Текст книги "Вангол"

Не спал и Битц. Он принял решение и теперь боялся допустить ошибку, уж очень велика была степень риска в его игре. Он ещё и ещё раз просматривал дело Прохорова, внимательно вглядываясь в его фото, искал и не находил даже малейшего признака, который оправдал бы его опасения. Нет, он не ошибался, Прохоров подходит для его целей как нельзя лучше. А задачи у майора были очень серьёзные и долговременные, и поставлены они ему были в Москве, когда он, ожидая назначения, ненадолго заехал к жене. Они с Вероникой жили врозь уже много лет. Юная революционерка, влюбившаяся когда-то в Битца, помотавшись с ним по лагерям, забеременев, уехала рожать к матери в столицу, где и осталась. Редкие её приезды всегда были праздником в первые дни и заканчивались лёгкой ссорой, после чего она уезжала, и только несколько месяцев спустя приходило её первое письмо, в котором она великодушно прощала своего «котика» и писала о своей любви к нему, обещая уже скоро снова приехать.

Так повторялось из года в год, и они оба привыкли так жить, их это устраивало. Единственным святым связующим звеном для них был сын, которого они оба боготворили. Вероника, как безумно любящая мать, посвятила себя ребёнку, на время оставив даже свои мечты о всеобщей мировой революции. Нигде не работая, она ходила на курсы иностранных языков при Московском университете и после нескольких лет упорных занятий овладела в совершенстве немецким и французским языками. Её брат, один из помощников грозного наркома внутренних дел, помог устроиться Веронике на работу в Наркоминдел переводчицей, а вскоре она стала секретарём аналитического отдела по западной прессе. Её основной работой было постоянное ознакомление с публикациями в большей части зарубежных эмигрантских изданий и прочей литературой антисоветского толка, привозимой и присылаемой посольствами из стран Европы, их анализ. Во время первой чистки рядов партии она уцелела благодаря поддержке влиятельного брата. Вторая чистка унесла, как листья с дерева осенью порывом ветра, большинство старых, проверенных ранее сотрудников наркомата. Однако Веронику не тронули. Её брат перед самыми грозными арестами как-то странно погиб. Официально сообщили, что авиакатастрофа унесла из жизни преданного делу Ленина и Сталина большевика П.В. Ионина. Тело хоронили в закрытом гробу, и похороны были очень скромными. Как раз в это время приехал её муж, на похоронах он не присутствовал, не успел. На поминки, устроенные в доме матери, из сослуживцев Петра почему-то никто не пришёл. Так они и помянули его втроём: мать, Вероника и прямо с вокзала приехавший Альберт. Битц, обрадованный переводом на Украину, возможностью чаще видеть жену и сына, не ожидал попасть на поминки, и, конечно, встреча получилась печальной. Но горе как-то сблизило их, и они, уехав к себе, долго не могли наговориться. Ночью Альберт ласкал жену, и она, как в молодости, отдавалась ему самозабвенно и неистово. На следующий день у Вероники был выходной, они его провели вместе, разговаривая о дальнейшей жизни. Сын Игорь, курсант военного училища, был на учениях и, к сожалению, не смог увидеть отца. Но наверное, это было и хорошо, никто не мешал тому серьёзному разговору, который произошёл у них вечером. Вера действительно была рада приезду мужа, он был единственным человеком, с которым она могла поговорить, рассказать ему, о чём болела душа, ничего не опасаясь. В редкие встречи с братом она пыталась заговорить с ним, но брат был замкнут и не шёл на разговор, если речь заходила о чём-либо, связанном с политикой, хотя раньше они вечерами дискутировали на эти темы. Последняя их встреча насторожила Веру, Пётр был расстроен и растерян. Он говорил, что ей нужно быть крайне осторожной, никому не доверять и вообще лучше ни с кем не общаться. На вопросы о том, что случилось, махнув рукой, сказал:

– Случилось не сейчас, случилось уже давно, и исправить уже нельзя, теперь нужно уцелеть.

