Текст книги "Шляпа с пером. Иронические стихи и немножко лирики"

Шляпа с пером
Иронические стихи и немножко лирики
Владимир Попов

Иллюстратор Мариано Алонсо Перес

© Владимир Попов, 2017

© Мариано Алонсо Перес, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-6247-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Впечатление

 
Довольно старый, как Писсарро,
вдыхая ветреный Париж,
гуляю по бульварам с Саррой…
Красиво жить не запретишь!
 
 
Туманы, отсветы, муары…
Сезоны дымчатых аллей.
Гогены, берты, ренуары
и отцветающий сислей.
 
 
Уйдём в окружности Руана,
туда, где жёлтые стога…
Там, где кончаются сезанны
и начинаются дега.
 
 
Где криком надрывают глотки
в толкучке пёстрых храбрецов…
И где парижские красотки
целуют морды жеребцов.
 

Старофранцузская баллада

 
Король поехал в Истанбул —
а лен де лон, а лен де лон —
и прихватил с собою стул,
но был случайно взят в полон.
 
 
Сидит на стуле наш король —
а лен де лон, а лен де лон —
пока предатель де ля Моль
с султаном пьёт одеколон.
 
 
А наш король не ест, не пьёт —
а лен де лон, а лен де лон —
а песню грустную поёт,
и без любви скучает он.
 
 
От горя стал король седеть —
а лен де лон, а лен де лон —
спасибо, есть на чём сидеть,
а то б – совсем невмоготу.
 

«Лизхен пела про Отелло…»

 
Лизхен пела про Отелло,
про тоску родных осин.
Лампа тусклая горела,
потребляя керосин.
 
 
Лизхен пела, пела, пела,
а высокий господин
подпевал ей то и дело,
опершись на клавесин.
 
 
Муж, роняя комплименты,
извинился в тот же миг,
удалясь в аппартаменты
и поправивши парик.
 
 
Лизхен пела про омелу,
про желанье «умэрэть»…
Но, поскольку надоело,
перестала Лизхен петь.
 
 
Лизхен вроде не хотела,
но высокий господин
целовал её умело,
опершись на клавесин.
 

«Эльза Швайнет, молодая…»

 
Эльза Швайнет, молодая,
невзначай упала в Рейн
(до того была худая —
словно Ида Рубинштейн).
 
 
Кюхельштрам ловил селёдку,
на душе была тоска.
Видит: где-то посерёдке
по реке плывёт доска.
 
 
Он подумал: «Непристойно!
Это просто стыд и срам —
доски плавают спокойно…» —
так подумал Кюхельштрам.
 
 
По-над Рейном вечер тает.
Эльза по реке плывёт.
Тихо ножками болтает.
Тихо песенку поёт.
 

Старый город

 
Неторопливый свист
легко летит по ветру…
Весёлый трубочист
похож на Риголетто.
 
 
Ушёл от суеты —
он никого не слышит.
Лишь чёрные коты
сидят на красной крыше.
 
 
На верхнем этаже
окно полуоткрыто,
где дама в неглиже
склонилась над корытом.
 
 
И рыжий идиот
с соседнего балкона
весь вечер вниз плюёт
в прохожих монотонно.
 

Эстонские вести

 
Я. Йыэрюют писал Уйбоппу,
что Пукк и Каал уехали в Берлин.
Уйбопп писал: «Пошли они все в поппу.
Валите все – останусь я один».
 
 
Как много шума и как много звука,
и все газетчики талдычат, как один:
«Бавария не может жить без Пукка,
и Пруссии Каал необходим».
 
 
Живут себе в сметане и в сиропе,
и, вспоминая свой родимый кров,
Пукк и Каал гуляют по Европе.
А наш Уйбопп пасёт своих коров.
 

Ходасевич в Берлине

 
Играл на пьянино любовник хозяйки.
Хозяин за картами плакал всю ночь.
И пьяненький Белый хватал без утайки
дурнушку Марихен, – хозяйскую дочь.
 
 
За что мне досталась такая награда —
и в этой пивнушке я пьян без вина,
когда представляю средь дыма и смрада:
О Боже, какая у Нины спина!
 
