Текст книги "Чеченский этап. Вангол-5"

Сандро

Сандро Тварадзе отстреливался до последнего патрона, его взвод, прижатый к скалам в ущелье под Керчью, в Крыму, третьи сутки без еды и воды, без связи и боеприпасов отбивал немецкие атаки. Немцы понимали, что деваться десантникам некуда, и атаковать перестали. Обложив их плотным кольцом пулеметных точек, не давали поднять голову. Затем подтянули минометы и стали методично обрабатывать подножие скалы, где кое-как закрепились бойцы. Секущие людей осколки мин, осколки скального камня, непрерывный вой снарядов и разрывы, крики раненых и кровавое месиво убитых – все смешалось в этот страшный день. Сандро не помнил, как его, швырнув взрывной волной, ударило всем телом о камни. Очнулся, когда немецкий солдат наступил ему сапогом на ладонь, сжимавшую ремень винтовки. Он ничего не слышал, с трудом смог встать, и это спасло его от пули. Немцы добивали раненых и тех, кто не мог самостоятельно подняться. В колонне пленных, которую гнали немцы, он не увидел никого из своего подразделения. Сандро шел из последних сил, все тело ныло страшной болью, но он шел, как и сотни других смертельно уставших людей в военной форме, уже осознавших, что с ними случилось нечто страшное и непоправимое. Они попали в плен к врагу, они живы и в плену! Это было ужасно, потому что сил сопротивляться просто не было. Сандро понимал, что для него, для его рода это позор. У него на родине, в солнечной Грузии, остались его родители, сестры, жена, как они будут жить теперь, узнав, что он попал в плен? Он, конечно, может сейчас броситься из последних сил на конвоира, и его пристрелят и бросят на этой пыльной обочине. Но это уже ничего не изменит. Ни для кого. Он попал в плен, и это пятно ляжет на его род. Значит, надо выжить, вырваться из плена и искупить свою вину, уничтожая этих гадов, которые сейчас идут с автоматами наперевес и довольно улыбаются. Они победили, но это только сейчас. Дайте срок, и он сможет, только надо восстановить силы. Сандро огляделся, рядом, явно чуть не теряя сознание, шел солдат. Сандро подставил ему свое плечо, подхватив за пояс.

– Надо идти, дорогой, надо, – шептал он ему, когда чувствовал, что тот начинает терять равновесие.

Колонну остановили на привал у ручья. Сандро сходил к нему, напился сам и принес в пилотке воды солдату. Тот более-менее пришел в себя.

– Спасибо, брат, – прошептал он, сделав несколько глотков воды. – Меня Степаном зовут, рядовой Степан Золотов, с Урала я, шахтер.

– А я из Грузии, Александр Тварадзе. Ты отдыхай, идти надо, иначе пристрелят.

– Куда нас гонят?

– Не знаю. Надо набраться сил и бежать ночью. Охраны мало, нас много.

– Не знаю, я не смогу, сил нет совсем, ноги как чужие…

– Давай, шахтер, возьми себя в руки. Мы еще повоюем, только уйти надо от этих фрицев.

Но уйти не удалось. Охрана была усилена, и из Крыма их вывезли железной дорогой в Польшу, в концлагерь. Планы на побег рухнули. Куда бежать в чужой стране? До фронта как до луны… С тех пор со Степаном они старались держаться вместе. Однажды на построении перед ними выступил русский, полковник. Он предлагал выйти из строя тем, кто хочет вступить в Русскую освободительную армию генерала Власова. Он что-то долго объяснял, но Сандро плохо знал русский язык, да и не стал слушать, потому что сразу понял, речь идет о предательстве родины. Ни он, ни Золотов не вышли из строя, человек двадцать из трех сотен родину тогда предали. В концлагере их держали недолго, после некой сортировки они попали в рабочую команду, и их отправили на строительство автодороги Берлин – Кёнигсберг, ровной стрелой пересекавшей Польшу. Дорога строилась широкой, надежно армированные бетонные полосы заливались раствором в две смены. Все работы выполнялись пленными вручную. Рабочий лагерь был передвижным и двигался вместе с дорогой, ненадолго задерживаясь там, где строились мосты или отсыпались болотистые участки. На одном из таких участков немец из охраны вывел из строя Сандро и отвел на кухню, теперь Сандро должен был работать подсобным рабочим у повара. Это означало, что от голода он теперь не умрет. Сандро старался во всем угодить старшему по кухне. Он делал свою работу быстро и хорошо. Немцы это заметили, и Сандро остался при кухне надолго. Ему даже выдали немецкую форму, немцы требовали чистоты и аккуратности. Потом, чтобы не конвоировать, его переселили из барака в отдельную бытовку за территорией общего лагеря. Так Сандро оказался на особом положении. Степан же остался в рабочей команде. Они почти перестали видеться.

