Текст книги "Долгота дней"

Ты не успел. Тебя быстро зачеркивают жирные тирешки. Превращают сначала в кляксу, в которой маленькая фигурка становится неразличима. Потом в клубок яростных линий, расходящихся из центра в разные стороны. А уж затем, наконец-то, в надувной шарик. Подергиваясь на банных сквозняках, он улетает прочь из этого мира, из бани, из страны, из континента, на котором война. Шарик, грустный мой, бедный. Черное совершенство. Победителей ждут награды. Не сумевших убить – блаженство.

Лиза пальцем протирает окошко в запотевшем зеркале. Кто-то темный смотрит на нее оттуда. Гредис оживляется, видя в проеме двери Вересаева. Трезвый, с утра тот молчалив, стеснителен. Господь им на вторничный обед послал бутерброды, помидоры, вареную курицу и поллитровку. Химик, сидя, ставит стопы ног в пятую позицию. В ней можно стоять, но как он ухитряется в ней сидеть, неясно. Ноги и руки у него мускулистые, волосатые. Поначалу только улыбается и молчит. По сложившейся традиции, в первые минуты вторничного обеда Сократ выпивает с Колей, а беседует с Лизой.

– Куда ведут эти указатели, детка? – Гредис мягко улыбается водке, серебрящейся в стаканчиках, как доброму товарищу. – Может быть, в СССР, страну счастья и хунвейбинов, как думаешь?! – Он смеется. Из уголка его рта торчит зеленая луковая стрелка. На морщинистом подбородке – хлебные крошки.

Лиза поднимает брови и скептически глядит на Сократа. На выходе из зала на стены, шкафы и даже на пол наклеены ярко-алые стрелки.

Они ведут налево, потом прямо, вниз по дуге на пол-этажа, снова вверх и снова направо. Но девушка знает, что СССР здесь ни при чем.

В альбоме появляется громадная арка, увитая плющом. По обеим сторонам – древнегреческие статуи в папахах со звездами, мумий-тролль Ленина. Кремль, ракеты, тюрьмы, березки, погосты. Вечный Властелин, он же Прекрасный Хозяин, по случаю выходного банного дня одет в белый плащ и панталоны. Снимает шляпу, кланяется и, смеясь, показывает почтенной публике длиннейший фак. Пакостник Пьеро. Пьеро-полковник. Клоун, в сущности, но фигура страшная. Никто не знает, где он, какой и, главное, сколько их.

– Один из бывших хозяев бани, – говорит между тем Сократ, – затеял этот ремонт года за два до войны. Раньше в большую парилку клиенты шли через старый помывочный зал. Рабочие разобрали старую кладку, отыскали колодец и нижние галереи. Первое время хозяин думал, что справится. Я читал его записи, мне Илья оставил. Чудак думал, мол, две недели – и все будет в ажуре. Но ремонт стал. После пропажи трех человек рабочие сбежали. Новая бригада проработала не дольше месяца. Оно и понятно. После первого же инсайда поседели. Убрались восвояси, даже не требуя расчета.

Когда это хозяйство досталось Корневу, он священника приглашал, чтобы колодец освятить. Только это не помогло. Батюшка только кадить начал, а тут, понимаешь, нибелунги нарисовались. Правда, святой отец попался храброго десятка. До конца дело довел. Может, думал, что ему они кажутся? Но нибелунги тоже молодцы, достояли до самого конца, а потом и говорят ему так вежливо, мол, спасибо тебе, Христов служитель. Один доволен, Шубин шлет поклоны, каждый конус сходит в Хронос. Не желаете ли, пан-отец, на экскурсию в лабиринты?

– Представляю, – посмеивается Коля. – Но ты это уже раз пять рассказывал…

– Ладно, – покладисто вздыхает Сократ, – пускай. – Он наливает себе и массажисту. – А ты, Вересаев, сегодня похож на татаро-монгола, отдыхающего после битвы с русскими князьями!

