблись. В сей норе действительно когда-то жил отшельник. И, судя по тому, что он умел писать, далеко не простого роду племени. В средние века грамотой владели только монахи да дьяки. Иногда знатные князья и бояре. Надпись доказывает, что вся история с заряйкой правда. «Вземлай грехи всего мира» – прочел медленно Пилюгин. – Грехи человеческие боярин искупал здесь собственными страданиями, как Иисус Христос. Во всяком случае, он так думал. Видишь эти буквы?

Чуть в стороне Федор действительно разглядел аккуратно вырезанные на дубе знаки: «Ц СЛ и IС ХС».

– Если я не ошибаюсь, это – Царь Славы Иисус Христос, – пояснил капитан.

Никак не мог оторваться Федор от древней вязи. Он живо себе представил, как много веков назад здесь сидел старый, скрюченный, совсем седой отшельник и ковырял ножом ствол дуба, вырезая заветные слова. А там за островом, не торопливо, как воды Волги протекал пятнадцатый век. Князья, стрельцы, бояре, бог ты мой, всего этого не возможно до конца осознать, как бесконечность Вселенной! Дуб-великан так же крепко упирается корнями в землю и, по большому счету, на все ему было наплевать. И на стрельцов и на князей и на копошащегося когда-то под ним отшельника. Он вечен и это для него главное.

Арбузов перевел луч фонаря себе под ноги.

– Нести лопату?

– Покопаться здесь мы еще успеем, – капитан весь сиял от столь удачного развития событий, – а сейчас нужно идти на малый остров, за кинжалом.

На малом острове, до которого шли вброд уже по подводной трясине, их ждало разочарование.

– И как мне раньше в голову не пришло! – сокрушался Пилюгин, – почти пятьдесят лет прошло с тех пор, как Ознален Глянцев спрятал здесь серебряный кинжал. Ну, где теперь найдешь нужную нам ольху? Здесь кругом ольха, а та, поди, сгнила давно.

– Гляди, капитан! – Федор указал лопатой на глубокую яму возле кряжистого пня. – Здесь кто-то уже до нас побывал.

Пилюгин подошел к яме, принялся ее осматривать.

– Судя по тому, как она заросла, ей уже несколько лет, ну точно. «У крайней справа ольхи, если стоять лицом к Медведице», – прошептал капитан в точности запомненные слова отца». – Справа больше никаких пней не видно. Наверное, здесь и был спрятан кинжал. Кто же это нас опередил?

Опустившись на четвереньки, Пилюгин стал ладонями, словно искал мину, ощупывать травянистую почву возле ямы. Он ползал по земле минут пять, а затем, наконец, разогнулся. В руке капитан держал какую-то коричневую трубочку с тускло поблескивающим золотистым ободком.

– Посмотри, Федор, это, кажется, мундштук и, причем ручной работы.

– Мундштук, – согласился Федор, – и я даже знаю чей.

– Евстигнеева?

– Его. Он любил из вишневых корней мундштуки вырезать. Хобби у него такое было. Его курилки, он так называл свои мундштуки, с другими не перепутаешь. Евстигнеев всегда раскаленным гвоздем личное клеймо выжигал. Вот, видите буква «Е»?

– У него семья была?

– Нет, один, как сыч жил.

– Так, значит, Евстигнеев откуда-то пронюхал про кинжал. Можно предположить, что он подслушал разговор моего отца с Глянцевым во время одного из допросов. Но почему он только недавно выкопал кинжал?

– Вы думаете, – Федор даже опять перешел на «вы», – адъютант вашего отца и наш Евстигнеев…

– Теперь нет сомнений.

– Вот как бывает. Ну,…вероятно он забыл про кинжал, а пару лет назад и вспомнил.

– Э-э, нет, про такие вещи не забывают. К тому же он не случайно купил дом именно в Старых Миголощах. Знал бы раньше, навел бы справки на Евстигнеева, а теперь в архив не сунешься.