Вера не верила своим ушам. Это говорил её брат, ленинец с дореволюционным партийным стажем. Она много думала в последние месяцы, и вот теперь, когда приехал Альберт, она выплеснула свои мысли, буквально повергнув его в шок. Она была истинной большевичкой ленинской закалки, и то, что происходило в стране в последнее время, сначала просто не понимала. Но у неё хватило ума не задавать вопросов на партийных собраниях, она интуитивно чувствовала опасность. Читая огромное количество зарубежной прессы, она стала невольно анализировать события политической жизни страны и то, как на них реагируют буржуазные соседи. Чем больше она анализировала, тем больше у неё возникало вопросов, ответы на которые ей никто бы сейчас не дал, тем яснее она стала видеть реальную действительность. Ей становилось страшно, она увидела настоящее и начинала предвидеть будущее. И от этого светлое прошлое, которым она жила и гордилась, ради которого пролилось, как ей казалось, тогда оправданно, так много крови, те идеалы свободы и братства, ради достижения которых были уничтожены миллионы, – всё это рухнуло в небытие. Она видела причину и понимала своё бессилие. Теперь она знала точно, почему лучшие люди покидают родину, почему оборвали свои жизни выдающиеся поэты и писатели, почему сами стрелялись соратники Ленина, а тысячи других честных людей исчезали по ночам. Нет ничего страшнее разочарования в том, чему была посвящена жизнь. Нет, рассудок не покинул её в эти минуты, она решила бороться и об этом своём решении сказала только одному человеку, своему мужу, Альберту Генриховичу Битцу. Он никогда не был идеалистом и в партию вступил из чисто практических соображений, он не был русским, и судьба этой страны не задевала его сердца, всё это Вера знала давно. Но ещё она знала, что Альберт безумно любит её и сына, ради них пойдёт на всё, и она не ошиблась. Далёкий от политики, службист и карьерист, Битц сразу понял, что на карту поставлена судьба их семьи и Вере нужна его помощь и поддержка. Он всецело ей доверял, особенно в вопросах политики, да и то, что творилось вокруг, свидетельствовало о её правоте. Он, как и она, пока не видел никакого выхода, оставалось, сохраняя лояльность режиму, в случае личной опасности, готовиться к самым решительным действиям. Оба понимали, есть здравомыслящие люди, которые понимают преступность сталинской политики, но как их найти? Как в обстановке тотальной слежки и всеобщей слепоты увидеть честного человека, чтобы можно было довериться ему? Эту задачу и взял на себя Битц, он был специалистом по людским душам. Прохоров был первым, кому он поверил и которому завтра должен был открыть свои замыслы, потому и не спалось начальнику лагеря в уютной кровати, перина которой хранила запах тела его любимой жены.

Ровно в полшестого Москва открыл глаза. Резко сбросив с себя одеяло, он в одних трусах вышел из барака на улицу и, уминая выпавший ночью мягкий снежок голыми ступнями, чуть отойдя от барака, стал обтирать тело снегом. Тело наливалось бодрящей силой. Закончив ежедневную процедуру, он не спеша вернулся к себе в каптёрку и до красноты растёрся жёстким шерстяным полотенцем. Вертухаи на вышке каждое утро видели, как этот до синевы в наколках зэк каждое утро ровно в полшестого выходил и совершал свой моцион, хоть часы по нему сверяй, да часы, правда, были не у всех. Сразу после утренней проверки и завтрака бригады потянулись из лагеря на работы в каменные карь еры, крики команд и лай овчарок стихли, когда в каптёрку заскочил Татарин.

– Слушай, старый, Казбек хочет встретить тебя у себя в бараке, говорит, согласно законам гостеприимства, он ждёт тебя в своём доме сегодня после ужина, просит не обижаться и принять приглашение. В столовке, говорит, ушей много, разговор на сквозняк выйдет. Короче, замануха, Москва, на своей территории он хозяин, идти туда нельзя.

– Он на это и рассчитывает, что я не пойду. Если не пойду, значит, уже подозреваю его в чём-то, значит, насторожится, и его трудно будет потом взять, если он ссучился. А так его прикиды правильные, гостей в доме встречают, – ответил Москва. – Только встретимся мы до обеда, передай, времени у меня мало, дела после ужина важные, так что приду через пару часов, пусть встречает.