– Чего? – Вересаев поднимает редкие бровки и нерешительно улыбается. – Не городи ерунды! Я – фельдшер банного народа, массажист по призванию, по национальности – химик, по складу ума – прозаик.

– Химик, говоришь?! – Гредис усмехнулся. – Ты темник, позлащенный солнечным светом, готовый в любой момент танцевать «Весну священную» и жрать водку!

Коля смотрит беззаботно. Он привык к темным сентенциям профессора. Они ему, пожалуй, даже нравятся. Сократ выпивает, усмехается Лизе.

– Так вот, старый помывочный зал уже несколько лет закрыт для посетителей. Потому и понадобились стрелки. Ну, чтобы клиенты наши новые не плутали в трех соснах. Понимаешь, детка?

Лиза столько всего понимает и это ее так напрягает, что она тут же становится лет на десять младше, подскакивает на месте и бежит точно по стрелкам. Одна дверь. Вторая. Поворот. Третья стрелка. Ступеньки вниз. Распахивает дверь в парилку. Сквозь клубы пара видит с огромной высоты марево зимней степи, блок-посты, танки, боевые машины пехоты, артиллерийские орудия, минометы, смешные фигурки вооруженных людей, поблескивающие облаками озера, наполненные синей и черной водой, обледеневшие деревья. Захлопывает дверь и быстро возвращается назад, чтобы увидеть в проеме двери гладкое и размягченное водкой лицо Сократа Ивановича.

– А там война, – сообщает она.

– Да, детка, война, – соглашается Гредис, и Лизе кажется, что его голос доносится издалека, гулко и протяжно. Как из долгой-долгой граммофонной трубы. Сократ встает, наливает чай себе и Николаю, щедро режет лимон, бросает по паре толстых, сочащихся долек в чашки. Воздух пахнет водкой, ветчиной, лимоном, тмином и хлебом.

– Хватит бегать, садись, поешь!

Лиза вкушает свежий белый хлеб с желтым сливочным маслом. На него сверху раскрошен желток яйца и маленький кусочек курицы, разрезанный на плоские дольки. Ей мимолетно жаль, что у других Z-девушек нет такого дяди, такой бани, такого завтрака. Лиза запивает свою жалость горячим сладким молоком, болтает ногами. От удовольствия щурится, распахивает альбом.

Дядя, продолжая держаться рукой за чайник, поднимается вверх. Отрываются от пола ноги, медленно взмывают к потолку. Сократ этого не замечает. Струйка заварки по-прежнему льется в чашку, хотя это и дается ему не без труда. Вересаев с вежливым интересом смотрит на философа и банщика, плавающего в воздухе вверх тормашками. Сквозняки холодят висящие в воздухе мужские пятки и раскачивают опустившиеся вниз брючины.

Чем дальше бежишь по стрелкам, тем сильнее пахнет водой. Пар выходит навстречу и манит. Так иди же скорее, говорит он, по красным стрелкам, нарисованным на прямоугольных полосках картона. Иногда вечерами Пар кружится над баней еле видимой серой птицей. Пристально всматривается в Z, как сокол, выискивающий добычу.

– Вообще-то, – говорит Сократ, – я эти таблички повесил специально для людей, которые приходят в эту баню впервые. Ну, ты понимаешь.

– Прекрасно понимаю тебя, профессор! – серьезно кивает Коля и медленно оживает. – Очень хорошо понимаю! Чтобы ты рассказывал контрразведке, если бы не эти красные стрелки?

– Такое ощущение, что никогда не мылись они в своем Ростове, Питере, Москве, Челябинске, Петропавловске-Камчатском, – задумчиво продолжает Сократ, – а тут вдруг решили помыться. Как думаешь, почему они решили проделать это именно у нас, в Украине?!

– Даже не знаю. Странная прихоть, в самом деле, – поднимает брови Вересаев и опрокидывает рюмку.

– Вот и я про то, – соглашается Гредис, – ведь в Z порой пропадают вода и свет. Только намылишься, а счастье возьми и кончись.

– Это что! – подтверждает Вересаев. – У нас бывает еще и не такое.

Лиза смотрит на Сократа, потом на Николая и прыскает в кулак. Повинуясь грозам Магеллановых облаков, «Пятый Рим» иногда замирает, будто умирает. Стремительно превращается в холодную механическую куколку, смотрящую на мир непроницаемо черными глазами зарешеченных окон. Пар уходит на тысячу парсеков в глубокое сердце зеленого механизма. Прямые пути, лежавшие перед теми, кто парился в это время на его полках, обрываются навсегда. Не успевший вернуться в помывочный зал до остановки зеленого колеса остается внутри древнего, как мир, винограда. Вечность потом можно искать и не находить дороги назад.

Яркие красные указатели Сократ придумал специально для людей из России и других стран мира, приехавших в Z повоевать. Теперь им не надо думать, куда идти, чтобы ненароком не заплутать в бесконечных лабиринтах банной вечности. Гредис долго и старательно рисовал эти стрелки, вложил много сил и сердца. И вот теперь каждый наемник после помывки имеет шанс вернуться назад.

Но Лиза в курсе, что все эти стрелки до задницы. Что ни рисуй, не каждый идущий вернется обратно. Даже строго следуя указателям, можно очутиться в комнате, которой нет. Любой пришедший в Z с оружием рискует затеряться на этих дорогах. Молодые и старые, русские и не очень уходили в парилку и пропадали в ней навсегда.

Весело насвистывая, с веником и пучком полыни в руках, с вязаной шапочкой на голове шел Иван Иванович мыться. Думал о разной всячине. Например, о том, что иначе представлял себе эту войну, когда смотрел Первый канал. О том, что вернуться домой будет непросто. О том, что из обещанных денег выдали лишь треть. Об одной черноокой дурехе из студенческого общежития. О проблеме диалога у Достоевского. О соборности русского мира. О ярко-алом грибе, восходящем над украинской степью. Так и исчезал вместе с этими мыслями. С легким паром, Иван Иванович!

Многих туда уводили прямо из-под душа. Лиза этого не видела, но точно об этом знала. Наемники покидали сей мир вместе с барахлом, оставленным в шкафчиках. С бушлатом и гранатами, с видавшим виды «калашниковым», у которого на прикладе множество зарубок, с тремя мобильными телефонами, двумя упаковками презервативов, несколькими сотнями долларов, тремя забитыми чуйской мастью «кораблями» и пакетиком кокаина, перед продажей разбодяженного глюконатом кальция.

Тот факт, что люди пропадали вместе с вещами, до поры до времени помогал Сократу оправдываться в глазах оккупационной администрации. У соответствующих органов Z-республики была версия, что непосредственно после помывки бойцы просто дезертируют. Может, и вместо нее, кстати.

А что? Район окраинный. Постов тут нет. Они все дальше, вынесены за балку, километрах в пятнадцати. Очень просто сесть на один из автобусов, частных маршруток или автомобилей, регулярно бегающих отсюда в голубую даль никому не подконтрольных, а потому неизведанных территорий, и пропасть со всех радаров. Могло это случиться? Легко. Боец попарился – да и убрался чистым восвояси. В Москву, Челябинск или, например, в свой любимый Петропавловск-Камчатский, в котором, как известно, всегда полночь. Попробуй кого разыскать в таком городе.

Перетереть по поводу убыли личного состава в баню периодически являлись разные люди. Они кричали, угрожали, делали обыски. Случалось, разговаривали вежливо, но чаще были грубы до невозможности. И тогда Сократ огребал по полной.

Чего только с ним не проделывали. Били в лицо кулаками. Прикладами в грудь. Валенками, в которых лежали свинцовые шарики, по голове. По ягодицам и пояснице хлестали шерстяными носками с предварительно разбитой внутри них пивной бутылкой. Раза четыре Сократа били первым томом собрания сочинений Платона, всегда лежавшим на столе в его кабинете. Общая редакция Лосева, Асмуса и Тахо-Годи. Перевод с древнегреческого двух Соловьевых, Шейнмана-Топштейна и других коллег. Здоровья такие встречи с Платоном Гредису, конечно, не добавляли.

Но результат всегда был один и тот же – профессор с трудом поднимался на ноги, вежливо улыбался. Размазывая кровь, протирал заплывшие глаза, разводил в стороны руки и просил великодушно господ республиканцев войти в его положение. Он простой банщик, а баня ведь не такая уж и большая. Всего два этажа. Правда, имеются еще подвальные помещения. Но ведь не проблема обыскать их все? Однажды Гредиса отвезли в подвалы бывшего областного военкомата, где продержали трое суток, которые он запомнил навсегда. Досталось ему так крепко, что месяца полтора после того он не мог спать, мочился кровью и терял сознание в самых неожиданных местах.

– А в принципе, что сказать, – пожимал он плечами и улыбался ошалевшим от тревоги коллегам, – повезло! Могли убить, но ведь не убили.

В сущности, Сократа спасал тот факт, что он действительно не знал, куда пропадали все те люди, которые, раз отправившись попариться, никуда не вернулись. Каждый раз, исполняя на допросе что-то в духе «разве я сторож оккупанту своему», он не кривил душой. Сократ Иванович не был сторожем. Он был профессором философии и банщиком. Такие дела. Но в этот раз, конечно, все могло кончиться очень плохо.

Трое боевиков совершенно неожиданно прервали вторничную идиллию. Только заметив их, Гредис сообразил, что не закрыл входную дверь после прихода Славы. С жалостью посмотрел на недопитую бутылку, медленно поднялся с лавки, машинально вытирая руки о серое полотенце. Бросив беглый взгляд на вошедших, понял, что в гости пришли не ростовские казачки, не местные рецидивисты и алкоголики и не господа буряты, ищущие в Украине нирвану. Пришли по-деловому настроенные профессионалы.

* * *

– Ребятки, – сказал Гредис тихо, – а баня по вторникам закрыта, если что!

– А пулю в рыло? – поинтересовался сухощавый высокий предводитель троицы с очень плохим, по-страшному добрым лицом.

– Может, тебя в шайке утопить? – спросил второй, на кармане бушлата которого было написано: «Кука». – Говорят, банщики воды боятся, нет? – он хохотнул. – Знал я одного машиниста паровоза, так он боялся паровозов, прикинь? И выяснилось – не зря. Как-то в течение полугода задавил насмерть восемь человек. И каждый раз был невиновен, представляешь? Мы год убили на это дело. Проверяли теорию мета-причинных закономерностей, в части, связанной с насильственными смертями.

– Мета-причинных? – повторил Гредис.

– Не это самое смешное! – Кука заразительно захохотал. – Эти восемь погибших были ближайшими родственниками. Причем каждый раз несчастный случай происходил на одном и том же переезде у реки. А ты говоришь – баня. – Кука замолчал, с интересом осматривая помывочный зал. – А что, у вас тут хорошо! Так как посоветуешь, утопить тебя, дядя, или повесить?

– Можно и утопить! – согласился Сократ, и лицо его постепенно стало наливаться темно-розовым, почти бурячным цветом. – Только, по-моему, никакого смыслу в этом нету. У нас бумаги все в порядке. Налоги, так сказать, кому надо, заносим…

– И правда, незачем! – вступил в разговор третий, низкорослый кривозубый мужичок. – Мы ж интеллигентные люди, в натуре! Мы ж исключительно для взаимопонимания и всепрощения, так ведь, командир?! Пацанам республики прощаем все грехи, новое счастье в новые мехи! Так ведь у вас тут поется, нет?

– Даже не знаю, Мазай, чего тебе и сказать! – покачал головой высокий, присел на лавочку возле Сократа Ивановича, подхватил из пластмассовой тарелки Николая куриную лапку. Осмотрел придирчиво.

– Это мне детство напоминает! – С веселой тоской принялся жевать, даже не сняв с пупырчатой розоватой кожи обрывок жирной газетной бумаги.

Пока ел, все молчали. Была слышна капель в помывочном зале. Слегка гудели трубы. Ветер врывался в распахнутые фрамуги. Пахло ранней весной.

– Меня зовут Валентин! Позывной «Китаец». Офицер спецподразделения ГРУ России «Лотос». Желаете посмотреть документы?! – худой неспешно вытер жирные пальцы о полотенце профессора, достал из кармана удостоверение и раскрыл его. Что-либо прочесть в этой книжечке было трудно. Пять печатей, многоголовые птицы, подписи, витиеватые, как площадной мат. – Мой человек, старший лейтенант, вчера направился к вам сюда для помывки и до сих пор нигде не обозначился! Мы выяснили, что вчера здесь, предположительно, пропало еще два бойца. А кроме того, оказалось, что у вас тут это не первый случай. Человек пошел мыться – и нет его.

– Китаец замолчал, вытащил сигаретку из пачки Гредиса и закурил. – Именно потому мы уверены, что вы обязательно нам поможете! А мы вам за это будем благодарны!

– Каким же образом поможем? – растерянно улыбнулся Сократ, подслеповато щурясь от солнечного света, падающего в окно.

– Например, сознаетесь в убийстве! – деловито кивнул Китаец. – Что, конечно, маловероятно. Или, как вариант, расскажете о партизанской банде, которая у вас тут работает. Главное, не стесняйтесь, Бога ради, говорите искренно! Вроде как на исповеди. Мы уверены, вы в курсе, но думаем, вашей прямой вины тут нет. Вы оступились, а мы вам поможем выйти на правильный путь. Верно говорю?

– Вы с ума сошли! – покачал головой Гредис.

– Вчера мой человек, – Китаец принялся задумчиво рассматривать лезвие своего штык-ножа, – пошел в эту баню попариться и пропал с концами. Мне нужны внятные объяснения.

– Не тянул бы ты зайца за яйца! – брезгливо проговорил Кука. – Вот этому, – он указал на Вересаева, – правое яйцо отрезать, в рот засунуть, пусть хавает. Второй, глядя на это, расскажет, что знает! Немного оперативной хирургии, Китаец, – и мы в дамках.

Где-то внизу хлопнула входная дверь. По лестнице наверх бежали люди.

– Кто это?! – напрягся Китаец, кивнул своим бойцам, тут же занявшим позиции за шкафчиками.

– Откуда ж я знаю! – пожал плечами Гредис. – Может, ваш старший лейтенант?

– Исключено! – покачал головой Китаец.

В зал вбежало пятеро боевиков из числа местных плюс министр здравоохранения и транспорта Гиркавый. Мельком глянув на Китайца, выбрал единственно верный тон.

– Братва, – сказал он сурово, – вам следует покинуть помещение!

– Это почему? – ленивым и злым голосом поинтересовался Кука из-за угла.

– Беспредельничать хватит! – заорал внезапно Гиркавый так, что зазвенели фрамуги. – Хватит, млять, творить хрен его знает что! Хватит! Достали вы, господа офицеры, со своими экспериментами!

Как представитель мэрии города и правительства республики требую, чтобы духу вашего больше тут не было! Имейте в виду, с главным переговорено по вашему поводу. Нам не нравится то, что вы делаете в 2!

– Послушай, друг, – Китаец явно не был готов к эскалации, – ты ж знаешь, как важна наша миссия…

– Да в рот ее нехорошо, вашу миссию! – снова заорал Гиркавый, но тут же взял себя в руки. – А ну-ка давайте быстренько, – процедил сквозь зубы, – давайте, товарищи офицеры, покиньте баню! Не банный день!

– Банщика покрутить надо. – посоветовал Китаец. – Он явно что-то знает.

– Да крутили его! – оскалился Гиркавый. – Другой бы уже копыта откинул! Наш это человек! Даже не сомневайтесь! И баня тоже наша, республиканская!

– А что значит, кстати, «Пятый Рим»? – спросил Китаец, пряча штык-нож в ножны. – Почему уж тогда не четвертый?

– Потому, что четвертому не бывать, – пояснил Гредис.

– А вы тут, как я погляжу, парни подкованные! – покачал грушник головой.

– Это точно! Чего тебе еще?! – осклабился Василий.

– Пропал наш спец! – сообщил Кука, выходя из-за укрытия и перекидывая автомат с укороченным прикладом себе за спину.

– Где он, банщик?! – Китаец смотрел на Сократа так, будто и в самом деле надеялся, что Гредис прямо сейчас выложит ему, что произошло вчера в «Пятом Риме» с одним молодым старлеем, спецом, неженатым героем России, и двумя наемниками постарше.

– Да ладно тебе, майор! – поморщился Гиркавый. – Ты лучше скажи, правда, что ли, к жукам на хутор на джипах катался, нет? Говорят, те жуки гнали тебя до самого города и за малым не догнали. Или напраслину люди возводят?

Мазай и Кука угрюмо переглянулись.

– Хорошо! – кивнул Китаец после секунды раздумья. – Так и быть, мы пойдем. Но имей в виду, Василий Яковлевич, разговор на этом не закончился!

Гиркавый подождал, пока не затихли на лестнице шаги бойцов «Лотоса», махнул своим, чтобы те тоже покинули зал, и сказал, не глядя на Гредиса:

– Пойдем, философ, потолкуем?!

– Пойдем, Василий Яковлевич! – смиренно вздохнул Сократ.

– Выпить имеется?

– Найдем! – Сократ прихватил пару пластиковых стаканов и закуску. Водка же у него в сейфе не переводилась. Завсегдатаи последнего времени часто требовали продать по любой цене и оставались недовольны, если выпивки на продажу не оказывалось.

В узкой, как пенал, комнате стоял терпкий аромат дубовых веников. Решетки на окнах и непрозрачные узкие высокие окна создавали дремотный сумрак. Гиркавый уселся в кресло Гредиса и внимательно наблюдал за тем, как банщик сервирует край стола, отодвинув в сторону книги и документы.

В должности министра здравоохранения и второго заместителя мэра города Василий Яковлевич иногда чувствовал себя немного неловко. Пройдя трудный путь от фельдшера, медбрата городского морга, затем студента института физкультуры, рэкетира и кидалы до небесных высот министерских кабинетов, Василий до сих пор с трудом находил верный тон при разговоре с Сократом. Его смущал профессорский интеллект и доброжелательный скепсис в печальных глазах собеседника. Выпив залпом сто пятьдесят, закурил, то поглядывая в окно, то изучая физиономию Гредиса.

– Ты ж не партизан? – внезапно поинтересовался министр. – Скажи мне, профессор, как брату! Точно не укропский диверсант? Поклянись мамой, в натуре!

– Б-б-боже мой, – проговорил Гредис, нервно подергивая щекой. – Какой из меня диверсант! Что вы такое говорите, Василий Яковлевич… Какой мамой?!

– Своей!

– Хорошо, клянусь! – устало кивнул профессор.

– Ну, вот это, по крайней мере, уже что-то! – после минутного молчания сказал Василий, энергично постучал пальцами по столу, но тут же поморщился. – В городе, понимаешь, Сократ Иванович, и без «Пятого Рима» проблем хватает! