Текст книги "Вангол"

– Можете располагать мной, Иван Гаврилович, передайте при случае Степану, что я жив и рука ещё может шашку держать. – Волохов поднялся и крепко пожал протянутую руку Семёнова.

– В определённый момент шашки тоже в ход пойдут, Прокопьевич, не сомневайтесь. Эта свора волков, рвущая сейчас народ, просто так власть, понятно, не отдаст. Но до этого нужно дожить, вернее, выжить сейчас, чтобы завтра быть готовым. Ещё, отныне вас мы будем называть Венгр, я для вас – Серый. Это необходимо, это и пароль, и отзыв.

Проводив Волохова, Семёнов вернулся в барак, сел на нары и, уронив голову на крепкие мозолистые ладони, задумался. А думать было о чём. Он возглавлял в лагере группу сопротивления из восьми человек, теперь, с Волоховым, из девяти. И это на восемь тысяч заключённых, большая часть из которых политические, вредители, в общем, враги народа. Тяжелее всех в лагере приходилось женщинам, их, кроме общих работ, администрация и уголовники склоняли к так называемым «ночным» работам. Страшно и горько было смотреть, как молодых женщин, в основном жён репрессированных военных и других политических, выстраивали в бараке на смотрины. Замполит лагеря, молодой наглый упитанный мужик, по лагерной кличке Кабан, обходя шеренгу, тыкал пальцем в понравившихся ему, заставлял снять верхнюю одежду, щупал их тела. Выбранные им неминуемо попадали в постели администрации лагеря и многочисленных начальников, приезжавших с проверками, а то и просто развлечься. Те из них, кто отказывался добровольно удовлетворять прихоти администрации, оказывались в штрафных изоляторах, где или теряли здоровье в нечеловеческих условиях, или, сломавшись, соглашались на всё. Нужно было что-то делать. Недавно молва донесла, что после грубого изнасилования Кабаном одна женщина повесилась, она была женой расстрелянного комдива Кацубы. В лагере были бывшие военные, знавшие и уважавшие этого мужественного человека. Его жена, Елена Вадимовна, следовала всегда за ним, деля с мужем тяготы и невзгоды кочевой жизни. Многие помнили высокую голубоглазую шатенку с тонкими чертами милого лица и порывистой лёгкой походкой красивой, уверенной в себе женщины. Её привели в кабинет к Кабану после очередных смотрин. Мало кто знал, что кабинет состоял из двух комнат. Одна, собственно, и была рабочим кабинетом, с массивным столом и стульями, с висевшим на стене большим портретом Сталина и прочими атрибутами партийного руководителя. Другая, так называемая комната отдыха, представляла собой большую комнату, поделённую надвое ширмой. По одну сторону ширмы стоял большой, широкий, обитый чёрной кожей диван. У небольшого, задёрнутого плотными шторами окна стоял резной, на гнутых ножках низкий столик и удобное кресло. В углу – небольшой, также ручной работы, шкаф для белья и посуды. По другую сторону ширмы не было ничего, кроме перевернутой кверху ножками железной панцирной кровати, на сетке которой, лежащей почти на полу, стояла широкая и низкая деревянная скамья. С четырёх кованых ножек кровати свешивались наручники. Конвоиры втолкнули Елену в кабинет Кабана и плотно закрыли за собой дверь. Скрестив на груди руки и сжавшись, женщина встала в шаге от двери и с нескрываемым презрением посмотрела на сидевшего за столом в расстёгнутом кителе замполита. На его толстых губах играла ироническая улыбка. Он привстал и, приглашая жестом руки, заговорил сиплым голосом:

– Проходите, Елена Вадимовна, проходите, не стесняйтесь, присаживайтесь. Телогреечку можно снять, здесь тепло. Я бы хотел, чтобы вам здесь было уютно, сейчас чем-нибудь поужинаем, вы не против?

Женщина, не сдвинувшись с места, молчала. Только когда Кабан, приблизившись к ней, протянул руку, она отшатнулась к двери и произнесла сквозь зубы:

– Не прикасайся ко мне, мразь!

