Текст книги "Долгота дней"

Владимир Рафеенко
Долгота дней

К читателю

Ответить на вопрос, о чем этот роман, просто и в то же время невероятно сложно. С одной стороны, безусловно, это книга о войне на востоке нашей страны. На его страницах вы встретите немало натуралистических сцен из жизни оккупированных территорий. С другой стороны, «Долгота дней» выходит далеко за пределы военной темы. Потому что это, прежде всего, – роман об Украине в целом. О национальных и культурных вызовах современности. О страсти жить и необходимости умирать. О счастье быть человеком. О тоске по родине. Палитра текста предельно насыщенна, а эпический объем ему придают два равноправных романных измерения.

Первое – это город Z, условный город на востоке страны. В нем, так или иначе, читатель узнает Донецк, который для автора является родным городом. Главные действующие лица – обычные украинцы. По разным причинам им не удалось покинуть зону оккупации, и они вынужденно остаются в городе, охваченном военными действиями. И в самом скором времени выясняется, что война меняет не только людей – она деформирует даже законы природы. Безумие войны тотально. Поэтому мир уже не просто жесток, он иррационален. Призраки наводняют улицы. Идеологические клише и мемы военного времени оживают и становятся полноправными действующими лицами. Реальность ментальных, политических, идеологических установок довлеет привычной реальности и подчиняет себе людей. Здравый смысл уступает под напором метафизики войны.

Второе измерение романа – новеллистическое. Дело в том, что все четыре части книги разделены новеллами сугубо реалистического характера. Их пишет один из главных героев. Новеллы резко контрастируют с метафизическим контекстом романного тела. Звучащие в них истории серьезны и трагичны. Ибо смерть достоверна, неизбежна и необычайно горька, потому что выбирает тебя, не спрашивая об убеждениях. Эти новеллы, которые поначалу воспринимаются, как подголосок романа, оттеняющий основную тему, в дальнейшем становятся самостоятельным крылом текста, выводящим «Долготу дней» из плена магического реализма и постмодернистской иррациональности к свету дня. Тяжкого военного дня, который, не затухая, горит над Украиной вот уже который год. Именно в этих новеллах с особой силой звучит вопрос об ответственности человека за все, что происходит в этом мире. В том числе и за войну, которую развязал не он.

Виктор ЗАБОЛОТ

* * *

…И милость Твоя поженет мя вся дни живота моего, и еже вселити ми ся в дом Господень, в долготу дний.

Псалом 22

 
Крепчает ветер!.. Значит – жить сначала!
Страницы книги плещут одичало,
Дробится вал средь каменной гряды, —
Листы, летите! Воздух, стань просторней!
Раздайтесь, волны! Весело раздернув
И паруса, и такелаж судьбы!
 

Поль Валери

Никто не желает зла.

Сократ

Часть 1. Баня

 
Вип'єш перву – стрепенешся,
Вип'єш другу – схаменешся,
Вип'єш третю – в очах сяє,
Дума думу поганяє.
 

Тарас Шевченко

…Национальность становится не делом происхождения, а вопросом свободного выбора.

Томас Венцлова

Сократ Иванович Гредис – литовец, никогда не бывавший в Литве. Лысоватый, высокий, жилистый, он с удовольствием моет пол, раскладывает шайки, собирает щеткой с полков дубовые и березовые листья. Выметает из углов длинные пучки полыни, отдавшей свой аромат. В банные дни ее на полках раскладывают люди, верящие в целебную силу запахов. Неизвестно, есть ли такая сила. Однако в парилке, наполненной горячим, как звезды, паром, запах степной полыни помогает душе дышать.

Вентиль открыт на полную. Белесый туман шипит, плюется, журчит и чавкает. Лиза знает, что где-то там, в глубине под полками, сидит ненасытный зверь Пар. Он жует и жрет холодную свежую воду, поступающую сюда из самых глубоких недр земли.

– Матушки-земли, – говорит банщик.

Почему земля – матушка, девушке невдомек. Ей кажется, что земля, скорее, тетушка. Тетушка-подушка, старая лягушка. Ты кладешь ее на лицо человеку, и он умирает. Становится прахом и тленом. Червяки едят его. Ам-ам.

Здесь хорошо нарисовать цветными карандашами рисунок. Множество разноцветных червячков съедают старое, противное и больное тело, разрезанное насекомыми на тысячу неравных частей. Оно исчезает, превращается в пар. И летит, мерцая, становясь облаком, скорее всего Магеллановым. На это облако смотрят нетрезвые печальные астрономы. Делают пометки и внезапно замечают, что сквозь него к земле летят огромные жопы, и нет спасения никому. Здесь альбом следует отложить и осмотреться.

Зверь по имени Пар рычит вовсю. Горячий, тяжелый, обжигает кожу. Высушивает влажные доски. Дверь открыта нараспашку, и потому Лизе не страшно сидеть рядом с рычащим зверем.

– Все, хватит, – говорит Сократ, смахивает со лба пот. Весь мокрый, красный, ошпаренный. – Пойдем обедать и пить чай.

Они садятся не в каморке банщика – узкой, как пенал, и сырой, – но прямо в зале, где в обычные дни посетители, пришедшие попариться, оставляют трусы и носки. Сапоги, бушлат, очки, мобильный телефон в кармашке, застегнутом на пуговку, джинсы. Бумажник. Презервативы. Автомат Калашникова, две-три гранаты. В рюкзаке две бутылки водки. В термосе чай.

Ряды вертикально висящих на стене одежных шкафчиков. Удобные лавки, умывальники и зеркала. Электронные весы. Фены в специальных держателях под зеркалами. Большие квадратные часы вверху над дверью отмеряют время. В кулере ледяная вода.

Длинные прямоугольные окна, идущие под потолком, по причине ранней весны приоткрыли ленивые плоские рты. В медленно просыхающий после помывки зал проникает ветер и запах молодой светло-зеленой травы. Нежно и яростно пробивает она у самых стен бани плотный ковер слежавшихся бурых листьев.

Через распахнутые фрамуги в баню влетают облака и птицы, звуки изо дня в день работающей артиллерии. Тени от новых смертей уходят в небо, перечеркивая густые облака влажными синими полосами. Лиза рисовала их вчера, сидя на диване покойной тети Каролины, которая, конечно, тетей никогда ей не была.

Чужую ей женщину несколько месяцев назад умертвили гигантские насекомые. Не укрощенные, дикие, проклятые сabaЛeros. Они разорвали мягкую климактерическую плоть длинными когтистыми конечностями. Увы и увы.

За пару недель до этого Лиза акварельными красками изобразила всю сцену на розовой мягкой бумаге. Идея вручить рисунок тетке за завтраком пришла под утро. Испытывая печальный темный восторг, девушка молча положила акварель на стол между сахарницей и банкой молока. И, манерно улыбаясь, вышла из кухни. Вывела из чулана велосипед. Грохоча педалями, цепью, дребезжа звонком, звеня умопомрачительными спицами, принялась спускаться вниз. Они проживали на первом этаже, что исключительно удобно с точки зрения велосипедных поездок по оккупированным территориям.

* * *

– Сократ! Посмотри, – проговорила трясущимися губами Каролина, – смотри, что нарисовала эта сумасшедшая!

– Ну что опять такое?! – прищурился Гредис, надевая очки и рассматривая рисунок.

– Вот смотри! Смотри сюда! – кричала тетка. – Не видишь, что ли?! Она ведь меня нарисовала! Меня!

Сократ в упор ничего не различал, кроме выразительных, но бессодержательных цветовых пятен и линий, нанесенных на мягкую поверхность листа акварельными красками. Они несколько расплылись по краям. Но в целом все смотрелось симпатично, хотя и несколько тревожно.

– Шутишь? – Гредис морщил лоб, чувствуя, как на него наваливается смертельная усталость, последние год-полтора непременно сопровождавшая их общение с женой.

«В ее бедной голове, – думал он иногда, – поселился тот же кошмар, что и в благословенном Z».

– Да ты слепой, ей-богу! – заорала Каролина, сразу становясь некрасивой и жалкой. – Смотри сюда! Вот я, а вот чудовища. И вот они меня режут и кромсают!

– С-с-с-слушай, здесь можно разглядеть набор цветных симметрично расположенных клякс, – Сократ указательным пальцем поправил очки на переносице. – Не стану спорить, у девочки прекрасно развитое воображение, чувство цвета, линии. Но я тебе тысячу раз говорил, все ее рисунки беспредметны! Что ты, в с-с-с-с-амом деле, цепляешься к девице?

– Беспредметны? – фыркнула Каролина. – С ума сошел?! Как же ты не видишь! Смотри. Тут справа и слева чудовища. А вот здесь я. Вернее, то, что от меня осталось. Вот моя голова лежит и смотрит на тебя! На тебя она смотрит! На тебя, старый дурак! И прекрати заикаться, ты же знаешь, как это меня раздражает!

– Фантазируешь, Каролина! – мягко проговорил Сократ, с горьким наслаждением выпил полчашки вчерашней холодной заварки, сцеженной из старого фарфорового чайничка, выполненного в виде слона, восседающего на собаке, и закурил. – Прекрати, ей-богу. Ну не смешно же…

– И мне не смешно! И мне! – она яростно замотала головой, тяжело вздохнула, еще раз мельком глянула на рисунок, скомкала его и отправила в мусорное ведро. – Ты говоришь, обыкновенная девушка? Но заметь, у нее в жизни только и есть, что велосипед, карандаши и краски. А барышне-то уже сколько? Двадцать, двадцать пять? – Каролина замолчала, сосредоточенно пожевала губами. – Скажу тебе честно, как чувствую, она – чудовище! Потому и возраста не имеет! Иногда ей десять, а временами – восемьдесят, и желтый песок сыплется из-под кровати! Восемьдесят! – с ужасом повторила Каролина. – И эти рисунки! Не зря ваш христианский Бог говорил о жертве. Думаю, она бы подошла. Именно ее нужно скинуть в шурф шахты «Добрый Шубин», чтобы остановить братоубийство!

– Прекрати нес-с-с-ти чушь! – Сократ тяжело вздохнул и дернул головой. Ему тоже не нравилось его заикание, но он ничего не мог с ним поделать, когда волновался.

– Да что прекрати-то?! – Каролина нервно щелкнула зажигалкой и прикурила.

– Бога оставь в покое! – выдохнул он.

– И нормальных месячных у нее до сих пор нет. Нет, я понимаю, психические отклонения. Я понимаю, таблетки. Но ей уже вечность пора мужчинами интересоваться!

– И что?! – вяло улыбнулся Гредис. – Девочка фантазирует, развивается! Всему свое время. Я, например, радуюсь тому, что после смерти Анны она не замкнулась в себе. Общается с нами, рисует. Помогает мне в бане, кстати. Три этажа вымывает раз в неделю, шутка ли! А рисунки – что рисунки? Мало ли, что она там нарисует…

– Они исполняются! – закричала Каролина, побагровев. – Ты же сам знаешь! Она нарисовала, как Анну сбивает автомобиль, за год до катастрофы, а затем это и произошло!

– Это чушь! – Сократ с отвращением покачал головой. – Я рассматривал тот карандашный набросок, и ничего подобного там не заметил! Не сходила бы ты с ума. У тебя в последнее время идеи какие-то завиральные. Ужасные вещи говоришь.

– Ведьму взяла Анька из интерната! – оборвала его Каролина, жадно затягиваясь. – Ничего лучшего в Москве за столько лет не нашла! Нет чтоб денег заработать, мужа найти да кормить родителей на старости лет! Теперь и сама сгинула, как дура, а мы – мучайся! Ведь говорила я ей, не бери чужого ребенка, психически ненормального, да еще и еврейского! Не бери жидовку!

– Тише, дура, – замахал руками Сократ, – что ты несешь?! Девочка услышит!

Он затворил форточку, сухо улыбнувшись Елизавете. Та стояла рядом с велосипедом и, наклонив голову, внимательно рассматривала окна квартиры, в которой жила.

– И пусть! – прикрикнула Каролина. – Пусть знает, что я о ней думаю!

Лиза не могла слышать, что именно говорит тетка Сократу. Но ей это было все равно. Каролина была ей никто. Просто чужая глупая баба, смерть которой можно нарисовать и при этом не чувствовать ничего, кроме облечения. Она скоро уйдет из этого романа, и о ней тут больше не вспомнят.

* * *

Ровно через три дня после этой сцены в Z прибыла гуманитарная помощь из России. На районном рынке ее встречали в радостном предвкушении. Два белых фургона – вестники разлуки, часть конвоя, прибывшего в город, выглядели многообещающе. Было морозно и светло, несмотря на плотные облака. На здании базарной администрации ветер трепал плакат: «Свободней граждан в мире нет, чем граждане анклава Z!»

Каролина вместе с прочими Z-тетками была на месте с утра пораньше. Минут за двадцать до события подтянулись журналисты российского телеканала «Лайф энд кайф». Затем подъехали на двух отжатых черных джипах боевики в количестве восьми человек. На автобусе прибыли похмельные казачки, которые, высыпав из автобуса, принялись в сторонке дымить папиросками, а потом выставляли у фур нарядные столики. На них следовало выкладывать сахар и крупы, чтоб затем под прицелом кинокамер раздавать. Очередь формировалась сама собой. Z-граждане имели вид одновременно тоскливый и оживленный.

Василий Гиркавый – человек авторитетный, низкорослый, мускулистый, но в последнее время не очень уверенный в позитивности общего хода вещей – представлял на этом празднике администрацию города, министерство транспорта и здравоохранения республики Z. Хмуро поглядывая на журналистов «Лайф энд кайф», он курил рядом со своим поцарапанным «Гранд чероки». В ушах у него торчали малиновые японские наушники, и в голове крутился голосок покойной Amy Wine-house.

Наконец, свет был отлажен, камеры включены. «Координатор мероприятия» – юркий москвич Миша, прибывший специально для этого случая из самой златоглавой, – кивнул Гиркавому. Тот взошел на помост, прокашлялся и рванул на восемь минут сорок семь секунд заранее заготовленную речь.

Мороз крепчал. Солнце медленно вставало над базаром. Василий закончил, спустился вниз и без особого желания опять закурил. На низенький помост перед машинами встали симпатичные дети и начали читать стишки:

 
Гражданам республики прощаем все грехи,
Новое счастье – в новые мехи,
Сахарок и крупы мы едим с утра,
Слава гумконвою, слава и ура!
 

– Что это за мцыри, в натуре? – поморщился Гиркавый, с укоризненным интересом рассматривая представителя «Лайф энд кайф». – Это вы, что ли, добры молодцы, поэму написали?

– Да ну на хрен, – пожал плечами журналист Алексей Маршак, как значилось у него на бэйджике, и сплюнул на окурок; тот зашипел и погас. – Мы с Мишей Гаревым дерьма не ваяем. Мы постмодернисты, дядя, – он самодовольно хохотнул, – хунвейбины-рекламщики. А потому, чтобы ты знал, специализируемся исключительно по масштабным социальным проектам… – Он замолчал, с легкой улыбкой изучая непонимающие глаза Гиркавого. – Уверен, это ваш новый Союз писателей кропает. Удивительные, кстати, у вас там люди собрались.

– Серьезно, что ли? – Василий не все понял из того, что до этого произнес Маршак, и ухватился за внятную концовку.

– А то! – кивнул Алексей. – Вчера по случаю зашел на чтения на бульваре имени поэта Пушкина.

– И че?

– Да че! Через двадцать минут охренел просто, чесслово.

– Плохо пишут? Не прочувствованно? – посуровел Гиркавый.

– Почему же, прочувствованно, – пожал плечами Маршак. – Слушать их только страшно. Даже мы такую хрень себе не позволяем…

– Ну да, – саркастически скривился Василий и посмотрел на часы, – вы ж объективно гатите. Такая у вас работа, ля-ля – и сразу в тополя. А у нас в союзе собрались, может быть, молодые писатели нашей молодой республики. Духовная мышца Ъ, полны пафоса, выражают, так сказать, волю народную.

– Да, – покачал головой Алексей, – именно что выражают. Даже мне доставило, – он покачал головой. – А я, между прочим, уж лет сто угрызений совести не испытывал.

– Странный ты чувак какой-то! – неодобрительно проговорил Гиркавый. – Вы, ребята, точно из «Лайф энд кайф»?

– Еще бы! – кивнул Маршак, хотел что-то добавить, но в этот момент громадные старые динамики, выставленные из микроавтобуса на улицу, громко и хрипло вжарили для создания задора. Сперва «Вставай, страна огромная» и «Смуглянка-молдаванка». А как раздача пошла, «Амурские волны», «Темная ночь», «Крутится, вертится шар голубой» и «Конфетки-бараночки». Повеяло мировыми войнами, русскими революциями и Гулагом.

Похмельный, а оттого крайне чувствительный Коля Вересаев, массажист бани, в которой работал Сократ Иванович, не выдержал этой музыки, заплакал.

Он стоял в очереди за гуманитаркой с самого утра, но после десяти минут испытания песнями войн и революций махнул рукой, купил в магазинчике напротив бутылку беленькой и медленно побрел домой через дорогу похмеляться. Если разобраться, ему не так уж и нужно было все это, хрен бы с ним совсем. Не бедствовал он в бане. Да и пришел сюда только для того, чтобы с людьми поговорить, побыть, так сказать, среди народа. В его берлоге людей отродясь не водилось. Вчера же Сократ выдал зарплату. Вересаев тут же принял семь по сто и два литра пива. Ну и, натурально, в это пронзительное воскресное утро сделалось ему тоскливо. Трубы горели, сердце билось нервно и трепетно. А тут эта музыка, как нарочно…

Народ потянулся к раздаче. Помощь, привезенная первой машиной, разошлась в секунду. Несколько оголодавших без пенсий стариков плакали, дрожащими руками засовывая в сумки крупу. Благодарили Россию и лично ее Прекрасного Хозяина. Оператор яростно снимал. Алексей для краткого эмоционального интервью уверенно выбрал из толпы Каролину и отработал с ней споро и качественно. Глянул на часы, тронул Гарева за локоть, кивнул своим. Съемочная группа по-военному быстро погрузилась в микрушку, которая рванула с места в карьер и моментально скрылась за углом старой школы.

В этот самый момент боевики вскрыли вторую машину. И вот тут началось. Как только дверцы фургона распахнулись, оттуда выскочили четыре колорадских жука, каждый размером в две с половиной собаки Баскервилей. Выставив вперед мускулистые среднегруди, размахивая, как саблями, кинжалами боковых обоюдоострых ног, они меньше чем за пять минут нашинковали человек пятнадцать из числа ни в чем не повинных Z-граждан. Кровь смешалась с гречкой, пшенкой, рисом и каменной солью. Представитель мэрии, министр транспорта и здравоохранения Вася Гиркавый лежал под джипом, молился и думал о том, что репортеров «Лайф энд кайф» к моменту появления жуков уже и след простыл. Парни, кажется, догадывались, что именно подвез на промерзший базар белый московский лебедь – гуманитарно-православный «КамАЗ».

«Если жив останусь, с Маршаком обязательно потолкую!» – пообещал себе Гиркавый.

Между тем боевики яростно и точно палили в кровожадных чудовищ. Мимоходом перемолов два десятка похмельных казаков и разбросав их останки по базарной площади, те внезапно успокоились, замедлились, неспешно разложили крылья и синхронно взлетели вертикально вверх. Кто видел, как работают британские штурмовики вертикального взлета и посадки «Харриер», наверняка нашел бы в жуках схожую грацию и красоту.

Народ, шокированный случившимся, потерял ощущение реальности. Кто кричал, кто рыдал, а кто, упав на колени, молился. Кто-то бился в агонии. Автоматы стрекотали, как цикады. Жуки, повисев секунд двадцать-тридцать над рынком, будто раздумывая, куда направиться в это холодное утро, синхронно наклонились вправо и ушли на юго-восток, отливая в лучах холодного январского солнца густым дремотным янтарем. И в этот, буквально, в этот самый момент вестником достигнутой гармонии над окровавленной мостовой появилась призрачная фигурка покойной Amy Winehouse. Босая, во всем черном, она шла по снегу и пела «Back to Black».

Каролина Гредис, мертвая, как самовар, смотрела на нее своей отрезанной головой и думала о том, что многое в жизни прошло мимо нее. Живые граждане Z разбежались кто куда. Насмерть же убитые, но чудом сохранившие ноги и головы, с трудом поднимались, обнимали и поздравляли друг друга с окончанием войны, изображали улыбки на заляпанных кровью, обезображенных лицах, кружились в черно-белом танце. С неба на них падали снопы желтого и синего света. «Танцы патриотов, – подумал Вася Гиркавый, – но каким боком тут Эмми?». И потерял сознание.

Коля Вересаев несколько минут наблюдал это представление с противоположной стороны проспекта, случайно заняв идеальное место в зрительном зале. Но в какой-то момент ощутил, что от ужаса и похмелья может сомлеть. Перекрестившись дрожащей потной щепотью, набрал с клумбы горсть покрытого коркой льда снега и, обдирая до крови губы, захрустел, затолкал себе в рот. Схватил еще и, царапая кожу, обтер лицо и шею. Увидев танцующих покойников, прохрипел: «Господи, помилуй!» – и рысцой рванул в сторону дома Сократа Ивановича, чувствуя смертную тошноту, подкатывающую к самому сердцу.

* * *

Сократ Гредис вообще-то был профессором, доктором наук, до конца апреля прошлого года преподавал философию в университете. Однако с началом бурных событий взял отпуск и пребывал в нем вплоть до того момента, когда в город вошли колонны вооруженных до зубов боевиков, большая часть из которых видела Z впервые. Они утверждали, что являются защитниками города, хотя все происходящее уверенно говорило об оккупации. И по факту не являлось ничем иным.

Гредис присмотрелся к тому, что творилось на митингах у здания областной администрации, к тому, как вела себя местная власть и силовики, и в течение нескольких дней подал заявление на расчет. Работать философом при бандитах не мог и не хотел. Украину он любил, пусть и несколько осторожно. А вот русского мира откровенно опасался, как всякий неглупый человек, к тому же и сын репрессированного. Кроме того, что-то ему подсказывало, что платить философам в Z теперь не станут так исправно, как прежде. Да и в чести здесь теперь станет философия совершенно определенного рода.

При этом уезжать из Z Гредису было совершенно некуда. Денег, достаточных для переезда, за свою жизнь он не скопил. Какие-то сбережения имелись, конечно. Но у него на руках оставалась Лиза, странное нездоровое существо, наследство покойной дочери Анны. Лет за десять до трагической смерти она удочерила взрослую уже тогда девочку из специнтерната. А когда после двадцати лет московской жизни решила перебраться на родину в Ъ, погибла. Странная, глупая история. Машина сбила ее в Москве на Ленинском проспекте как раз напротив бывшего «Интуриста» по дороге в аэропорт. Превратила в кашу маленькую круглую голову, покрытую светлыми редкими волосами. Сократу в тот же день позвонил некто Маршак и сообщил трагическую весть. Гредис схватился за грудь.

– Вылетаю первым рейсом! – сердце так саднило, будто там и впрямь открытая рана.

– Вам ехать никуда не следует!

– То есть как? – удивился Гредис.

– Тело уже отправлено в Ъ с оказией! – Алексей так и сказал – «с оказией», и от этого у Сократа почему-то волосы на голове зашевелились. – В закрытом гробу, потому как кардинальные травмы, сами понимаете. А девушку, внучку вашу, Лизоньку, – продолжил Маршак, – мы отправили самолетом. К вечеру ждите! Рейс такой-то, время прибытия московское. Она барышня самостоятельная, долетит. А вы там ее встретите. Впрочем, она и сама помнить дорогу должна, если что. Они ж частенько к вам летом наезжали, так ведь?

Гредис имел ряд вопросов, но связь прервалась. И тогда что ему оставалось? Собрался и поехал встречать московский рейс. Аэропорт еще функционировал, хотя персонажи русского мира уже несколько раз пытались его захватить. Дожидаясь рейса, выпил бутылку виски. Лиза узнала его и, кажется, была рада. Гроб прибыл отдельно ночью. На похороны Анны девушка не пошла. Плакала и рисовала. Рисовала и плакала…

Но Лиза Лизой, а жена его, Каролина, после оккупации тоже ощутимо сдала. Так что, конечно, в городе творился беспредел. Кто спорит! Но здесь у Сократа имелась хотя бы квартира. А крыша над головой – может быть, единственное, что философу нужно в военное время.

Гредис долго мучился вопросом, как и где ему дальше жить, но вдруг все решилось само собой. Вышел на связь Илья Корнев, бывший аспирант Сократа Ивановича, который в свое время оставил карьеру ученого и стал успешным бизнесменом. Теперь же он шбрался бежать из города, охваченного русским инферно. Единственное предприятие, пока еще приносящее реальный доход, трехэтажная баня «Пятый Рим», располагалась на редко обстреливаемой окраине города. Илюше понадобился управляющий. Гредис же являлся философом и человеком, которому можно верить, а кроме того, обитал от бани всего в каких-то двух кварталах. Дело решать нужно было скоро, и они его так и решили. В два дня передав полномочия, печати, сейфы, связи и кое-какую наличность для начала, в завершение дел Корнев выставил бутылку армянского коньяку. Когда все, касающееся дел, было переговорено, Гредис засобирался домой. Провожая его, уже на автобусной остановке Илья решился наконец-то сказать нечто, что его томило весь вечер.

– Ты вот что, Сократ Иванович, – Корнев с натугой улыбнулся, – в офисе на компе найдешь в папке «Мои документы» кое-что весьма важное. Прочитаешь сам.

– Что там еще? – поднял брови Сократ. – Вроде я и без того все дела принял?

– Как тебе сказать, – Корнев замялся, покраснел, – в общем, «Пятый Рим», понимаешь, – это не просто баня. В этом смысле, конечно, я тебя под монастырь подвел. – Он отрывисто засмеялся и тут же осекся. – Но ты уж прости. Другого выхода у нас, по ходу, не было.

– Не понял! – усмехнулся Сократ. – Ты о чем сейчас?

– Как сказать, – снова замялся Корнев, – это место, баня наша, скорее церковь, понимаешь? При этом, конечно, не церковь… – Он замолчал, подумал и сообщил: – Между прочим, я и не покупал ее.

– То есть как – не покупал? – Гредис не мог сообразить, о чем речь, неуверенно улыбнулся. – Ты что, напился, Илюша, с одной-то бутылки?!

– Мне ее вот так же передали, как я тебе сейчас, – быстро заговорил Корнев, облизав сухие губы. – Передали, еще и денег на ремонт дали. В те времена как раз обозначились все три ее уровня. В общем, я тебе дарю эту баню, Сократ Иванович. Передаю, так сказать, безвозмездно! С этих пор считай себя ее полноправным владельцем.

– Стоп-стоп-стоп! – Сократ ошарашенно смотрел на своего бывшего студента. – Ты что это, серьезно, что ли? С ума сошел?!

– Еще нет, но могу! – натянуто засмеялся Корнев. – Но, тем не менее, она теперь твоя! Вот тебе папка. Не хотел раньше показывать. Тут все сам увидишь. По документам, конечно, я остаюсь соучредителем, но это так, – он снова засмеялся, – скорее, для братвы. Чтобы вопросов к тебе не было, Сократ Иванович. А по сути, ты теперь единовластный ее владелец! Все соответствующие бумаги имеются вот в этой синей папке. Чин по чину оформлено, никакая падла не придерется!

– Шутишь, что ли? – Гредис неуверенно улыбнулся.

– Какие шутки, Сократ Иванович? – покачал головой Корнев. – Ты сейчас не понимаешь, но скоро поймешь. «Пятый Рим» – не только сердце этой провинции. Это, понимаешь, сердце много кого еще…. – Он полез в карман за сигаретами. – Впрочем, я плохо в этом разбираюсь. Главное, ты теперь отвечаешь за него. Вот в чем дело. – Илья закурил и яростно выдохнул из легких дым, зачем-то запрокинув голову кверху.

– Я никогда не был хорошим хранителем этого места. Мозги не те, смелости маловато. Опять же, в этом деле религиозность нужна хотя бы некоторая, – он засмеялся. – А у меня, как назло, в роду одни атеисты. Атеисту же владеть этой баней одно мучение, – Корнев развел руками.

– Нет, я старался, как мог. Тем более, что это было не сложно. Времена стояли мирные. Но теперь-то все поменялось. «Пятый Рим» все больше ведет себя, как и было о нем предсказано.

– Где предсказано? – спросил Гредис, хотя хотел спросить, кем.

– В папке, в папке, Сократ Иванович, – убежденно кивнул Илья, – там все найдешь, что надо.

– Это стеб такой? – спросил Гредис.

– Раньше случалось редко, – горячо зашептал Корнев, – но теперь все поменялось! Просто ужас! Пять случаев за последний месяц. Думаю, это только начало. Мне не справиться…

– Какие случаи? – Сократ тряхнул головой. – О чем мы вообще?

– Ладно, – Корнев внезапно утих, – в самом деле, что это я… Ты, Сократ Иванович, сам все постепенно поймешь. Куда спешить? А если чего непонятно, так ты в папку эту синюю с тесемками заглядывай. Там кое-что от предыдущего владельца осталось. На первое время указаний достаточно, а дальше сам решай. Это жизнь. Ее по нотам не распишешь. Ну и, кроме того, есть телефонная связь! – он осторожно хлопнул профессора по плечу. – А что по телефону не скажешь, отпишешь мэйлом. Только предупреждаю, покинуть баню ты сможешь только в том случае, если найдешь преемника. Ясно?

– Серьезно?!

– Более чем! – кивнул Корнев. – Жесткое правило. На покойников, правда, оно не распространяется.

– Все же я не понимаю, – покачал головой Сократ, неуверенно улыбаясь, – это вроде как ответственность за бизнес? Перед братвой и все такое?

– Слушай, Сократ Иванович, – сказал Корнев, исчерпавший запасы откровенности в организме, – а давай мы тебе машину вызовем? В минуту долетишь домой! О деньгах не думай, угощаю!

– Не стоит! – Гредис ответно похлопал ученика по плечу. В этот момент подошел автобус. Они судорожно обнялись. Корнев втолкнул профессора в салон. Развернулся и, не оглядываясь, пошел прочь.

Сократ Иванович раздумывал о странных словах Ильи первую половину дороги, но потом задремал. Очнувшись за остановку до дома, выскочил в прохладный сумрак, испытывая не то радость, не то убежденность в том, что все совершается именно так, как должно совершаться.

* * *

Сократ принял обязанности директора, уборщика, специалиста по веникам, вязаным шапочкам и рукавицам. Взвалил на свои плечи ответственность за полынь и эхинацею, за пар и его последствия. Массажистом устроил своего старинного знакомого Колю Вересаева. Бухгалтером и кассиром числилась хроменькая, но славная тридцатилетняя девочка Слава Кисева. Ее двоюродный брат-бандит, человек авторитетный, трижды министр, их теперь крышевал, что серьезно увеличивало шансы на выживание кормящего их всех предприятия.

Вся баня, таким образом, состояла из трех человек. С работниками котельной они находились в хороших отношениях, но доверительных не получалось. Кто скажет, кому можно доверять в такое время? С кем поделишься сокровенным на оккупированных территориях?

Каждое рабочее утро в «Пятом Риме» начиналось с нескладного, но воодушевленного исполнения украинского гимна. Директор, бухгалтер и массажист становились на втором этаже перед окнами, обращенными на северо-запад, и пели о том, что украинские сила и слава пока еще не умерли, хотя, честно говоря, в Z от этих слов моментально наворачивались слезы даже на глаза Гредиса. Он их украдкой утирал и потом каждый раз сильно корил себя за слабость. О данном performance профессор не рассказывал даже собственной пророссийски настроенной жене.

– И на хрена мы это делаем? – спрашивал Николай всякий раз, когда сотрудники бани заканчивали петь, а Слава Кисева, тоже вытиравшая уголком беленького платочка крохотные слезки, прихрамывая, спускалась в свою будочку на первом этаже с прозрачным окошком, металлической кассой и громадным сейфом.