– Понял. Кого с собой возьмёшь?

– Ты пойдёшь и Фрол, пару пацанов у входа оставите. Спокойно, Татарин, Казбек не дурак, сразу в бутылку не полезет, понтовать будет, а до дела не дойдёт. Не готов он будет. Если что и готовит, то к вечеру, а мы сейчас придём с дружеским визитом. Скажи, ответа Москва ждать не велел, его дом в моей хате только комната, приду посмотреть, как там честные пацаны живут.

Не успел Татарин выйти, как пришёл Фрол.

– Москва, с утра в седьмом дважды Давлаев был, люди мои видели, как Казбек гонцов в столовку посылал после ухода Татарина. И ещё, неделю назад шестьдесят заточек с промзоны мужики пронесли в барак чёрным, на хлеб и чай меняли, видно, заказал Казбек.

– Да, есть о чём поговорить. Фрол, пойдёшь со мной в седьмой. Казбек, правда, на ужин пригласил, а мы на полдник пожалуем. Как думаешь, не обидится? Татарин, дуй в седьмой, обрадуй Ашотика. – Москва погасил папиросу и спросил Фрола: – Что по хозяину люди говорят?

– Да кое-что удалось узнать, он из забайкальской пересылки, только дела принял и знакомится со своими, бараки ещё не обходил, политических дёргает на допросы, вчера одного в карцер упёк. В общем, темно пока, не проявился никак. После обхода, может, кто из бродяг его вспомнит.

– Ладно. Давлаева он притащил с собой?

– Нет, этот орёл намного раньше прибыл.

– Хорошо, что так, значит, хозяин, может, и не в курсах. Ну что, пора навестить Казбека, идём, Фрол. Татарин с пацанами должен у шестого барака ждать.

Накинув телогрейки, они вышли из своего барака и пошагали в сторону шестого, где, присев на корточки, ожидали их несколько человек. Татарина среди них не было, но братва поняла, кто идёт рядом с Фролом, и все поднялись при их приближении. Остановившись, Москва поприветствовал всех и спросил:

– Уважаемые, где здесь остановка трамвая до центрального рынка?

Дружный хохот был ему ответом.

– Зачем тебе рынок, Москва? – подыграл кто-то из стоявших.

– Да по южным фруктам соскучился, уже забыл, какая на вкус мякоть у кавказских персиков.

Смех умолк, и кто-то серьёзно ответил:

– Гнилые на местном рынке персики, Москва.

– Ну, братва, я проверю, если гниль завелась, в сортир опустим, чтобы воздух не портили.

– Москва, встречи не будет, седьмой барак вертухаи шмонают, – сказал подбежавший Татарин и, оглянувшись, добавил: – С чего бы это? Обычно шмон с политических начинали и по порядку, весь лагерь знал, когда, в какой барак вертухаи нагрянут, а тут ни с того ни с сего.

– Не хочет Казбек разговора, вот что я думаю. Заказал он шмон через Давлаева. Видно, и впрямь гнилые персики, братва. Что ж, сегодня после отбоя соберём сходняк, будем решать, что делать.

В обед в лагере произошла большая драка в столовой. Одна из бригад, пришедшая с карьера, отказалась есть баланду из воды и картошки. На шум, поднятый мужиками, из кухни вышли несколько чеченцев, один из них нагло заявил, что мясо должны кушать настоящие джигиты, а баранам мясо не положено. Метко брошенный кем-то из мужиков табурет сбил с ног говорившего, и началась свалка. Подоспевшие конвоиры и надзиратели растащили дерущихся только применив оружие. Битц, прибывший на место, увидел около сотни зэков, лежащих на земле под дулами винтовок взвода охраны, и выслушал доклад начальника отряда о причинах происшествия. Не говоря ни слова, Битц сразу же прошёл на кухню, где повар прямо из бака зачерпнул и предъявил ему порцию наваристого мясного супа. Тут же начпрод лагеря Давлаев доложил, что он лично снимал пробу перед обедом и не понимает причины отказа заключённых от пищи. Но обмануть Битца не удалось, из кухни он вышел к столовую, и, хоть там всё было перевернуто, в одной из мисок сохранились остатки того варева, что стало причиной драки. Видно, вывернуть в общий котёл мясное варево повара успели, а тут промашка вышла, и новый хозяин это понял. Битц не торопился принимать решения, он всегда хорошо продумывал каждый свой шаг. Он прекрасно понял, что собой представляет старший лейтенант Давлаев, лишь взглянул в его слегка подёрнутые поволокой наглые, блестящие глаза. Он обратил внимание и на то, что работники кухни все на одно лицо, чернобровые красавцы с орлиными носами.

