Текст книги "Костя Косолапов. Начало"

Подвезло

Он стоял на обочине, вцепившись в лямки вислого, казавшегося на его спине маломерным, рюкзака, а его головастую тень терзали – давили и разрезали – пролетавшие автомашины.

– На газелю опоздал? – спросили его пару раз перебегавшие с той стороны дороги, из старой слободки.

– Ну, – отвечал он и перехватывал лямки.

– Прально, вали на халяву! – поддержал дядя в галошах. – Не генералы, чтоб-с по билетам ездить.

– Ну.

Наконец притормозил перед ним пыльный фургон, додавивший жидкую укоротившуюся тень, и дверца его распахнулась.

– К-караулишь ты или т-ты голосуешь? Влезай!

Через час он стоял на привокзальной площади. За всю дорогу им были сказаны три ну, два нет и да на переезде. Если б он точно знал, что денег с него не спросят, может, и разговорился бы, а так…

Звали его Костя, Константин Михайлович Косолапов, паспорт у него был образца девяносто седьмого года, просроченный, но чтобы двигаться дальше, не было и денег. В райгородке он собрался подработать, сменить аусвайс, а потом ехать до Саратова. Зять наконец забурел, и сестра позвала его письмом: «Будешь Васе помощник и сам пробьёсся». Мать была согласна давно: «Нечего меня сторожить».

Дома настоящую работу он не нашёл даже после армии. Изредка выпадала шабашка у знакомых пенсионеров, да разгружал эти фургоны, в две недели раз освежавшие товар в ларьке и центральном магазине.

– Домой, Кость? Поехали! – вдруг прозвучал голос односельчанина Егорова, осадившего зелёного москвича прямо перед носом.

– Тока что оттуда, – проговорил он и наконец огляделся.

– Значит, это ты на трассе маячил, – обрадовался чему-то Егоров. – А я с конца выезжал, Самсоновых к поезду подвозил. И за сколь доехал?

– За час. В смысле бесплатно, на будке.

– Подвезло! И я на заправку с походом срубил. Ты куда теперь?

– Сюда. Где тут жить-то?

– Жи-ить? – Егоров заглушил мотор и выбрался из машины. – Давай вкратце: ты сюда зачем?

Он сказал, зачем.

– А на хрена тебе паспорт? Жениться, что ли, надумал? Серьёзно, военник есть? Вот и катись куда хошь! Выдумал ещё… Две тыщи у него лишние, завалялись!

– Нет, точно?

Он верил и не верил.

– Куда ж точней! Звягин со справкой об освобождении две области объехал и сейчас живёт. Тебя-то кто надоумил?

Он не сказал, кто, у него в голове теперь всё перепуталось.

– Только на Саратов ты нынче не уедешь, завтра чётный будет, к ночи. На товарняке я не советую рыпаться – отстрелят или покалечат. Помнишь Серёгу Зайцева?

Он вспомнил, что у него всех денег в кармане двести рублей.

– А до Саратова сколько билет стоит?

– Пятьюстами не обойдёшься, – заверил Егоров. – А может дома переночуешь? Я даром домчу, тут ждать больше некого.

Домой хотелось, конечно, а толку? В долг не даст никто, матери самой крутиться надо… да и простились уже.

– Я хотел на базе какой-нибудь подработать.

– Так-то правильно – куда ещё нашему брату, – измерив его взглядом, рассудил Егоров. – Ну, давай прокатимся, хоть и не попутно. Матери потом расскажу, куда пристроил.

Выехали с привокзальной площади, и он стал повнимательней к улицам, высматривал приметные дома, ларьки – всё было пыльным, жухлым каким-то. Улица шла к центру, там Костя бывал на базаре, отмечался в военкомате, бродил просто так.

На очередном перекрестке Егоров свернул налево, и центр они не увидели.

– Вот дальнобойщики – должны же они где-то кантоваться? Товары на три района идут отсюдова, с оптовки… А у тебя прав нет, случайно? Ну да, ты же школу не докончил… Отца я часто вспоминаю: корешили. Не усни он тогда… А матери я сегодня же… О! Ну-ка, прочитай, кто требуется.

Егоров притормозил напротив зелёного щитка, выставленного перед глухими воротами, и почти тут же тронулся дальше, не дал дочитать.