 
Всё будет отлично, всё будет прекрасно, —
неужли напрасно мечтали о том…
Мигает фонарь на углу Лютерштрассе,
где нищий стоит под дырявым зонтом.
 

Автопортрет

 
Весь в чёрном, словно Невермор,*
в открытое окно
вошёл бесшумно, словно вор,
по-эт Владимир По.
 
 
По крыше дождик молотил.
Потом раздался гром.
Озноб невольно охватил
сидящих за столом.
 
 
И, словно в прежние года,
как будто все глухи,
он каркнул весело: «О, да!» —
и стал читать стихи.
 
 
*Nevermore (англ. «никогда») – намёк на ворона
 

Пианист
(детский рисунок)

 
Под огромной чёрной шляпой
в голой комнате – один,
неземной и косолапый,
заседает господин.
 
 
Пианино в чёрной гамме…
Прикасается диез
к нижней челюсти с зубами,
где гуляет кариес.
 
 
«Песню старого скитальца»
он пытается играть.
На руке четыре пальца,
а мизинца не видать.
 
 
Чтобы звуки длились дале,
извивается дугой,
нажимая на педали
музыкальною ногой.
 
 
Тихо музыка разлилась
вдоль по нотной борозде…
И улыбка заблудилась
в тёмно-красной бороде.
 

Лионела

 
Лионель ушёл из мира
за таинственною Миррой…
 
 
Но сегодня мне запела
свою песню Лионела,
что принёс попутный ветер
из прошедшего столетья.
 
 
– Чио-лио, мио-лель! —
Лионела! Лионель!
 
 
И капели у капеллы,
словно слёзы Лионелы.
 
 
И опять стоят в апреле
щебет, свисты, лионели,
окликая то и дело:
– Лионела! Лионела!
 

«Целовал я туфельки…»

 
Целовал я туфельки.
Целовал я пальчики:
тютеньки-матютеньки,
зайчики-банзайчики.
 
 
А теперь – трагедия,
или просто драмочка:
на велосипедии
укатилась дамочка.
 
 
И теперь я брошенный…
Потерялось времечко:
ни одной горошины,
ни пустого семечка.
 
 
Улетели утеньки.
Убежали пальчики:
тютеньки-матютеньки,
зайчики-банзайчики.
 

Милиса

 
– Ну и ладно! – сказала Милиса,
выходя из кустов барбариса.
 
 
И Милиса сказала: «Вот надо!» —
повернувшись к кустам винограда.
 
 
И состроила кислую мину
равнодушному вроде жасмину.
 
 
– Уж пора бы и знать назубок,
кто в саду нашем главный цветок!
 
 
– Эй, садовник, пока ты не лысый,
поухаживайте за Милисой!
 
 
– Ну и ладно! – сказала Милиса,
исчезая в кустах барбариса.
 

Джеммахали

 
Шёл я,
пьяный немножко,
где-то
краем земли.
Кто-то
пел под гармошку:
– Джеммахали,
джеммахали!
 
 
Что же
это такое?
Чудо —
не говори:
по-над
русской рекою:
джеммахали,
джеммахали…
 
 
Раз-два,
вроде бы сами
не
касаясь земли —
сами ноги плясали
джеммахали,
джеммахали.
 
 
Словно
ручкой махала
и исче-
зла вдали,
тайной
из Джеммахала
джеммахали,
джеммахали.
 

Красная коробочка

 
Красная коробочка.
Пыль на медальоне.
Открываю пробочку
в маленьком флаконе.
 
 
Из такой безбрежности —
прошлого сирени!
Лёгкий запах нежности
в комнате осенней.
 
 
Трепетные пёрышки.
Музыки обвалы.
Веер юной Золушки
с царственного бала.
 
 
Закрываю пробочку…
Ты меня прости,
красная коробочка
от духов «Коти».
 

Поэтесса

 
Она тонкая, словно лоза,
и свежа, будто вешние воды.
У неё золотые глаза
и веснушки весенней породы.
 
 
А ещё у неё есть душа…
Вьются всюду за нею повесы,
потому что она хороша,
потому что она поэтесса.
 