– Тогда другой вариант, – Федор как копье вонзил лопату в заросшую яму. – Александр Карлович нашел кинжал еще в пятидесятые годы, но все это время хранил его здесь, подальше от посторонних глаз. Он же знал, что Глянцев умер в психиатрической больнице, а твой отец за ним не сунется. Только перед смертью Евстигнеев забрал кинжал. Потому и яму не прикопал.

– Почему же он, по-твоему, не боялся, что после отсидки отец не заявится на Гадючий остров?

– А Евстигнеев не приезжал, часом, к нему в тюрьму? – не отвечая на вопрос, спросил Федор.

– Да, он был у него под Свердловском, кажется, в 62-м году, когда еще работал в органах. Но о подробностях их разговора мне отец ничего не рассказывал.

– Я думаю, что именно тогда Евстигнеев и предупредил твоего батюшку, чтобы о кинжале он забыл. Может быть даже, грозился возбудить против него еще одно дело.

Пилюгин от удивления приоткрыл рот.

– Ты, Федор, просто поражаешь меня своими дедуктивными способностями. Молодец! Теперь остается выяснить, куда Евстигнеев дел этот кинжал. Не пропил же он его, в конце – концов?

– Вряд ли. Александр Карлович вообще пил немного. Лишь в последнее время начал зашибать по-нашему, по-деревенски, когда стало ясно, что с фермерством у него ничего не получится.

– Вряд ли для него это было поводом для расстройства. Скорее всего, у Евстигнеева что-то не складывалось с заряйкой. Может, он и обнаружил в кинжале какой-то ключ к разгадке похмельного рецепта, но у него не было главного-самого рецепта боярина Налимова. Ключ был, а замка не было.

– Да, но отшельник писал, что он только сам раскроет эту тайну из тайн, – возразил Федоров.

– Вот именно. И этого Евстигнеев не знал. К тому же я не уверен, что в клинке хранилось что-то очень важное. Вполне вероятно, он даже не принадлежал Налимову.

– А кому тогда?

– Пока мы не найдем кинжал, ответа на этот вопрос у нас не будет. Нужно искать нож и знаешь где?

– В доме Евстигнеева.

– Правильно. Как ты говоришь, москвичку твою с кривыми ногами зовут? Ну, ту, которую мы сегодня встретили.

– Анастасия Молочкова.

– Кажется, непогода надвигается, – Пилюгин взглянул на нахмурившееся небо, – значит, ночевать Настенька пойдет к Евстигнееву. Сейчас зайдем в магазин за коньяком и шампанским, а вечером, как бы ненароком, заглянем к ней на огонек. Хотя в деревне и мало народа, но без повода в чужом, даже и заброшенном доме, светиться нам ни к чему.

Перезрелую девицу Молочкову упоили уже через час. Довольная вниманием кавалеров и обилием выпивки, она не рассчитала своих сил и рухнула, как подкошенная не дойдя до туалета всего двух шагов.

Конечно, не обошлось и без клофелина, который старый особист Пилюгин всегда носил с собой. На всякий случай. Обыскали весь дом, сарай и даже сортир, но не нашли ничего. Уже под утро уставший капитан выпил стакан коньку, крепко затянулся сигаретой.

– А не могли Евстигнеева утопить? – спросил он Федора.

– В деревню приезжали двое следователей. Они сказали, что присутствия посторонних в доме не обнаружено и на утопленнике нет никаких следов насилия.

– Значит, мы не там ищем кинжал.

– То есть?

– Мне думается, причиной столь отчаянного шага Евстигнеева стал именно кинжал. Александр Карлович окончательно понял, что разгадать тайну Иорадиона никогда не сможет. Для него потерялся смысл в жизни. Перед самоубийством Евстигнеев явно находился в депрессии. В переводе с латинского это слово означает – подавленное состояние, сознание собственной никчемности. Так вот скажи мне, Федор, что может сделать человек перед смертью с предметом, хоть и дорогим ему, но ставшим невыносимой обузой?

– Или заберет с собой в могилу или просто выбросит.

– В могилу врятли, в ней он ждет успокоения. Значит, выбросит, а не станет прятать в тайники. Следователи тщательно дом осматривали?

– Поглядели по углам, выпили водки и уехали.

– Кроме Молочковой, в доме Евстигнеева, кто-нибудь бывает?

– Нет, а кому надо, все боятся.

Пилюгин быстро встал, наполнил стакан водкой, направился к Молочковой. Девица, словно отказывающийся, несмотря на все старания, заводится мотоцикл, громко и неровно храпела на железной кровати. Капитан приподнял ей голову, несколько раз легонько похлопал по щекам, а когда та очнулась, насильно влил ей в горло водку. Анастасия Кондратьевна начала лихорадочно хватать ртом воздух, выкатила крупные, бесцветные с похмелья глаза и подала хриплый голос:

– Чагой-то? Чагой-то я вас спрашиваю?

– Ты куда, сволочь, кинжал евстигнеевский дела? – схватив Молочкову за отвороты куртки, закричал ей в лицо Владимир Семенович.

– Какой кинжал? – застонала Настенька и собралась, было, снова откинуться на подушку.

– Серебряный, с каменьями! – капитан так хрястнул свободной рукой по стоявшему рядом стулу, что ножки его подломились, а в углу со своей паутины сорвался паук.

– Говори, красавица, где кинжал, а то ведь я тебя в милицию сдам.

Молочкова широко раскрыла рот и душевно затянула:

– Царю небесный, утешителю, душе истины, иже везде сый и вся исполняй…

Допев до конца, она устало вздохнула:

– Не ругайся так, красивый, – Настенька попыталась погладить небритую щеку капитана неверной рукой, но ее порыв нежности был резко отвергнут особистом. – Тебе это не идет. Продала я кинжал. Месяц назад.

– Кому?

– Не знаю, попу какому-то на автостанции, в Кимрах. За двести долларов. Больше длиннорясый не давал.

Расплата

«СЕЯ КНИГА БЫСТЬ НАПИСАНА В ПЯТНИЦЮ НА ОБЪДНИ В ЛЕТО 6909 г. МЪСЯЦА АВГУСТА ВЪ 28» – значилось на изъеденной жуками коричневой обложке фолианта.

– А вот и нужная книжица! – присвистнул от радости Емельян Арбузов, стирая пыль рукавом кафтана со старинной монастырской летописи. Он открыл книгу наугад и под светом сальной свечи прочел первые, попавшиеся на глаза строки:

«ДОБРО ЕСТЬ НАДЪЯТИСЯ НА БОГА, НЕЖЕЛИ НАДЪЯТИСЯ НА КНЯЗЬ.. МНОГАЖДЫ ПРЕДАЕТЬ НЫ ВЬ РУЦЕ НЕМИЛОСТИВЫМЪ ПАСТУХОМЪ И СУРОВЫМЪ ЗА ГРЪХЫ НАША…»

Сын оружейника Никифора никогда не отличался большой набожностью, хотя родич и пытался с малолетства внушить ему страх перед Всевышним. Сам батюшка чуть свет, не дожидаясь третьих петухов, начинал биться лбом об пол перед иконами, да иногда так, что к шишкам требовалось прикладывать лед. Сейчас же молодой человек от всего сердца возвел хвалу Господу и перекрестился. Летописные строчки запали глубоко в душу.

На боярина надеяться не след. Теперь все зависит от Бога и меня самого. Как верно! Попал я с Скоробоевым в лапы к «немилостивым и суровым пастухам», аки кур во щи. Обаче может и выручит нас грешных всемилостивейший Господь. Еще поглядим, кто пастух, а кто овца для заклания!

Емельян обернул объемистую кожаную, с серебряными застежками сказку тряпицей, задул свечу, стал подниматься по крутой лестнице к выходу из библиотеки церкви Вознесения. Уже взялся за засов двери, когда за ней послышались шаги. Чашник, не раздумывая, перепрыгнул через лестничные перила, камнем упал в кромешную темноту.

Приземлился неудачно. Правой рукой, сжимавшей книгу, сильно ударился о каменный пол. Поднес костяшки пальцев ко рту, почувствовал вкус крови. Обтер ладонь о льняные порты, забился под дубовый стол.

Скрипнула дверь, и в проеме замигал слабый огонек, освещавший настороженное лицо брата Самсония.

– Кто здесь? – монах крутил длинным горбатым носом, с бородавкой на самом кончике. – Никого что ли?

Самсоний ступил на лестницу. Старые, подгнившие доски заскрипели под ним жалобно и противно. По спине Емельяна побежали мурашки. Именно от этого звука, а не от страха перед подлым монахом. На середине лестницы чернец остановился. Он высоко поднял свечу, начал всматривался в темноту.

Спустившись, наконец, в библиотеку, Самсоний прилепил свечу к краю стола, а сам пошел в дальний угол подвала. Емельяну было видно, что послушник замер перед иконой Божьей матери. Внезапно инок упал на колени, разрыдался. Уж этого Арбузов никак не ожидал.

– Прости меня, матерь Божья, прости Создатель справедливейший, на смертоубийство иду не по своей воле. По немощи своей человеческой и воле царевны, – плакал Самсоний. – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем. И упокой, Господи, души раб твоих Ерофея и Емельяна с миром.

Чашник даже перестал чувствовать боль в пораненной руке.

Ну, надо же, какая сволочь этот Самсоний, – изумился он, – уже за упокой об нас с боярином читает! Нет, это ты врешь, братец, рано панихиду справлять. Емельян твердо решил сейчас же подкрасться к послушнику и со всего маху врезать ему по затылку монастырским фолиантом, но в последний момент передумал.

Сейчас ночью, с разомлевшим боярином, бежать не удастся. А утром мнихи непременно хватятся Самсония. И тогда уж точно несдобровать.

Чернец поплакал еще немного, затем поднялся с колен, засеменил, низко опустив голову, обратно к лестнице.

– Надобно библиотеку мухоморной настойкой окропить, – шевелил он белыми, узкими губами. – Прямо таки не крысы, а медведи-шатуны тута завелись. Топочут, аж жуть пронимает.

Засмеявшись собственной шутке, монах вышел из библиотеки и Емельян услышал, как он навешивает на дверь замок. Пару раз звякнули ключи, и все стихло.

Попался! – прикусил губу парень, в отчаянье дернул свои соломенные, непослушные волосы. – И зачем понесло меня в эту библиотеку? Вернулся бы из усыпальницы в келью и за ночь обмозговал бы все как след. Теперича мозгуй, не хочу. Верно, Самсоний на дверь пудовый замок навесил. И дрыном не вышибешь.

Чашник достал огниво, запалил свечу. Вдоль всей библиотеки тянулись сколоченные из досок настилы в несколько ярусов, на которых ровными стопками лежали книги в кожаных и деревянных переплетах. На столе, рядом с лестницей, ждали своего часа незаконченные грамоты и письма, придавленные массивной медной чернильницей. На этом самом столе, час назад, Емельян и обнаружил Ильинскую монастырскую летопись. Кто-то ее читал перед его приходом. Слава богу, Самсоний не заметил пропажи.

Под сосновой лавкой Емельян нашел ополовиненную бутыль с темной жидкостью. Понюхал. Оказалось вино. Сделал несколько больших глотков. Однако отчаяние не отпускало.

Вот дурень, – ругал себя парень, – даже пистоль с собой не прихватил. Завтрева ворвутся сюда «суровые пастухи», чем отбиваться? Этим бумажным хламом? И боярина зело жалко. Добрый, хороший он человек. Токмо трусоват малость. Обаче то не порок, а неумелая защита. Главное, неблазный. Бросать его нельзя. Бро-осать, – протянул слово Емельян и пригорюнился еще больше. – Сам сидишь в клетке, а рассуждаешь как сокол на ветке.

Время шло. Просто так прозябать в мышеловке и ждать палачей, было невыносимо. Парень поднялся по лестнице. Осторожно толкнул дверь плечом. Она не поддалась. Емельян сел, опустил голову на колени. В низу на столе коптила свеча. Ее живой огонек напомнил ему яркую желтую звезду, которая два лета тому назад неожиданно зажглась на небе и светила даже днем. Юродивые у церквей предрекали скорый конец света или очередное нашествие татар. Но татары так и не появились, а звезда через две седмицы пропала так же внезапно, как и появилась.

За рядами книг раздавались попискивания и шорохи. Крысы хлопотали по своим обычным ночным делам. Славно чернецы удумали, – размышлял Емельян, – заманить нас с Скоробоевым в подземелье и учинить обвал. Завалило боярина с холопом каменными глыбами и ладно – на то она и божья воля. Молодцы! Конечно, можно было бы нас просто удавить, да видно не все стрельцы из Пузыревской стражи куплены. Могут заподозрить чего. А так и кобель почесаться не успеет – раз и все уже сделано. Кстати, Самсоний глаголил, что правый туннель подземелья к Пудице ведет. На реке наше спасение. Ничего, что зима. По льду быстрее до стрелецких застав доберемся, а там вихрем в Москву, в Преображенский приказ. Зело любопытно – архимандрита Лаврентия на кол посадят, али башку отсекут? Верно, голову снесут, все ж таки владыка. Хотя какой он владыка – тать болотная. А Самсония с воеводой не иначе в кипятке сварят.

Чашник уперся головой в запертую дверь. Да, на реке – спасение. Вот ведь мнихи, накопали подземных ходов с норами, аки кроты. На чем только монастырь держится! А ведь эти ходы наверняка соединяются между собой!, – вдруг осенило Емельяна. От этой мысли Арбузов даже подпрыгнул и чуть не свалился с лестницы. Как пить дать – из церковной библиотеки есть какой-нибудь лаз. Емельян спустился вниз, взял свечу и пошел к тому месту, где недавно перед иконой Богоматери молился брат Самсоний. В правом углу, к стене был привален плоский гранитный камень внушительных размеров, похожий на могильную плиту. Поднес к камню свечу. Пламя затрепетало и изогнулось в сторону плиты.

Вернувшись к столу, взял деревянную лавку и, как рычагом, отодвинул камень от стены. За ним действительно оказался лаз. Емельяну сегодня несказанно везло. Он опустился на живот и, держа впереди свечу, проник внутрь подземного хода. Ползти было довольно легко. В некоторых местах даже удавалось приподнимать голову. Свеча несколько раз пыталась потухнуть, но чашник бережно прикрывал ее ладонью и ждал, пока пламя вновь разгорится в полную силу. И тут он вспомнил, что забыл монастырскую книгу, ради которой и приходил в библиотеку и ради которой терпел теперь такие муки. Пришлось возвращаться.

Двигаться назад оказалось не в пример тяжелее. Фитиль коснулся земляного свода и погас. Сзади, у сапог что-то зашебуршалось. Крысы! – похолодел чашник. Дернул ногой. Крыса, взвизгнув, отскочила, а затем бросилась вперед. Протиснулась между его ног и стала пробираться под правым локтем и грудью. Молодой человек бросил свечу, левой рукой стал нащупывать мерзкую тварь. Нащупал. Хвост, лапки. Ага, вот и тельце!

Что было силы, сдавил скользкую тушку в ладони. Крыса все же успела укусить парня за большой палец. Но вот, хрустнули ее кости, и она перестала вырываться. Емельян прополз по дохлой крысе и через несколько минут вновь оказался в библиотечном подвале. Сверкая огнивом, нашел книгу, обратно полез в нору. Теперь никак не мог отыскать брошенную во время борьбы с крысой свечу. Полз долго. Емельяну показалось, что время остановилось. Огнивом уже не искрил. И в темноте на ощупь наткнулся на что-то твердое.

Во всполохах кремневых искр разглядел, что лаз перегораживает большой валун. Как мог, развернулся в узкой норе, уперся в камень обеими ногами. Глыба с трудом, но поддалась. Впереди было свободное пространство, и Арбузов с облегчением выбрался наружу. Любопытно, где я?

Огниво осветило небольшую каменную пещеру. С ее потолка свисали, словно гигантские сосульки, диковинные подземные образования. С них капала вода. Из всех боков пещеры торчали тупые каменные выступы. Одна, особенно большая гранитная глыба была укреплена деревянными распорками. Так вот куда я попал! – догадался Арбузов – Здесь мы с боярином Скоробоевым и должны завтра принять мученическую смерть. Вон у того камня Самсоний посвящал предателя Пузырева в свой страшный план.

Дверь в храмовую усыпальницу собора Владимирской Божьей матери, к счастью, оказалась не запертой. Емельян вышел на свежий воздух, вздохнул полною грудью, перекрестился. Было неимоверно хорошо и свободно. А главное, как никогда, хотелось жить. Нет, не отдам царевниным злодеям свою душу за понюшку табака! Молодой человек протер руки и лицо жестким крупянистым снегом, тихо пробрался в братские кельи и лег напротив мирно посапывающего боярина Скоробоева.

Не успел сын оружейника закрыть глаза, во всяком случае, так ему показалось, в дверь кельи постучали. Не дожидаясь приглашения, вошел низкорослый брат Савва. В руках он держал глиняную чашу.

– Похмельное зелье боярину и его холопу, – сказал он, растянув рот в кривой улыбке. – Из желчи поросят и волчьего лыка. С липовым медом.

– Сам холоп! – буркнул Емельян. – Пошел вон со своим пойлом!

Пожав плечами, Савва поставил чашу на пол, удалился.

Проснувшийся Ерофей Захарович протирал кулаками глаза.

– Чего ты раскричался с утрева, Емелюшка?

– Поднимайся, боярин, много дел нам предстоит сегодня с тобой сделать. Очень важных дел, поверь мне.

– О чем ты? И где руку-то успел раскровенить?

Емельян посмотрел на свою правую кисть. Она была вся в запекшейся крови. Под коричневой коркой виднелась нехорошая, глубокая ссадина. Болела и левая рука. То место, за которое успела укусить крыса, припухло, посинело. Арбузов молча взял чашу с темно зеленым зельем, выплеснул его под свою лежанку. В келье запахло поросячьим дерьмом и палеными шкурами.

– Я тебя токмо об одном прошу, Ерофей Захарович, слушайся меня сегодня, аки собственного ангела хранителя. Не перечь. От этого зависит твоя жизнь. И моя тоже.

– Ошалел что ли, Емелька?! Что случилось-то? А ну сказывай!

– Ничего, боярин, все в порядке. Когда в усыпальницу пойдем, посох с собой не бери.

– Почему?

– Поломаешь.

– Много себе дозволения взял, – проворчал боярин. – Вскорости архимандрит Лаврентий за нами пришлет. Давай одеваться.

– Да ты с вечера и не раздевался, – рассмеялся чашник. – Очи то отвори. А Лаврентий, аз разумею, никакой не архимандрит. Такой же настоятель Ильинского монастыря как я Марина Мнишек.

Глаза боярина стали медленно выползать из орбит.