Личное дело начпрода ещё не побывало у него на столе, поэтому он просто приказал ему впредь лично контролировать раздачу пищи. Битц не стал выявлять виновников побоища, он опять же спокойно дал указание Давлаеву сменить весь персонал кухни и не позже чем через сутки доложить об исполнении приказа. Бригаду, устроившую бузу, приказал накормить и отправить на работы без разборок. В этот день заключённые лагеря впервые за долгое время нормально пообедали. Среди зэков о хозяине прошла молва как о нормальном мужике. Даже Москва оценил спокойные и решительные действия Битца. Грамотно развёл, умный мужик.

В кабинете Битца ждала срочная телефонограмма: «Прибыть сегодня Киев Управление восьми часам совещание». Битц срочно вызвал Макушева и уже на ходу сказал ему:

– Степан, в карцере заключённый Прохоров, проследи, чтобы его нормально покормили, и скажи ему, что разговор придётся продолжить завтра, я срочно выезжаю в Киев на совещание. Завтра к вечеру буду. Остаёшься за меня. Привет супруге.

Не дав Макушеву ничего сказать в ответ или спросить, Битц быстро пошёл к ожидавшей его полуторке. «До Киева не меньше пяти часов пути, к восьми успею», – думал Битц, трясясь в кабине грузовика. Выглянувшее из-за туч солнце ослепительно-ярко светило с высоких небес, освещая бескрайние украинские степи. За время службы в Забайкалье Битц отвык от того, что горизонт можно видеть так далеко, и он с любопытством осматривал проплывавшие мимо заснеженные пейзажи. Настроение у него было хорошее, и он, закуривая, угощал папиросой и водителя, вольнонаемного украинского парня Сергея, который, не умолкая, рассказывал Битцу о местных достопримечательностях.

* * *

В своём бараке бушевал Казбек, он был недоволен раскладом и, собрав своих бойцов, именем Аллаха пообещал наказать тех, кто пролил кровь его братьев. В столовой в ходе драки им здорово досталось, один джигит с проломленной головой лежал в коме в лагерной больничке. Вечером, после ужина, несколько человек из взбунтовавшейся бригады были сильно избиты, а один пропал. Обо всём этом сразу стало известно Москве, и после отбоя, когда на сходняк собрались воры и бродяги из всех бараков, было принято единогласное решение – мочить всех чёрных. Около четырёх часов утра к двум баракам, в которых спали люди Казбека, стянулось около четырёх сотен вооружённых заточками и ножами зэков. По плану, разработанному Москвой, по две сотни самых отчаянных и надёжных людей должны были под руководством Фрола и Татарина по-тихому, с обоих концов, войти в бараки. Убрав дежурных или охрану, если она будет, быстро занять центральный проход и одновременно начинать своё дело. Всем идти с закатанными по локоть рукавами. Спящих заточками бить в ухо, тогда умирают без звука, ножами резать шеи, зажимая рот. Нужно всё сделать по возможности тихо. Москва в седьмой барак пойдёт за Казбеком сам, он должен остаться живым, сходняк принял решение его опустить.