– Ну это вы напрасно, зачем же так сразу, вы же умная женщина. С начальством нужно быть ласковой, и тогда начальство будет добрым и приветливым. А ты, сучка, сразу свою грязную пасть открываешь.

Лицо Кабана, ещё секунды назад бывшее угодливо-приветливым, мгновенно превратилось в надменно-наглую рожу. Он схватил её за руку и, сильно рванув на себя, отбросил от двери в другой конец кабинета, где за шторой была другая дверь, дверь комнаты отдыха. Не успев встать на ноги, женщина, схваченная за волосы, была затащена в эту комнату. Кабан закрыл на ключ дверь и повернулся к встававшей и плакавшей от боли и обиды Елене Вадимовне.

– Выбирайте, Елена Вадимовна, – вновь ласковым тоном заговорил замполит, сняв китель и звучно шлёпая подтяжками по животу, обтянутому вылинявшей майкой. – Или мы сейчас поужинаем здесь и отдохнём на этом мягком диване, и вы вернётесь в барак…

На столике стояла ваза, наполненная яблоками и виноградом, высокая бутылка красного вина и два фужера. Диван был застелен свежим белым бельём, слегка откинутое одеяло как бы приглашало в постель.

– Или… – Он отдёрнул ширму и показал на железно-деревянное сооружение с наручниками. – Я поимею тебя, дрянь, как захочу, здесь, и на неделю-другую отправлю кормить вшей в ШИЗО. Ну, выбирай, пока я ещё добрый, пока твоё упрямство не разозлило меня. Ты же хочешь выжить здесь! Выбирай! – заорал он.

Слёзы высохли в потемневших от ненависти глазах Елены.

– Хорошо, я согласна. – Она сделала шаг к креслу, стоявшему у столика, на ходу сбрасывая с себя телогрейку.

– Ну вот, я же знал, что вы умная женщина. – Расплываясь в улыбке, замполит, щёлкнув подтяжками, вальяжно шагнул к ней. – Присаживайтесь, сбросьте с себя эту одежду. У-у-у! – Получив неожиданный удар ногой в пах, замполит присел от боли, но успел рукой схватить пытавшуюся проскочить мимо женщину и сильно рванул её обратно.

Огромная сила отбросила несчастную на столик, ударившись спиной и головой, она, перевернувшись, упала и потеряла сознание. Разлитое вино залило её волосы. Постанывая от боли, Кабан затащил Елену за ширму и, срывая одежду, яростно шептал:

– Ну, стерва, я тебя сейчас выправлю! Во всё, что хочу! Ты у меня языком зализывать будешь, ты у меня… ну, тварь! – Он захлёбывался от исступления, и, только когда обнажённая женщина была пристёгнута по ногам и рукам, он, увидев её тело, стал снимать с себя сапоги, а затем галифе, путаясь и падая, матерясь и не сводя глаз с этого неподвижно лежащего тела. – Сейчас ты у меня проснёшься, сука! – прохрипел он, грубо впихивая рукой свой ещё не окрепший орган в беззащитно распахнутое перед ним тело.

Елена очнулась от острой боли. Открыв глаза и увидев над собой обливающегося потом, хрипло дышашего и рвущего её внутренности Кабана, она дико закричала и потеряла сознание. Безвольно повисшее, распятое тело ещё долго ёрзало по доскам лавки, сдирая кожу, пока ненасытная плоть насильника не выплюнула в него семя поганого рода.

Утром тело Елены в изодранной одежде нашли в петле. Женщины, увидев абсолютно седые волосы и разбитое лицо несчастной, не сразу узнали в ней весёлую и жизнерадостную Елену Вадимовну Кацубу. Страшная весть расползлась по лагерю. Дошла она и до друзей её мужа. Весть о гибели его жены не то чтобы потрясла их, но толкнула к действиям. От верных людей Семёнов узнал, что один из них поклялся отомстить Кабану, убить его. Семёнову удалось убедить этого отчаянного человека не торопиться и не жертвовать собой. Необходим был план ликвидации Кабана с наименьшим риском для исполнителей акции. То, что он заслуживал смерти, было бесспорно. Однако его ликвидация должна была свидетельствовать о том, что это – кара за его злодеяния. План ликвидации разрабатывал Семёнов, бывший начальник разведки полка, осуждённый и отбывавший десятилетний срок за преднамеренное убийство. Так уж случилось, что он не был политическим заключённым. Пришедший в лагеря по уголовной статье, он не был принят братвой за своего, потому как отказался. Чего это ему стоило, он никому не рассказывал. Но в лагерях ходили слухи, что он голыми руками положил четверых уголовных в землю и остался цел, после этого уголовники его не трогали. То ли боялись, то ли уважали за честный бой, в котором он отстоял свою независимость.

От раздумий Семёнова оторвал вошедший среднего роста мужчина, светловолосый, с голубыми глазами и крепким подбородком боксёра.

– Привет, – коротко бросил он и, присев рядом, сказал: – Серый, Пловец может с пятнадцати метров достать, не больше.

– Хорошо, Сердюк. Но он сможет точно попасть?

– Сам бы не поверил, но видел, в спичечный коробок с этого расстояния из пяти четыре в яблочко, – улыбнувшись, заверил Сердюк. – Уверен, не подведёт. Ну так что, первого мая? На разводе?

– Да, как договорились, на слове «великий», это его любимое словечко, он никак не пропустит.

Вечером 30 апреля Волохов получил от Серого первое поручение. Он должен был на утреннем построении 1 мая, во время выступления замполита лагеря, внимательно слушать его речь и при слове «великий» поднять крик и шум в своей шеренге, лучше, если он закричит что-нибудь вроде «Да здравствует товарищ Сталин!» и тому подобное. И всё. Честно говоря, Волохову это не понравилось, но он понимал, что это нужно сделать. И он это сделал.

Утро великого праздника трудящихся выдалось безоблачное и тихое. Из репродукторов, установленных на плацу, лилась бравурная музыка, изредка прерываемая командами оперативного дежурного по лагерю. После завтрака отряды заключённых выходили на плац, и, если бы не конвоиры с овчарками, можно было бы подумать, что это воинская часть выстраивается для строевого смотра или парада. Однако разномастно драная одежда и лица людей, стоявших в плотных шеренгах, отнюдь не свидетельствовали о боевом духе и какой-либо дисциплине, присущей армии. Это была толпа людей, удерживаемых в строю штыками солдат и клыками умных, натренированных собак, которые настолько хорошо знали свою работу, что вполне могли бы обходиться без своих поводырей. Любит лагерное начальство показуху, вот и теперь несколько отрядов вышли на плац с плакатами и лозунгами типа «Мы вернёмся с чистой совестью!» или «Перевыполнил нормы добычи – досрочное освобождение получи!». Из выехавшей к небольшой деревянной трибуне эмки вышли несколько важных начальников, среди которых своим крупным телом выделялся замполит. Он крутился около одного из начальников, угодливо приглашая взойти на трибуну. Однако тот отказался и остался внизу среди вертухаев среднего звена, стоявших по обе стороны трибуны. Начальник лагеря коротко что-то сказал замполиту и остался внизу около приезжего начальства, тогда как замполит вынужден был в одиночку подняться на дощатый, прогибающийся под его весом помост и взять в руки жестяной рупор. Около восьми тысяч зэков поотрядно стояли на плацу, полукольцом огибая трибуну, два ряда солдат с винтовками наперевес, и шесть-семь метров отделяли их первые ряды от начальства. Отсутствовали на плацу только те, кто лежал в лагерной больничке, да штрафники, стоявшие такой же плотной толпой в штрафном изоляторе – полутёмной душной камере два на три метра, по периметру которой в небольшой канавке круглосуточно текла вода из трубы в дыру, служащую отхожим местом. Народу в ней было ни присесть, ни нагнуться. Но даже туда проникали звуки революционных маршей, гремевших из репродукторов на трибуне. Трибуна возвышалась примерно на полтора метра, и взошедший на неё замполит был хорошо виден даже из дальних рядов. Дождавшись заключительного аккорда, замполит сделал знак рукой, и репродукторы замолкли, только глухой гул голосов да редкий лай собак стоял над лагерем. Он поднёс рупор ко рту и громко, насколько мог, до красноты напрягая свою шею, сиплым голосом прокричал что-то о том, что вся страна, весь трудовой народ сегодня празднует Первомай, велик… на этом слове он запнулся. В это время слева от трибуны строй зэков сломался, и кто-то, подбрасывая вверх шапку, закричал: «Слава Сталину, слава вождю и учителю!» Кричавшего и рвущегося из строя удерживали впередистоящие зэки, но кто-то упал, и несколько человек выскочили за невидимую черту. Клацнули затворы винтовок, и охрана двинулась вперёд. Ринулись к зэку и заливавшиеся лаем собаки, строй дрогнул и, пятясь назад, внёс ещё большую сумятицу и неразбериху. Никто сразу не заметил, как замполит, внезапно замолчавший и судорожно схватившийся за горло, какое-то время стоял и что-то пытался сказать. Его лицо побагровело, как при удушье, рупор, выпав из руки, звякнул жестяно по доскам, заставив начальника лагеря взглянуть на трибуну. Он оцепенело какие-то секунды смотрел, как замполит, обеими руками сжимая горло, хватал ртом воздух. На его губах запузырилась кровавая пена. Что-то закричав, начальник лагеря, расталкивая стоявших рядом, кинулся к лестнице. Не успел. Грузное тело замполита, качнувшись вперёд, ломая тонкие перила, стало падать с трибуны. Увидев это, все вдруг замерли, и стало тихо. Замолчали даже собаки. И в этой тишине звучно упавшее тело Кабана как бы расплющилось о землю, и только его фуражка, сорвавшаяся при падении с головы, покатилась зигзагами к ногам зэков, попятившихся от неё, как от проказы. Ничего не понимающие, ошеломлённые случившимся люди смотрели, как из-под ничком лежащего тела растекается, впитываясь в землю, тёмно-красная кровь. Подбежавшие к нему офицеры и врач осторожно перевернули тело на спину, голова бессильно откинулась, и только теперь все увидели рассечённую сонную артерию, из которой толчками била кровь. Только теперь все поняли, что на их глазах было совершено убийство, дерзкое и беспрецедентное. Убийство одного из руководителей лагерной администрации на глазах у тысяч заключённых и всей службы лагеря – это был вызов, это была демонстрация силы. Взбешённый начальник лагеря осознал случившееся, выхватил пистолет и бросился к продолжавшим безмолвно стоять отрядам зэков.

– Кто, суки, кто это сделал?! – орал он, размахивая пистолетом перед испуганными лицами стоящих в шеренгах. – Кто посмел, уничтожу! – брызгая слюной и багровея, орал, кидаясь на стоящих впереди и пятящихся от него людей.

Рассвирепев от осознания своего бессилия перед молчавшей толпой, он стал стрелять поверх голов. Заключённые шарахнулись врассыпную от разъярённого хозяина, всё смешалось. Лай собак, крики конвоиров и начальства, рёв толпы заключённых, где-то справа прозвучало несколько выстрелов. Сзади шеренга конвоиров была прорвана, и заключённые побежали к баракам, уже ничто не могло их остановить. Всё это спокойно наблюдал стоявший у трибуны приглашённый на праздник проверяющий, он только, как бы на всякий случай, расстегнул кобуру. Внимательно смотрел, как пустеет плац, на котором осталась зависшая в воздухе пыль да порванные и затоптанные плакаты и лозунги неудавшегося торжества. Окружённый конвоирами и беспомощным врачом, перед трибуной в последних конвульсиях умирал замполит. Врач подошёл к проверяющему и на окровавленной ладони показал ему тонкое овальное лезвие с прорезью посредине.

– Товарищ комиссар, я такое впервые вижу, извлёк из напрочь перерубленной шейной артерии, спасти его было невозможно. Быстрая кровопотеря и паралич. Ранение, несовместимое с жизнью.

– Я всё видел, вы свободны, лейтенант.

Проверяющий отвернулся и ровным твёрдым шагом пошёл к ожидавшей его машине. Подбежавший дежурный по лагерю пытался что-то сказать ему, но был остановлен жестом руки и замер по стойке «смирно».

– Передайте начальнику лагеря, что я жду его рапорт через два часа, с подробным объяснением тех событий, свидетелем которых он меня сделал, сукин сын.

Его холодное и спокойное лицо не выражало никаких эмоций, и только цепкий внимательный взгляд из-под слегка прищуренных век заставил дежурного по лагерю капитана ощутить мурашки на своей спине. «Да, что-то будет!» – подумал он, отвечая сдавленным от волнения голосом:

– Есть, товарищ комиссар, будет исполнено.

Начальник лагеря тем временем, матеря почём зря всё на свете, орал на подчинённых, требуя от них применить все дозволенные и недозволенные средства и немедленно найти виновных в убийстве. О причине он уже знал, ещё вчера опера от стукачей узнали, что его заму вынесен смертный приговор за ту бабу, но он не поверил и не предполагал, что это может случиться так быстро и внезапно.

Лагерь гудел как растревоженный улей, загнанные в бараки зэки обсуждали случившееся и готовились к великому шухеру. Все знали, за что завалили Кабана, но никто не знал, кто это сделал. А тот, кто это сделал, Пловец, с чувством глубокого удовлетворения лежал на нарах, метать прицельно лезвия бритвы было его тайным искусством. Наконец оно пригодилось, и он выполнил поручение товарищей, привёл в исполнение приговор. Лишь на секунду согнулась в локте рука стоявшего впереди товарища, из-под которой он неуловимым для глаза движением кисти метнул лезвие, вошедшее в жирную, напряжённую от крика в рупор шею замполита как в масло. Внимание всех было отвлечено поднятым шумом, и никто, даже рядом стоявшие зэки, не видел этого броска. Через считаные минуты, когда всё смешалось в панике и суматохе, поднятой начальником лагеря, никто и никогда уже не смог бы восстановить в памяти, кто где стоял, кто что делал в этот короткий промежуток ушедшего времени. Даже если кто из заключённых и заметил что-то, у администрации лагеря был настолько ничтожный шанс узнать это, что его принимать во внимание и не стоило.

Улыбка Серого, с которым они вместе бежали к баракам, была высшей наградой для Пловца. Он очень уважал этого человека.

Начальнику лагеря через два часа было не до улыбок. Сорвав знаки отличия, особисты, не церемонясь, запихали его в автозак, и дверь железной будки на колёсах захлопнула для него не только служебную карьеру, но наверняка и саму жизнь.

Волохов, потрясённый не меньше других, почувствовал себя причастным к совершённому и, зная, за что поплатился Кабан, ничуть не сожалел о своих действиях. Более того, у него отпали все сомнения по поводу возможности организации борьбы и сопротивления, о которых говорил Серый. Он был готов к самым рискованным и решительным действиям, он понял, что полному беспределу, царящему как на свободе, так и в лагерях, можно и нужно противостоять. Он уверовал в то, что это его последнее предназначение в этой жизни и что именно так он может искупить свою вину перед народом. Ведь вольно или невольно, вместе с той партией, из которой его теперь исключили, он вёл к этому краю пропасти людей, поверивших в него, а теперь сидящих по лагерям или уже замученных до смерти. Это был тоже его грех, от которого душа требовала очищения, очищения борьбой на грани жизни и смерти. Волохову было приятно думать, что где-то далеко его друг Степан Макушев помнит о нём и они делают одно дело.

Они действительно делали одно дело. Для Макушева всё началось ещё с Могочи, когда по делу арестованного Волохова в особый отдел пришло особое поручение о допросе Макушева. Начальник особого отдела дорожил дружбой с Битцем и принёс поручение к нему. Битц прекрасно понимал, что последует после допроса. Макушев по простоте души начнёт защищать Волохова, увязнет сам, а затем может нечаянно потащить за собой и Битца. В рядах НКВД шла большая чистка рядов. Битц, интуитивно защищая свою безопасность, отвёл удар от Макушева. Это ровным счётом ничего ему не стоило. Он за дружеской беседой передал особисту часть своего бесценного личного архива стукачей, а после двух бутылок хорошего коньяка уговорил его отложить допрос на неопределённое время, так как «свой в доску Макушев ему нужен, а так затаскают, работать и так некому». Особист, удовлетворённый по всем статьям, уходя, забыл на столе у Битца этот запрос. Битц, вызвав Макушева, показал ему бумагу и красочно объяснил, что за этой бумагой последует. Примеров того было более чем достаточно. Решили так: Макушев уходит на этап и возвращается тогда, когда предписание о его переводе уже будет лежать на столе начальника лагеря. Так и случилось. Битц сделал всё для перевода Макушева, тем самым фактически спас его. Умный и практичный Битц после разговора с женой в Москве понял, что ближе и надёжней человека, чем Макушев, ему скоро не найти, и предложил ему стать его помощником в создании групп сопротивления режиму. Ему был нужен надёжный человек. Макушев, остро переживавший за судьбу Волохова, согласился работать на Битца при одном условии: разыскать Волохова в лагерях и помочь выжить. Для Макушева, молодая жена которого была беременна, и он ждал рождения первенца, предложение Битца вступить в организацию групп сопротивления режиму было неожиданным и не совсем кстати, но Битц сумел убедить его в том, что это единственный способ выжить. По словам Битца, это была активная умная оборона нормальных людей от молоха, перемалывавшего всех без разбора. Это была защита и помощь тем, кто уже попал в жернова сталинских застенков. В одиночку не выжить. Чётко организованная, обладающая информацией группа людей может уберечь себя и помочь другим. Раскрыть глаза Макушеву на то, что арест его друга – это не ошибка какого-то следователя, а один из сотен тысяч примеров целенаправленной деятельности государства по уничтожению своего народа, не составляло для Битца большого труда. Он просто показал ему ряд дел политических заключённых и прокомментировал их с точки зрения наличия причинно-следственных связей. Между реальными действиями этих людей и тем, что им вменяли. Даже не имевшему образования Макушеву было непонятно, как, например, школьный учитель Фёдоров, порвав и выбросив в мусорное ведро плохо нарисованный учеником портрет Сталина, подорвал авторитет и руководящую роль коммунистической партии и её вождя в глазах трудящихся, чем способствовал созданию заговоров с целью свержения социалистического государства. В том, что Битц обладал незаурядным умом, Макушев не сомневался. Он поверил в чистоту его замыслов и планов.

Третьим человеком в их организации, сам не зная того, стал заключённый Прохоров, под давлением обстоятельств согласившийся работать лично с Битцем после того, как услышал, что от него требовалось. Когда Битц пришёл к нему в камеру, то не стал ему ничего рассказывать или в чём-то убеждать, он просто сказал, что Прохоров может реализовывать свои убеждения действиями, а не только стихами, читать которые сейчас можно только под подушкой. И получил положительный ответ.

– Есть люди, которые хотят остановить истребление народа. Остановить реальными действиями. Эти люди рискуют жизнью, но они убеждены в необходимости такой работы, – сказал Битц, глядя в глаза Прохорова.

– Если бы вы знали, как мне хочется верить вашим словам! – ответил Прохоров, его глаза заблестели от навернувшихся слёз.

Было видно, что он искренне переживал услышанное. В его душе боролись сила страха и подозрения с силой доверия. Вера в лучшее, присущая людям такого склада, победила, и через секунду его глаза очистились, серьёзно и внимательно смотрели на Битца.

– Мы подбираем надёжных людей для выполнения различных поручений, – как бы не заметив высказывания и состояния Прохорова, продолжал Битц.

– Я своё согласие дал, что от меня требуется теперь? – спросил спокойно Прохоров.

А требовалось от него совсем немного. Ждать сигнала и быть готовым к побегу, который для него подготовят. Оказавшись на свободе с добротными документами, он должен был стать курьером связи Битца с Москвой и многими другими уголками нашей необъятной Родины. Единственное, что ему не могли позволить, – это объявиться у себя в городе, а тем более в семье. Но Прохоров прекрасно понимал, что своим провалом он погубит всех, поэтому его слово было продуманно и твёрдо.

– Вы можете на меня положиться! – пожав руку Битцу в конце долгого разговора, произнёс Прохоров, прямо глядя ему в глаза. Выйдя из ШИЗО в лагерь, Прохоров через месяц был переведён на работы по кухне.

По плану, разработанному Битцем, Прохоров, оказавшись на свободе, должен был выглядеть нормальным человеком, а не бывшим зэком, непроизвольно рыскающим голодными глазами по прилавкам рынка или магазина. Тщательно разработанную легенду его жизни передавал ему частями Макушев. Всё, от рождения до сегодняшнего дня, менялось в его судьбе. Он должен был знать всё в мелочах. Читал он листки, исписанные мелким почерком, в присутствии Макушева, который после прочтения немедленно их уничтожал. Шло время. Битц, копаясь в своих архивах и изучая дела заключённых, отыскивал людей, по его мнению, несломленных и готовых к любым действиям. Эту работу он делал профессионально и, как всегда, редко, почти никогда, не ошибался. Тщательно отобранных людей Битц проверял неоднократно, подключая сексотов и уголовников, работавших на него, и, только убедившись окончательно, вызывал к себе на разговор. Начальник особого отдела ставил в пример своим подчинённым начальника лагеря Битца, кропотливо создающего свою агентуру в лагере.

– Вот как надо работать. Каких мужиков ломает, не то что вы, с одними пидорами прошлогодние малявы собираете и мне на стол кладёте! Работнички, бляха-муха!

И всё-таки он его недооценивал, не знал и не догадывался этот чекист, какую колоссальную работу, а главное, с какой целью у него под носом ведёт начальник лагеря.

Битц был по-настоящему увлечён работой. Пользуясь лагерной почтой, он выяснял, где находится и чем занимается тот или иной человек. Используя старые связи, он мог перевести в свой лагерь нужного ему зэка, избавиться от досаждавшего администрации уголовного отморозка или под этим предлогом отправить в нужный лагерь своего человека. Всё это было обычным делом и не могло вызвать ни у кого подозрений. Так постепенно в течение двух лет была создана сеть групп сопротивления режиму во многих лагерях страны. Руководил созданием этой сети человек далёкий от политики, профессионал и энтузиаст своего дела Битц, но об этом знали единицы. Руководством же деятельности групп занимались «старшие», какого-либо руководящего и направляющего центра не существовало вообще. Не существовало фактически, но об этом знал только Битц, для всех остальных он существовал. Люди хотели верить в то, что там, наверху, в Москве, есть обладающие опытом и авторитетом люди, которые ими руководят и помогают принимать верные решения. На самом деле все решения принимали они сами, просто Битц вёл работу так, что эта вера у всех была и крепла.