– Лом закупают, вот и требуют сварных. Эх, они, Кость, и загребают на сортировке! – Потянулся частный сектор, и Егоров прибавил скорость. – А мамку, значит, не позвали? Ей сколько до пенсии? Во дожили – ни мужикам, ни бабам не стало работы. А ты, как устроишься, ищи курсы какие-нибудь. Ты где служил?

– Мост охраняли.

– Ну, тоже… Военник покажешь – в охрану и возьмут. Смотря куда, а то и на хлеб с маслом получать будешь. Но всё равно курсы ищи, без специальности рано или поздно вообще кранты, – Егоров снова притормозил, пропуская голопупых молодок с пакетами. – С городскими не связывайся, потом возьмёшь какую-нибудь с села. Видал этих: ни стыд, ни совесть – серёжки во все места втыкают! Обтяну-улись. Ума не видать, а чем дают – всё детально. Ещё, гляди, и бреются – лезут во все места.

Он хотел сказать, что наверняка эти и есть село, но промолчал. Ему и без того сделалось смешно – легко и весело. Подумал, ещё чуть – и что-то действительно начнётся, может, и в Саратов незачем будет ехать, потому что он сам перемудрил с этим своим отъездом.

– Мать-то не пьёт? – вдруг спросил Егоров.

– Ты что? Не-ет.

– Да я сам знаю, что нет. Эх, не заспи отец твой всё на свете…

Все так считали: Михаил Косолапов заснул, котёл взорвался, и Костя остался без отца. Мать же говорила, что всё дело в медвежьей волосатости: сам взялся тушить пожар по пояс голым, пламя лизнуло правую руку, и он вспыхнул весь – медицина оказалась бессильной. Три дня отец был живой, курил в палате, вспоминал, где что лежит и кому кто должен, а напоследок сказал: «Костю во сне вижу – голый, как лягушонок, остался – жалко, плавать не научил – виноват». На этом месте мать всхлипывала, утирала глаза и вздыхала: «Повинился, значит, прощения попросил, а тебя так и не пустили в палату». Это Костя и сам помнил. Когда отец угодил в больницу, его самого густо разукрасила сыпь. Отца схоронили, и сыпь прошла, только кожа долго потом шелушилась.

Они проехали четверть транспортного кольца и свернули к промзоне. Дорога стала шире, больше встречных и попутных машин, а людей теперь вовсе не было видно. Глухой бетонный забор тянулся, наверное, целый километр. В одном месте мелькнула верхушка ржавого козлового крана, но движения там не чувствовалось. «Всех убить и всё отнять!» – прочитались на сером чёрные школьные буквы, а красные ни во что не складывались, или иностранными были, или так – племенными знаками. И снова та же надпись и те же знаки.

Забор закончился обрушенной бетонной плитой, они свернули направо, и за короткой лесной полосой потянулись цеха, склады с высокими эстакадами, трансформаторные будки, трубы и кабели – всё ржавое, оборванное, продавленное, облупленное, выцветшее… кроме двух контор, выскочивших к дороге в свежем прикиде.

– Пластмассой прикрылись и думают, жить они по-новому стали, – проворчал Егоров.

– Может, спросимся?

– Ты что, Кость, этим мы не нужны – площадями торгуют да иномарками! За переездом вдоль железки вернёмся, а там и товарная, и лесоторговая, и угольные склады. Я оттуда уголька почалил – будь-будь! Там у нас и знакомых, и земляков – поглядим, кто сговорчивей.

– А где тут жить?

– Ты сперва работу получи… И опять подвезло тебе!

Переезд был открыт, но и дальше катили они в основном на зелёный.

– Так, начнём отсюдова. За мною не соваться!

Эта контора оказалась без выкрутасов – серая, с широкими немытыми окнами, завешанными изнутри листами бумаги и шторами, и машины, натыканные вокруг, все вместе стоили наверняка дешевле всего одной из виденных ими возле парадной придорожной.

Пять или шесть путей проходили мимо, и на каждом вразнобой стояли и крытые вагоны, и открытые контейнерные; над одним из таких зависал козловой кран, похожий на того, с промзоны, но этот работал, вернее, шебуршились люди: и крановщик, и стропальщик, и на площадке за конторой покуривали трое, ожидая разгрузки.

