Текст книги "Костя Косолапов. Начало"

– Ну, я не знаю, – на секунду сбился рассказчик, для него уже не это главным было.

Вызванная бригада сменила двигатель, сделали пробный выезд, и хозяин подбил бабки. За вычетом заработанного с бедолаги причитался без двух тысяч миллион. Почему? А вот почему.

– Договор, – догадался Борис Петрович. – Небось, под полную свою ответственность машину принимал? Всё своё движимое и недвижимое подписал? Вот когда тебе думать надо было, уважаемый! Да ещё глядеть, с кем связался.

Но ничего плохого о бывшем хозяине Гена сказать не мог. Кто ж знал, что так выйдет? Тот и о долге лишний раз напоминать не стал. Его юристы подождали сколько-то, подали на суд, и с напоминанием приехал судебный пристав. После Нового года описали мотоцикл, кое-что по мелочи («Швельную машину», – уточнила хозяйка), потом свезли и вроде как отстали: дом, земля не оформлены – неликвид, значит. А месяц-полтора назад хозяин предложил выход. На постоянную работу он принял со стороны толкового паренька с опытом и корочкой, поэтому должнику оставалось освободить обставленный свой дом, продать долю в праве – и все в расчёте. Вчера как раз оформление закончилось.

– Курей сменщику оставили, а крупную скотину распродать успели по-быстрому. Думаю, на первое обзаведение хватит, – со значением закончил Гена, и настал черёд Борису Петровичу речь держать.

– И теперь, значит, в Берёзовке обживаться будете? Ну-ну. Домик какой-никакой родня вам, конечно, укажет, там это не проблема, даже хозяев искать не придётся: заходи и живи! Газа, правда, нет и электричество отрезано, но, я так думаю, начального капитала вам хватит, чтобы к электричеству подключиться и кур с десяток себе завести. Остальное придётся на хлеб-соль, на школьное обмундирование дочке приберечь. Помереть вам родня не даст, надеюсь, но будущее ваше представляется мне туманным и серым. О причине переезда соврать как-нибудь так не сумеете, на бирже разговаривать с вами не станут, пособии-рапсодии, как добровольные переселенцы, забудьте – и что в остатке?

– Ну, подвернётся же какая-нибудь работёнка.

– Не подвернётся, – заверил Борис Петрович. – Никакой там работы никому в целой округе никогда уже не будет: земли занял синдикат, наезжают сезонно отряды, да и сеют-то, в основном, семечку. Разве что тебе, Геннадий, на какую-нибудь дальнюю стройку податься, к узбекам в подручные. Некоторые наши подались, но как сгинули.

Ещё какое-то время нагонял он жути попутчикам, но ближе к Берёзовке дорога совсем разладилась, и пришлось поберечь хоть язык на ухабах.

Домой Борис Петрович возвратился на закате с привычным ощущением толково и прибыльно прожитого дня. Он уже запирал гаражные ворота, как вспомнил вдруг о Маше Косолаповой. Можно было, конечно, сейчас же доехать и доложить вкратце обстановку в городе, но неясные предварительные соображения следовало обмозговать детально и не спеша. Главное, совсем не известно, как её увалень в городе приживётся.

* * *

На зарядку телефон запросился часа за два до побудки. Сначала его курлыканье совпадало с аккордами воинского храпа и приступами сонных бабьих лепетаний, но скоро метрические сигналы стали попадать в мертвецкие паузы живой человеческой музыки, и Мозговой их услышал. Протянул руку, поднёс телефон к правому глазу и разглядел задачку по теме совершенно иррациональных чисел – 04:13. Сулфайет-твою-тамару! Вот же что он должен был сделать сразу, как вернулся вчера с маршрута. Да, и плюс отбриться – напомнила зазвеневшая под ногтями щетина. Теперь надо было тащить журавля на зарядку. «Хорошо ещё, что не пьём, подшитки», – сформулировал Мозговой, оглядев спящую подругу. Вразрез с жалкенькими постанываниями, лицо Веры Васильевны изображало обличительную непреклонность. Прореженные брови её сурово сходились к берегам довольно глубокой складки поперечной мысли на переносице. «Тебя не разжалуют, Мозговой, теперь тебя точно посадят», – раз десять повторила жена за один только вчерашний вечер, и это было далеко за пределами его понимания. Ну, если ты сама живёшь с маршрута, кормишь дочь, ботана-зятя и внука Стёпку, то почему ты не можешь хотя бы помолчать, если уж окончательно заблудились нужные слова в фиолетовых облаках твой химзавивки?

Мозговой пристроил телефон на зарядку и отправился будить унитаз. Потом у него защипали костяшки правого кулака под струёй холодной воды, и он наконец проснулся. Не вовремя, но окончательно. И пошёл курить на воздух.

Лоджия смотрела на запад и была ещё по-ночному темна. Когда-то ему нравилось, покуривая тут, как бы грустить о родном далёком приволжском крае, потом – посылать сигналы таким же одиноким курильщикам из противоположного дома, таким же кускам, ожидающим, может быть, последнего в своей жизни приказа, а сейчас чем прикажешь украсить момент?

Но того папарацу он разукрасил, конечно, от души. Мозговой погладил саднящий кулак. Мог быть доволен – форму не растерял, но беспокойство не отпускало. Неужто конец маршруту? Два года отрабатывали, и теперь сливаться из-за какого-то кретина-контрактника? Да и не кретины они вовсе. Нарушить приказ и договор, оставить пост, тайно подобраться на разгрузку контры и всё зафоткать – это или приуготовления к шантажу, или чей-то проплаченный заказ. Правильно он вчера сказал командиру: «Подумай, Альбертыч, кого мы обошли невзначай в порту».

На мосту, на своём участке, он мог бы вполне обойтись одним бойцом. Но этот один дембельнулся накануне открытия маршрута, и оставить его не было никакой возможности – кусков уже погнали из армии. На сержанта-контрактника Костик Косолапов никак не тянул, и пришлось его отпустить. От сердца оторвать. И передать привет родным – недосягаемым теперь – полям и взвесям.

Начав думать о спасительном в данном случае кретинизме выдающегося землячка, Мозговой душевно успокоился, вскоре телесно оживился, а загасив второй окурок, потянулся с ухмылкой и пошёл досыпать.

Планчик на день был готов. Первое, ни под каким видом не выяснять у контрактников, какая доля с маршрута уймёт их нездоровую любознательность, а второе – лично повзводно перешерстить срочный состав. Не может быть, чтобы у Костика совсем перевелись братья по разуму.

Улица Линейная

Проснулся он от того, что примерещилась вдруг неопрятная птица, и сделалось тесно – не тяжело – коротковато дышать: будто вся она – слезящиеся мутные глазки, грязное покоцанное перо, засранное засохшее подхвостье – упала ему на грудь и принялась деловито огребаться. «Кыш!» – выдохнул Костя и широко открыл глаза.

С груди его тут же спрыгнул иссиня-серый кот (или кошка – наверняка он так и не узнал, а расу эту недолюбливал одинаково с голубиной) и исчез в правом тёмном углу, брякнул чем-то уже за перегородкой.

Одевшись, Костя выглянул во дворик и слегка успокоился: всё говорило за то, что утро ещё не разгулялось. Смахнув остаток ночной закуски, он натянул подарочные штаны, ботинки и шляпенцию, надел свою клетчатую рубаху навыпуск, потом заглянул в укромное заведение в саду-огороде и прямо от него начал прополку. Не пощадил и едва распустившиеся мальвы, видя, что не по месту и не по чину выструнились они в огороде хозяев, а возраставшие снопы сорняка решил таскать за ворота: приметил он там и короба мусорные, и плетистый огородный хлам в общей куче.

Он уже в третий раз возвращался с мусорки, когда на высоком крыльце появилась тётка Анна Петровна.

– Драсти, – сказал Костя, остановившись перед её тапками.

– Здравствуй, сынок. Эт тебе сам, что ли, приказал огород выполоть?

– Ну, – сказал он на всякий случай.

– Там чаёк ещё горячий, попей, – сказала тётка, и тапки повернулись в обратную сторону. – Делай, что хошь, а я приляжу пойду.

Костя постоял минуту и пошёл зачищать огород. На двух грядках росли неизвестные ему бледно-зелёные лопушки, их он пропалывал особенно долго, вытаскивая просянку и ширицу. И повсюду хозяйничала берёзка. Подобравшись к корням, Костя снимал плети, как рыбак сеть, и сматывал их в комок.

Огород надо было полить, но солнце уже вознеслось над макушкой, и он не решился без хозяев – вечером не поздно будет. Без спроса нацедил два ведра воды почище из ржавой ёмкости и влил их в бачок душевой – для себя чисто. И на этом время остановилось.

Он полежал в ночлежке, посидел под стеной в укорачивающейся тени, сходил в огород поискать хоть гороха, которым у них с матерью были засеяны все углы во дворе и межи, а не найдя ничего существенно съедобного, почувствовал, что начинает голодать.

Дома такого никогда не случалось. Сам он получал исключительно наличными, но при этом мог зайти в десяток дворов и отобедать незасчётным авансом, а мать обшивала нескольких бабушек, убиралась у них и брала продуктами. Кроме картошки и солений, у них водились: неочищенные пшено и гречка, которые мешками выдавали на два земельных пая, куриные яйца, тыква и кабачки, а последнюю корову мать успела продать живьём за большие деньги – десять или двенадцать тысяч. Да и не шло Косте молоко. До армии мог трёхлитровую банку осадить в два приёма, а перед самым призывом что-то в нём самом переключилось, и от одной кружки начинались рези в животе и беготня. Наконец он решил, что слоняться дальше нечего, и пошёл доставать из военника деньги: надо было покупать хлеб, а лучше сразу сухари, если тут продаются. На сухарях он, как робинзон, мог протянуть долго.

Костя развязал свой рюкзак, начал шарить под трусами-майками и вдруг наткнулся на тугой пакет, быстро вытащил его – и оказался с обедом! В розовую плёнку были упакованы пирожки. Перед отъездом он таких умял десяток, но, видно, мать, отправив его высыпаться, до петухов не только шила-штопала. Пирожки были с луком и яйцами, не самые его любимые, но уминал он их с удовольствием. Парочку можно было и оставить, но Костя не рискнул во имя здоровья и самочувствия: они и сейчас уже были какими-то осклизлыми и слащавыми – наверняка портились. И поход в поисках магазина или ларька не отменялся, только взял он с собой не все, а половину денег – сто рублей. И один пакет из запрятанных в тесный карман рюкзака.

От ворот он повернул налево, откуда и приехал вчера, и до знакомого перекрёстка шёл не озираясь – дома как дома тянулись по обеим сторонам, ну, один-два с надстройками. Если и за перекрёстком не будет ларька, тогда можно вернуться и выйти на главную. Но уже через десяток шагов он увидел справа накатанную обочину и магазин в виде перестроенного частного гаража под названием пятачок, из него как раз выходила сухонькая бабушка с серенькой сумочкой. Самое то, решил Костя и повернул к магазину.

– Драсти, – сказал он, укоротив шаг.

– Че-во-о?

Старушка остановилась как вкопанная, слегка запрокинулась назад и уставилась на него мелкими глазками.

– Не стыдно такому шалавиться? – въедливо, во весь голосок прокричала прямо в лицо.

– В смысле? – Костя тоже остановился.

– Иди-иди, тебя там не хватает! Захлебнитесь там, скорей бы захлебнулись! Иди, чего встал? Часотка у них во всех местах! Проститу-утки! Ох.

Старушка вдруг упала на спину и смолкла. Костя вздохнул. Хорошо же было на улице. Тихо. В смысле шумел где-то город машинами-шинами. Тронуть старушку ногой он не осмелился и руками её брать не хотелось. Лежала она прямо, глазки – горошины спелые, рот с многочисленными зубками открыт, руки сомкнуты на сумочке. И вдруг глаза провернулись, рот защёлкнулся, а руки подтянули сумочку к подбородку.

– Тронь тока, тронь попробуй, – донеслось до Кости, и он отступил на шаг. – Твари лысые! – выкрикнула старушка.

– Я, короче, пошёл, – сказал Костя всей улице и двинул к пятачку не оглядываясь; твари поганые услышал, закрывая за собой магазинную дверь.

Ларёк как ларёк, душноватый не в пример даже их сельским, но товары разложены в точности: самая хрень по центру, прямо в глаза лезет. Продавщица в синем халатике и оранжевой шапочке отлепилась от единственного окошка и встала к прилавку.

– Извини, – проговорила отчётливо.

– Сухарики есть? – спросил Костя. – На сто рублей.

– Московские по тридцать пять, наши по сорок семь, но килограммовые. Свежие. Или вам к пиву?

– Простых. На сотню.

– Возьмите наших, свежие.

– На сто рублей.

– Они фасованные.

Костя положил перед ней деньги.

– Четырёх рублей не будет?

– Нет.

Продавщица выложила два пакета и протянула на сдачу бумажную десятку.

– Извини, – сказала опять.

Костя деньги принял спокойно, а считать он умел не хуже ихних машинок.

На улице снова было пустынно, только перед назойливым теремом теперь маячил тентованный бычок. Можно было спокойно прошагать мимо, но водила явно не справлялся с задним бортом. Костя подошёл, вывесил свой пакет на крюк-пятак, через который натягивался тент, правой рукой сразу же двинул длинный борт, левой ухватил защёлку заднего и, покачав оба борта, со скрежетом соединил один угол, перешёл и то же самое сделал со вторым. Взглянул на петли заднего борта и постучал по одной пальцем.

– Вот тут поправить и проварить, – сказал.

– Давно пора, – согласился водила и протянул руку. – Валера. Прокин.

– Костя. У Капитоновых живу.

– Я-асно. Гостишь?

– Работу жду.

– Во как! – Валера почесал за ухом. – Вообще, на товарной Капитан в авторитете… Обещал?

– Ну, – сказал Костя.

– А не срастётся – обращайся, такие всем нужны. Дом мой – вот он, номер две четырки.

Хозяин терема всунулся в кабину бычка и сразу отъехал. Костя вовремя вспомнил о своём пакете, но ни крикнуть, ни просто остановить машину почему-то не посмел. Ну, сухари… сто рублей без десятки. Он проводил взглядом бычка до перекрёстка, но пакет не оторвался и на повороте.

Вблизи своих ворот он заметил натуральную цыганку и прибавил шагу.

– Куд-да?! – крикнул издали, но шалавая и плечом не повела. – Стоя-ать!

Цыганка обернулась, не отнимая руки от щеколды калитки.

– Стою, золотой, – сказала довольно приветливо. – А ты что за командир?

– Какой ещё командир? Дома нет никого, – соврал Костя.

– А тебе почём знать?

– Я живу тут, понятно?

– Уже понятно, – цыганка улыбнулась. – И как звать тебя, золотой? Да ты не бойся меня, молодец.

– Ещё чего.

Не скажешь ведь прямо, что раса её в шишки задолбала окрестности. То инструмент китайско-белорусский по дворам носили, а теперь просто обирают внаглую простодушных, порчей грозят и поджогами.

– Пропусти, сынок, Розу, ко мне она, – послышался со двора тёткин голосок, и Костя молча отвёл глаза на сторону.

– Приятно было познакомиться, – съязвила цыганка напоследок, шмыгнула во двор и защебетала там по-сорочьи. – Знаю, знаю твой сон, золотая моя, всё-всё-всё знаю!

Костя сплюнул себе под ноги. От матери он бы эту шалаву отвадил, с места не сходя, а тут деликатничай. Во дворе он чуть было не наподдал обнаглевшему коту, но тот вовремя ушёл от расправы.

В ночлежке Костя завалился на лежак, не снимая ботинок, подумал, может дядька на обед явится с новостями, и стал его поджидать, прислушиваясь. А если дня три вот так ждать придётся… «А неделю не захотел?!» Костя начал часто дышать – сопеть и злиться. Или злиться и сопеть. «Что, сухарики уехали?!» Он и сам не любил это своё сопение, как и неукротимый чих – ну, как трусы снимать на медкомиссии.

Встал, включил радиолу, но даже ночных задушенных голосов не поймал: все волны были пустыми. Подёргал провод, приспособленный под антенну, – вообще противное шипение понеслось. Тратить последнюю сотню на сухари он пока не собирался, да и неловко было бы нарисоваться в пятачке повторно.

После обеда надо с дядькой увязаться, вот что. Помогать ему там, а заодно оглядеться. И как он, интересно, туда-сюда добирается? Егоров наверняка лишнего накружил вчера, а тепловозы кричат где-то совсем рядом – обязательно должна быть прямая пешеходная тропинка. Вот в армии: на точку, на охраняемый мост, машина везла наряд час целый, а за самогоном гонцы спускались в ту же бухту минут за двадцать. Даже портовые девки поднимались к ним не дольше получаса.

Костя вышел поджидать дядьку во дворе. Повиснув на штакетинах внутреннего забора, смотрел на соседскую голубятню и мимо неё – в горячее белёсое небо. Слушал шум города, покамест не различая в нём ни направлений, ни расстояний, ни причин. Дома в назначенные дни он со своего двора узнавал звук свернувшего с трассы автофургона и почти вровень с ним поспевал на разгрузку, отличал соседов и чужой мотоциклы, мальчишкой каждую корову в материнской группе узнавал по голосу, и пастух Кириллов ставил его в пример нерадивым дояркам… Костя до сих пор знался с Кирилловым: разговаривали они мало, но посиживали вдвоём, если сходились. Он первым заметил, что Костя тайком помогает матери управляться с коровами на дежурстве, и не посмеялся, а нашёл сказать что-то такое, от чего он стал открыто ходить почти на каждую вечернюю дойку. Вообще, всё что надо, Кириллов говорил один раз. При нём и сейчас бабы замолкают, думают, вот сейчас скажет, – но всё, что хотел, Кириллов давно сказал, новостей у него не водилось. Что-то Костя помнил всегда, другое само вспоминалось, когда они посиживали, и выходило – хорошо сидели. Задолго до того, как доярок поувольняли, а скотину порезали, ему он сказал: «Сейчас кое-кто у нас с ума сходить начнёт, так ты особо не поддавайся, знай, не бусурмане, а сами же мы развалили совхоз – разорили, разворовали и другим окорот не сделали».

Тут долгожданным отличительным звуком прогудела машина и смолкла неподалёку. Костя оторвался от забора и пошёл к воротам. Выходит, дядьку на обед всё же подвозят… Но в приоткрытой калитке возник Валера Прокин. В руке он держал Костин пакет, был почему-то несколько хмур, кивком головы пригласил его выйти на улицу.

– Твоя работа? – спросил, указывая на кучу увядающей травы за мусорными баками. – Чем пахнет, слышишь?

– Ну… коноплёй, что ли?

– Ею, заразой, – усмехнувшись, подтвердил Валера; похоже, этот разговор он собирался начать несколько иначе. – Ясно, что не спецом ты. Да на днях из-за такой вот кучки наркоконтроль Нахимовскую целиком на штрафы насадил. Вкуриваешь? И про эту обязательно цинканёт кто-нибудь – это уж к гадалке не ходи, такой народ!

– К нам цыганка пришла, – как бы в тему доложил Костя.

– К вам Роза ходит, – Валера вздохнул и почесал за ухом. – Давай грузить да вывезем к чёрту. Держи, – он протянул Косте пакет. – За беспокойство – презент.

Костя отнёс потяжелевший пакет в ночлежку, повесил на гвоздь. Валера поставил бычка посподручней, но к погрузке Костя его не допустил.

– Давай тогда и у меня хлам заберём, места до чёрта.

Во двор терема Костя заходить не стал, хозяин сам подносил синие и чёрные мешки, перевязанные коробки, а он кидал их под тент через задний борт.

– Взять что-нибудь? Вилы там…

– Обойдёмся, – сказал Костя, и они поехали на разгрузку.

– Спите спокойно, халявщики! – простился Валера со всей Линейной.

За город они ехали незнакомой дорогой – через пути, через речку.

– Права имеешь? – спросил Валера.

Костя сказал нет и хотел было тут же пояснить почему, но этого не потребовалось – разговор продолжился в виде мелкого допроса. Одну лишь историю с паспортом Валера выслушал до конца.

– А действительно, зачем тебе Саратов? Я серьёзно сказал: не срастётся на товарной или там зарплатой Петрович обидит – обращайся. Работа есть, и с паспортом помогу – не вопрос. Вот сколько, примерно, ты жмёшь? Ну, завернём как-нибудь в качалку, измерим. Арм… на руках когда-нибудь боролся? Тем более надо проверить. Осенью большие столы пойдут – можно хорошие бабки срубить: тотализатор новичков любит. А потом – грамотно вложиться. Это город, Костян, тут только голубятник, конченный лодырь страшней бомжа живёт, потому что в ломы ему наклоняться. А бабосы у него под ногами! Так что не ссы, боец, пробьёмся. Между прочим, в моём призыве ни одного такого же не было. Плоскостопие у тебя находили?