 
А какие читает стихи!
Ощущение – так не бывает!
Оттого мы сегодня тихи,
от восторга глаза закрывая.
 
 
Она словно посланник небес,
И настолько доверчива к людям,
что, когда произносит: – Майн херц! —
бьётся голубь под левою грудью.
 

Чикал чикалкой Чикалкин

 
Я скакал верхом на палке,
совершая поворот…
Чикал чикалкой Чикалкин
и начикал много фот.
 
 
Вот:
Дядя Петя с тётей Маней,
как два крепеньких груздя.
Дядя Петя тётю Маню
обнимает за грудя.
 
 
Чтобы чётко был в ответе
за разбитые часы,
тётя Маня дядю Петю
поднимает за трусы.
 
 
Беспризорник Бобик лает,
чешет лапой вшивый бок.
Пацаны в очко играют —
веет лёгкий матерок.
 
 
Вадик бабушку Ларису
вдруг о чём-то попросил,
потихонечку описал
и песочком пригасил.
 
 
Я скачу – а как иначе!
Гордо выпятив живот,
дядя Гриша тоже скачет
за пловчихою и ржёт.
 
 
И на этом светлом фоне,
отряхнувшись от утрат,
дядя Моня с тётей Соней
поглощают лимонад.
 
 
Муравьи зашевелились:
заползают за трусы…
Из кустов Карандашвили
наблюдает за Люси.
 
 
И глаза горят, как угли —
ослепительны до слёз…
Девки скользкие, как угри.
Парни мокрые, как хвост.
 
 
Смех и крики: воздух плещет
от восторга над прудом…
Из стакана водку хлещет
с Огурцовым управдом.
 
 
Прошлый век. И полдень жаркий.
Пятьдесят какой-то год.
Чикал чикалкой Чикалкин
и начикал много фот.
 

Мадлен

 
Мы с нею расстались вчера —
ушел я от этого мрака…
Мадлен обожает Сёра,
но не обожает Синьяка.
 
 
И вот я остался один,
но я не жалею, однако…
Всего ей дороже Кузмин,
который без мягкого знака.
 
 
Посмотрит она в небеси
и сразу заводится трелью…
Отвергла Мадлен Дебюсси,
но неравнодушна к Равелю.
 
 
Такой вот печальный сюжет,
написанный хмурым Эль-Греком…
Ну, как жить на старости лет
с тяжёлым таким человеком?!
 

«Я, был бы композитор…»

 
Я, был бы композитор,
не посчитал за грех
в весеннюю сюиту
вложить девичий смех.
 
 
А что теперь осталось:
лишь пепел да зола…
Ах, как она смеялась!
Ах, как она цвела!
 

Рыжая Эльза

 
Проснулся с рыжей Эльзою
я раннею порою…
(Прошу не путать автора
с лирическим героем).
 
 
Итак: проснувшись утром,
я как бы между дел
на рыжую подругу —
на Эльзу – поглядел.
 
 
На голове у Эльзы
какая-то фигня…
Куда девались волны
прекрасного огня?
 
 
И, словно скальп бесстыжий,
спокойно спал в углу —
парик валялся рыжий
на утреннем полу.
 
 
И я в одном ботинке
бежал, убитый горем…
(Прошу не путать автора
с лирическим героем).
 

«Сидит на ветке птаха…»

 
Сидит на ветке птаха
у дома, утром рано,
насвистывая Баха,
мурлыча Мессиана.
 
 
Она их научила
такой красивой трели.
За это получила
симфонию апреля.
 
 
Мы вырвались из клетки,
хоть порвана рубаха…
Сижу на нижней ветке,
насвистываю Баха.
 

Добрый вечер, тётя Роза!

 
Она двигалась на меня, словно неуклюжий
тёмный крейсер времён Порт-Артура.
Несла сумки в обеих руках, и невозможно было
обойти эту медленную натуру.
 
 
Перегородив дорогу, она поставила сумки
на мокрый снег и заявила с улыбкой:
– А я Вас узнала! Вы ещё ребёнком
приходили к нам слушать скрипку.
 