Пахло креозотом, угольным дымком, железной окалиной – на службе, на охраняемом мосту и в караулке, он такого нанюхался, казалось, на всю жизнь, но теперь вдыхал с удовольствием.

Егоров вышел из дверей, скрылся за угол конторы, потом появился на площадке, и его направили дальше – там строения слева закрывали разросшиеся клёны, а далеко справа начинались пакгаузы, тянувшиеся, может быть, до самой станции. Егоров глянул туда, переспросил о чём-то рабочих и засеменил прямо по путям.

Костя попробовал вспомнить о нём что-нибудь идущее в дело и не смог. Ну, Егоров. Борис Петрович. Ну, как бабка Курилка. Все их знают, а как про них вспоминать? Егоров сказал корешили, но из всех, кто появлялся дома при живом отце, он помнил только деда Капитонова, единственного своего деда, и соседку тётю Надю, приводившую полусонную Наташку – как бы невесту ему или сестрицу – поиграться. Вот тётя Надя – эта пьёт, и одна, и с кем попало, а Ташку после армии он встретил затасканную в хлам – сама полезла, обслюнявила, он её даже забоялся.

Выбравшись из москвича и походив кругами, Костя оказался напротив деревянной будки с распахнутой дверью и собачьей клетки. В будке сидя спал сторож – виднелись его неподвижные, вытянутые до противоположной стены ноги в синих штанах, – а в клетке изнывали от жары и безделья овчарки – одна, казалось, дремала, уткнув морду в передние лапы, зато вторая показушно сторожила: часто дышала, вывалив язык, тупо пялилась в затенённый угол и, облизываясь, громко стучала зубами.

Дразнить он никого не стал, опять засел в душной машине и чуть не уснул сразу же. Голова повалилась на бок, скользнула слюнка на подбородок, но он тут же встряхнулся, потёр глаза и увидел, что Егоров возвращается вдоль путей с каким-то чернявым дядькой.

Дядька носил фамилию Капитоновых, звался Сергей Григорьевич, но ни сыном, ни племянником деду Капитонову не приходился, а был ему зятем.

Пока он бегал в контору, Егоров охотно пояснил:

– Меньше всего на Капитана надеялся, думал, на пенсии, а вишь, как подвезло! Сюда он откуда-то из Бессарабии угодил, фамилия то ли цыганская, то ли вообще неудобная – короче, Анна Петровна на себя переписала. Не помнишь её? В семидесятых в город уехала – откуда, действительно. А ведь матери твоей двоюродная сестра, могли бы и плотней родниться. Всё равно, зови их по-родственному, по дому помогай, слушай и разговаривай – не быкуй, короче. Наши ведь как: от незнанки сами косяков нарежут и давай виноватых искать. У-у, весь белый свет им виноватый! А сами…

Он не знал, что говорить – слушал и запоминал. Насчёт ночлега и даже квартиры всё вроде срослось, но дядька мог запросто ещё и работу пробить. «Подвезло!» – обнадёжил Егоров и как сглазил: никакой работы на путях не оказалось.

– Чтоб его принять, надо сегодня же кого-нибудь прибить, – не шутя сказал дядя Сергей. – А получка через три дня. Надо ждать, кто-нибудь да сорвётся… насчёт этого.

Егоров готов был уже и отчалить, но ввиду оконцовки рабочего времени как бы передумал, и повёз их до дома, до хаты.

– Поглядим, как городские нынче живут! – сказал.

– Внатяг, Борис, – серьёзно ответил дядя Сергей. – Думали, хуже будет, но нет, с пенсией – терпимо. Вы-то как?

– Как на отсидке! – Егоров ехал, не спрашивая дороги. – Причём все ждут досрочного освобождения! Но это зря – до звонка придётся! До ля-минор второй октавы!

– Раньше-то сколько добра отгружали: цемент, лес, кирпич, удобрения. Котлы! Не могли придумать, как с платформы снять, на что перегрузить!

– Да-а, суток трое с Михаилом у вас кантовались. Людмилка, и та привыкла, куколок давала понянчить! С вами она?

– С первым, студентами, у нас жили, а теперь она в области. Рожать больше не стала. Павлик, внучок, в кадетах. А они с мужем – начальники.

– Фирмачи?

– А? Как фирмачи? Хотя, слушай, и правда. Наезжают часто, да всё пропадают куда-то, не посидят с нами толком. По делам фирмы… да, слушай… фирмачи, – дядя Сергей несколько смутился, и разговор притух.

Костя сообразил, что Михаил – это они об отце, и всё остальное его тоже касалось. Егоров мог специально для него поворачивать разговор.

– Борь, тут теперь нету проезда, – спохватился дядька, – надо ещё квартал вперёд по главной.

– Вовремя! – Егоров остановил машину, переключил скорость, но из-за плотного потока на главную дорогу вернуться не смог.

Асфальтированный свёрток к частному сектору, на который они угодили, проходил через густые посадки, упирался в глухие ворота, а за ними виднелись замысловатые синие башенки красного кирпичного терема с белыми зеркальными окнами.

– На проезжей дороге и трава не растёт, а этот дом себе поставил, – ворчал Егоров, глядя через плечо назад. – Выйди, Кость, махни, как сдать можно будет, а то нарочно какой-нибудь тюкнет – и кормильца лишит… и всего.

Обочина была, действительно, узковатой, надо было ждать, пока сработает светофор на перекрёстке, а там уж Костя знал, что делать, мало ли машин принял на разгрузку… Егоров выровнялся на обочине главной дороги, Костя заскочил на своё место, существенно колыхнув посудину, – и опять пришлось пережидать неуступчивый поток.

– Куда уж нам… в калашный ряд, – прицеливаясь через зеркало заднего вида, бормотал Егоров.

Наконец рванули и метров через сто съехали вправо, на пыльную гравийную дорожку. Улица Линейная, на которой жили Капитоновы, шла вроде бы рядом с главной, а походила на деревенскую, только домишки тесней жались друг к другу, и опять выделялся тот терем, имевший ворота и на Линейную.

– Устроился нехило, да с адресом напутал, – проговорил Егоров. – Такие хоромы я у вас только на поле чудес видал.

– Он вырос тут, Валера Прокин, – пояснил дядя Сергей. – А пробился, чего ж таиться? О, да ты и правда помнишь! – удивился, когда москвич уверенно пристыковался к зелёным воротам.

– Мы посидим, а ты перетолкуй с хозяйкой, – предложил Егоров.

– Да, не мешало бы, у нас сто лет ничего такого… я быстро.

– Завсегда подход нужен, – наставительно сказал Егоров, когда они остались вдвоём. – Тем боле, если платить тебе нечем. И не обещай ничего – это закон номер один. Оглядись, а там мы с матерью сообразим, какой гостинец подбросить. Или саму её привезу, если увижу, что Анна Петровна в расположении с ней встренуться, с сестрой.

Тут из калитки выглянул дядька и трижды показал руками знак подгребай.

– Сидор возьми, – напомнил Егоров. – Не быкуй тут, но и лишнего не встревай. Во, ноги мой на ночь! – приказал напоследок и засмеялся.

На веранду круто поднимались ступеньки, на последней Костя огляделся и запомнил подзапущенный сад-огород хозяйский, отгороженный от тесного дворика штакетником, заброшенную соседову голубятню, дверь которой косо держалась на одной нижней петле, и опять же дальнюю синюю крышу нелепого терема.

Только что он был на вокзале, в промзоне, ехал по городским улицам, видел сотни машин, светофоры и пёстрые щиты на главной, а тут город будто бы отступил, отпрянул в разные стороны, словно дал ему передышку, время привыкнуть хотя бы к своему шуму, всё-таки долетавшему и сюда.

Он пристроил рюкзак на ступеньках, стянул свои армейские ботинки и вступил на веранду, отодвинув тюлевую занавеску.

– Зато вот тебе помощник! – произнёс Егоров, придерживая за плечо небольшую востроносую женщину. – Приболела, Кость, наша тётя Аня.

Он сказал драсти и остался у двери. У тётки оказались соломенного цвета волосики на голове, мелко-мелко завитые, и через них просвечивалась голубоватая кожа. Тёмно-синее платье висело на ней как чужое, а на ногах он увидел вязаные носки – наверно, и правда болела. С матерью он никакого сходства не нашёл.

– Вы сидите, а я приляжу пойду, – тяжело и скрипуче проговорила тётка и, ни на кого уже не глядя, прошла в дом.

– Мне сидеть некогда, – решительно сказал Егоров. – Выздоравливайте, живите, а я поехал. Машу обязательно повидаю.

Костя хотел было проводить его, но, взглянув на хозяина, остался где стоял.

– Вот, это… Костян, значит, – пробормотал дядя Сергей, оглядывая как бы впервые собственную веранду. – Такие дела… Не голодный? Я с утра кулешика наварил, можно кулешика похлебать. Или попозжа?

– Ну.

На веранде ему точно не было места. Здесь умещались только узкая тумбочка, столик, похожий на откидной вагонный, две табуретки на трубчатых ножках… низкий скошенный потолок. Разглядывая обстановку, он старался особенно не вертеть головой и уже подплывал потом, проступившим во всяких подмышках.

– Дяинк… дядь Серёж в смысле… есть у вас погребка, сарайка? Лето – я бы там стал ночевать.

– А-а, точно! – обрадовался дядя Сергей, живо вставился в разношенные тапки и первым выбрался на крыльцо. – Я бы и сам, слушай… И ведь есть, есть уголок! Пошли, пошли-ка… Под мотоциклетный гаражик планировал.

Затея с надворным ночлегом заметно развлекла и расшевелила хозяина. Он пораскрывал двери четырёх тесно слепленных построек и пошёл нырять из одной в другую, вытаскивая каждый раз во дворик какую-нибудь залежавшуюся и наконец-то востребованную бытовую вещицу: половички и коврики были увязаны рулончиками, переносная лампочка с жёлтым колпаком покоилась в пыльном прозрачном пакете, схваченном завязочкой, и только неясного назначения металлические части были сгружены им на резиновый лист вразнобой.

Из самой отдалённой двери раздавалось кудахтанье нескольких кур, через ближнюю было видно помещеньице, заставленное бочками и ящиками, а гаражик мог располагаться за второй, самой широкой, обитой жестью. Костя приблизился, чтобы разглядеть внутренность, и тут же отпрянул, чуть не припечатанный спинкой от железной кровати.

– Вот так вот! – произнёс дядя Сергей почему-то с огорчением и бросил спинку на землю. – Веришь, Костян, совсем туго бывало, но я и ведра дырявого из дома не выносил. Валера Прокин прямо к воротам машину подгонял – грузи утиль, расчёт на месте! – но я не купился. Я не купился, да, видно, зятёк наш первый, студент прохладной жизни, кровать разрознил – одна спинка осталась!

– А просто пара досок найдётся?

Дядя Сергей мелко взглянул на него, пошевелил пальцами и снова ожил:

– Мысль понята! Найдётся – дверь! Старинная, выше нас ростом. Только, друг ситный, тебя ж переодеть надо!

Он пробежался по закуткам и вскоре вынес стопку спецодежды и брезентовый мешок. Встряхнув, развесил на штакетинах явно ненадёванные оранжевую жилетку и чёрные штаны, из мешка, покопавшись, достал пару низких кожаных ботинок, а из кармана – чёрную стёганую панаму-шляпу, которую обколотил о колено и самолично нахлобучил Косте на макушку.

– Вылитый гуцул… это, гусар! Или турист.

– Ну! – Косте головной убор понравился, и ботинки на вид были легче его подкованных.

– В душевой ведра два воды есть, потом сполоснёшься. Одевайся, а я дверь отсвобожу – одному не поднять. И не стесняйся ты, правь по-домашнему!

Костя сходил в уборную, удачно скрытую от глаз, переоделся в душе, потопал, разминая невесомые ботинки и радуясь, что нога у него несоразмерно небольшая, огляделся и нарвал конопли и высокой полыни для веника.

– И всё ж-ки – турист! – смехом встретил его во дворике дядя Сергей. – Вот какая раньше спецуха была. Это тебе не синтетик – всё дышит. Размеры, правда, гигантовские поставляли – мне не пришлось поносить, да ведь сгодилась!

Штаны были коротковаты, зато просторны и, действительно, дышали.

– Ну, теперь за дверью, – явно по бригадирской привычке взмахнул рукой дядя Сергей. – Я и чурбаков накатал – сам подберёшь по высоте.

Дверь, назначенную под полати-нары, пришлось вытаскивать из курятника.

Костя управился один.

– Ну, ты… действительно, – только и сказал дядя Сергей.

Он взялся скручивать ручки и петли, а Костя пошёл махать веником в ночлежке. О техническом назначении этого закутка напоминали верстачок в одну доску вдоль левой стены с небольшими тисками, две велосипедные рамы на крюке да ржавый агрегат в дальнем углу. Лопаты-грабли и пару брезентовых, объёмных, но, видать, не тяжёлых мешков хозяин перетащил в другое место. Костя обмахнул потолок и стены, повёл пыльный барханчик по земляному полу к раскрытой двери. Вёл осторожно, но всё равно истончённый годами прах задымил, и дышать сделалось невозможно. Он прислонил веник к стене и пошёл в огород. Стайку вёдер и пластмассовую лейку он приметил возле ржавой ёмкости с водой, а там заодно и мелкий веничек из сизого полынка соорудил.

– А ты парень хозяйственный, – сказал дядя Сергей, наблюдавший за ним уже с молотком и банкой гвоздей в руках.

– Отец сгорел, я в шестых учился, – сказалось само, и Костя уточнил зачем-то: – Два года.

– Во-она. А у меня тут мыслишка одна сверканула. Погоди, пускай там пыль уляжется, поговорим. На базе мы каждый день по три, а то и по пять контейнеров принимаем, хотя раньше и того больше было – азиатская ж линия, народ из республик валил. А теперь офицеры перебираются: гарнизонные, погранцы, в танковую часть – слыхал, наверно. И каждый клиент грузчиков просит! На базе мы ещё подсобляем, а им до места надо, чтобы там абы-кого не искать и самим не пыжиться. Уловил? Вот я завтра прямо с утра Петру Петровичу планчик и задвину. Один, скажу, парень есть, а второго в гаване подберём. Больше двух в развозку и не надо, правильно?

– Ну, – сказал на всякий случай Костя.

– Тогда действуй тут, – дядя Сергей отнёс гвозди и молоток на верстак. – Одеялки-матрасы за стеной, постель потом вынесу. Я курам насыплю, тётку твою покормлю и нам ужин сготовлю. Яешню подбавлю к кулешику! Как пойдёт, а то и тяпнем в честь новоселья домашнего.

Оставшись один, он развернулся во всю ширину возникшего представления о нечаянном надворном ночлеге. Дверное полотно было, конечно, коротковато и требовало не просто подпорок, а конструкции: в ноги он откатил самые толстые чурбаки (угнездил их в отрытую мотыгой траншейку лёжа), подызголовных взял три, примерно одинаковых (вкопал стоя, утрамбовал сухую землю черенком лопаты и пятками), и одним махом возложил на них дверь. К стене пришил брусок, притянул к нему дверь тремя сотками и только после этого тронул получившиеся нары – мёртво. Коврик с лебедями, почищенный хозяином, Костя укрепил на стене тремя гвоздями, начав от изголовья, а за изножьем на том же уровне вбил ещё два – вешалки.

Размотав во дворике два рулончика, оказавшиеся поистёртыми половиками, красного он назначил напольным, а серого расстелил на двери, не видя, чем ещё сгладить её филёнчатость. Дома он натаскал бы сена, мягкой ячменной соломы, но дом был далеко сейчас. Над верстачком разглядел электрическую розетку, пыльную, засиженную мухами, и вспомнил, что во дворике лежит лампа.

Костя уже самовольно подступился к картонной коробке, когда во дворике появился хозяин с двумя кастрюльками в руках.

– Раскрывай, раскрывай! – подбодрил. – Счас, сыпану этим проглотам… Ну! Это ж радиола! На ней пластинки можно было крутить, если ты помнишь… Ну-ка, что за кровать у нас получилась… Действительно! Пока твоя тётка кашку кушает, давай заканчивай – у нас всё по высшему разряду будет! Матрас стели, лампу подключай и – на помывку, остальное после ужина… Сенца бы сюда, а? Я пацаном на реке Тилигул рос – сады, травы… эх! Потом Молдова, Фалешты… А, после расскажу!

Сели они на веранде, и хозяин заговорил шёпотом.

– Ну, Костян, со свиданьицем, значит. Самый наш почтенный тост. Давай. Кулешика вкинем, а со сковородкой к тебе перейдём – тут как-то… да?

– Ну, – сказал Костя.

От любого спиртного он через некоторое время мог начать невоздержанно чихать, и убраться с веранды – это самое то.

– Что же теперь едят на селе? – поинтересовался хозяин.

– В смысле?

– Чем, к примеру, питаются?

– Едят… вот так же, – Костя честно пытался угадать ответ, который бы хозяину понравился. – Свежий хлеб через два дня привозят. Гусей берут. И у вас тут на базаре – в лёт. Мы гусенят не осилили в этот год: на десяток даже не набрали, дорого.

– Ага, мясо на рынок, деньги – на мясо, – хозяин хихикнул в ладошку. – Или на водку? – Он сделался серьёзным и как бы взгрустнул. – Переселяемся.

Костя отнёс в ночлежку сковороду с яишницей и хлеб, а дядя Сергей успокоился только после третьего рейса.

– Лежит тихо, – сказал, усаживаясь рядом на полати, – может, уснёт скоро, – из кармана он достал два свежих пупырчатых огурца. – Ну, давай, пока яешня не остыла. Потом постелимся. Ты на меня не гляди – ешь! У нас ещё…

До окончания первой выставленной полулитры он сбегал в сторону курятника и принёс ещё одну, как бы соизмеряя процесс с участниками. Костя не стал говорить, что вообще-то всё без толку: на точке, на охраняемом мосту, они много чего перепробовали, а оконцовка была одна и та же: все лежат, он чихает раз сто подряд и идёт один на подсмену.

В какой-то момент дядя Сергей исчез надолго, и Костя, повернув колпак лампы, присел перед неопознанным агрегатом в углу.

– Компрессор почти готовый, – вовремя пояснил вернувшийся хозяин. – Между прочим, от промышленного холодильника. Машиной вот, правда, не разжился… и ни мотоциклом. Давай, Костян, уснула тётя Аня.

Потом дядька упорно пытался подстроить радиолу, но слышны были только треск, шипение да задушенный ими чей-то развязный голосок.

Наконец они устроили постель на нарах, хозяин ушёл, заверив, что утром победа будет за ними, и Костя остался один в ночлежке. Посидел, не раздеваясь, и вдруг вообразил себе, как берёт с верстака сотовый телефон, находит дом или мама и просто так говорит: «Не спишь? А я у тёти Ани Капитоновой, ложусь. Скоро на путях буду работать», – и отключается. Прапорщик Мозговой научил его пользоваться даже спутниковой связью, и тогда он решил, что при первом случае купит себе и матери пару таких же алкателей, как у того, но оказалось, что дома сотовые пока не славливаются.

Костя разделся, не глядя устроил одежду на гвоздях, сунул панаму под подушку и выключил лампу. В тот же миг где-то неподалёку протяжно просигналил и газанул тепловоз, и он засмеялся в потёмках. А потому что сотовый не сотовый, но Егоров-то наверняка доехал до их дома, заглушил мотор и идёт через двор. Мать выходит на крыльцо и кричит оттуда: «Кто? Чего?» А Егоров говорит: «Да ничего, Косте твоему подвезло – пристроился!» – или он уже сказал это сразу, как вернулся из города.

* * *

Жизненный ресурс своего кормильца Борис Петрович Егоров продлевал с первых дней эксплуатации сам. Вовремя менял накладки и прокладки, масло и тосол, и вот уже двадцатый год пошёл, а капитальным ремонтом и не пахнет. В салоне запах тот же, что и прежде: кожзаменитель с примесью тормозухи. И всё потому, что отечественные конструкторы главный тормозной цилиндр присобачили так, что, если уж начнёт подтекать, то прямо под ноги. А сальники год от года становились всё дерьмовей и гаже, и последний из купленных оказался просто прессованной сажей. Пришлось задружить с приёмщиками лома и выходить на их шефа Димона. И вовремя: вскоре москвичи и запорожцы потекли в скупку валом и почти все – своим ходом. Хозяевам легче было от них вообще избавиться, чем давать очередной, тем более капитальный ремонт. За сезон Борис Петрович обеспечил себя мелкими ремкомплектами, а заодно и сменные двигатель с коробкой, задний мост и рулевую скомплектовал. Попутно и от своего металлического хлама отсвободился. Теперь случись что – час-полтора на замену – и снова в строю. Или в струю. Далеко не всякий месяц на подвозе он зашибал больше, чем на самогоне самопальной выделки и очистки… И всё же удачный манёвр с Костей Косолаповым сбивал привычное коловращение мыслей. Думать и говорить хотелось о чём-нибудь значительном и поучительном, и при этом – своём.

Он не мог ясно вспомнить и внятно объяснить, отчего вдруг помехой в жизни сделалось его собственное семейство, может, просто накапливались всё возрастающие стихийные и необоснованные потребности, теснота и вонь, старушечий бубнёж законной супруги, но однажды он проснулся и сказал, что переходит на автономный режим. Помыл-почистил дядьки покойного дом и гараж, в один рейс на москвиче с прицепом переселился – ясным днём, чин по чину, – а семейству положил фиксированную отдачу: жене с дочерью по тысяче, сыну, с учётом внучки Ёлочки, – две. «Раскручусь – удвою», – кратко обрисовал перспективу и, как всё равно что карты, сдал на руки родным и близким заранее приготовленные пятисотенные. «Следующий взнос через месяц, к двенадцатому», – после этих слов он готов был срулить, подхватив приготовленный на последний – торжественный – вынос футляр с баяном, но жена Татьяна, переварив и все предварительные соглашения, произнесла первую в своей жизни расчётливую речь: «Дык, это ж мне только за газ расплатиться, а жить на что?» – «На вашу, мадам, государственную пенсию, – само сказалось к месту. – Она вам второй год идёт, перетряхните-ка матрасик». Тут и дочь, сонная красавица с двумя дипломами, пробудилась: «Ну, дальше без меня», – заявила наконец, и вот уже второй год пошёл, а Борис Петрович знал о ней лишь то, что жива.

За воспоминаниями и размышлениями он чуть не проскочил мимо попутчиков, неизвестно откуда нарисовавшихся на довольно пустынном участке дороги, но повод, маршрут и плату – восемь рублей километр – они предъявили до того жалобно и внятно, что Борис Петрович, взяв деньги вперёд, согласился на незначительный крюк. Дорогой пришлось вникать в чужие проблемы, но ему это было не впервой и тоже нравилось.

«Ну, вот как эти кретины могут новую технику освоить? Да никак! – вполне доверительно, как сметливому персональному водителю, говорил ему когда-то главный инженер совхоза. – Уж лучше им платить за то, чтоб близко к кировцу не подходили!» – он всё на будущую образованную молодёжь ставку делал, незабвенный Вениамин Андреевич.

Вот и нечаянный клиент Гена был, пожалуй, что из кретинов по природе своей, однако взял да и нанялся к местному фермеру в комбайнеры на лизинговый ньюхоланд. Подписал договор, всё такое, успел первую зарплату домой принести, а под конец уборки комбайн возьми да и заглохни в небольшом, как уверял бедолага, овражке. Он и всего-то чуть тормознул, а комбайн остановился намертво. И нет бы оставить всё как есть и тут же дать знать хозяину, но – нет! Даже то, что на холанде привычного набора инструментов не оказалось, не остановило этого кулибина-попова – достал инструменты из собственного мотоцикла и полез канадцу под обшивку. Дальше Борис Петрович мог бы и сам продолжить, но до поры терпеливо слушал, давал Гене свободно высказаться. Жена его изредка поддакивала, а дочери-подростка словно и вовсе в машине не было. Короче, ни один из выстраданных на отечественных сибиряках и нивах диагнозов не подтвердился, зато следы вскрытия – от сорванного болта, перепутанных проводов до многочисленных царапин и нечистых следов на блоке двигателя – остались, и этого с лишком хватило для убийственного заключения эксперта. Гарантии отлетели, а двигатель пришлось брать новый.

– Значит, на дороге след не от тормозухи остался, а от маслица, – утвердительно предположил Борис Петрович. – Скажем, всего-навсего пробка открутилась. Но давно!