Когда наступило утро, продрогшие на вышке часовые, как всегда, в полшестого увидели вышедшего в одних трусах на снег заключённого Смолина, который с удовольствием, обеими руками сыпля на себя пригоршнями хрустящий от морозца снег, обтирался им. Присев несколько раз, он не спеша отправился обратно в барак. В лагере в эти последние перед подъёмом минуты было тихо и спокойно. Через какое-то время прозвучал ревун, и бараки наполнились шумом и гамом проснувшейся людской массы. Только в двух бараках стояла поистине мёртвая тишина. На выходе из седьмого барака в луже крови ползал и что-то невнятно причитал голый мужчина, его безумные глаза были полны ужаса, перебитый нос, выбитые передние зубы и разорванные губы делали его лицо почти неузнаваемым. Мало кто смог бы признать в нём в этот момент гордого сына гор Ашота по кличке Казбек. Теперь у него было новое погоняло – Машка. На следующий день он повесился.

Такого случая в истории лагерей России ещё не было. Массовое убийство почти трёхсот человек, совершённое настолько организованно и дерзко, что обнаружено оно было только утром, два барака трупов и ни одного свидетеля столь страшного по своей бесчеловечности преступления. Кровавые разборки в лагерях были обычным делом, и администрация в них особенно не вмешивалась, потому что найти виновных, как правило, было невозможно. Круговая порука, существовавшая в преступной среде, была прочной гарантией существования воровских законов, по которым жили заключённые. Как правило, обладая достаточной оперативной информацией, администрация лагерей хорошо знала преступную иерархию своих подопечных и в случае необходимости находила рычаги управления ими. Макушев утром по телефону звонил в управление, чтобы найти там Битца и доложить о случившемся. Но дежурный по управлению не посмел вызвать того с совещания, вёл его новый заместитель начальника главупра Нефёдов, прибывший самолётом из Москвы. Только в двенадцать дня сам Битц дозвонился до лагеря и услышал от Макушева доклад о случившемся. Первая мысль мелькнула у него в голове: его ждёт разжалование и трибунал. Он решил немедленно доложить о случившемся начальнику управления. Тот, занятый приёмом высокого начальства, отмахнулся от Битца, подошедшего к нему с докладом о чрезвычайном происшествии в лагере. Битц успел сказать, что ночью в лагере была резня между группировками и есть жертвы, на что тот ответил:

– Езжай и разберись на месте у себя, потом доложишь, позже, письменно.

С тяжёлым сердцем возвращался он в лагерь, дорога показалась нескончаемо длинной. Однообразный ландшафт за окном уже не интересовал Битца, его мысли были заняты одним: как выйти из ситуации. Он вспоминал совещание, посвящённое укреплению законности и усилению требовательности к работникам пенитенциарной системы, новый нарком требовал усилить борьбу за чистоту рядов НКВД как передового отряда советского народа, стоящего на страже социалистического правопорядка. Да, думал Битц, чистка продолжится, и эта резня в лагере может стоить ему головы.

Тем временем Макушев, организовав работу столовой и кухни, вся обслуга которых полегла ночью в бараках, выводил отряды на работы в карьер. Часть бригад занимались подготовкой к захоронению погибших, копали несколько длинных траншей, тюкая ломиками промёрзшую землю. Метавшийся по лагерю серый от ненависти и гнева, которые он не мог скрыть, старший лейтенант Давлаев отказался выполнить приказ Макушева руководить работами по очистке бараков и в обед куда-то исчез. Трупы из бараков выносили и укладывали рядами на снег, двести семьдесят два человека с ножевыми и колотыми ранениями в основном в голову и шею насчитал Макушев. Такого побоища он не видел со времён Гражданской войны. Самое главное, что в лагере было тихо и спокойно, как будто этой ночью ничего не произошло. На утренней проверке Макушев сам обходил ряды построенных перед бараками заключённых, пытаясь заметить следы ранений или крови на одежде. Безрезультатно. Создавалось такое впечатление, что никто ничего даже не слышал, заключённые делали удивлённые лица и божились, что ничего не знают, так как спокойно ночью спали у себя на нарах. Макушев решил ничего до приезда начальника не предпринимать. Бараки были оцеплены комендантским взводом. Единственный живой заключённый, обнаруженный в седьмом бараке, был явно не в себе, его поместили в санпункте, приставив охрану.