Для Битца же эта работа стала необходимостью, он, как азартный игрок, втянувшись в неё, уже не мог остановить себя. Эта работа давала поле для активной деятельности его мозга и приносила ему мощное удовлетворение, когда он видел результаты. Никто не мог даже подумать, что вся эта деятельность Битцем велась с одной-единственной целью – выжить самому и сохранить свою семью. У него не было в мыслях создавать нелегальную армию и свергать социалистический сталинский режим. Он хотел создать систему собственной безопасности в той среде, в которой мог в любую минуту раствориться. Где можно было бы спастись самому и сберечь сына и жену в момент, когда дойдёт очередь до него. А в том, что очередь дойдёт, он не сомневался, он слишком хорошо уже понял законы системы, в которой работал. Да в тех же самых лагерях, где, пока есть время, он и создавал группы преданных ему людей. Всё остальное было для него необходимой красивой ширмой. Но это для него, а для тех, кто входил в группы и, рискуя жизнью, начинал реально работать на «сопротивление», целью жизни становилась борьба с режимом в стране. Эти группы самостоятельно принимали решения и реализовывали свои планы. Механизм уже работал независимо от создавшего его творца.

«Стреляй, Вангол, ну стреляй же!» – всем своим лицом, красноречивее некуда, Семён Моисеевич мысленно умолял Вангола. Мысленно, потому что язык, словно ватный, не подчинялся начальнику экспедиции, и он, ухватив свой карабин за ствол, как дубину, медленно отступал, проваливаясь в мох и путаясь ногами в мелкой, но густой поросли колючего кустарника, пока спиной не упёрся в скалу. Раненный им медведь, хрипло рыкая и разбрызгивая кровь из пробитой лапы и головы, медленно шёл на него. На долю секунды перед последним броском он приостановился. Кровавый туман застилал глаза хозяина тайги, он видел перед собой это жалкое двуногое существо, вторгшееся в его владения. Он не причинил бы ему вреда, он бы просто не обратил на него внимания, как на десятки других живых существ, не представляющих для него опасности. Однако этот человек стрелял в него, он хотел его убить. Теперь, когда его грохочущее оружие молчало, пришло время расплаты за это нападение. По мощному телу прокатились буграми мышцы, ещё мгновение и… тонко прошелестев, две стрелы, одна за другой, насквозь пробили шею и грудь зверя. Поднявшись на задние лапы, медведь как-то по-человечьи застонал и рухнул в трёх метрах от оцепеневшего в страхе охотника. Семён Моисеевич уронил карабин и, медленно сползая спиной по крошащемуся красному камню, сел на корточки. Увидев приближающихся Вангола и Тингу, он виновато улыбнулся и обеими руками стал размазывать по лицу то ли пот, то ли слёзы.

– Зачем, начальник, ты стрелял в медведя? Сейчас весна, он худой, жира нет, мех линяет, мясо у нас есть, зачем? – подходя к нему, заговорила Тинга.

Вангол вытаскивал стрелы, остановившие жизнь этого таёжного увальня. Медведь был большой, и нужно было посылать кого-то в лагерь за подмогой, около двухсот килограммов мяса втроём не вынести, думал Вангол.

– Тинга, иди за молодыми в лагерь, пусть возьмут мешки под мясо, а в лагере ставят палатки и запасаются дровами. Придётся задержаться на два дня, закоптить мясо. – Всё это Вангол сказал по-русски, не обращая внимания на начальника экспедиции, ещё не пришедшего в себя.

Тинга, выслушав Вангола, бесшумно исчезла, словно растворилась в тайге.

– Вангол, простите, пожалуйста, но мы не можем задерживаться, мы и так вышли из графика экспедиции, нас ждут в Удогане, – очухавшись наконец и сообразив что-то, сказал, поднимаясь, Семён Моисеевич. – Я признателен вам за спасение, но я начальник экспедиции, и я несу ответственность за сроки и её результаты.

– Вы – начальник экспедиции, вы обратились за помощью к нам, мы ведём вашу группу в Удоган и приведём её в срок, если вы не будете палить из своего карабина по всему живому в этой тайге. Бросать битого медведя нельзя, духи тайги не простят, нужно забрать мясо и закоптить. К тому же ваши лошади нуждаются в отдыхе, они не могут идти так же быстро, как олени. Им нужна трава и овёс, трава ещё слабая, лошади не успевают за короткие остановки восстановить силы, а овёс у вас кончается. Я проводник, и я предлагаю вам принять правильное решение.