Текст книги "Духовная грамота отшельника Иорадиона"

– Ты хочешь сказать, многоуважаемый царь зверей, что мы зашли в тупик?! – вскинулся майор.

Брусловский кивнул:

– Похоже, что так.

«Я не привык сдаваться»! – собирался произнести Пилюгин, но слова застряли у него в горле. Кадык майора мелко задергался, никак не желая пропускать в пищевод рефлекторно набежавшую слюну. Недоучившийся филолог Валька присел на четвереньки, в ужасе зажмурился, словно увидел уссурийского тигра.

Федор, зарекавшийся с утра не пить, взял кружку Пилюгина, влил в себя все, что в ней оставалось.

А ничего особенного-то и не произошло. Просто отец Лаврентий сдернул с себя искусственную черную бороду и в сердцах бросил ее на стол, явив миру гладко выбритый подбородок.

– Не все еще пропало, дети мои! – басом прогремел он. – Нужно найти план подземных монастырских ходов. Емельян Арбузов указывает на лаз в церкви Вознесения. Но без старых записей мы его не найдем. Не крушить же всю церкву! Есть у меня одна идея. Если монастырская летопись не погибла, то она…

Иерей выплеснул из колпачка остатки водки в черный зев печи, расписанную веселыми ромашками. В каменном чреве вспыхнуло, зашипело. В это время входная дверь со скрипом приоткрылась, и в узкую щель просунулась прилизанная до блеска голова дьячка Филиппа. Отыскав глазами в прокуренной избе иерея, он плаксивым голосом осведомился:

– Что, батюшка, табличку-то на церкву вешать?

– Вешай, Филиппушка, вешай, душа ты моя неуемная.

Тайна директора музея

Директор краеведческого музея Геркулес Панкратьевич сидел на деревянном крыльце покосившегося историко-культурного центра, подперев рукой челюсть. Сидел и грустил. Ничто его не радовало.

Вон буренка пятнистая, по кличке Зойка, со своим теленком вдоль домов тащится. Теленка зовут Черныш, а на самом деле он какой-то серо-зеленый. И морда у него белая. Ну и черт с ним. Черныш, так Черныш. А вон «журавль» над колодцем потрескавшийся вытянулся. Того и гляди, сломается, да кому-нибудь череп проломит. Ну и черт с ним, с журавлем. И с чьим-то черепом. Там вон солнце над лесом восходит. Лес шумит, листвой перебирает, словно причесывается. А зачем спрашивается, солнца, что ли никогда не видел? Стоял бы себе тихо и в воду смотрелся. Да и солнце тоже с приветом, чего лыбется? Зачем лишние надежды по сердцам разливает? Все одно ничего к лучшему не изменится.

Геркулес Панкратьевич носил простую и понятную русскую фамилию – Запойный. С такой фамилией служить бы ему в какой-нибудь творческой организации – в редакции газеты или на телевидении. На худой конец в театре. Тогда бы все соответствовало одно другому. Но вот беда, бог не наделил его никакими талантами, а, потому помыкавшись после армии лет пять по белу свету, Геркулес Панкратьевич окончательно осел в поселке Неклюдово и устроился на работу в краеведческий музей. В силу того, что директора этого культурного заведения недавно посадили за избиение жены, Запойного сразу же назначили на его место.

Все бы ничего, но личная жизнь никак не складывалась у Геркулеса Панкратьевича с такой фамилией. Сам он спиртного в рот не брал даже по праздникам, но глупые местные барышни все равно, не подходили к нему и на пушечный выстрел. Девушки из других населенных пунктов гулять с Геркулесом не отказывались (парень он был заметный, местами даже красивый), но как только они узнавали фамилию ухажера, тут же разбегались кто куда.

Мыслимыми и не мыслимыми способами скрывая свою печать судьбы, как священную тайну Тиутиутуакана, Запойному все же удалось очаровать одну грудастую девицу из соседней деревни, более того – уговорить расписаться. Звали ее Серафима.

Девушка была ничего себе, смазливая, однако больно высокая и широкая в плечах. Поговаривали даже, что по утрам, вместо зарядки она подтягивается на турнике по сто раз, а кто-то даже видел, будто она разгибает подковы. Ну, разгибает, да и ладно. Подумаешь! Сорока двух летний Геркулес был согласен на любую даму. Надоело жить одному, снимая темный угол у слепой, сварливой старухи Клавдии Ивановны. Но нашлись добрые люди, доложили невесте про фамилию жениха.

К сельсовету, в день подачи заявления, явилась не Серафима, а ее братья. Сходу начали толкаться:

– Что же ты, льстень страшный, сестру нашу хочешь опорочить?!

Ничего вразумительного ответить Геркулес не успел.

Настучали ему, как водится в деревнях, по лицу, по почкам, по всему остальному и оставили лежать в луже перед сельским советом.

И тут он увидел Серафиму. В синих рейтузах, заправленных в новые калоши, в серой мальчишеской куртке с большими карманами и сером платке, поверх накрученных каштановых волос. Словом, девушка выглядела очаровательно.

Дураки братья, – подумал Геркулес Панкратьевич. – Влюбленное девичье сердце невозможно оскорбить мало привлекательной фамилией. Летит ко мне моя свирельица приласкать и утешить.

Свирельица подошла к луже, вынула из нее за шиворот побитого жениха и, заглянув ему в залепленные грязью глаза, спросила:

– Запойный, значит? А молчал, Циолковским прикидывался. Про звезды рассказывал.

С этими словами, она плюнула Геркулесу в лицо и опустила обратно в лужу. Бить не стала, хоть и была широка в плечах.

Все, решил для себя после этого унизительного случая Запойный, нужно менять фамилию, пока калекой не сделали. Поехал на следующий день в областную милицию. Вежливо обратился к дежурному капитану:

– Мне бы, товарищ офицер, фамилию поменять.

– Зачем? – удивился тот, внимательно разглядывая посетителя. – Вы что в розыске?

– Почему в розыске? – удивился Геркулес Панкратьевич. – Я ничего не натворил.

– Тогда зачем вам фамилию менять?

Запойный закрутился перед окошком дежурного, точно Серый волк, сожравший с голоду Жар-птицу. Поправил языком шатающийся уже два года зуб, промямлил:

– Она у меня неблагозвучная, с женщинами сплошные проблемы. Жениться не могу. Как узнают, что моя фамилия Запойный, так сразу убегают.

– Так вы алкоголик? – грозно сдвинул брови капитан.

– Нет, просто фамилия такая несуразная, от отца досталась.

– А он что, у нарколога лечился?

– Причем здесь это? Впрочем, откуда я знаю?

– Ну, вот не знаете, а приходите.

– Я вам про свою фамилию говорю. А отец, царство небесное, пекарем был. Такие кренделя выделывал!

– Какие еще кренделя? Почему у вас фамилия Запойная, спрашиваю.

– Не Запойная, а Запойный.

– Какая разница, паспорт, гражданин, предъявите.

Капитан взял в руки потертую серпастую книжицу, поплевал не на пальцы, а на края страниц, полистал.

– Так… место рождения: село Городянки Курской области… Дата рождения: 7 ноября 1901 года.

Милиционер выкатил глаза, снял фуражку. Снова надел, но уже несколько криво.

– Сколько же вам лет-то, Запойный? И все женилка с Эйфелевой башней соревнуется? Хорошо сохранились. Погоди, погоди, а фотография не ваша.

И вдруг дежурный грозно прошипел:

– Это что за физиономия передо мной тут комедию изображает, вы кто?

– Простите, – спохватился Геркулес Панкратьевич, – это не мой паспорт. Это паспорт моего отца, а мой здесь, в другом кармане.

– Значит, у вас два паспорта.

– С собой два.

– Еще есть? Где прячете?

– Нигде не прячу. Когда отец мой умер…

– Если ваш папаша преставился, откуда у вас его паспорт? Вы должен был его сдать.

– В сельсовете регистратор от гриппа страдал. Справку о смерти выдал, а паспорт не забрал. На следующий день и сам помер, правда, говорят от водки. Но это неважно. Пиджак на мне выходной, я его нечасто надеваю, а дома в нем все документы храню. Мой же паспорт здесь, в другом кармане. Вот он, возьмите.

Умерив пыл, милиционер просмотрел и прощупал паспорт Геркулеса Панкратьевича миллиметр за миллиметром. Вертел его страницы перед настольной лампой, даже скреб ногтем, а потом ластиком. Наконец, отложил удостоверение личности на край стола и, перейдя неожиданно на «ты», вкрадчиво спросил:

– Чего же тебе еще нужно, Геркулес Панкратьевич, 1947-го года рождения?

– Я уже объяснял, фамилию поменять. Может быть не всю. Хотя бы одну букву заменить.

– Какую?

– «П» на «б». Получится Забойный. Геркулес Забойный. Звучит?

Дежурный капитан задумался. Взял в руки паспорт, похлопал им по столу, горько ухмыльнулся:

– Думаете, если фамилию измените, то все женщины вашими будут? Как бы ни так. Я перед майскими подругу жены в ресторан «Центральный» пригласил, тот, что у вокзала. Вырезкой говяжьей по 4.20. кормил, мороженое фруктовое заказывал, «Алазанской долиной» поил. А она пошла в туалет и пропала. Двадцать минут нет, полчаса, я за ней, а она там с официантом целуется. Да ладно бы это, так она еще вечером моей жене позвонила, сказала, что я грязно к ней приставал. Вот и вся любовь. И фамилия у меня не Запойный, а вполне приличная.

Геркулес Панкратьевич устало вздохнул:

– Это же, так сказать, частности.

– В таких делах, как изменение фамилии, частностей не бывает. Это дело государственное. Вот почему они свои фамилии меняют? – капитан указал дешевой шариковой ручкой на плакат с членами Политбюро, висевший над его головой.

Запойный сразу и не нашелся что ответить. Однако, поразмыслив, сказал:

– Им ни к чему.

– Вот именно. Эти люди достигли высокого социального статуса, невзирая на свои фамилии.

– Кого вы конкретно имеете в виду и что вообще хотите этим сказать? – потер все еще опухший глаз Геркулес Панкратьевич.

Теперь занервничал милиционер, забарабанил пальцами по столу что-то похожее на 6-ю симфонию Чайковского.

– Я лишь привел пример. Плохих фамилий не бывает. Бывают плохие владельцы.

Под членами Политбюро висел еще один плакат: «Их разыскивает милиция». Взгляд капитана задержался на какой-то отвратительной уголовной физиономии, а затем молнией вернулся на тщательно выбритое, хоть и побитое, лицо Запойного. Бледно голубые зрачки дежурного стали сначала зелеными, потом красными.

– Все понятно, – прошептал, наконец, капитан, откладывая в сторону фуражку. – Боцаценко, иди-ка сюда!

В комнату дежурного ввалился усатый, краснощекий сержант. В мозолистой ладони он держал открытую чернильницу, которая перепачкала все его пальцы. Видно сержанта оторвали от серьезного дела – заправки перьевой авторучки.

– Ну, шо вам?

– Шо! Шо! – передразнил хохлоподобного сержанта капитан. – Брюква ты не чищенная. Посмотри сюда, – офицер указал на фото отвратительной рожи, – а теперь сюда, – он кивнул на Запойного. – Похож?

– А то шо же? Похож, конечно.

– Давай его в обезьянник.

Геркулес Панкратьевич не успел даже и подбитым глазом моргнуть, как перепачканный чернилами верзила заломил ему за спину руки и пинками погнал в камеру.

Выпустили Запойного через два часа. Капитан в глаза ему не смотрел, вежливо вручил два паспорта.

– Ошибка вышла, извиняйте, – пробасил за спиной директора музея сержант Боцаценко. – Вы же уж с тем шо на картинке как молочные братья.

Хохол по-прежнему держал в грязной руке чернильницу.

Неконфликтный Геркулес Панкратьевич хотел, было сказать «ничего, бывает» и что-нибудь даже патриотическое, типа «закон есть закон и все мы обязаны…», но как-то неуклюже повернулся, при этом почему-то дернулся и в результате выбил из пятнистой лапы сержанта пузырек. Чернила выплеснулись прямо в лицо Боцаценко и черными струями потекли по его моментально обвисшим усам.

– Да шо же ты делаешь, колодник?! – обомлел покрашенный милиционер.

Геркулес Панкратьевич растеряно протянул к нему руку, чтобы стряхнуть чернила с усов, но, видно, хохол это воспринял по-своему.

В доли секунды Запойный оказался лицом на грязном полу, и на его запястьях защелкнулись наручники.

Опять та же клетка на несколько часов. Потом другая камера, уже на пятнадцать суток.

Когда Геркулес Панкратьевич вернулся в поселок, он первым делом пошел в магазин, купил пять бутылок водки и впервые в жизни напился. И с тех пор понеслось. Но как ни странно, именно в этом туманно-наркозном состоянии Запойный нашел себе жену.

Дарья Петровна отучила мужа от горькой очень просто. Она прекрасно знала, где хранятся его питейные заначки, и в одну из бутылок вместо водки налила неразбавленную уксусную эссенцию.

Как-то поутру, с сильного похмелья, Геркулес Панкратьевич и хлебнул из этой посудины. Как будто расплавленного стекла выпил. Изо рта Запойного потекла густая пена, он закричал на весь поселок. Находчивая Дарья Петровна сразу поняла, что ее средство подействовало, побежала в сельсовет вызывать скорую.

Через две недели пожилой хирург областной больницы мял живот Запойного и приговаривал:

– Язвенная болезнь, молодой человек, имеет слабую тенденцию к заживлению, вследствие замедленного развития грануляционных тканей. Ну, ничего и с язвами до ста лет живут. А вы на всю жизнь запомните, как эссенцией здоровье по утрам поправлять. Я понимаю, вы хотели выпить водки, но и это не выход из положения. Вот, например, в Монголии после бурного застолья, принимают томатный сок, в который кладут местный деликатес – маринованные овечьи глаза.

Геркулес Панкратьевич потер шершавым языком пересохшее небо. Глаза самого профессора, особенно правый его глаз, как раз и напоминал монгольский деликатес.

– А вы сами-то пробовали это средство? – спросил Запойный.

– Что вы! Я опохмеляюсь исключительно забродившим козьим молоком с морской солью. Однако похмельные средства, молодой человек, вам больше не понадобятся. Отныне и навсегда пить вам категорически запрещено.

Выписавшись из больницы, Геркулес Панкратьевич поцеловал в щечку свою жену Дарью Петровну и сказал ей большое спасибо за науку.

– Не за что, – скромно ответила добрая женушка, – все тяжелые болезни лечатся только радикальным способом.

Но все это было очень давно. Дарья Петровна померла прошлой зимой. И бессменный, вот уже на протяжении двадцати двух лет, директор краеведческого музея, вновь остался один.

В его исторический храм давно никто не заходил. Раньше часто приезжали пионеры. С благоговением рассматривали немногочисленные экспонаты, а Геркулес Панкратьевич (он же и директор и кассир, он же и уборщица) с удовольствием проводил экскурсии.

– Это прялка восемнадцатого века, – рассказывал Запойный, – принадлежала крестьянке Евлампии Сарафановой. На этой прялке она пряла пряжу. А это чепец бывшей местной помещицы Романовской. В этом чепце она спала и гуляла по утрам. После Октябрьской революции сбежала за границу в империалистический город Париж.

И так далее и в таком духе. А если честно, то нечего было показывать пионерам в этом захолустном заведении. Однако беззаботные советские дети были рады всему.

По всем неписаным законам постсоветского времени музей должен был закрыться. Но не закрылся. У руководителей области не поднялась рука на этот очаг культуры. Геркулесу Панкратьевичу, несмотря на всеобщее обнищание, даже регулярно выдавали зарплату. Не большую, но платили.

Не имея даже законченного среднего образования, Запойный считал себя интеллигентом. И как всякий русский интеллигент неимоверно скучал в забытой богом деревенской глуши. Если бы не одно обстоятельство, давно бы пропал. Он хранил тайну.

В тесном музейном подвале-запаснике, в железном сейфе, забетонированном в стену, он держал несколько фолиантов XV – XVI веков. Это были старинные копии: «Евангелия от Матфея», «Галицко-Волынской летописи», «Русского хронографа» от 1512 года и «Монастырской сказки Ильинской православной обители».

Как и когда попали древние книги в музей, Геркулес Панкратьевич не знал. Ни в каких списках и каталогах они не значились. Запойный обнаружил их в запаснике случайно. Фолианты в серебряных и кожаных переплетах лежали на дне сундука купчихи Брянцевой под каким-то хламом. Докладывать о находке Запойный начальству не стал. Он выдолбил в стене запасника углубление и зацементировал в него небольшой сейф. Фолианты едва поместились в железный ящик.

Дверцу сейфа Геркулес Панкратьевич прикрывал широкими досками, а ключ всегда держал при себе. Два раза в неделю он обязательно спускался вниз по скрипучим деревянным ступенькам, открывал металлический ящик и подолгу листал пожелтевшие пергаментные страницы. Нет, у него не было мечты когда-нибудь продать эти книги и разбогатеть. Он дрожал над своим сокровищем как Гобсек над златом. Вдыхал полной грудью средневековую пыль и погружался в исторические фантазии.

Вот и сейчас, погрустив над бездарными сельскими пейзажами, Запойный собрался было идти к своим книгам. Но тут заметил четверых мужчин, скорым шагом направляющихся к музею.

– Почем билеты для служителя культа и сопровождающих его лиц? – нагло спросил издали высокий брюнет в плаще и очках с крупными диоптрическими линзами.

Бегство

Закончив сочинять духовную грамоту, старец Иорадион внимательно перечитал ее, тяжело вздохнул, перекрестился, спрятал свернутую в трубочку кожаную грамоту за икону Божьей матери. Затушил елейную плошку. Однако на печную лежанку к Марфе не полез. Прилег у двери на широкую, резную лавку. Прикрылся схимой, подаренной монахами и телогреей на курином пуху. Набросил на лицо шерстяной повойник.

В доме было тепло, спокойно. На печи, топившейся по белому, за ситцевой опоной, похрапывала Марфа. Под печью затянул прилюбострастстную песню сверчок. Где-то рядом шуршали мыши.

Пустыннику не спалось. Он ворочался с боку на бок и ни как не мог найти для своих тощих чресл удобного положения. Наконец, старец удачно подпихнул под ребра мягкую телогрею, зарылся бородой в овечий платок и почувствовал во всем теле успокоение. Мысли его начали постепенно путаться, наползать друг на друга, растворяться, как легкие, июльские облака в ведренную погоду.

Еще мгновение и он бы уснул. Но какая-то неугомонная мышка зашебуршукалась прямо под лавкой, да еще начала попискивать. Иорадион стянул с лица повойник и наотмашь, несколько раз стеганул им под лежанкой. Мышь затихла, а вот сон к старику больше не возвращался. Он откинулся на спину и в полной темноте, не закрывая глаз, стал вспоминать давно ушедшие времена.

Раньше бывало, ежели ночью, какая хвостатая тварь в его хоромине голос подаст, поутру самолично охаживал подсобных холопов кожаными узами. Меда хмельного на седмицу лишал. И попробуй только кто запрет нарушить. С цепными медведями под бубен плясать непослушник отправлялся. Ну и потеха была. Медведи голодные с железа рвутся. Но зубами им своевольника не достать. Только коготками слегка. А холоп от зверья увертывается, кричит. И убежать не может, позади стена. Дворовые делатели в бубны стучат, в дудки дуют. Косолапые звери от того совсем стервенеют, пеной исходят.

А топеря изба прокопченная, девка на печи из монастырских сирот, ента чертова язвина на острове. Вши, аки собаки злющие, пропади они пропадом, думал старец Иорадион. Все ить могло быть по-другому, ежели бы Василий Васильевич не был до непотребства упрям и зело доверчив. Чесо ему вздумалось тогда цесаревских выблядков Якуба и Махмутека воевать? Ну, пограбили бы они Нижний Новгород. Сему граду к разорениям не привыкать. Великому князю самому давно надобно было трежников и гостей нижегородских за шиворот потрясти. В проказьстве упрели, обнаглели. Самолично с ордой об откупах договаривались, яко будто и московского князя на свете нет.

Не послушался Василий Василевич умных людей. А ведь еще в начале мая, когда с дружиной стоял в Александровской слободе, епископ суздальский Авраамий грамоту ему прислал: «МЪСЯЦА АПРИЛЯ 20, В КАНУНЪ ПРЕПЛОВЕНЬЯ В ЦЕРКВИ СВЯТЫЯ БОГОРОДИЦА СБОРНОИ СТВОРИСЯ ЗНАМЕНЬЕ ВЕЛИКО ВО ГРАДЪ СУЗДАЛЪ: НАЧАШАСЯ НАПРАСНО СВЯТИТЕЛЬСКЫЯ ГРОБЫ ВНУТРИ ГОРЪСТИ И ПАДАТИ, А НА ЗАВТРЕ, ВЪ САМЫИ ПРАЗНИКЪ ПРЕПЛОВЕНЬЯ ПАДЕСЯ ЦЕРКВИ СБОРНАЯ СВЯТАЯ БОГОРОДИЦА».

Василий Васильевич решил, было, войско в Москву поворачивать, да Шемяка-змеище, Дмитрий Юрьевич громче всех глаголил: «Авраамий-тать цесарю Махмету за брашну и тысячу рублев продался! Тотарове не посечь, студъ нам буде. Елико потребиша тотарове будем? Николе больше. А во церкви святая богородица не знамение створися, а обояние».

Напрасно внял великий князь Шемяке. С тем и пропал. И аз вкупе с ним.

От свежесрубленной изгороди суздальского Ефимьева монастыря двенадцатитысячное войско великого князя Василия Васильевича двинулось чуть свет. Накрапывал ледяной дождь. Июльская година выдалась ненастной. Лучше было бы переждать непогоду, но лазутчики донесли, что цесаревские отряды «числом велика» уже вышли из Мурома, направляются к Суздали. Долее сидеть в монастыре не имело проку.

На совете князей, ближних бояр и воевод надумали встретить татар недалеко от города, у озера Войхра. Одолевать поганых решили пятью полками – четырьмя основными и одним засадным. Впереди пустить наемников с ручными мортирами, жюпельными бомбами и пищалями. С флангов их прикроют шведские рыцари с биденхандерами – большими двуручными мечами. За пищальниками встанут самострельщики с тяжелыми болтами. За ними лучники. Как только закончится огневая и стрельная пальба, вперед выдвинутся пешие воины тверского князя Бориса. Потом в бой вступит новгородская конница. Самый главный и решительный удар по поганым нанесет из засады Дмитрий Юрьевич Шемяка.

Вроде бы все так. На том и порешили. Утром шестого июля выступили отдельно всеми пятью полками. Великий князь Василий Васильевич гордо восседал на гнедом жеребце в окружении родственников и приближенных бояр. Воевать в такую непогодь было не с руки, и он молил бога, чтобы к завтрашнему дню прояснилось.

Вообще все лето 6953 года от сотворения мира выдалось пакостным. Дожди не прекращались ни днем не ночью. Рожь на полях во многих уездах и волостях полегла. Ждали неурожая и голода. Только этой напасти не хватало московскому князю! Случится алкание, заволнуются уезды. Опять побегут смерды и земцы в Литву, в Псков или на Дон. Одно радовало Василия – вроде бы угомонился Шемяка, больше не претендует на великокняжеский стол. Вместе с ним выблядков Махмета воевать едет.

«Али ловчит, прикидывается смиренным? Может, надумал предать в самый лютый час? В сумятице брани нож в спину блазно воткнуть? От этого вора всего можно ждать».

Но любому миру, даже временному Василий был рад. Надоела усобица пуще татарских набегов. Великий князь повернул голову в сторону державшегося рядом Дмитрия Юрьевича, который, несмотря на дождь, был при всем военном параде – в новом высоком остроконечном шлеме – ерихонке с металлическими наушниками и кованной носовой стрелкой. Из-под шлема, украшенного лисьим хвостом, на широкие плечи спадала мелкая бармица. Грудь защищал пластинчатый ливонский панцирь, надетый поверх кожаного нагрудника. На руках – немецкие ошипованные перчатки. Его оруженосец Тимофей вез красный трапециевидный княжеский щит и тяжелый одноручный меч. Четыре персидских кинжала Шемяка всегда держал при себе, за широким узорчатым поясом.

До озера Войхра было еще далеко. Пока что миновали Кидекшку. Впереди за холмами Ляховицы. По глинистой грязи войско передвигалось медленно. Полки отставали друг от друга на несколько верст. Груженные провиантом, оружием и огневым зельем телеги без конца застревали, их приходилось вытягивать всем миром. Но дружинники и ополченцы шли не унывая, со смехом и незлобивым матерком.

В полках наемников из литовцев, шведов и поляков веселью не предавались. Их повозки и брички почему-то не застревали в вязкой дорожной жиже, не опрокидывались на косогорах. Василию Васильевичу пришлось заплатить иноземцам почти десять тысяч золотом, но иначе было нельзя. Наемники лучше вооружены и даже в самую кровавую сечу не бегут с поля брани. Держатся до последнего, честно отрабатывая свои деньги. Был бы жив великий князь литовский Жигимонт Кестутьевич, не отказал бы в поддержке своим войском. У них с Василием давно сложились добрые отношения, хотя и распускали литовские феодалы про Жигимонта сказки: «Сеи бъ князь лют и немилостивъ и серебролюбив паче человекъ и много князеи литовьских погуби и иныя истопи, а иныя погуби, мечем, а поневъ и земскых людеи немало безъ милосердия изгуби».

Ано кто без греха? – размышлял Василий Васильевич, – Сам Александр Ярославович Невский вкупе с погаными русские души изводил. И аз не пресвитер.

Однако шесть лет назад недруги убили Жигимонта, и теперь ждать от Литвы помощи Василию не приходилось.

К вечеру головной полк московского князя вышел к устью реки Каменки, где она сливалась с Нерлью. Недалеко от берега виднелись струги рыбных ловцов, возле коих, от сильного дождя, вода, казалось, кипела.

– Здесь на ночь встанем! – приказал Василий Васильевич.

– Стой! – тут же прокатилось по полку.

Княжеские вестовые развернули коней, пошустрили назад в отставшие полки.

– Стой! – кричали они уже издали дружинникам и ополченцам.

Те, без лишних уговоров, съезжали с дороги, ставили «луной» телеги. В центре воздвигали пирамиды из бердышей, секир, алебард. Разводили костры.

Шатер великого князя развернули прямо на берегу у большой засохшей ивы. Место выбрал он сам, хотя бояре и отговаривали.

– Негоже, князь, вежу под гнилым деревом перед бранью ставить. Обояние случиться может, – упрекал его боярин Налимов.

Василий Васильевич обнял двоюродного дядю своей супружницы за плечи, поцеловал в висок.

– Какая примета теперь не случись, все одно татарве конец. Цесарь Махмет меня боится. Выблядков своих, на сечу прислал. Уместно ли это для хана? Неуместно. Обаче на важное дело он более несподручен. Поутру пошлю цесаревичам донос. Пущай убираются в свою Казань по добру по здорову.

Дождь внезапно прекратился, из-за рассеивающихся темно-фиолетовых вечерних туч выглянуло солнце. Темно еще не было. Пустили дозорных соколов. Птицы долго кружили в высоком небе. Вдруг одна из них резко упала на правое крыло, молнией метнулась в сторону чернеющего далеко за рекой Каменкой леса.

Сокол по кличке Кафа вернулся нескоро. Усевшись на рукавице сокольничего, нервно хлопал крыльями, крутил во все стороны взъерошенной головой. Великий князь подошел к птице, погладил ее по шее.

– Что, не узрел наших ворогов? Рано им еще тут быть. Потеха сечная опосля завтрего случится. Тогда погуляешь всласть. Аз теперь вечерять желаю.

К плечу Василия Васильевича осторожно прикоснулся боярин Налимов.

– Прикажи, великий князь, лазутчиков за Нерль отрядить. Что ежели поганые ужо близко и ночью нагрянут?

– Не нагрянут, – успокоил боярина князь. – Они токмо два дня назад из Мурома отъехавши. Им по такой грязище споро здесь не оказаться.

В шатре Василия Васильевича собралась вся войсковая знать. За Шемякой пришлось посылать дважды. От первого приглашения он отказался, якобы, по причине недомогания. Но великий князь отправил к нему другого гонца, и велел передать Дмитрию Юрьевичу: «Аще в питии вина дружбы не имаем, как в брани будем?»

Шемяка прискакал на черном татарском скакуне один без холопов и оруженосцев, что явно должно было означать – зла на Василия Васильевича он не держит, доверяет ему полностью.

Только наполнили кубки красным алжирским вином, в шатер вошел командир отряда наемных аркебузиров немец Томас Штенцель.

– Das ist sehr schlecht, – сказал он к великому князю.

– Чесо стряслось? – не понял тот.

– Es regent und wieder es regnet. Плехо. Дошть. Wieder дошть. Жюпель kaput. Совсем сырой зелье. Wir haben keine Maglichkait etwas…

– В бочонках порох не промокнет, ано ручные мортиры завтра перезарядите, – отмахнулся от немца Василий Васильевич.

Но командир наемников не отставал.

– Das ist sehr schlecht, – все повторял главный аркебузир, пока чашники князя не сунули ему в руки высокий кубок с крепкой медовухой.

Вино, чтобы быстро не захмелеть, а утром, не быть непотребными, наполовину разбавляли липовой сытой и непременно закусывали, наряду с другими яствами, варенными в уксусе листьями крапивы.

Федор Иванович Налимов в попойке не участвовал. Сходил к своим ополченцам, приказал развязывать кожаные мешки с жюпельным огнем, и пока нет дождя, сушить его на ветру. Увидел, что тем же самым занимаются и немецкие наемники.

Боярин присел на берегу Каменки, стал тревожно всматриваться в дальний лес. Беспечен наш князь, зело беспечен, думал он, – не время бражничать. Решительно поднялся, опять пошагал к своим людишкам. Кормовые ополченцы как раз закончили жарить барана и теперь с криками, шутливо подпихивая друг друга, разделывали тушу. Остальные, вдали от костра, выполняя его приказ, развязывали мешки с порохом.

Кликнул сотника Мишку Рябого. Тот подошел, как всегда, вразвалочку, чумазый. О камзол вытер серные руки.

– Возьми с собой пять молодцев, – велел боярин, – сходите за Каменку к тому дальнему лесу. Поглядите что к чему. Выступайте прямо сейчас. Пешими, уразумел? И без бердышей. На татар наткнетесь, все одно не помогут. А так сподручней убегать станет.

Мишка не на шутку перепугался:

– За бором ужо поганые?

– Нет там никого. На всякий случай сходите.

Сотник побежал в отряд, свистнул в два пальца. К нему сразу же кинулись несколько добрых парней. Не успело солнце и на мизинец склониться к своему ночлегу, как боярин Налимов увидел шестерых ополченцев, переправляющихся вброд через реку, с заткнутыми за кушаки короткими саблями.

Пошел в свою невысокую вежу, прилег на медвежью шкуру, задремал. Снился Федору Ивановичу какой-то синебородый мужик в грязном рубище. Мужик грозил боярину пальцем, приговаривал: «… и без вести наидоша тотарове, и бысть сеча велика князю великому с тотары, и по грехом нашим побежден бысть князь великий, изымаше его тотарове, и ведоша его в Орду…».

Налимов вскинулся с лежанки и в первое мгновение ничего не мог сообразить. Где? Где мужик-предвестник? Но в шатре никого не было. Боярин вытер пот с лица и шеи медвежьей лапой. Хлебнул вина из стоявшей рядом криницы.

– Микита! – позвал он несшего службу у входа в вежу холопа.

В шатер вбежал детина с факелом в левой руке и боевым топором в деснице.

– Чего, боярин, надобно?

– Ты токмо что сказки сказывал, будто татары «без вести наидоша»?

– Ничего я не сказывал. Это лошади ржуть. Тобе, боярин, во сне и прислышилось невесть чаго.

– Дурень! Что же я лошадиного ржания от твоего голоса отличить не могу?

– Нам не ведомо.

Мужик пожал плечами, вышел.

Боярин опять прилег на походный лежак и вскоре погрузился в небытие.

Проснулся Налимов оттого, что холоп Микита по-разбойницки тряс его за плечи и, приблизив почти в плотную свою нечесаную бандитскую морду, что-то громко кричал, разбрызгивая слюни.

– Прочь, прочь! – отбивался от него ничего не понимающий спросонья боярин. Но Микита нахлобучил на голову Налимова сфероконечный шелом, отчетливо произнес:

– Тотары!

Боярин выскочил из шатра, успев, правда, прихватить добрую байдану.

В слабом утреннем тумане было видно, что от дальнего леса к реке приближается целая тьма ездецов. Татары двигались медленно, а в полутора верстах от Каменки, посередине широкого поля и вовсе остановились.