– Ну. Меня ж призывали три раза через год. В область возили. А в тот раз на сборном купец подцепил. Прапор Мозговой, земеля. В Приморье спецом летели. Образования не хватило остаться, – Костя засопел было.

– Теперь будешь у меня на виду, – Валера чувствительно хлопнул его по колену. – Я это редко кому говорю, Капитан знает. И паспорт, и права, и всего выправим! Подруга в деревне осталась?

Тут они как раз на свалку въехали, и промолчать получилось уместно.

Как бы отхожее место города оказалось довольно оживлённым: в центре всего рокотал и маневрировал грязный оранжевый трактор, по разным краям мусорки разгружались легковые частники и водители грузовых машин, летали и прохаживались повсюду носастые чёрные птицы, копошились, время от времени перекликаясь, живописные полуодетые люди – мужики, женщины и детвора с мешками. Дальний от города край был дополнительно отгорожен егозой, над которой возвышалась зелёная будка, по всему виду – караульная.

– Золотое дно, между прочим, – сказал Валера.

Костя опустил задний борт и показал, что управится один. Валера походил туда-сюда и отправился к заспорившим неподалеку мусорщикам.

Без посторонних глаз Костя хитро сделал: упаковки и траву выгрузил раздельно, а потом завалил палево мешками и коробками – подумал, грамотно получилось. Для верочки можно было чужого мусора натаскать, но Костя побрезговал.

Валера вернулся с диким обросшим мужиком в жёваной капроновой шляпе и грязной нательной майке-алкоголичке.

– Гомер, – назвал дикого. – Вот теперь, гомик, начинай.

Обросший глянул мимо Кости, запрокинул голову так, что чуть шляпа не свалилась, и вдруг заголосил по-русски на чучмекский какой-то лад:

в наступившей жизни подлой

я не смыслю ни хрена

дайте хлеба мне и пойла

и шпиёнского кина

а потом машину форда

видик

с усиком гондон

я за это плюну в морду…

– Стоп, – оборвал его Валера. – Я же сказал: свежак. А каким ты мамою рождён, я сто лет знаю!

Мужик опустил голову.

– Что, забурел, не сочиняется? – Валера засмеялся. – Ну, извини!

Костя заметил неподалёку собачьи останки, двинулся к ним, чтобы подпиннуть и завершить свой схрон, и вдруг услышал басовитое: «Почему-то всё чаще случается – день проходит, и деньги кончаются». Гомер развернулся и пошёл к своим.

– Смотри, какой гордый! А говорил – правдой не задразнишь!.. У тебя какие-нибудь деньги есть? – шёпотом спросил Валера, и Костя достал десятку. – Потом сочтёмся.

Валера догнал сочинителя, сунул бумажку и что-то сказал, наклонясь.

Подвезти его до дома Костя не разрешил: с дядькой, если что, они уже разминулись, и теперь ему спешить было некуда. До вечера оставалась пропасть времени, зной заполнил последние щели, и Костя решил переждать его в неподвижности. В ночлежке он разделся до трусов, лёг поверх одеяла и закрыл глаза. Надо было сразу замыслить что-то прямо идущее в дело и додумать всё до конца, но он не успел и начать – первым, как паралич какой-нибудь, ударил сон. Тёмный, глубокий – мёртвый. Он и отступил самым чудесным образом – кончился. Костя открыл глаза и увидел над изножьем презент. Усевшись на лежаке, снял пакет и заглянул в него: к сухарям были прибавлены пойло и мясная закуска, запаянная в пластик.

– Костян, ты живой тут? – послышалось со двора.

Дядя Сергей вошёл в ночлежку и присел рядом.

– А ведь получилось у нас!

Костя вывалил перед ним содержимое пакета.

– Ну, зачем же…

– Заработано, – сказал Костя.

– Не ожидал. Короче, план Пётр Петрович принял, завтра подберём кого-нибудь в гаване, и начнёте действовать!

– А гавана – это что?

– Это сам увидишь. Я, честно сказать, самовольно предупредил уже Льва Михалыча – скорее всего, придёт. Да и нет там тебе другой ровни. А ты тётку видел сегодня? Какая-то она…

– Цыганка Роза была.

– Ну, тогда ясно. А с огородом ты это умело! И куда, интересно, траву прибрал?

– Вывезли с Прокиным на мусорку.

Дядька хлопнул себя по коленям.

– На один день оставил – и ты гляди! Всё, Костян! Всё будет у нас зашибись! А Валера тебя, случайно, не переманивал?

– Нет, – сказал Костя.

– Ну, и хорошо. Туда всегда успеешь. Сейчас с огородом управимся – полить, думаю, надо, голый какой-то стал – и давкнем с тобой, не против? Салатик замесим, яешню опять же.

Костя засмеялся и стал одеваться.

В ёмкость бросили шланг, а воду Костя разносил вёдрами. Земля впитывала со свистом.

– Да-а, подзапустили мы тебя, – виновато бормотал дядя Сергей, прохаживаясь по огороду с мотыгой, поправлял грядки.

Выходила на крыльцо тётка, молча смотрела на них, а потом позвала хозяина.

Дяди Сергея не было долго, Костя успел начать по второму кругу. Теперь он не торопился: подпитка была слабоватой, полностью вёдра не зачерпывались, и он доливал их третьим.

Хозяин вышел, повозился с курами и опять исчез в доме.

Через часок выйдет в свой огород мать. Сначала она порыхлит морковные грядки, сдёрнет сорнячок, а уж потом начнёт разносить нагретую за день воду в пластмассовой лейке. Воду они набирали в кировский баллон, установленный ещё отцом.

В ботинках захлюпало, Костя снял их, обмыл и вывесил для просушки. Подумал, что сейчас ему пригодились бы сланцы, непредусмотрительно оставленные дома. Закончив полив, он встал рядом с наполнявшейся потихоньку ёмкостью и сцепил руки за спиной. Надо было подумать о завтрашнем дне, но не хватало подробностей. Вот, пригодится ему какой-нибудь инструмент или так сойдёт?

Наконец появился дядя Сергей.

– Воду поставил на газ, – проговорил, глядя в сторону дома, – тётка твоя в ванне полежать хотит. Пускай, ужин мы всегда успеем. Говорит, ты напугал Розу и руку ей сбил. Не связывайся, пускай тешутся. Я, Костян, давно попустился, – дядя Сергей вздохнул. – Но ты погляди, какие натуры каверзные. Да ты скажи прямо: то и то надо, это и это хочу – нет! И, главное, слова такие выговаривает…

Костя тоже вздохнул. Вот, кажется, и сделать ничего особенного не сделал, а пара-тройка косяков уже повисла на нём, уже и говорят, обсуждают и теперь будут следить за ним, как за дурачком каким-нибудь – что ещё отчебучит.

– Но ты, Костян, и в голову не бери, ты чего насупился? Первое, бабы они, а второе – бабы они и есть бабы! У них своё, у нас своё же – как у людей! Покантуйся пока, а я потом со сковородкой выйду. Ещё и хлеба не догадался купить, едоков не посчитал, вишь ты!

– Так я схожу.

– Не стоит. Сказала, кашкой обойдусь, а нам с тобой хватит.

Той минуты, когда дядя Сергей трусцой прибежал в ночлежку со сковородкой, Костя ждал битый час и, хотя ни о чём, кроме еды, думать уже не мог, к своему пакету даже не прикасался. Терпения не хватило и хозяину, чтобы салат там месить или ещё что – просто нарвал он в огороде стрельчатого лука, который Костя в обычной жизни терпеть не мог, а в этот раз уплетал не морщась.

– За добрый почин! – произнёс дядя Сергей и, наверное, мигнул при этом, в потёмках не разобрать было; свет в ночлежке они включили попозже.

И дальше полбутылки в этот раз не пошли.

– Не поверишь, прошлой ночью река приснилась, Тилигул, – говорил дядя Сергей. – То всё железки, колёса какие-то – сто лет ничего такого. Плавал, нырял, как лягушонок! Долго не выныривал, чуть не проспал. Знаешь, как дед меня назвал? Нет, потом, после как-нибудь. Никто уже не помнит.

Хозяин говорил с оглядкой на дверь, а потом и вовсе притух как-то.

– Ничего нельзя заранее знать, – сказал напоследок зачем-то. – Ни-че-го. Но и не надо! Так, Костян? Давай на боковую. Утром толкну тебя пораньше, чаю попьём с сухариками.

* * *

Пламя основного костра осело, Хромов закрыл тетрадь с вензелями О.Х.&Р.Х. на серой обложке и взялся за кочергу. Потревоженные угли вспыхнули бездымным жёлтым пламенем, но оно тут же отлетело без следа, и в углублении очага заперемигивались рубиновые кубики. Хромов выложил на угли карпа, завёрнутого в фольгу, пять картофелин, нарочно обмазанных глиной, присыпал всё это крайними угольками и накрыл яму осколком плоского шифера.

Поодаль на пластиковом костерке томился чайник – настоящий ребристый дюралевый фаныч с лебединым носиком, установленный на прочную треногу – таганок. Осколки синих поддонов сгорали экономно и чисто. Труда стоило их подпалить, но, оплавившись до бурой лужицы, потом они ровно горели до последнего сухого остатка. Бляшки эти Хромов старательно сберегал, потому что были они прочнее стали и заточки не требовали.

На языке у него крутилась частоговорка о допотопном козле скотобойни: «Овцы по парам – сбивались в отары – однако у Ноя – короткие нары – спустился по сходням – весёлый козёл – и бодро в долину отары отвёл», – эту безделицу Хромов считал вполне законченной, но и записанная, она не отвязывалась.

Сегодня внимания требовали другие строчки:

Вздремнул Сизиф на шаре

у подножья

крутого склона,

гладкого, как лёд.

Роденовский Мыслитель

пятку гложет.

Герасим

«Вдоль по Питерской» поёт.

Квадратом чёрным

солнце с запада встаёт

и падает.

Помилуй, боже!

Вот это был, действительно, набросок. Картинке не доставало смысла, а смысл не может быть дан, он должен быть найден. Хромов пытался переключиться на иной лад, на другой метр.

– Гоме-ер! Рэм-до-ле-ты-ыч! – раздался вдруг неподалёку мальчишеский вопль. – Гвоздь на банке подорвался! – выпалил дружок Ромка, вывалившись из кустов орешника. – Он её с войны притащил! Пошли глядеть!

– Я это уже видел, – сказал Хромов и поднялся с мягкого полукреслица.

– Ни одной руки нету! – не унимался Ромка. – Пошли глядеть! Пошли, пока не увезли!

– Я ужин готовлю, – ровно проговорил Хромов.

– Косой сказал, если б отрезало, можно пришить. Верка сказала, и теперь можно – копыты конские! – не унимался Ромка. – А Гвоздь вот так: у! у! – и дыра в животе. Пошли?

Хромов не торопясь подошёл к чайнику, снял крышку и посмотрел внутрь. Вернулся и сел на место.

– А попить у тебя есть? – сдался мальчишка.

– Конечно, пей сколько влезет.

Ромка сам вытащил из продовольственного ящика минералку и мелкими глотками осушил полторашку на треть. Плотно закрутил пробку и, не выпуская бутылку из рук, присел на корточки.

– И чего ты как грач нахохлился?

Мальчик пересел на ящик, в животе у него тут же зарычало.

– Чипсами днём обожрался.

– Чипсы нельзя есть ни днём, ни ночью, – сказал Хромов.

– Я знаю, ты говорил. И про войну ты говорил.

– Так, – Хромов решил, что пора. – Сейчас ты сходишь туда один и приведёшь мать. Шмотки не собирайте. Если точно знаешь, где у Гвоздя схрон, возьми что-нибудь для работы и обороны.

– Он в трёх местах палево курковал, – отозвался Ромка, деловито подшмыгнув носом.

– Тогда ничего не бери, не трать время, – Хромов протянул ему острую пластиковую бляшку. – На крайний случай.

– У меня цела, – мальчик показал свой пятачок. – Сто консервов вскрыл!

– Эта побольше, половчей. Положи в другой карман, – настоял Хромов. – И обязательно возвращайся.

Передел могли устроить сегодня же, и Ромкина мать, как девушка Гвоздя, попадёт под раздачу первой. Могут и общий договор отменить, продержавшийся почти два года. Неплохой, в общем-то, договор, принёсший лично Хромову несравнимый покой и волю в нерабочее время. Главное, половину-на-общак Гвоздь заменил на по-возможности-для-убогих и постановил жить семьями. Но всё это время в колонии оставались и те, кому нравилось жить стаей, деньги сдавать вожаку, всё собранное за смену – на общак, а делёжку устраивать ежедневными сварами.