 
Я Вас всё время путала с Герой с улицы
Островского: он теперь в Канаде…
Он собирает камни… Вы меня понимаете! —
Он живёт у старой б…
 
 
– Добрый вечер, тётя Роза! Как Ваше здоровье?
Как Ваши георгины и Ваши настурции?
– Он меня спрашивает! Я всё думаю:
зачем я не умерла
в восемнадцатом году от революции?
 

Кто там?
(испанская сказка)

 
В лесу, в глухой избушке,
жила одна старушка,
и на ночь закрывала
все окна на крючок.
Шёл дождик бесконечный.
Она топила печку —
в огонь бросала хворост.
Сидела – и молчок.
 
 
Она была под старость
чуть глуховата малость,
поэтому боялась
убивцев и воров.
И от раскатов грома
избушка, как солома,
дрожала-шевелилась.
И дёргался засов.
 
 
И всё вокруг трещало —
несчастье обещало.
У дерева больного
в лесу сломало сук.
Вдруг всё остановилось,
как будто прекратилось —
и в это время в двери
раздался громкий стук.
 
 
Старушка отступила.
– Кто там? – она спросила.
– Откройте! Заблудился,
весь вымок и дрожу.
Придите на подмогу,
откройте ради Бога!
От горя и несчастья
себя не нахожу…
 
 
Старуха с перепугу
метнулась в дальний угол.
Потом спросила твёрдо:
– Кто вы такой?
– Хосе я.
Был голос тихо-дальний,
тревожный и печальный —
как будто исчезает,
надежды не имея.
 
 
Собравшись, что есть силы,
она переспросила:
– Как вы… как вы сказали?
я плохо поняла…
– Хосе Мария Андрес
Флорес-и-де-Фернандес!
Старуха изумилась
и руку подняла.
 
 
– Ступайте понемногу
опять своей дорогой,
откуда вы пришли…
Придётся нам проститься!
О, сколько же народу
изысканной породы,
что в маленькой избушке
не сможет поместиться!
 

«Боже, сколько поколений…»

 
Боже, сколько поколений
ткнулось в женские колени!
 
 
И положены с размаху
наши головы на плаху,
 
 
и с тех пор похожи, верно,
на беднягу Олоферна.
 
 
И ни сверху и ни снизу
никакого нет сюрприза.
 
 
Красота твоих коленей
только для стихотворений.
 

Буфетно-вокзальная песенка

 
Вы опять уезжаете в Тулу,
не коснувшись холодных котлет…
Вы пока помещайтесь на стулу —
я сейчас принесу винегрет.
 
 
Между нами стоят перепонки,
но боюсь: я сегодня влюблюсь.
Я такой удивительно тонкий,
что потом на себя удивлюсь.
 
 
Ах, какая Вы вся мармелада,
прямо яблочко белый налив…
Ничего мне от жизни не надо,
но позвольте потрогать за лиф.
 
 
Вы воссозданы вся для эффекту,
и для Вас все мужчины – зола.
Но хотя бы возьмите конфекту
со соседнего с нами стола.
 

«Пропащее лето вернётся едва ли …»

 
Пропащее лето вернётся едва ли —
его, как ребёнка, цыгане украли:
заныкали где-то в дырявой кибитке.
 
 
Тоска, словно нищий, стоит у калитки.
И птицы небесные редко порхают.
И яблони в этом году отдыхают.
 
 
Удачные дачи на ключик замкнулись,
и все поэтессы на юг потянулись
от долгих дождей и заглохшего сада…
 
 
Не надо сердиться и плакать не надо.
 

«На лесной опушке…»

 
На лесной опушке
лёгкий ветерок…
(Натальянский Пушкин
и любовный Блок).
 
 
Кто там, в платье белом
смотрит на цветок?
Ручкой загорелой
трогает листок?
 
 
Кто там, утром ранним
светится вдали,
как воспоминанье
о былой любви?
 
 
И иду с повинной
я на свой чердак
мимо Черубины,
что де Габриак.
 

Вольный перевод

Головка из Богемска ланда, а белы ручки из Брабанта…

(Германия, 14 век, аноним. Перевод А. Эппеля)

 
Чудесна без сомнения
от туфелек до банта —
головка из Богемии,
а ручки из Брабанта.
 
 
Черешневые губки
невинны и чисты…
И грудки, как голубки,
а клювики остры.
 
 
Под платьем белоснежным
гуляют по дорожке:
животик венско-нежный,
мейнготтовские ножки.
 
 
Раскрылась майской почечкой —
цветёт со всех сторон…
Такою польской попочкой
садиться бы на трон.
 
 
А там ещё есть точно
девичества оплот:
баварской сливы сочной
давно созревший плод.
 

«Взгляды женские ужу…»

 
Взгляды женские ужу
и, настроен на удачу,
по Флоренции брожу,
словно Данте и Бокаччо.
 
 
Увязался за Марией
я, совсем как старый пёс:
Пьяцца делла Синьория,
Понте Веккьо (Старый мост).
 
 
Словно здешний ветерок,
возвращавшийся с гулянки,
обнимаю сапожок
у прекрасной итальянки.
 

«На крыльце сидит собака…»

 
На крыльце сидит собака.
У собаки рыжий хвост…
Напишу-ка нескладуху,
по-научному: концепт.
 
 
Иванов любил Петрову,
а Петрова – ни гу-гу,
тоже самое, что Фридман
тетю Иду Гершензон.
 
 
Тетя Ида горько плачет
и Петровой говорит:
– Если вы идете в рынок,
то купите молока!
 
 
А Петрова ногти красит
на руках и на ногах…
молоко давно прокисло —
будем кушать простокваш.
 
 
Тетя Ида возмутилась,
задрожала очень вся:
– По какому это праву
вы на рынок не пошли!
 
 
Выносил помойку Фридман
и услышал этот крик…
Иванов не растерялся
и к Петровой подошел.
 
 
Он утёр Петровой слезы
накрахмаленным платком…
Стал любовно красить ногти
на руках и на ногах.
 
 
Фридман тут не растерялся
сел за стол, курил всю ночь…
написал киносценарий
на воскресный сериал.
 

Силуэт, нарисованный сажей

 
Среди безделушек, игрушек, бумажек
нашёл силуэт, нарисованный сажей:
тяжёлые линии бёдер. И даже
не хуже Леже и Пикассо не гаже.
 
 
Я с ними встречался уже в Эрмитаже,
но этот получше. На стену прилажу —
и то отойду, то рукою поглажу…
Никак от него я глаза не отважу.
 
 
Всего-то три цвета, но главное – серый.
Какой-то губительно-чувственной мерой,
едва прикоснувшись, намечен сосок.
 
 
Я словно вхожу в незнакомую эру,
где есть красота и, конечно же, вера…
И свет льётся сверху. И наискосок.
 

Курортный роман

 
Ты подсела ко мне ненароком
в неглубоком простом декольте,
Я тогда удивился глубоко
небывалой твоей красоте.
 
 
И, прикрывши глаза удивлённо,
пребывал я как будто во сне:
на меня ты смотрела влюблённо
и на грудь уронила пенсне.
 
 
Распахнулися крылья жакета.
И во мне возбудился кровь…
Я достал свой монокль из жилета
и вложил его в правую бровь.
 
 
И тогда, уловивши причину,
и услышавши песню без слов,
ты небрежно спросила: – Мужчина,
вы не знаете, сколько часов?
 
 
На моих было четверть шестого,
но чтоб чувства её угадать,
я собрался, на подвиг готовый,
и ответил: – Без четверти пять!
 
 
В этот миг из-за пальмы прибрежной
появился, – с офорта ль Домье? —
юный негр, такой белоснежный,
и направился к нашей скамье.
 
 
Побежала она и небрежно
растоптала мечты мои в прах,
целовать африканскую нежность
на прекрасных лиловых губах.
 
 
Уходила, обнявшись за плечи,
эта пара под своды небес…
Только чайки летели навстречу
и кричали восторженно: – Йес!
 

«Вот дама под зонтом …»
Подражание Саше Чёрному

 
Вот дама под зонтом —
похожа на арапа,
одетая при том
в сиреневую шляпу.
 
 
Египетская дщерь:
боса-полураздета.
И новый муж теперь,
похожий на поэта.
 
 
Они влачат сумы,
кряхтя и надрываясь…
Далёкие шумы
летают, извиваясь.
 
 
Там визги, смех и плач,
то тишина немая.
А ветер, как палач,
за плечи обнимает.
 
 
И ждали целый год,
чтобы сюда добраться…
И дождичек идёт.
Они идут купаться.
 

Велосипедка

 
Папочка едет
на велосипедке:
спереди-сзади
зелёные детки.
 
 
Папа весёлый —
в красной рубашке,
в белых штанах.
Грудь нараспашку.
 
 
Вовсе не страшно!
Но страшно маме:
сын на багажнике,
дочка на раме.
 
 
Что же хорошего
в велосипедке?
Детки сидят,
словно птицы на ветке.
 
 
Бедная мама
стоит у калитки.
Тихо минутки
ползут, как улитки.
 
 
Вот показались
в конце переулка…
Мамино сердце
стучит очень гулко.
 
 
Мама смеётся
лучисто и звёздно…
Только на папочку
смотрит серьёзно.
 

«Сижу всю ночь в наглаженной рубахе…»

 
Сижу всю ночь в наглаженной рубахе.
Пишу при свете тусклых фонарей.
Приходит грек: Анапест Амфибрахий,
а также Д’Актиль – вроде бы еврей.
 
 
А вот и утро раннее настало:
запели птицы, а уже потом
пастух Хорей сзывает Божье стадо:
свистит в свирель и щёлкает кнутом.
 
 
Уже стихи толпятся у порога.
Уже приходят нужные слова…
И расцветают ямбы вдоль дороги.
И вдалеке поют колокола.
 

Премия

 
Две девушки с цветами, как невесты,
Рассеянно бредут по этажу…
Здесь небожители собрались в одно место —
в какое место, я вам не скажу.
 
 
Виновник торжества ни в чём не виноват:
он старый, умный, добрый и хороший,
поскольку смокинг взяли напрокат,
рубашку белую и бабочку в горошек.
 
 
О чём-то там бормочет в микрофон:
несёт такую чушь с лицом невинным…
Я со стола украл один лимон
и обложил кусками осетрины.
 
 
Поэт поэтке задирает юбку:
Язык трепещет красненьким флажком…
И критикесса с премиальным кубком,
как будто скотница с ночным горшком.
 

Старуха Блюменталь

 
Старуха Блюменталь
сидит на табурете…
Она за всех в ответе
с каких-то давних пор.
Она за всё, за всё
теперь одна в ответе.
Сидит на табурете
и курит «Беломор».
 
 
Старуха Блюменталь —
железная старуха.
Железная ограда.
Опавшие цветы…
Старуха Блюменталь,
как старая культура,
тихонечко ушла
от нашей суеты.
 
 
Куда-то далеко
на жизненной повозке
уехала она
через железный вал…
Да что там говорить —
сам Саул Черняховский
когда-то невзначай
ей руки целовал.
 
 
И вот теперь одна
на целом белом свете.
И не понять теперь,
кто здесь герой, кто вор…
Старуха Блюменталь
сидит на табурете,
и песенку поёт,
и курит «Беломор».
 

Гитарист
(романс)

 
Звучала песня о любовной муке,
чтобы загладить прошлую вину…
У гитариста обезьяньи руки,
он, как слепой, грабастает струну…
 
 
А пальцы плакали и звуки извлекали,
и, обжигаясь, обнимали гриф;
и как слепые, медленно читали
и собирали горестный мотив.
 
 
«Прощай-прощай», – нашёптывали звуки,
когда уже не встретить, не обнять…
Когда уже не вынести разлуки,
ты понимаешь: есть чего терять.
 

«Сарин муж объелся груш…»

 
Сарин муж объелся груш
и рванул в Канаду.
Сара хочет, чтобы я… —
а оно мне надо?
 
 
От забот сплошной компот
в этой ситуации.
Что я, Сару не видал
в синей комбинации?
 
 
У меня такой же нос,
как у дяди Бени…
Сара хочет не меня, —
Сара хочет денег!
 
 
Чтобы пели петухи
в нашем палисаде.
Чтобы Беня утонул
в ихнем водопаде.
 

Парижская песенка
(подражание А. Вертинскому)

 
Ах, зачем Вы опять
мне целуете пальчик,
когда нынче от Вас
я уже вдалеке.
Так давайте присядем
на узкий диванчик,
в полутьме одинокой
Кафе де ля Пэ.
 
 
И любовь Ваша будет
мгновенно развеяна,
и напрасно держаться
за мой локоток.
И лакей принесёт
нам по рюмке портвейна.
И мы оба заплачем
на белый платок.
 
 
И Вы будете гладить
опять мои волосы,
говорить, как идёт
это платье ко мне:
из тяжёлой тафты
и с фиалкой у пояса —
что прекраснее всех
драгоценных камней.
 
 
Моя жизнь сочтена
и подвержена риску:
я в такой тишине,
что как будто на дне.
Я люблю… Я люблю!
Я люблю пианистку —
её пальцы ноктюрны
играют на мне.
 
 
Ах, зачем Вы опять
мне целуете пальчик,
когда нынче от Вас
я уже вдалеке.
Так давайте покинем
этот узкий диванчик
в полутьме одинокой
Кафе де ля Пэ.
 

Из книги «Маленький театрик»

Когда-то в Египте

 
Когда-то в Египте, близ Нила, Евфрата,
Я жил аккуратно, как раб и деспот:
На правой коленке сидит Клеопатра,
На левой коленке сидит белый кот.
 
 
Поют египтяне довольно приятно,
А в опочивальне светильник горит.
И ходят верблюды туда и обратно,
На фоне пустынь и пустых пирамид.
 
 
Сидит Клеопатра – Египта царица,
Подобная солнцу иль солнца лучу…
Конечно, я мог бы на ней и жениться,
Но, что-то в последнее время, молчу.
 
 
Какие-то змеи шипят постоянно.
Какие-то яды плескают в сосуд.
Повсюду болваны с башкой оловянной.
Тигрята невольницам груди сосут.
 
 
А тут ещё это Марк, этот Антоний,
А тут ещё Цезарь, а тут ещё жрец…
И кто-то отравлен, и кто-то потонет,
А кто-то найдёт свой печальный конец.
 
 
Всё было, наверное, это когда-то.
Томительно-медленно время идёт…
И, что-то мурлычет во сне Клеопатра,
И что-то мурлычет во сне белый кот.
 

Козлик играет на скрипке

 
В парке, где смех и улыбки
Плавно взлетают качели…
Козлик играет на скрипке,
Ослик на виолончели.
 
 
Там, у беседки старинной,
Возле роскошной колонны,
Слышится смех Виолины,
Слышится вздох Виолона.
 
 
Женщин прекрасные лики,
Словно с картин Боттичелли…
Козлик играет на скрипке,
Ослик на виолончели.
 
 
Девочка плачет без звука,
Словно мадам Помпадура…
Мальчик стреляет из лука
Лёгкой стрелою Амура.
 
 
Всё так воздушно и зыбко.
Время ползёт еле-еле…
Козлик играет на скрипке,
Ослик на виолончели.
 

Руины замка

 
Свет лунный невинный,
Как тусклая лампа,
Упал на руины
Старинного замка.
 
 
Остатки золы
У камина, что в зале,
Где дамы полы
Подолом подметали.
 
 
Здесь было когда-то
Теплей и уютней:
Звучали сонаты
Задумчивой лютни.
 
 
И в этом же зале
Всю ночь до рассвета,
Сонеты читали
Хмельные поэты.
 
 
О, Средневековье! —
Любовь и охота —
Пропитано кровью,
Пропитано потом.
 
 
От жизни прекрасной,
От жизни старинной
Остались руины,
Одни лишь руины.
 

Королевский сон

 
В королевстве Пассимяги,
Наплевавши на молву,
Спит король в своей сермяге
Между овцами, в хлеву.
 
 
Тёплый трепетный ягнёнок
Прижимается к спине…
Спит король и, как ребёнок,
Улыбается во сне.
 
 
На земле темно и поздно.
Где-то плачет козодой.
Пахнет сеном и навозом,
И упавшею звездой.
 
 
Спит король. И сумрак хмурый
Исчезает за рекой.
Спит король. И только куры
Сторожат его покой.