К ужину вернулся начальник лагеря. Осмотрев место происшествия и выслушав доклад Макушева, Битц распорядился доставить ему в кабинет осуждённого Смолина. О чём говорили несколько часов начальник колонии и смотрящий лагеря, осталось тайной, только на следующий день старший лейтенант Давлаев подал рапорт с просьбой о переводе его из лагеря. Битц составил подробную служебную записку о случившемся в лагере инциденте и спецпочтой отправил в Киев. Там судьба Битца была решена одним росчерком пера – «в архив», такую резолюцию поставил на документе начальник управления.

«В этом лагере был полный бардак, для того и поставили туда Битца, чтобы навёл порядок. А за эти грехи отвечать должен был его предшественник Феоктистов, да негодяй уже расстрелян. В архив».

Так рассудил новый замнаркома, выслушав доклад начальника управления. Битц напрасно ожидал приезда следственной группы или начальства. Не до того было в управлении, не до него, а уж тем более не до погибших заключённых. В системе шла большая реорганизация, новый нарком Лаврентий Павлович Берия брал власть в свои умелые руки. Узнав о решении руководства, Битц, воспрянув духом, с удвоенной энергией взялся за работу. Его репутация должна быть идеальной, это было крайне необходимо для него, его семьи, для реализации поставленной цели.

Прохоров, отсидевший трое суток в карцере, зла на начальника лагеря не имел, отоспался, нары днём у него не убирали, кормили его полной пайкой, отдохнул от работ и, в общем, выглядел значительно лучше. У него было время хорошо подумать, и он принял предложенный Битцем третий вариант, теперь он ждал, что ему скажет хозяин. Битц вызвал его вечером, и у них был долгий разговор.

* * *

Эта зима для Вангола пролетала незаметно, он настолько увлёкся охотой, что не выходил из тайги неделями. Такдыган или Ошана сначала ходили с ним, последнее время постоянной спутницей Вангола в тайге становилась Тинга. Эта девчонка за последний год как-то незаметно превратилась в стройную девушку, гибкую, как лоза, и стремительную, как выпущенная из лука стрела. В её глазах, сохранивших любопытство и озорство подростка, Вангол иногда стал замечать мечтательный и оценивающий взгляд женщины. Этот взгляд, обращённый на него, однажды сильно смутил Вангола, он вдруг увидел глаза Тинги, потемневшие и глубокие, губы, приоткрытые в лёгкой улыбке. Это длилось долю секунды, и уже Тинга громко смеялась, рассказывая Ванголу, как гонялась за раненым зайцем, а он всё ощущал на себе зовущий и манящий взгляд молодой женщины. У него ещё никогда не было близости с женщиной. Всего лишь юношеские поцелуи под луной и полные страха желания потрогать грудь той девчонки, которая однажды храбро увела его от друзей. Сейчас он, полный сил мужчина, старался скрывать просыпавшееся в нём желание обладать женщиной. Но природа брала своё, и он не мог отвести взгляда от Тинги, когда она, сбросив оленьи одежды, суетилась в чуме, наводя порядок. Такдыган давно заметил жаркие взгляды Вангола.

В конце зимы они с Такдыганом посетили убежище, спасшее жизнь Ванголу. Трое суток пути, и они стояли на площадке перед пещерой. Сдвинув камень, пролезли внутрь. Аккуратно составленные кожаные мешки с товаром были на месте. Оставив пушнину, забрали товар и вернулись в стойбище. Там Ошана с дочерьми, открывая мешки, вынимала присланные припасы. Сахар, мука, спички, соль, табак, порох и свинец дробью и кусками, несколько ножей. Отдельно лежали цветной бисер и бусы, несколько кусков ткани и прочая мелочь, от которой женская половина их семьи была в восторге.

