Текст книги "«Одноэтажная Америка»"

Когда мы с Ваней вернулись из операционной в раздевалку, с нами случилась забавная история. Еще когда мы переодевались, нам выделили шкафчики для одежды и замки для их запирания. Я просто не поверил своим глазам – это были точно такие же стальные с кодом замки, какими мы запирали свои школьные шкафчики в моем детстве. Дали нам и написанный на бумажке шифр для отпирания замка. Так вот, запереть шкафчики удалось без всякого труда, а отпереть… Мы так и так старались, столько-то поворотов направо до такой-то цифры, столько-то налево, но замки не открывались. Ваня стал возмущаться, что нет американца, который не мог бы пользоваться такими замками, а мы какие-то недоделанные, не умеем. В конце концов мы с Ваней сдались и попросили о помощи. Один из врачей отпер замки с такой легкостью, что мы почувствовали себя личностями бездарными и никчемными, а я отметил про себя, что то, что я делал в детстве не задумываясь и без усилий, то, что умеет делать любой американец, я делать разучился. Обидно.

Клиника и ее работники произвели на всю нашу съемочную группу колоссальное впечатление. Почему примеру этого удивительного учреждения до сих пор не последовало все американское здравоохранение – вопрос, который для меня остается открытым…

* * *

Смотреть в Кливленде особенно нечего: как многие другие американские города, он вполне стандартен. В деловом «даунтауне» торчат, словно пальцы одной руки, сиротливые небоскребы, по сути дела, нет никакой архитектуры, если не считать Зала Славы рок-н-ролла, спроектированного великим американским архитектором китайского происхождения И. М. Пеи. Впрочем, есть район красивый, и, как оказалось, весьма для нас интересный. Имя ему «Шейкер Хайтс».

Поначалу это было самостоятельное поселение, которое обосновала религиозная группа «Шейкеры» («Трясуны»), но оно давно стало частью Кливленда, да не просто частью, а очень и очень элитарной частью. Перед превосходными особняками простираются ухоженные газоны и растут старинные деревья. Здесь живут люди денежные, в том числе и такие, которые стали богатыми в первом поколении. Они-то нас и интересовали.

Первой в нашем списке значилась Сидел Миллер, миловидная миниатюрная блондинка, создавшая вместе с мужем компанию по выпуску предметов женской красоты. Все началось с маленькой парикмахерской мужа, там они решили наладить выпуск накладных ресниц, сделанных из натурального волоса. Это оказалось необыкновенно успешной удачной идеей, пришли первые деньги, которые они вложили в долгосрочный проект: воспитание нового типа парикмахера.

– До этого времени, – сказала Сидел Миллер, – отношение к парикмахеру было плевое, сами представители этой профессии не гордились своим делом, в них не было чувства собственного достоинства. Мы с мужем решили, что это неправильно. Ведь парикмахер – это человек, который физически дотрагивается до вас, мы позволяем делать это только врачу, больше никому. Парикмахер – это еще и психолог, с ним делятся, с ним советуются. Вот мы и решили сделать из парикмахера человека, уважаемого другими и чувствующего свое значение. Мы для этого наняли психолога, затем создали школы, не только в Кливленде, но и во многих других городах. Одновременно с этим мы придумывали много другого – в наших салонах красоты мы стали предлагать самые разные услуги – массажи, например, мы создали новые кремыыыыы!!!…

Одним словом, Сидел и Арнольд Миллер, начав с нуля, выстроили мощнейшую и популярнейшую фирму.

Очень похожую историю рассказал нам Ларри Поллок, сын беднейших иммигрантов из Минска, человек, который начал работать с 14 лет и который, пройдя через множество испытаний, сегодня является владельцем крупнейшей сети книжных магазинов «Бордерс».

Когда я спросил и ее, и его, как обстоят дела сегодня со знаменитой американской мечтой о том, что в Америке любой человек может добиться всего, что он захочет, я получил на удивление похожие ответы. Сидел Миллер:

– Если вы способны усердно работать, готовы работать с людьми, здесь, в Соединенных Штатах, вы можете добиться всего, чего желаете. Все возможно. Это требует времени, терпения и огромного труда. Но это возможно.

Ларри Поллок:

– Я верю, что если много работать и сосредоточиваться на работе, вы сможете хорошо заработать… И один из великих принципов, который является частью американской мечты, – это возможность отдавать что-то, тем самым помогая другим людям. Об этом вы можете судить по клинике в Кливленде, которую спонсируют частные лица.