Летело время, где-то там шла война, немцы несколько раз объявляли о победе над Советским Союзом, но потом стало ясно, что они выдохлись и отступают. Работы по строительству автобана постепенно свернули, перебросив людей на строительство оборонительных сооружений. В сорок четвертом они строили доты на Украине, и рядом с их лагерем было сожженное село. Сандро заметил, что в погребах двух сгоревших домов живут люди. Из земли торчали трубы, из которых периодически шел дым. Он увидел, что картофельные очистки, которые он вываливал в мусор, собирали дети, выходившие из этих погребов. Он стал оставлять в помойном ведре целые картофелины, кусочки лука, а иногда даже кусочки мяса. Он видел потом, что его с этим ведром ждали. Он рисковал: если бы это заметили немцы, его бы расстреляли. Так уже было с одним из рабочих кухни. Тот пытался украсть кусок сахара, его провели перед строем с табличкой на груди – «ВОР» и повесили. Но Сандро видел голодных женщин и детей и продолжал подкладывать в помойное ведро продукты. Так длилось до весны почти всю зиму. Когда стала слышна канонада приближающегося фронта, к нему подошла женщина и сказала:

– Наши идут. Давай мы тебя спрячем, а потом скажем, что ты нас от голодной смерти спас, тебя простят.

– Был бы лес рядом, я бы ушел, но степь кругом, не спрячешься, а у вас, если найдут, всех расстреляют, так что будь что будет, – ответил Сандро.

Объекты вскоре были достроены, и немцы, сдав их военным, собирались выезжать на другое место. Но их планы были нарушены. Сандро оказался вместе с ними в окружении, а потом и в плену. Теперь уже у наших. Его сразу записали во власовцы, он работал на фашистов, об этом говорили на допросах десятки наших пленных, в том числе и Степан Золотов, протокол допроса которого ему показал следователь. Золотов не врал, но он употребил слова, которые Сандро обидели, – «скурвился за жратву». Десять лет лагерей определил ему трибунал, а Степану Золотову – пять лет, так что на этапе они снова встретились. Но друг к другу не подошли. Оба попали в пересыльный лагерь в Красноярске, и оба оказались в одном из «лесных» лагерей енисейской тайги. Прошедшие немецкие лагеря, Сандро и Степан представить себе не могли, какой ужас их ждал здесь. Во-первых, их ненавидели как предателей родины. Все, от конвоира до блатного зэка, не считали их за людей. Попавшие в лагеря в сорок пятом победном году, они были мишенью для издевательств и глумления. Тогда их было еще мало, потом, когда поток власовцев и бандеровцев за колючую проволоку увеличился в разы, они, чудом уцелевшие, стали объединяться в единую общность, которая стала защищать себя. Защищаться, чтобы выжить. Сандро дожил до сорок восьмого, а Степан нет. Его выставили «на комара» за то, что он дал в морду шестерке бригадира из блатных. Оглушив на лесоповале, втихую, раздев догола и забив кляп в рот, привязали к дереву на лесосеке у ручья. Больше четырех часов его кровью упивались комары и мошка. Когда его нашли конвоиры, на него страшно было смотреть. Какую помощь можно было оказать в такой ситуации… Через час он уже не дышал. Было понятно, что никто виновных искать за это не будет. Они не дружили с тех самых пор, но Сандро поклялся, что отомстит за его мучительную смерть. Чего бы это ни стоило. Он запомнил блатных, что скалили зубы, когда тело Степана приволокли из тайги. Навсегда запомнил. Когда в лагерь пришел очередной, достаточно большой этап ссученных, Сандро понял, что будут разборки. В одном из бараков уже началась резня – убили Сиплого, бригадира из бандеровцев, значит, скоро начнется бойня. Заточка из куска арматуры давно была заныкана в тайном месте, теперь она сгодится. Сандро еще не убивал людей вот так, он стрелял по фашистам в бою, а здесь будет рукопашная. Кто кого. Насмерть, хочешь не хочешь, но если не ты, то тебя, другого выхода нет. Он должен найти тех двоих, что убили Степана, и отправить их черные души в преисподнюю. Среди своих прошел слух, что выбрали старшим Белого. Сандро пару раз с ним виделся, еще тот бандеровец. Не хотел Сандро с ним иметь общие дела, но сейчас выбора не было, если ссученные возьмут лагерь под контроль – им, власовцам, придется туго. Резня будет, и он, как и все, ждал команды. Блатные, что убили Степана, были из соседнего барака. Там только блатные и мужики, политических доходяг заморили, к весне никого не осталось. Они были против ссученных, но к бандеровцам не присоединялись. Особняком оставались, скалясь вертухаям: у всех на плечах крупно ИРА наколото – иду резать администрацию. Старший их, вор в законе с погонялой Ляпа, из БУРа не выходил, но и оттуда держал всех в кулаке. Тревожно было в лагере, неспокойно. По нужде большими группами ходили: пока одни оправляются, другие на стреме стоят. Иначе никак, можно не вернуться, так не раз было. Начальство, посовещавшись, Ляпу из БУРа выпустило досрочно, скостили десять суток бродяге. На выходе конвоир Ляпе два слова шепнул, никто не заметил.

Ляпа

Павел Ляпнев был «коронован» в Одессе в двадцатые годы, когда там была полная анархия, и только Мишка Япончик, вернувшийся благодаря революции с каторги, считался полноправной властью в этом южном уголке бывшей Российской империи. Миша, он же Мойша Винницкий, был щедр и своих корешей ценил. Ляпа никогда его не подводил, зная воровские законы. Однако старался близко с Япончиком не быть. Тот метался между блатным миром и новой властью, дружил с красными командирами. В конце концов сам стал командиром полка, из своих же бандитов собранного. Это было совсем не по понятиям. Красные, белые, разномастные – все рвались к власти, а Ляпа тихо чистил в порту багаж удиравших от их беспредела состоятельных людей. Когда запахло паленым, удачно ушел от «трудностей» Гражданской войны. Миновало его лихо, поскольку вовремя скрылся на рыбацкой шхуне к туркам. Но деньги не есть то, к чему стремилась душа Ляпы. В Турции он быстро заскучал. Там не было простора, не было вольницы российской. Не было «малины», куда бы он мог ввалиться и быть встречен с уважением и почетом. Он в душе романтик, ему нужны были дерзкие «гоп-стопы» и тихие выемки ценностей из банковских хранилищ. Это было возможно в России, и только в России, пусть совдеповской, но вставшей на путь новой экономической политики. Это было золотое время для него, вернувшегося на родину. Но однажды удача отвернулась, и на очередном грабеже в Ростове он попался. Семь лет лагерей, потом еще десять сделали из него законника, к мнению которого прислушивались авторитетные воры страны. Войну с Германией он встретил за решеткой, впереди у него был очередной срок и ответственность за лагерь. Он стал смотрящим в лагере и пробыл им до победы. Все было ровно под его рукой. Гнобили политических – враги народа, чё их жалеть. Себя защитить они не могли, грызлись меж собой, как пауки в банке, потому и дохли как мухи. Но потом в лагерь стали приходить этапы предателей родины – власовцев, бандеровцев, «лесных братьев», – и это были другие люди. Это были враги, которые за себя постоять могли, и не только постоять, но и других нагнуть. Дальше хуже. После войны те честные зэки, что в лагерях томились, встречать стали тех, что воевать пошли по призыву вождя народов. Вор не может сотрудничать с властью – это основа воровского закона. Те, кто защищал с оружием в руках власть, стало быть, служили ей, а это значит только одно – ссучились. Конфликт был неразрешим. Кто кого. Только сила могла разрулить ситуацию – кто возьмет верх, тот и будет править в лагерях. Ляпа понимал, что ворам с предателями родины не по пути, но и с ссученными тоже. И те и другие качали права. Администрация лагеря все видела и понимала, ей по душе были ссученные, которые могли помочь лагерь сделать «красным». Для этого надо было свалить смотрящего, то есть его, Ляпу. Сделать это надо было руками зэков, иначе бунт. Потому его и выпустили в зону, Ляпа все это хорошо понимал. Да и шепнули ему надежные люди, чтобы спину берег.

Гриф

Сержанта Евгения Гринева война застала в постели, причем не в своей постели в казарме полка, в котором он служил и должен был находиться, а в постели смазливой буфетчицы из станционной столовой небольшого белорусского приграничного городка. В субботу вечером, 21 июня 1941 года, он, проверив свое «хозяйство» – один из складов боеприпасов полка, через скрытый в кустарнике лаз в заборе, как всегда, ушел навестить свою возлюбленную, Глашу. До утра его никто искать не будет, тем более в воскресенье, поэтому он решил у нее и заночевать, уж больно жарко прижимала она к нему свое тело. Всю ночь скрипела под ними старая панцирная кровать, всю ночь до рассвета он шептал ей на ушко нежные слова, снова и снова заставляя ее сладостно стонать от его ласк. Казалось, только успел закрыть глаза, откинувшись от горячего тела, чтобы провалиться в безмятежный сон, как неведомая сила приподняла его и с диким грохотом бросила на осколки кирпича и разодранные взрывом доски пола. Сверху его прикрыла кровать с пуховым матрасом, что и спасло ему жизнь в эти роковые секунды. Кое-как очнувшись, задыхаясь в пыли и дыму пожарища, он стал выбираться из завала. С ужасом понял, что весь в крови, не своей, а Глаши, на тело которой он с ужасом наткнулся. Оно было практически разорвано пополам рухнувшей балкой… Разрывы снарядов и бомб непрерывной канонадой били по его страшно болевшей голове. Он выполз из разрушенного дома и увидел, что творилось вокруг. Городок горел, он слышал крики людей и видел, как самолеты, пикируя, сбрасывали бомбы на расположение его полка, как взлетали в воздух склады боеприпасов. Разрыв снаряда где-то рядом уложил его на землю. Очнулся он через какое-то время. Потрогал себя, вроде цел, руки-ноги на месте, все болит, но живое. Встал и, шатаясь от слабости и головокружения, пошел.

– Надо к штабу полка, – шептал он, еле передвигая ноги.

Навстречу ему из проулка выбежали несколько наших солдат. Он остановился, в надежде на помощь, и махнул им рукой.

– Братцы, помогите…

Один из бойцов подбежал к нему, улыбнувшись, тихо сказал:

– Щас, москалик, я те поможу, – и с маху ударил прикладом в лицо.

Он попал вскользь, поэтому сержант рухнул, обливаясь кровью, и потерял сознание, но не умер. В его памяти навсегда осталась «добрая» улыбка этого солдата. Он не знал, что это были переодетые в советскую форму диверсанты из батальонов ОУН. Вечером его подобрали и притащили в развалины какого-то дома такие же, как он, раненые и полураздетые солдаты его полка. Никто не знал точно, что происходит. Все понимали, что началась война, но что делать, если оружия ни у кого не было. Не было и командиров. Раненный в голову и ногу командир роты лейтенант Мещеряков почти не приходил в сознание. Когда утром их обнаружили немцы, лейтенант успел застрелиться, остальных, всех, кто ранен был легко, немцы, построив в колонну, погнали на запад. Трое суток без еды, на остановках давали жмых или прошлогоднюю свеклу. За ночь на стоянках люди выщипывали всю траву… На четвертые сутки где-то на польской земле их загнали за колючую проволоку. По углам вышки с пулеметами, по периметру колючка в один ряд, и ничего больше – пустое поле. Около тысячи голодных и оборванных солдат под палящим июньским солнцем уже несколько суток медленно умирали. Офицеров и политработников «отсортировали» еще по пути следования и расстреляли. Гринев, благодаря крепкому здоровью, смог оправиться от контузии, но голод и жажда убивали и его. Лагерь охранял взвод немецких солдат, всего лишь взвод. Гринев присматривался к людям, окружавшим его. Он уже заметил несколько сильных, не павших духом парней. Они иногда собирались вместе и о чем-то тихо говорили. Вечером он подошел к одному из них.

– Привет.

– Ага, чё хотел? – прямо, глядя в глаза, спросил тот, к кому он подошел.

– Ты бы спросил лучше, чего бы я не хотел.

– Ну и?

– Сдохнуть здесь как собака, не успев придушить пару этих гадов.

– Дело молвишь, кто будешь?

– Сержант Гринев Евгений Михайлович из…

– А где ж твои петлицы, сержант?

– Форма сгорела, при бомбежке в одном исподнем выскочил, а эту уже потом мне наши с убитого сняли.

– Лады, ну и чего ты хотел?

– Бежать надо, пока еще силы есть, всем разом навалиться, когда они вечером воду завозить будут.

– У них пулеметы…

– Да, пулеметы, я вижу по одной коробке с лентой на вышках, а в ленте ну пусть сотня патронов, а нас здесь сколько? Не меньше тыщи. Не каждая пуля куда надо попадет, если организованно кинуться, одолеем… Просто, мужики, еще пару дней, и ослабнем вконец, тогда уже точно не сможем.

– Они, суки, того и добиваюся, – поддержал Гринева кто-то подошедший.

– Мы тут уже это обсуждали и план наметили, по двадцать человек на каждую вышку, остальные через ворота к их бараку, только не вечером, а рано утром, чуть рассвет забрезжит. Вчера проверяли, кемарят они по утрам, а это лишние минуты для нас. Меня Костя зовут, в мою команду пойдешь, на ночь ближе к той вышке располагайся, ее утром брать будем. Тут землю если поковырять, хорошие булыжники попадают. Пошукай до утра, может сгодиться. Не боись. Немцы думают, мы землянки роем, пусть думают. Утром перед рассветом будь на стреме, слушай, как кукушку услышишь, по-тихому к вышке и наверх, до первой перекладины, главное, добраться. Кому-то на колючку придется лечь.

– Надо будет, лягу.

– Там смотрите сами, главное – успеть пулемет захватить и из пулемета по баракам с немчурой ударить. Вырываемся и уходим сначала по дороге на юго-восток, откуда пришли, а потом, километров через пять, слева, начинается лес, в нем собираемся и принимаем решение о дальнейшем движении.

– Все понял, пойду, надо поискать камень хороший.

– Давай, я тебя к утру найду, вместе пойдем.

– Хорошо.

Гринев даже не понял, откуда и силы взялись, он видел, как несколько человек копают землю – кто куском дерева, кто-то даже ложкой. Он присоединился к одному из копавших.

– Давай вместе, по очереди.

– Держи, – копавший отдал ему камень размером с кулак.

– Береги силы, солдат, а я покопаю, может, еще найду…

Гринев, услышав знакомый голос, присмотрелся к нему. Точно, это же старшина из хозвзвода Аникин.

– Товарищ старшина, здравствуйте, это же я, Гринев, – прошептал Евгений.

– Здорово, Гринев, я тебя давно заметил. Утром пойдешь? – пытливо взглянув в глаза, спросил старшина.

– Пойду.

– Вот потому отдыхай, я с вами не смогу, ранение подкосило, но у меня вот что есть, держи.

Аникин вытащил откуда-то и протянул Гриневу сапожный нож.

– По столбу на вышку с ним тебе сподручней будет подняться.

– Спасибо, Павел Игнатьич, это ж другое дело, а я все голову ломал, как туда быстро забраться. Зацепиться-то не за что. Спасибо.

– К нашим выйдете, доложишь, что я при прорыве погиб как человек, понял?

– Понял, товарищ старшина.

– Все, давай, поспи малеха, я, как надо, тебя подниму.

– Хорошо. – Гринев лег на землю, свернувшись в калач, и закрыл глаза, но сон не шел.

Он сжимал в руке короткий сапожный нож, единственное его оружие и надежду.

Сна не было и в помине. Перебравшись ближе к вышке, стал наблюдать.

Часовой на вышке не спал, он то шевелил прожектором, выхватывая поочередно столбы ограждения, то проводил световым пятном по рядам спящих пленных. Потом какое-то время курил, делая по два шага туда и обратно. В полночь его сменил другой, тот покрутил прожектором и успокоился, вероятно присев у пулемета.

«Я б тебе и колыбельную, сука, спел», – подумал сержант. Время тянулось томительно долго. Только-только забрезжил рассвет, и сержант услышал кукушку.

Откуда ни возьмись, рядом оказался Костя и еще несколько солдат.

– Ну наконец-то, – выдохнул Гринев, встал и осторожно пошел с ними к вышке. В предрассветных сумерках он заметил, как еще несколько человек сделали то же самое. Он неотрывно смотрел на вышку, немец точно спал. Вот и колючка, кто-то бросил шинель, и по ней Гринев полез к стойке вышки, и в это время началось. Он успел зацепиться, вонзив нож в столб опоры, полез вверх. С одной из вышек прожектор ударил по лагерю, который уже был в движении, масса людей живым тараном бежала на ворота, бежала молча и вдруг, освещенная прожекторами, дико заорала. Ударившие по ней пулеметы заглушил безумный от ужаса рев толпы. Остановить ее было уже невозможно, умиравшие от пуль продолжали двигаться в общей массе тел, выдавившей легкие ворота лагеря.

Вышка, на которую лез Гринев, тоже зачастила пулеметным огнем по толпе, проснувшийся немец не понял, что сам он уже обречен, потому как с трех сторон на вышку лезли люди, смерть для которых уже ничего не значила. Камни, летевшие по вышкам, быстро погасили прожектора. Когда Гринев перемахнул через ограждение и встал за спиной немца, тот резко повернулся к нему и, увидев русского пленного с ножом в руке, оцепенел, а потом что-то от страха заорал. Гринев ударил его в горло и оттолкнул от пулемета. Увидев, что с трех вышек пулеметы бьют по толпе, сержант короткими очередями ударил по вышкам, и две из них замолчали. Чуть позже замолчала и третья. В сумерках утра не было возможности понять, что происходит у бараков охраны, там была стрельба и крик толпы. Гринев решил спуститься с пулеметом вниз и ударить по баракам с тыла. Несколько секунд – и он был на земле. Люди бежали мимо него к дороге.

– Гринев, пропускай людей и прикрой, – услышал он.

– Хорошо! – Сержант установил пулемет и залег, пропуская бежавших. Из-за бараков цепью высыпали немцы, поливая очередями из автоматов бегущих людей. Били не целясь, от бедра в гущу живого потока. Десятки, сотни пленных падали под этим огнем.

Гринев немного выждал, чтобы не зацепить своих, и ударил из пулемета по фашистам. Подействовало, несколько фрицев упали навзничь, остальные залегли и переключились на него, еще немного, его бы наверняка кончили. Но у него закончились патроны. Бросив бесполезное железо, сержант стал отползать, а потом вскочил и побежал. До леса, куда он пришел, добрались немногие, однако около двух сотен отчаянных голов ждали старшего, а он почему-то не явился.

– Не вырвался Костя, жаль, понятное дело, такая мясорубка, – сказал Гриневу один из солдат.

– Ты вроде сержантом объявился, принимай команду – уходить надо.

– Да, надо быстро до реки добраться, а там леса да болота…

Сержант Гринев принял командование и повел людей на восток, в сторону границы. Перед рекой нарвались на засаду немцев, их явно ждали. На ту сторону смогли уйти три человека. Гринев и еще двое солдат. Два месяца они догоняли уходивший от них все дальше на восток фронт и, наконец, пробились к своим в районе Смоленска. Гринева в особом отделе допрашивали два дня. Выясняли и уточняли все про плен. На третий день избили до полусмерти и бросили в подвал. Не поверили, что сбежал из плена, кричали, что родину предал, что немцам продался. Он сначала терпел, а потом дал в морду особисту. Потом кровью кашлял. Три дня не трогали, думал, расстреляют. Не расстреляли. Не успели приговор в исполнение привести. Немцы не дали. Гринев слышал звуки боя, долбил в дверь подвала, но безуспешно. Когда подвал открыли и он вышел, его встретил немецкий офицер, хорошо говоривший по-русски.

– Фамилия и звание? – спросил он.

– Сержант Гринев.

– Ну что будем делать, сержант? Тут на тебя приговор трибунала имеется, о расстреле за измену родине. Обжалованию не подлежит, расстрелять тебя не успели, а нам что делать с тобой? Если ты родине изменил, то, значит, на нашей стороне. Но ведь ты ей не изменял? Так ведь?

– Так.

– Значит, ты нам враг и тебя надо к стенке ставить?

– Значит, так…

– Но родине, настоящей твоей родине, России, ты ведь послужить еще можешь.

– Не пойму я, что вам от меня надо? Фашистам я служить не буду, стреляйте…

– А России служить будешь? Как бы там ни было, новой России, без коммунистов, будут нужны честные, смелые солдаты. Я читал твои показания, вот они.

Офицер показал на папку его дела.

– Смело и дерзко, мне это понравилось, я верю, что все так и было. Знаешь, почему я верю, а они тебе не поверили? Потому, что я русский офицер, а они дерьмо собачье.

Офицер замолчал, и несколько минут прошло в полной тишине.

– Времени на раздумья у тебя, сержант, нет. Если ты мне веришь, что твоя жизнь нужна родине, я жгу эти документы и забираю тебя с собой. Если нет, я прямо сейчас и здесь приведу этот приговор в исполнение. Так что?

– Хорошо, я вам верю, – ответил Гринев.

Офицер бросил папку в горящие останки машины и, махнув ему рукой, пошел в сторону своего автомобиля. Гринев, никем не сопровождаемый, пошел за ним и сел на заднее сиденье. Через день он уже был накормлен и одет в новую форму. Еще неделю врачи приводили его в порядок. Потом полгода его обучали в школе абвера, из него делали хорошего диверсанта. Ему дали новое имя – псевдоним Гриф. Тот офицер опекал его все это время, он оказался высокопоставленным человеком в контрразведке Германии. Ни имени его, ни звания Гринев так и не узнал. Единственное, что он знал о нем, – это псевдоним – Клод. Однажды, когда полным ходом шло формирование диверсионных групп для заброски в советский тыл, Клод вызвал Гринева.

– Гриф, как думаешь, сколько из них сдадутся своим сразу?

– Думаю, половина.

– Я тоже так думаю. Так, может быть, здесь их и оставить, кого в лагерь, кого к стенке…

– Это глупо, отправлять надо всех, чтобы сдаться, надо выжить, а чтобы там выжить, возможно, надо будет убивать. А после этого кто-то точно передумает сдаваться и будет выполнять вашу волю до последнего.

– Мне нравится, логично, Гриф, логично. Рассчитывать им на прощение там абсолютно нереально, они это должны знать, но у каждого из них теплится надежда на чудо. Вдруг, если он сдастся сам и выдаст или убьет тех, с кем был заброшен, его простят? Эту надежду надо в них убить, раздавить, чтобы мысль об этом умирала, не родившись у них в голове. Как это сделать? Ты навел меня на хорошую идею. Убить, им придется убить своих, и это будет зафиксировано. А кто этого не сделает, тот сам пойдет к стенке. Но этого мало, необходимо прогнать их через испытание на лояльность и преданность. Я наблюдал за тобой, я тебе доверяю, Гриф. Ты не предашь?

– Я принял решение и его уже не изменю.

– Первым испытание придется пройти тебе.

– Я готов, мне терять нечего.

– Сейчас сюда приведут одного из курсантов, как мне кажется, он ненадежен. Ты при мне решишь его участь. Или в строй, или к стенке, причем приговор вынесешь и исполнишь сам.

– Так точно.

Клод снял трубку телефона и отдал команду. Скоро дверь открылась и в нее вошел высокий худощавый курсант с открытым волевым лицом.

– Разрешите? Курсант Лесник по вашему приказу прибыл.

Клод положил перед Грифом личное дело прибывшего курсанта и вышел из кабинета.

Гринев посмотрел в глаза курсанту и увидел в них ненависть. Даже не ненависть, а презрение. Так смотрят на трусов и предателей. Так смотрят побежденные, но не сломленные.

«Интересный экземпляр», – подумал Гриф.

– И за что же ты нас так ненавидишь, Лесник? – спросил он стоявшего напротив курсанта.

Тот глубоко вздохнул и спросил:

– А что, так заметно?

– На лбу написано! – ответил Гриф.

– Я себя ненавижу, а к вам я равнодушен. По-моему, это не может повлиять на выполнение мною заданий командования школы. – Он кивнул на портрет Гитлера. – Или я обязан по-холуйски ноги им целовать?

– Нет, не обязан.

Гриф пролистал дело курсанта. Рядовой Голованов Иван, водитель грузовика, взят в плен в сентябре сорок первого, под Ленинградом, легко ранненым в госпитале, без оружия. Два месяца лагерь, дал согласие на сотрудничество, школа абвера, хорошие показатели. Он еще раз внимательно посмотрел на курсанта. Ошибиться Гриф не мог.

«Из этого Голованова водитель грузовика как из меня балерина. Руки далеко не рабочие, окромя ручки вряд ли что держал. Почерк тоже наработанный. Врет, что рядовой, врет», – думал Гриф.

– Слушай сюда, Лесник. Через полчаса я тебя лично расстреляю. Не потому, что ты холуем не стал, а потому, что ты никакой не Голованов Иван и не водитель грузовика, и это очевидно, а враг, проникший в школу абвера по заданию советской разведки.

Смотревший в сторону курсант повернул голову к Грифу и посмотрел ему прямо в глаза.

– Это надо доказать.

– Нет, не надо. Просто расстрел, и все. Идите.

Гриф нажал на кнопку вызова охраны. Дверь мгновенно открылась, и в нее вошел Клод. Он улыбнулся. Повернувшись к курсанту Леснику, на немецком сказал, что он свободен. Тот, вскинув руку в нацистском приветствии, вышел. Гриф понял, что это была просто проверка.

– Неплохо, неплохо для начала, Гриф. Даже очень хорошо, если учесть, что времени у тебя было очень мало. Я назначаю тебя начальником спецподразделения для реализации задач качественного отбора диверсантов. Я не хочу тратить время и средства на подготовку и заброску тех, кто нас попытается предать. Тебе придется стать «начальником особого отдела советского полка», в расположение которого, по ошибке, будут попадать наши диверсионные группы. Задача – понять, на что они способны. Предателей расстреливать на месте. Подробные инструкции вот, изучай. Кстати, тот, кого ты сейчас проверял, твой заместитель. Команда уже подобрана, все в лесу, на спецбазе, завтра туда отправляешься и ты. Вопросы есть?

– Никак нет.

Гринев не знал, радоваться или нет этому назначению. Так сложилась его судьба, он просто хотел жить. Он не поверил Клоду, что его родина Россия, а не жидовско-коммунистическая империя под названием СССР. Родина одна, как ни называй, а тот, кто вторгся на ее землю, – враг. Надо было пережить как-то это время, и потому согласился служить врагу, вполне осознанно пошел на предательство. Он понимал, что был приговорен своими, пусть по ошибке, но он видел, что таких, как он, в особом отделе расстреливали пачками. Не подоспей немцы, лежал бы сейчас в земле сырой с советской пулей в голове, и никаких проблем и мучений. А сейчас, что сейчас? Выявлять и «шлепать» тех, кто сохранил надежду на спасение? Тех, кто еще надеется, взяв в руки оружие, пустить юшку немчуре? Отказаться – опять смерть, только уже от немецкой пули. Может быть, попытаться, наоборот, отбирать к «стенке» тех, кто действительно опасен его родине? Его, конечно, раскусят… Но, может быть, он хоть что-то сможет, что-то успеет. Пару-тройку настоящих гадов шлепнет, и то хорошо… Может, зачтется на том свете, на этом точно уже ничего не поможет.