Близилась весна, Вангол чувствовал её приближение всем своим существом. Чуть теплее стали лучи солнца, чуть длиннее день, чуть ярче горели в ночном чёрном небе звёзды. Или ему это просто казалось, когда рядом с ним была весёлая и неугомонная Тинга? Они не расставались целыми днями, и только ночью она уходила в чум матери. Ночуя в тайге у костра, она ложилась рядом с ним на оленьи шкуры, и, просыпаясь утром, он обнаруживал её руку у себя на груди под одеждой. Сделав хитрющие глаза, Тинга смеялась и говорила Ванголу, что она грелась у его сердца. Постепенно сам Вангол начинал чувствовать, что эта смуглая охотница как-то незаметно для него самого украла его сердце. Не столько красота девушки привлекала Вангола, Тинга была по-своему мила и даже красива, она стала ему просто необходима, как воздух птице или вода рыбе. Когда её не было рядом, Ванголу становилось неинтересно жить. Что бы он ни делал, чем бы ни занимался, он с нетерпением ждал, когда услышит лёгкие шаги и рядом раздастся звонкий голос. Тинга тоже почувствовала совсем другое отношение Вангола к себе. Её сердце замирало от счастья, когда она замечала на себе взгляды, он смотрел на неё не так, как раньше. В его глазах она видела не теплоту и ласку старшего брата, а внимательный и откровенный взгляд взрослого мужчины. Он смотрел на неё как на женщину! Она ему нравится! – ликовала Тинга, нехитрыми женскими приёмами дразня Вангола. Сама она была влюблена в Вангола с первых дней его появления в стойбище. Она помогала матери выхаживать его, беспомощного, измученного, умиравшего. Забившись в шкуры, плакала и просила духов тайги спасти Вангола, помочь ему выжить, ведь он такой красивый. Именно она искала тогда под снегом ту редкую травку, перетёртая и смешанная с оленьим молоком она была лучшим лекарством от ожогов. Тинга и лечила его раны, нанося на лицо кашицу, которая, впитываясь, заживляла рану и твердела, а затем отваливалась, оставляя на месте ожога нежную розовую кожу, которая постепенно сглаживала рубец. Когда Вангол встал на ноги и Такдыган назвал его членом семьи, она старалась помочь ему освоиться в их жизни. Необъяснимое чувство тянуло её к этому бородатому русскому парню с широкой улыбкой и добрыми глазами. Последнее время она старалась ни в чём не отставать от него, неутомимо следовала с ним везде. Мать и старый Такдыган любовались стройной парочкой, уходящей лёгкой и уверенной походкой из стойбища, чтобы дотемна дойти до перевала, а поутру ждать на нём перелётного гуся. В том месте, куда они уходили, стаи низко, в десяти – пятнадцати метрах над землёй, перелетали Cтановой хребет, и они, соревнуясь, стреляли из луков в гусей, разжиревших на китайских рисовых плантациях и тяжело летевших к своим гнездовьям на северах. Рано или поздно это должно было случиться, две молодых красивых и сильных души тянулись друг к другу, чтобы соединиться и соединить в страстных объятиях тела. Это случилось. Ещё не зазвенели горные ручьи, но весна уже будоражила природу. К этому времени стойбище стояло среди сопок в узкой мари, недалеко был Кислый ключ, так называемый Такдыганом, куда и привёл старик Вангола и Тингу. Перед ними возвышалась ледяная пирамида около четырёх метров в высоту. Вырубая пальмами ступени, они поднялись наверх и увидели, как здесь, будто в чаше кратера небольшого вулкана, кипела тысячами мелких пузырьков прозрачная вода. Зачерпнув полный ковш, Такдыган протянул его Ванголу.

– Выпей, сколько сможешь, и отдай Тинге, – сказал он.

Вангол взял в руки почти двухлитровый берестяной ковш и сделал первый глоток. Ледяная вода обожгла его горло и заставила заныть зубы, но это длилось лишь мгновение, второй и последующие глотки уже вливали в тело обжигающе горячую жидкость удивительно приятного, кисловатого вкуса. Вангол выпил её до последней капли и, вновь наполнив до краёв, подал Тинге. Старик улыбнулся, подумав про себя: «Этот мужчина силён и жаден до жизни, ни с кем не будет её делить, но до последней капли отдаст женщине, которую полюбит». Тинга, не осилив целый ковш, выплеснула остаток на лёд «пирамиды». Обоим стало жарко. Такого напитка Ванголу ещё не приходилось пробовать. Ледяная вода согревала тело, разливаясь своим загадочным теплом по жилам, заставляя сердце мощно качать молодую кровь.

