Текст книги "Молчание небес"

Тринадцать лет гениальности

Он лежал лицом к стенке и слушал громкий пьяный гомон с матерком за спиной. Скомканная простынь у лица казалась серой, грязной. Да она и была грязной: он не помнил, когда менял бельё последний раз. Полгода назад, не меньше…

От постели остро и кисло несло потом, мокрой шерстью, козлятиной. Стучали молотки в висках. И будто до сих пор продолжался пьяный сон с какими-то харями, ужасами, бестолковщиной. Цветной и страшный.

«Что же делать? – тоскливо подумал он, пытаясь забыть о «молоточках» в голове. – Что делать?.. Пусто как… Ничего впереди… И денег нет… Закончить бы книгу – я бы им всем показал!.. Мрак какой… Полтишок бы назавтра у кого-нибудь взять…»

Он попытался вспомнить, у кого можно стрельнуть денег, спутался; мысли перебрались на другое, на третье, на десятое…

За спиной по-прежнему шумели, разливали, чокались.

– Встать надо… Выпьют же всё, ни капли не останется… Застонал про себя от боли, повернулся. Из узнаваемых за столом сидел только Пашка, сосед. Остальные – два парня и девица – были незнакомы. Он поднялся. Медленно, шаркая ногами, подошёл к компании и сел с краю. На него не обратили внимания, продолжая о чём-то спорить, азартно и пьяно, не слушая друг друга. Сергей плеснул себе в первый попавшийся под руку бокал из початой бутылки и с отвращением высосал вонючую жидкость. Поперхнулся, кашлянул в кулак. Подхватил с тарелки раскисшую солёную помидорку и, страхуясь снизу другой ладошкой, опрокинул её в рот. Закрыл глаза, пережидая резкое жжение в желудке. И – потихоньку, еле заметно – стала отступать боль в висках.

«Когда ж всё это кончится? – обречённо подумал он, ища курево на столе. – Мне уж тридцать пять лет!.. Итоги подбивают в эти годы, а я, как клуша, со своим романом… Да куда же они сигареты дели?! Торчки долбаные, одна «травка» вокруг!»

На столе среди грязной посуды с остатками пищи виднелись лишь початые пачки из-под «Беломора» с пустыми гильзами.

– Паш, – хрипло позвал он. – Дай закурить.

Тот, не отрываясь от разговора, бросил ему через стол пачку «Пётр I».

«Откуда эти люди? – попытался вспомнить он. – Видимо, когда спал, пришли…»

Затравленными больными глазами всмотрелся в лица. Нет, не знакомы… Пришлые… Боль утихла, и он прислушался к разговору. Спорили о какой-то картине. И спорили как-то по-базарному, разом говоря и почти не слушая друг друга. Серёжка протяжно и с наслаждением зевнул в кулачок, вновь плеснул себе из бутылки. И некстати вспомнилась Ольга, бывшая жена.

Как она любила поначалу эти посиделки! Писатели, поэты, художники, музыканты, киношники!.. Вся атмосфера в квартире пропахла пьяным интеллектом! И ведь все были гениями! И рокеры, что с многозначительной серьёзностью принимали похвалу своих заумных песен. Это потом, через годы, они научились снисходительно улыбаться в ответ на те же самые вопросы, а тогда… Тогда все млели от этих непонятных, убогих по гармонии и смыслу песен. И поэты, на самом деле талантливые ребята, тускнели по сравнению с ними. И, как ни странно, «подстраивались» в своих стихотворениях под певцов.

А Макаревич, дружно отринутый всеми ими, как примитив и приспособленец, продолжал писать, сочинять и петь.

Художники с непонятной мазнёй на холсте… Режиссёры, не снявшие даже дебютных роликов…

Но почему-то все считали: Серёга!.. Вот он – настоящий гений! Вот он себя точно покажет, мы ещё гордиться будем знакомством с ним!

Он вспомнил, как Ленка, с журфака, кричала громко через стол: «Мы ещё клочки его рукописей собирать будем для Сотби!» – и плескала нечаянно вином из бокала на открытые «Фрикадельки в томатном соусе». Уже тогда все знали, что он пишет роман. И это не роман – бомба будет! И он – гений!

Тринадцать лет прошло… И давно уже нет в этой квартире никого из той старой компании. И Ольги, жены, тоже здесь нет. И лишь хмельная аура богемных неудачников витает повсюду. Никто не стал ни великим, ни просто знаменитым. «Лабают» ребята по кабачкам да фестивалям в узком кругу малолетних поклонниц. Разбежались «художники»: кто по «евроремонтам», кто по архитектурным конторам. Почему-то многие подались в критики. И в музыкальные, и в литературные.

Но большинство кануло в никуда. Спились, эмигрировали, умерли… И появились новые. Незапоминающиеся. Но тоже «гении»…

Он снова всмотрелся в лица сидящих. Кажется, его возраста… Может, чуть моложе. А как зовут – не знаю. Или не помню, заспал… Как долго длится эта пьянка! Тринадцать лет прошло, а кажется – только вчера встретились, сели, подняли бокалы… Сгинули все. А ты остался. И твой роман.

«Да, роман… – пьяно и тоскливо подумалось ему. – Аж семьдесят восемь страниц… По шестнадцать страниц в год. Гений заср…ный. Если б Пашка кавээнщиков не раскрутил на репризы – сдох сейчас уже… со своими старыми друзьями в придачу. Да матери с отцом спасибо: выручают. А ведь тоже ныть начали: «Найди работу, найди работу»… А когда творить, начатое дописывать? «Работа»…

Он откинулся на спинку стула, потянулся за новой сигаретой и, прикуривая, вдруг замер от мысли: «А о чём я пишу?!»

Он совершенно забыл начало! То гениальное, с чего всё началось!

Спичка обожгла пальцы. Он потряс кистью, подул на неё машинально.

– Нет! Не помню! НЕ ПОМНЮ!!!

Положил не прикуренную сигарету на блюдце, налил полный стакан водки – Пашка только стрельнул на него глазами – и выпил, тягуче, не торопясь.

– Я сейчас… – сказал он незнамо кому и, шатаясь, пошёл в ванную.

У него там давно было присмотрено: «полотешка» сорокового диаметра. Выдержит. А верёвка – от ванной шторки, добрая, синтетическая, не порвётся. Только разом! Приделать – и соскользнуть с унитаза! Чтобы всё махом и без боли!

Противно отрыгнулось водкой. Сергей тягуче сплюнул на пол.

Он так и не вспомнил, что его «гениальный» роман именно так и начинался тринадцать лет назад:

«Гений соскользнул с унитаза…»

Вера

«Осторожно! Двери закрываются. Следующая остановка…»

Вагон заполнялся народом. Многие стояли. Сегодня, среди недели, ехали в основном дачники-пенсионеры, торопились закончить перед снегом последние садовые работы.

По проходу, с трудом пробираясь сквозь народ, сновали туда-обратно «коробейники» с мороженым и прессой.

– Пломбир, шоколадное, эскимо…

– Кроссворды, телепрограмма, лунные календари, анекдоты…

– Пломбир, шоколадное…

Вере повезло: сидела, и притом – у окна. А главное – работал обогреватель. Придвинула к нему околевшие ноги и задремала…

«…Во всём, как хотите, чтобы с вами поступали, так поступайте и вы с ними».

Голос сквозь монотонный вагонный гомон звучал убаюкивающе и приятно. Хотелось слушать и слушать, не открывая глаз, и проваливаться всё дальше и дальше в тёплую дремоту. Ноги в насквозь промокших кроссовках постепенно отогревались. Вера даже расстегнула пуховик.

– Да ну вас!.. Чепуху мелете, молодой человек, а мы сидим, слушаем… уши развесили… – раздражение в женском голосе было неподдельным.

– Какой же я молодой?.. С сорок шестого…

– Тем более! Городите здесь… Я вон своей невестке как только не угождала!.. Всё для неё делала, задницу только не лизала… И что?! Настропалила, сучка, сына: комнату сняли, съехали и на порог к себе не пускают! Это как?! Внука не дают! Сын! Сын говорит: «Не ходи, от тебя только негативная энергетика… после тебя Гриша всю ночь плачет во сне… и дёргается…» Представляете? – сын говорит!!! Внук от меня дёргается!.. А я от них не дёргаюсь!.. От этой сучки не дёргаюсь!.. Как у нас появилась, так на таблетках и живу! «Дёргается…» Не-ет, правильно народ говорит: «Не делай добра никому – и зла тебе никто не сделает». А я всё: «Людочка-Людочка, Людочка-Людочка…»

– Это не народ говорит, – мужчина опять говорил негромко, но слышно было каждое слово, будто гомон стихал в эти минуты. – Это, милая моя, озлобленные люди сочинили. Никого, кроме себя, не любящие… А повторяют недалёкие. Красиво же звучит… парадоксально…

– Ой, шли бы вы со своей хренью куда подальше!

И такая злоба прозвучала в женском голосе, что Вера открыла глаза: очень уж захотелось взглянуть на беседующих.

Сидящая напротив яркая, интересная брюнетка в летах неприязненно в упор пялилась на Веркиного соседа, невзрачного мужичка в дождевике, резиновых сапогах и вязаной шапочке.

Верка взглянула на неё мельком – и отвернулась к затуманенному дождём стеклу.

Есть на свете такие глаза: затягивающие… беззрачковые… мёртвые… Смотреть в них было неприятно. И страшно.

А этот, в дождевике, сидел и смотрел в них. И не отворачивался. Мигал подслеповато, шмыгал носом, но не отворачивался.

– Почему хрень-то? – спросил он так же спокойно. – Добром на добро и ответится… Что ж нам – хорошо всем стало от злости-то вашей? Всем неприятно стало… – И снова шмыгнул.

А брюнетка стрельнула глазами на соседей, жадно слушающих их перебранку с мужичком, резко поднялась, выдернула из-под сиденья сумку и, расталкивая стоящих, ушла в другой вагон.

И окружающие почему-то облегчённо вздохнули.

* * *

Что-то слишком длиннющую грядку удумала она под озимый чеснок. И трети не вскопала, а руки уже отваливаются…

Неможилось ей. Давно неможилось… лет пять… Суставы порой так выкручивало ночами, что хоть волчицей вой!.. И натиралась всякой пакостью, и обследовалась, и лечилась в санаториях, да всё без толку. Отпустит на время, а потом вновь сворачивает жгутом. Да и сердчишко стало сдавать. До обмороков доходило. Слава Богу, не на людях…

На людях она была другой: довольной жизнью, улыбчивой, счастливой… Несмотря ни на что. И как обидно было порой выслушивать от друзей что-нибудь нелицеприятное о своих детях. Друзей в такие минуты она в упор не понимала и не слышала.

«Что значит “шумели всю ночь и были выпивши”? Это что, значит, мои ребятишки меня обманывают? Уроды, – улыбаясь, думала она в эти минуты о друзьях. – Да мои детишечки ни разу в жизни мне не соврали! Завидуете и мерзость всякую наговариваете! Своих такими же умничками воспитайте – потом и будете, как бабы на базаре, слухи распускать. “Не помогают, в саду не работают…” А ваши прям упахались! Стахановцы… А я, раз успеваю участок обработать – значит, и без ребятишек сил хватает! И не ваше собачье дело – в семью чужую лезть! Я ж не лезу к вам с советами!»

Так мысленно спорила Вера со своими «доброжелателями». А у самой душа – будто кошками изгажена да исцарапана, вся в крови от этих пересудов.

А жить надо… И с такой душой, с исцарапанной… И как ещё долго жить!.. Ведь никто из ребятишек не определился. Ни с работой, ни с учёбой… Пристраивать, на ноги поднимать надо. «Сдохну, а подниму! Подниму! И пошли вы все к черту!»

…На рукав капнуло светло-розовым. Вера вытянула подол рубахи, приложила к носу и долго-долго держала. А кровь всё сочилась и сочилась. Она осела на захолодевшую вспаханную землю и запрокинула голову вверх.

– Сдохну, а подниму!

Бледное осеннее небо вдруг начало медленно поворачиваться, затем закрутилось. И наступила темнота.

* * *

– Мам, мам, очнись! – Голос младшенького Алёшки доходил, как сквозь вату. На лоб легло что-то мокрое, холодное.

«Хорошо-то как!» – облегчённо подумала Вера, с трудом разлепила глаза. Склонённые над ней кругом лица – серые, туманные – плыли и не фиксировались сознанием.

– Сейчас, Алёшечка, сейчас… – Она с трудом села. Чьи-то руки поддерживали за плечи. Испуганные глаза окружающих выжидательно таращились на неё.

– Мам, что с тобой? – Сын присел перед ней на корточки.

– Голова закружилась. Сейчас, Лёшенька, сейчас… – Попыталась подняться. – Копала, копала… Чуть-чуть всего… Давление, видимо… – Всё-таки поднялась. – Здравствуйте, ребята. Пойдёмте в дом. Сейчас, оклемаюсь маленько…

– Я же тебе говорил, что вскопаю, – сердито выговаривал сын, шагая рядом. – Зачем самой нужно было?.. Я же говорил… Специально сегодня приехали!

– Лёш, не ругайся. Я же не знала, когда ты приедешь… А вдруг снег завтра выпадет? Не успели бы… – Вера оправдывалась, а сердце её пело от сыновней ворчливости: приехал! Ребят с собой взял на помощь! – А Игорёк где? Приедет? – вспомнила она про старшего.

– Вечером, может…

Вошли вдвоём в дом. Ребята сгруппировались в проулке, у машин, переговаривались о чём-то.

– Чем же я вас кормить-то буду, Лёшечка?.. Позвонить надо было, – опечалилась Вера, глядя на ребят через окно. – Я же только к чаю с собой взяла…

– Да до тебя не дозвонишься! Связь эта дурацкая… Мы с собой взяли, не беспокойся… Ты когда домой едешь?

– Дёмины завтра утром обещали захватить. Мне ещё мешок с одеждой забрать надо, постирать к весне. Загрязнилось всё… Чай-то поставить? Будете?

– Ага, поставь.

Алёшка вышел к ребятам.

– Ну, что?

– Она с ночёвкой остаётся, – с сожалением ответил Алексей. – А мне вскопать всё надо.

– Ты чё, съехал? Здесь неделю копать надо всей толпой! Да и земля же сырая!

– Ну… я не знаю… мать попросила…

– Лёха, сейчас быстро темнеет! Поехали к Катьке на дачу! Говорил же я: давайте сразу к ней! Нет: «сюда, сюда…» Съездили, блин!

– Ребят, ну, я обещал…

– Обещал – так копай! А нам ехать надо. Мясо уже с утра квасится, скоро вообще никакое будет!..

– Ребят, ну, помогите немного… У меня и сапоги на всех есть… И поедем сразу… Хотя бы грядки…

– Ладно, тащи сапоги.

Алексей весело вбежал в дом.

– Мам, где у нас сапоги резиновые? Ребятам надо.

– А вон, за дверью… Алёша, чай готов. – Вера залила заварку кипятком. Достала из пакета печенье, молоко. – Зови ребят.

– Мам, некогда! Там обстоятельства изменились! Нам вечером в городе надо быть! Мы уж через час поедем!

– А как же чай? – растерянно, не к месту спросила она. Алёшка лишь махнул рукой, сгрёб сапоги и так же быстро вышел.

…Через час лишь следы протекторов говорили о приезде ребят.

Вера закрыла за ними ворота, вошла в дом. Помытые для чая чашки сиротливо толпились на столе. Она плеснула себе остывшей заварки и, отпивая маленькими глоточками, бездумно уставилась в запылённое окно.

Темнело. Взгляд упал на расписание электричек. Взгляд стал осмысленным. Она поднялась и вышла в сад. Одинокая вскопанная грядка тянулась вдоль забора. В конце разновеликими черенками торчали четыре воткнутые в землю лопаты. Она выбрала покороче и принялась копать, изредка поглядывая на дорогу. Но старшего, Игоря, так и не увидела.

…Вся двадцатитрёхчасовая электричка оказалась пустой. Лишь в первом вагоне сидели редкие пассажиры, да и те теснились ближе к кабине машинистов. Она подсела к ним и огляделась. Напротив оказался тот, утренний, мужичок в дождевике. Он поднял голову. Глаза его, старческие, безмятежные понемногу становились внимательными, в них теперь появилась улыбка. И он кивнул ей головой, как старой знакомой.

– Постоит ещё бабье лето, постоит. Всё сделать успеем. Ничего, не тужите, поскрипим ещё…

Электричка была тёплая и уютная.

Победительница

Вера Гасникова возвращалась домой.

Возвращалась чемпионом России по стрижке овец. Соревнования проходили три дня. Дорога и командировочные были оплачены организаторами. Иначе бы она и не поехала. Чего деньги-то тратить попусту? Выиграешь там, не выиграешь – ещё неизвестно… Да и дома хлопот хватает…

Призы – кубок и кухонный комбайн – лежали упакованные в громадном дорожном бауле. Проклятущие перекладные вымотали всю душу. Сначала автобусом до Магнитогорска, затем поездом до Челябинска. Из Челябинска – снова поездом до Самары, там – снова час на автобусе. Теперь вот обратно… До Челябы, слава Богу, добралась. По-людски надобно бы у братишки младшего, у Пашки, тормознуться, погостить хотя бы денёк… Но уж шибко невтерпёж было до дома добраться! Душа уже там была, с мужем и ребятишками. Вот гостинцам порадуются!

И, как только приехала в Челябинск, сразу же поспешила купить билет до Магнитогорска. Жаль, что только в шесть вечера отходит… Четыре часа валандаться где-то надо…

«Позвоню-ка Пашке. Может, выходной?..» – подумала она, обложившись баулами на лавочке в привокзальном сквере.

Завод, где работал младший брат, был когда-то союзного значения. Затем наступили кризисные времена 90-х. Завод пошёл по денежным рукам, как распутная девица, захирел и до сей поры перебивался случайными заказами. Рабочие работали по 2–3 дня в неделю. Чем леший не шутит, может, и, правда, у Пашки выходной…

Повезло ей. Прикатил младшенький на вокзал, через час уже прикатил. Обнялись, поцеловались, как положено. Пашка – крупный, высокий, под метр восемьдесят – тридцатилетний мужик, рядом с Верой гляделся мелковато и щупло. Та, при таком же росте, смотрелась и пошире, и побогаче статью. И вообще, весь корень их, Гасниковых, никогда мелким не был. Хоть дедов взять, хоть детишек. Может, благодаря врождённой силе и дородству Верка так быстро и справлялась с овцами: хвать за лапы, свалит на бок, коленом прижмёт – и давай шерсть снимать! Секунды уходили, а овца – будто в армию призвали, лысая и ошарашенная! Да что овцы!.. Она однажды на спор и Пашку, как барашка, сгребла в охапку да на пол грохнула! Коленом прижала – ни вздохнуть, ни охнуть! А ведь лучшим гиревиком на селе был!

Начальство Верку ценило. Что ни смотр-конкурс – её посылают. И хоть бы раз без первого места возвратилась! Было, правда, однажды, в 89-м, в Абхазии… Стыдно вспоминать… Местный какой-то сморчок в гектарной кепке её обогнал! Откуда вот в таком сила? И ещё, паршивец, приударить вздумал, сопля носатая! Но ей-то к мелюзге привыкать не в новинку. Серёжка, муж-то её, по габаритам точная копия того, местного. Нос только пуговкой да волосики белые, а так – близнец близнецом.

«Шашлыки, правда, у южанина вкуснейшие были. Мой Серёжка такие делать не умеет! А вино – дрянь дрянью! Кислое, как бражка недоспевшая. Хорошо тогда толпой посидели. Ежели б не второе место – совсем бы всё замечательно…»

– Верка, ты меня слушать будешь? – сердито окликнул её Пашка.

– А? Что? Задумалась чего-то…

– Я говорю: поехали к нам, четыре часа ещё до поезда. Отдохнёшь по-человечески. Анатолий потом отвезёт…

– А твоя где машина?

– В ремонте.

– Да подь ты!.. Не поеду! Что ж я с баулами носиться буду?! И так все руки оборвала!..

– В камеру давай сдадим.

Верка посмотрела на него, как на больного.

– Ага… Приду получать багаж перед поездом, а кладовщик до ветру пошёл, днище пробило. А поезд – тю-тю!.. Сиди, говорю! Тебе что, с сестрой не сидится?!

– Сидится, – буркнул Пашка. – Давай я хоть пожрать что-нибудь возьму…

– Ой! Пашка, мне беляшиков возьми! Они у вас на вокзале всегда вкусные! Штук пять возьми! И газировки! Дома-то я сроду её не пью.

– Чаю горячего, может?..

– Я тебе говорю: газировки возьми!..

Пашка принёс беляши, газировку и пару шашлыков.

– Шашлыки-то зачем? Из собачатины какой-нибудь делают…

– Ешь! Беляши, можно подумать, из другого мяса…

– Не-е, беляши вкусные! – Верка аж щурилась от удовольствия.

– Как вы там? – Пашка лениво жевал шашлык. – Колоть скотину по осени будете? Мы бы с Толей бычка у вас взяли.

– Не мы – так другие резать будут. Я тебе позвоню. А вот поросёнка точно заколем! Возьмёшь?

– Возьму. Дай газировки… Как там Федька? К нам, в город, не думает?

Федька, Веркин старший сын, закончил школу и работал у отца на МТС.

– Чего ему здесь шляться? По осени в армию… Пристроен – и слава Богу! По девкам начал бегать, паскудник! Завелась у него одна в Заречье…

– Ого! Чего, своих поселковых не хватает? Наломают ему местные кости…

– Да уже!.. – Верка утёрлась салфеткой, поискала, куда бросить. Не нашла, да и засунула в карман сумки. – Люська на прошлой неделе прибегает, «Мам, – кричит. – Федьку у моста “заречные” дубасят!» Ну, я веник хвать – и к мосту! Кое-как разогнала! Здоровые все, лосята, а ни черта не соображают! Четверо на одного! Я им говорю: «Ребята, уходите! Не доводите до большого!» А им хоть бы хны! Трое с Федькой маслаются, а четвёртый на меня попёр, отогнать решил! Ну, я ему и звезданула веником-то по лбу. А потом и тех с Федькой погнали… Не знаю, может, отвяжутся теперь… Вот волчата! И по морде-то Федьку почти не задели, а рубашку – в матинушку изорвали! Зверьё, а не молодёжь…

– Чёй-то не верится, что «заречные» веника твоего испугались, – ухмыльнулся братишка.

– Да не первый раз уже! Я их и по весне два раза гоняла… У меня там, в венике, прут-шестёрка завязан… Убить не убьёт, а мало не покажется…

– Тады ясно… Как отсоревновалась?

– В среду, говорят, по «России» в новостях покажут. Первое место! – похвасталась она. – Кубок дали и комбайн кухонный! Сейчас покажу…

Она расстегнула одну из сумок.

– Видишь, какой? И даже гравировку именную успели сделать! Ой, я ж тебе здесь купила!.. – вспомнила вдруг она, зашарила в туго набитых недрах сумки. – Или в другую положила?.. Не, здесь должны…

На скамейку поочерёдно стали вываливаться мешочки, свёртки, пакеты с пряниками и сушками, одёжка…

– У себя, что ль, купить не могла? – Брату стало неудобно за базарный развал в людном месте. Он смущённо заозирался по сторонам. – Как торговка…

– Дурак ты, Пашка. У нас месяцами в сельпо лежит, сохнет, зубы сломаешь… А здесь – всё свежее! В Челябе купила бы – думала: не успею… Во, нашла!

Она вытащила янтарные бусы.

– Держи! Это Шуре, подарок… Вручили с кубком… Я ж не ношу, а ей – в самый раз… Город! А ребятишкам – конфеты, – она подала брату коробку с конфетами. – И тебе привезла… сейчас… – Она распаковала другую сумку. Звякнуло стекло. Вера протянула Пашке завёрнутого в газеты огромного вяленого леща. – С Волги! На берегу брала… Здесь такого-то и не найдёшь!

– Что ж ты… Давай, хоть за пивом сбегаю…

– А я тебе дам! Я там Серёжке фирменного «Жигулёвского» взяла, выделю одну тебе.

– Сколько ж ты взяла?

– Ящик. Двадцать штук. Фирменное! Где он такое попробует?!

– И пёрла всё!.. Ненормальная. Как Серёжка? Всё там же?

– В МТС. А где ему ещё работать? Руки золотые, плотят вовремя…

– Пьёт?

– Да-а, так… попивает иногда… – Верка беспечно махнула рукой. – Как обычно… Вспоминали здесь недавно, как вы спектакль нам на даче устроили. Нахохотались опять до слёз!

– Какой спектакль? – Пашка открыл бутылку о лавочку, отхлебнул из горлышка. Пиво как пиво, тёплое только.

– Ну как!? Неужели не помнишь? В прошлом году к вам на дачу приезжали?.. А вы с Шурой нас у дома встречали, в тряпьё каком-то, как «синяки»! Неужто не помнишь? Ой, уморили тогда! И Толька, сосед ваш, в таком же рванье, будто на помойке нашёл! – Она с надеждой уставилась на братишку. Видимо, еще захотелось посмеяться. – Не помнишь?..

– Не помню! – отрезал Пашка. Хотя на самом деле всё отлично помнил. И как вечером, после отъезда гостей, поругался с женой: «Сколько раз тебе говорил: выбрось это тряпьё! Весь шкаф на даче приличной одеждой забит – нет! Таскай рваньё! Дыра на дыре! Крякнешь первой – я те всё в гроб сложу, не поленюсь, носи на здоровье! Позорище-то какое перед сеструхой! У нас пастухи в селе такое не оденут!..» «Язык-то попридержи! Смелый стал, я смотрю!.. Тебе здесь в земле возиться какая разница – в чём?.. Толя вон – директор магазина, а в таком же ходит, не стесняется… Ещё и прореха на заднице… А тебе не нравится – ну и надел бы другое, из шкафа…

– Ага, я одену, а ты сутки шипеть будешь: “Зачем надел, старое ещё не истлело…”».

Слово за слово – разругались, сутки не разговаривали. В общем, вспоминать об этом не хотелось. Да и бутылка кончилась, а лещ будто и не убыл. Вторую же у сестрёнки попросить постеснялся.

– Верка, посиди, я сейчас…

Он направился к киоскам. Купил себе «полторашку» местного пива и пару мороженого для сестры.

– Уж лучше б ещё беляшей купил… – попеняла та ему, но за мороженое принялась с удовольствием.

Так, под пиво, мороженое и разговоры они и досидели до Веркиного поезда.

…Домой добралась уже к полудню следующего дня.

В хате никого не было: кто на работе, кто в школе. Оставила сумки на кухне, прошлась по дому, разминая онемевшие от тяжёлых сумок кисти.

Прохлада и чистота. Заглянула в холодильник. Борщ в кастрюле. Картошка с мясом на сковородке. Дочка… «Умница моя! Хозяюшка…» На сердце стало тепло и щемящее. Слезы только не хватало.

Поставила разогреваться сковороду, а сама пошла смотреть живность и огород.

…Дочка Люська пришла из клуба часов в 10 вечера. Федька, сын, где-то гулял со своей зазнобой, а родители были в большой комнате.

Мать сидела на диване и лузгала семечки, а отец расположился у неё в ногах на паласе, связанный по рукам и ногам.

– О, бать, опять перебрал? – улыбнулась Люська, залезая с ногами на диван, обняла мать за шею, прижалась всем телом.

Отец, диковато вращая пьяными глазами, попробовал повернуть к ним голову.

– Ты где шлялась?! Где, я тебя спрашиваю, шлялась, кобыла?

Верка пихнула его ногой в тапочке.

– А ну, замолчи! Поганиться ещё будет… Щас вот кляп в глотку запихаю – помычишь у меня!..

У Серёжки от неловкого выверта устала шея, он опять прилёг щекой на палас.

– Как ты, дочка? – Верка тыльной стороной ладошки поправила дочке чёлку. – А то после школы и поговорить не успели.

– Нормально, мам… Отработка через два дня кончится… Я тебе там укропа насушила, видела?

– Видела. – Верка сняла шелуху с губ. – Мужики-то не шалили без меня?

– Не! Нормально всё!.. Я и сама удивилась: чего это батя сегодня?.. – посмотрела она на отца.

– А-а, – Верка махнула рукой, улыбнулась добродушно. – Привезла ему пива фирменного, заводского… Ну, что с пива-то может быть? Баловство одно. А смотрю – на глазах пьянеет, лыка не вяжет! Ах, думаю, паскудник! В сенях-то порылась – фляга с брагой стоит, под овчиной спрятал. Он – стакан здесь, стакан там, вот и нажрался! А я гадаю: что это он в уборную каждые десять минут повадился?! С леща, что ли? У-у, шаромыга! – Вновь пихнула того ногой. – И ещё выпендриваться, прости меня дочка, начал! Пульт взял – и щёлкает, щёлкает, сериал посмотреть не даёт!

– Вот сама же выражаешься при дочери, охальница! Как Стёпка Безголовый матюгаешься! При дочери! Вер! Ну, Вер!.. Развяжи меня. Ну, чего перед детьми стыдишь?

– Да ты перед ними с горшка стыдишься, всё угомониться не можешь! Лежи молча! Дай с дочкой поговорить! Сериал вон смотри!..

Сергей тяжело вздохнул, уставился кособоко в телевизор, потом смежил веки.

А женщины ещё долго шушукались и смеялись на диване. Затем ушли чаёвничать на кухню.

…Все давно разошлись по своим комнатам и заснули. Верка облачилась в ночнушку. Склонилась над Сергеем, тихонько распутала верёвки. Муж что-то обидчиво и плаксиво прохныкал во сне.

Она осторожно подняла его на руки, донесла до постели и так же осторожно положила. Стянула носки и брюки. Рубашку снимать поостереглась.

Выключила ночник и улеглась рядом. От Серёжки пахло перегаром и потом. Не отталкивающе, как от какого-нибудь незнакомого мужика или козла. Пахло по-родному. Как и двадцать лет назад…

Она разогнула безвольную Серёжкину руку к себе на подушку и положила голову ему на плечо. Их сердца бились тихо и безмятежно. И в унисон.