Не все американцы согласятся с этим. По ходу нашего путешествия мы встречали людей, которые говорили, что американская мечта еще реальна, но не так, как это было когда-то, а некоторые говорили, что ее больше не существует и вовсе. Но таких было мало. Подавляющее большинство верит в эту мечту – и именно поэтому она реальна.

Есть еще одно соображение, о котором я, возможно, уже писал, но считаю столь важным, что повторюсь: человек часто добивается невозможного именно потому, что он не знает, что это невозможно. В американском характере есть, по-моему, одна совершенно уникальная черта – убеждение, что все возможно. Это сродни ребенку, который берется делать то, что взрослый делать не будет, потому что он, взрослый, знает, что ничего из этого не выйдет. Ребенок этого не знает, он просто делает – и часто преуспевает.

Кливлендская клиника тому подтверждение.

Глава 4
Sic transit gloria mundi

Мы на своем «Форд-Эксплорере» въехали в его роддом – на завод Форда в городе Дирборне.

Я не знаю, что чувствовала наша «Генриетта», вернувшись к месту своего рождения, мы же не могли оторвать глаз от этого гигантского заводища. Поражены были в свое время и Ильф с Петровым, но как же различается то, что видели они и видели мы:

«День был ужасен. Холодная водяная пыль носилась в воздухе, покрывая противным гриппозным блеском крыши, бока автомобилей и низкие здания Мичиган-авеню, соединяющей Дирборн с Детройтом… Улица кончилась. С высоты эстакады открылся суровый индустриальный вид. Звонили сигнальные колокола паровозов, разъезжающих между цехами. Большой пароход, свистя, шел по каналу, направляясь к самой середине завода. В общем, здесь было все то, что отличает промышленный район от детского сада, – много дыма, пара, лязга, очень мало улыбок и счастливого лепета. Тут чувствовалась какая-то особая серьезность, как на театре военных действий, в прифронтовой полосе…».

Наш же день был прекрасен. Яркое солнце освещало белоснежные громадины цехов, не было видно ни дыма, ни пыли, а в самих цехах не было ни пара, ни лязга. Не звонили паровозные колокола, не свистели пароходы. Было на удивление тихо. Потом мы выяснили, что пароходы давно не являются средством транспорта заводской продукции, а паровозы заменены современными электровозами, которые, как известно, в колокол не бьют. Изменились в не меньшей степени цеха: они светлые, чистые, оборудованы мощными кондиционерами, а что до конвейеров, то с ними произошла удивительная метаморфоза: не они двигаются, а двигается пол, на котором стоят сборщики. И самое поразительное: крыши цехов сделаны из стальной сетки, покрытой растительностью. Газон не газон, а плотная растительность, которая не пропускает воду, но пропускает воздух, удерживая при этом тепло зимой и прохладу летом. На этой «живой крыше» даже гнездятся птицы – мы с Иваном просто опешили, когда увидели, как при нашем приближении взлетел – нет, не голубь, а ястреб!

Все, кажется, замечательно, но…

Было время, когда Америка была не просто ведущей автомобильной державой мира, она была единственной, ни одна страна не могла сравниться с ней. Первую роль в этом сыграл как раз Генри Форд, ведь именно он считал, что автомобиль должен быть доступен каждому американцу, а не элите, как это было в Европе. Именно массовый автомобиль явился мощнейшим импульсом для всей американской индустрии, именно автомобилестроение подтолкнуло строительство знаменитой всеамериканской дороги. Можно сказать, что американский автомобиль стал локомотивом всей американской экономики. Но оторвавшись от всего остального мира и будучи совершенно уверенными, что ни одна страна не сможет бросить вызов, и «короли индустрии» стали почивать на лаврах. Не успели они оглянуться, как ведущей автомобильной державой стала Япония, машины, выпускаемые «Хондой», «Мицубиси», «Тойотой», захватили треть американского рынка, к тому же на пятки стали наступать «Фольксваген», «Ауди», «BMW» и «Мерседес».

Когда-то в детстве я придумал такую игру: когда я шел по улице, я подсчитывал сколько машин какой марки припаркованы на моей стороне: побеждал то «Бьюик», то «Форд», то «Шевроле», из машин шикарных дуэль шла между «Кадиллаком» и «Паккардом», иностранные же марки почти никогда не попадались. Когда я теперь приезжаю в Нью-Йорк, я играю в другую игру: каких машин будет больше, американских или иностранных, и неизменно побеждают последние. Правда, в «серединной» Америке и, конечно, в сердце автомобильной промышленности – Детройте и Дирборне – больше машин американских. Скорее всего, это связано с большей консервативностью проживающих там жителей и, возможно, с некоторым чувством патриотизма. Но факт остается фактом: иномарки теснят марки национальные. Объяснение простое: они лучше американских, реже выходят из строя, экономичнее и лучше держат дорогу. Если они и уступают в чем-то, так это в комфорте, качестве, которые для американца имеют первостепенное значение.

Как-то мне в голову пришла мысль, что внешний вид автомобиля является показателем уровня страны в неменьшей мере, чем, скажем, архитектура. Если это так, то Америка достигла своего пика в середине пятидесятых годов прошлого века. Ах, что это были за машины! Не машины, а дворцы на колесах – огромные, ярко окрашенные, с отделкой из блестящего никеля, напоминавшие в своей хвостовой части дельфинов, устремленные вперед, всем своим видом утверждавшие, что им подвластна любая скорость, любые расстояния. Иногда сегодня такая машина проедет – и все замирают, глядя ей вслед. Будто слышится глубокий вздох ностальгии по тем светлым, легким, радостным временам. Посмотришь на такое чудо, сравнишь его с машинами нынешними – безликими, тупыми, похожими друг на друга, как близнецы-братья, и невольно подумаешь: sic transit gloria mundi, так проходит слава мирская…

Невольно возникает такое ощущение, что всё в прошлом, причем это чувство усиливается, как ни странно, при посещении некоторых замечательных, даже удивительных мест.

К ним относится Музей Форда, в котором выставлены почти все модели, когда-либо выпущенные заводом. Мы с Иваном не могли оторвать глаз ни от самого первого творения Генри Форда, двухцилиндрового квадроцикла, ни от «Форда-Виктории» – той самой модели, на которой супруги Адамс и Ильф с Петровым пересекли Америку. Мы заметили, однако, что выставка заканчивается легендарным «Фордом-мустангом», ни одной современной машины мы не увидели. Да и зачем выставлять их – они безнадежно проиграли бы своим удивительно красивым предшественникам.

Еще более удивительным местом является Гринфилдвилладж, самый большой музей под открытым небом в Америке, если не во всем мире. Об этой «деревне» Ильф и Петров писали:

«Деревня» – это недавнее начинание Форда. Трудно ответить на вопрос, что это такое. Даже сам Форд вряд ли мог бы точно объяснить, зачем она ему понадобилась. Может быть, ему хотелось воскресить старину, по которой он тоскует, а может быть, напротив, хотелось подчеркнуть убожество этой старины в сравнении с техническими чудесами современности».

Нам же показалось, что это совсем не так. Форд хотел, чтобы американцы помнили о своем прошлом, он прекрасно знал, как склонны его соплеменники смотреть только вперед, как легко они забывают о былом. Он свез сюда все технические достижения прошлого Америки, в том числе и дом, в котором работал его близкий друг и гениальный изобретатель Томас Эдисон. Когда Эдисон как-то сказал, что хотел бы, чтобы его лаборатория всегда стояла на своей родной земле в Менло-парке, Форд добился того, что шесть гигантских грузовиков привезли из Менло-парка несколько тонн этой земли, а потом установил на нее дом Эдисона.

Посетители могут ознакомиться здесь со своей историей – не по книгам, не по рассказам, а зримо, предметно. Они могут прокатиться, как прокатились мы, в знаменитой «Модель-Т», той самой, которая и стала первым массовым автомобилем в мире. Тут же в громадном ангаре выставлены другие экспонаты: лимузин президента Эйзенхауэра, побывавший на Ялтинской конференции в 1944 году; лимузин, в котором был убит Джон Кеннеди; автобус, везший чернокожую американку Розу Паркс, которая отказалась уступить свое место белому человеку, за что она была арестована, и с чего началось движение чернокожих американцев за гражданские права.

Это все удивительно интересно, но это все о прошлом…

Чуть не забыл: на заводе Форда присоединился к нам наш «Мистер Адамс», мой друг и стопроцентный американец Брайан Кан. Спешу познакомить с ним и вас, дорогой читатель.

Брайан – сын известного американского кинодеятеля Альберта Кана, американского коммуниста, ставшего объектом преследования Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Комиссию возглавлял печальной памяти сенатор Джозеф МакКарти. Отказавшись «стучать» – назвать фамилии знакомых ему в киноиндустрии коммунистов, – Альберт Кан был приговорен к тюремному заключению за «неуважение к Конгрессу» и стал одним из знаменитой «голливудской десятки». Мой отец, работавший в Америке в кинокомпании «Метро-Голдвин Мейер», был с ним хорошо знаком, и это знакомство привело к тому, что много лет спустя, кажется, году в 1963-м, познакомился с ним я. Это было знакомство поверхностное, не приведшее к каким-либо отношениям. Вторая наша встреча произошла в 1987 году, когда Брайан привез на Московский кинофестиваль документальный фильм о советско-американском проекте спасения сибирского журавля.

Тогда же, в 87-м, он сыграл ключевую роль в том, что я написал книгу «Прощание с иллюзиями», ставшую в Америке бестселлером. Но это уже другая история.

Мы не виделись с ним лет пятнадцать, но вот в 2006 году он приехал в Москву и мы встретились вновь. Брайан мало изменился: высокий, стройный, с чуть тронутыми сединой каштановыми волосами, точный до занудства, любитель розыгрышей, тот, кто в Америке называется Jack of all trades, что по-русски можно перевести как «и швец, и жнец, и на дуде игрец». Посудите сами: юрист, ведущий на радио собственную программу, писатель, кинодокументалист, политический деятель и активный борец в области экологии и охраны окружающей среды. Жил он и на Восточном, и на Западном берегах США, жил он и между ними, но все последние годы живет в городе Хелена в штате Монтана. Кроме того, он – заядлый рыбак и охотник. Последнее явилось причиной постоянных споров между ним и Иваном, который называл его «убийцей оленей». Споры эти иногда становились довольно жаркими, и я делал все возможное, чтобы снизить их накал. Признаться, я не любитель охоты. Когда-то я подстрелил зайца, который стал кричать, как раненый ребенок, на чем моя карьера охотника завершилась навсегда. Брайан как-то сказал мне, что любит охотиться на зверя, в частности на медведя, с помощью лука и стрел. Как он сказал, это уравнивает шансы. Я ответил, что когда медведь научится отстреливаться, тогда и только тогда шансы станут равными. На Брайана это не произвело никакого впечатления.

Когда мы встретились с ним весной 2006 года в Москве – а я уже знал, что в июле мы начнем свое американское путешествие, – я предложил ему стать нашим американским попутчиком. Брайан согласился – правда, только тогда, когда выяснил, сколько ему будут платить. Я же говорю, зануда.

Все-таки мы сами, да и все наши начинания сильно зависят от обстоятельств. Например, будь моим напарником не Ваня Ургант, а кто-то другой, получился бы совсем другой фильм. Точно так же, даже не знаю, как бы мы справились без Брайана Кана из Монтаны – именно так он знакомился с каждым новым человеком: он протягивал руку и неизменно говорил: Брайан Кан из Монтаны (как-будто именно это имело принципиальное значение). Но до чего он оказался полезным!

Во-первых, он стал третьим в нашей «Генриетте» водителем, причем водителем превосходным (он оказался крайне низкого мнения о водительских способностях всех остальных, кто сидел за рулем, считая, что путешествие обошлось без аварий и членовредительства только по божьему промыслу).

Во-вторых, он оказался превосходным интервьюером, мгновенно располагал к себе совершенно незнакомых ему людей, необыкновенно легко вступал с ними в разговор, располагая их к откровенности.

В-третьих, его отличало поразительное водительское чутье на дороге, он всегда ехал туда, куда ехать было надо, при этом выказывая полное презрение к GPS.

В-четвертых – и это, конечно, самое главное – он был нашим американским камертоном, он видел то же самое, что и мы, но видел по-другому, у него был другой угол зрения, что приводило к интереснейшим разговорам, иногда к спорам, но всегда было очень ценно.

Встретившись с нами в Дирборне (приехать в Нью-Йорк к началу нашего путешествия он не успевал), он сразу с энтузиазмом включился в дело. Оказалось, что брат его деда с отцовской стороны был крупнейшим архитектором, который построил все первые цеха Форда. Благодаря этому нам удалось договориться об интервью с председателем правления компании Генри Фордом III; интервью не состоялось по не зависящим от нас причинам: он был снят с должности общим собранием акционеров, выразивших ему недоверие и недовольство резким ухудшением дел.

Как я уже писал, тема «плавильного котла» была для нас приоритетной, и случилось так, что именно в Дирборне нам предстояло в первый раз заняться ею.

Дело в том, что в Дирборне проживает самое большое в Америке сообщество выходцев с Ближнего Востока, арабов. Трудно объяснить, как это получилось, хотя некоторые считают, что и в этом сыграл решающую роль Форд: когда он начал строить свои заводы, потребовалось огромное количество рабочих рук, и тогда первыми откликнулись ливанцы. По-видимому, в Дирборне жила небольшая группа выходцев из этой страны, они написали своим родственникам, ну и пошло-поехало.

В Дирборне находится одна из самых больших мечетей в США, куда мы и направились, чтобы выяснить главный вопрос: «плавильный котел» или «салат». Ответа мы не получили.

Нас принял имам в окружении свиты духовных лиц. После взаимных приветствий нам было предложено «небольшое угощение» – стол был уставлен множеством восточных яств. Все шло «на высшем уровне», но ни на один вопрос мы не получили откровенного ответа. Отвечал в основном имам, который говорил на довольно плохом английском языке, да еще с сильным акцентом. Рядом с ним сидел некий человек в тюрбане, который следил за каждым словом имама и время от времени «разъяснял» его слова. Если выпарить из потока слов всю воду, то оставалось вот что: арабы-иммигранты являются полноценными американцами, все у них в порядке, никакой дискриминации они не ощущают. В течение всей трапезы, да и потом, когда имам увел нас в свой кабинет для разговора с глазу на глаз, никакого разговора, по существу, не было, складывалось впечатление, что у высокого духовного сана не было иной задачи, как убедить нас в том, что у мусульман в Америке, как у маркизы из знаменитой песни, все хорошо, все хорошо.

Вечером того же дня мы посетили молебное собрание выходцев из Ирака: в зале, украшенном портретами различных героев этой страны и баннерами, расписанными арабской вязью, собралась толпа, состоявшая в основном из мужчин, меж которых шныряли дети. Поскольку у входа все должны были снять обувь, то торжественную атмосферу несколько портил запах, шедший от множества за день не мытых ног. Разговоры шли только на арабском, более того, попытки поговорить с пришедшими не удались: те, к кому мы обращались, отвечали, что не говорят по-английски. Не говорят, или не хотят говорить – кто его знает, но результат один и тот же.

Правда, сразу после посещения мечети мы с Брайаном побывали в двух местных магазинах, в которых увидели и узнали много любопытного. В первом – своего рода гастрономе – мы обошли все полки и убедились в том, что почти все продукты импортированы из арабских стран и все без исключения их названия написаны на арабском. Что до всяких салатов и прочих готовых блюд, то все они были исключительно арабской кухни. Настырному Брайану удалось обнаружить в продаже хот-доги, но не из свинины, понятно, а из говядины…

Второй магазин был много больше первого, перед ним была просторная парковка, из подъезжающих машин выходили в основном женщины, почти все в хиджабах и длинных арабских одеяниях, скрывавших, как положено, и фигуры, и ноги. В самом магазине шла бойкая торговля, и покупатели и хозяин были много откровеннее имама и его окружения. Покупатель из Ирака, бежавший от войны, черноволосый красавец с острой черной бородкой и орлиным носом, сказал нам, что в Америке он чувствует себя в безопасности, что здесь есть демократия, хотя и не полная, а так, процентов на пятьдесят, и что он, в общем, чувствует себя американцем. Хозяин магазина – изящный, я бы даже сказал, интеллигентный молодой человек, признался в том, что после 11 сентября ему и его семье стало страшновато:

– Раньше мы часто выезжали на пикники в лес, но теперь боимся. Наши женщины носят хиджаб, в нас легко распознать арабов, вот мы и опасаемся, как бы чего не вышло.

На стоянке мы подошли к джипу, за рулем которого сидела молодая женщина в хиджабе, и стали расспрашивать ее все о том же: чувствует ли она себя американкой? Вот ее ответ:

– Я родилась здесь. Когда я училась в школе, мне не давали чувствовать себя американкой из-за моей одежды. Нас все время выталкивают из общества. А после 11 сентября стало еще хуже. Что до меня, то я вообще не знаю, кто я: для арабов я не своя, и для американцев я чужая. Вот, видите человека, который сидит рядом со мной (это была весьма пожилая дама несколько экстравагантного вида с бейсболкой команды «Нью-Йорк Янкиз» на голове)? Она – полька, вот с ней я дружу без проблем.

После посещения магазинов мы поехали навестить арабскую семью, с которой заранее договорилась Хеле́на Сопи́на. Она живет в типично американском райончике: небольшие, большей частью одноэтажные домики, абсолютно похожие друг на друга, с похожими же газончиками перед ними и двориками позади. То и дело перед ними на флагштоках развевались американские флаги – словом, срединная Америка… да не совсем. На верандах, вокруг столов, сидели солидные мужчины в арабских одеяниях, они покуривали кальяны и играли в нарды.

Нас встретила вся семья – хозяин с супругой и четверо детей, с гордостью показали нам дом, а потом повели в садик, где стоял стол, как водится, со всякими угощениями. Это были выходцы из Ливана.

Хозяин, коренастый, по моде не совсем бритый, говорил тихим, почти извиняющимся голосом, будто он в чем-то перед нами виноват. Работал он грузчиком в аэропорту, работал много и тяжело:

– Раньше, когда мы только приехали, дела обстояли намного лучше, нам платили пятнадцать долларов в час, но потом экономика пошла вниз, теперь нам платят восемь долларов, еле сводим концы с концами – дом, дети, школа, за все надо платить.

Его жена, необыкновенно уютная и нежная женщина, сказала нам, что раньше она часто выходила за пределы арабского района, но теперь ни она, ни соседи ее не делают этого, стало страшновато после 11 сентября. Когда я спросил ее, вернулась ли бы она в Ливан, если бы там не было войны, если бы все стало как когда-то, она ответила:

– Конечно, вернулась бы, даже не задумалась бы.

Ее муж, подумав, сказал:

– Америка замечательная страна, но все же то место, где ты родился… Оно не отпускает.

Вся семья время от времени приезжает на родину, дети, в частности, старшая дочь – ей лет шестнадцать, она родилась в Америке – так сказала:

– Ливан необыкновенно красивая страна, мне там очень нравится, но дом мой здесь, я – американка.

То же самое сказал старший сын, очень красивый и модно одетый молодой человек лет двадцати.

– Понимаете, мы здесь выросли, это моя страна, хотя иногда я чувствую себя в ней чужим.

В какой-то момент я спросил, как бы родители отнеслись к тому, что их дети выйдут замуж или женятся на настоящих американцах. Наступила чуть напряженная тишина. Отец повел плечами, как бы говоря: «Это их дело», – мать промолчала, да и детям явно не хотелось ничего говорить в присутствии родителей.

Сидя в этом садике, угощаясь арабской едой и покуривая кальян, мне вдруг показалось, будто я нахожусь нигде: ничего не напоминало Форда с его Америкой, равным образом почти ничего в окружении не напоминало Ближний Восток. Какой-то мирок в мире, островок в океане.

Напоследок я узнал совершенно неожиданную вещь: в этом районе нет «белых», но есть зато черные. Оказалось, что вообще в Дирборне, в отличие от Детройта, почти не было черных, потому что местный мэр делал все, чтобы не пускать их в город. Мэр умер, времена изменились, и афроамериканцы стали появляться, причем магнитным полюсом для них стал… ислам. Все больше и больше чернокожих американцев переходят в мусульманство, религию, для которой цвет кожи не имеет значения, в лоне которой они чувствуют себя совершенно равными. Тут я затрагиваю проблему черной Америки, можно сказать, по касательной, к ней я еще вернусь, но то, что мы обнаружили в Дирборне, стало для меня маленьким открытием. И не только для меня. Когда мы выезжали из Дирборна в Детройт, Брайан Кан из Монтаны задумчиво сказал: «А я считал, что знаю свою страну…».

Что до самого Детройта, то он произвел на нас тяжелое впечатление. Город явно находится в упадке. Высоченные красивые дома, говорящие о былом величии «Мотауна», «моторного города», стоят молча с заколоченными и выбитыми окнами, такое впечатление, что город смотрит в прошлое, вспоминает, каким он был, когда американский автомобиль царил над миром. И в самом деле, sic transit.