– Этот ключ орочоны зовут ещё горячим ключом, – сказал старик, маленькими глотками вливая в себя целебную воду.

Вернувшись на стойбище, Такдыган засобирался в дорогу. Год назад он договорился о встрече с одним из своих родичей неподалёку от этих мест. Сказав, что через трое суток вернётся, уехал верхом на олене. Вангол остался в чуме наедине с Тингой, которая готовила мясо, собираясь как-то по-особенному, как она сказала, его покормить. Вангол, сидя у очага, шлифовал стрелы для лука и, наблюдая за Тингой, невольно любовался её ловким телом. Тинга часто наедине с Ванголом разговаривала с ним на русском языке, и сейчас она задавала ему много вопросов, это касалось значения русских слов.

– Вангол, как по-русски самый-самый дорогой для тебя друг? – спрашивала она.

– Закадычный, – отвечал Вангол.

– Что такое закадычный?

– Иди сюда, вот потрогай. – Вангол положил её ладонь себе на горло. – Чувствуешь, у мужчин на горле есть кадык, а по старинным русским преданиям, душа у мужчины находится за кадыком, вот и получается «закадычный» – значит, самый-самый, то есть задушевный друг. Опять же, если ты сильнее сожмёшь пальцы, ты меня задушишь, то есть руками за душу возьмёшь, а это смертельно опасно. Душа не позволит коснуться чужим рукам и может покинуть тело. Вот так, понятно?

– Какой ты умный, Вангол, откуда ты всё это знаешь? Скажи, а как по-русски называется женщина, которую мужчина приводит в чум, чтобы она стала с ним жить?

– Невеста.

– Не-вес-та, – по слогам произнесла Тинга. – Какое странное слово, почему такое слово, какой смысл в нём, Вангол?

– В старину предки русских людей всегда приводили себе женщин в жёны издалека, часто случалось, что воровали их, поэтому никто не должен был знать, откуда эта девушка, отвечали, что она невесть откуда, оттого и слово «невеста». Поняла, почемучка? – смеясь, ответил Вангол.

– Поняла, – с озабоченным лицом ответила Тинга. – А что такое почемучка? – Её хитрющие смеющиеся глаза уставились на Вангола. – Почему ты меня так назвал, я хочу быть твоей закадычной невестой.

Вангол откровенно любовался девушкой, вот так открыто и честно предложившей ему свою любовь и преданность. Он протянул ей руку, она вложила крепкую маленькую ладонь в его ладонь, он притянул её к себе и, усадив на колени, крепко и нежно поцеловал в губы. Она прижалась к нему, и он услышал, как бешено колотится её сердце, маленькие груди сквозь плотную ткань рубахи упруго упёрлись в его грудь, а она всё крепче и крепче прижималась к нему, и в конце концов они повалились на шкуры. Развязывая тесёмочки её рубахи, Вангол нежно целовал её шею и, добравшись до груди, долго её ласкал. Изнемогавшая от прилива желания, Тинга сама сбросила с себя лёгкие шальвары и, отыскав руками твёрдое, как камень, мужское достоинство Вангола, направила себе в полыхающее лоно. Она замерла от первого его удара, а потом, обвив спину Вангола руками, всё быстрей и быстрей вводившего в неё свою плоть, вцепилась зубами в его плечо и откинулась, только когда огромная волна счастья сотрясла их тела. Обессиленный Вангол, откинувшись и раскинув руки, лежал на спине с закрытыми глазами, ощущая, как по его телу гуляет жаркая волна неги. Тинга нежно целовала его плечо, как бы заглаживая свою вину за оставленный на нём кровоподтёк. Открыв глаза, Вангол притянул девушку к себе и, целуя её, тихо на ушко сказал: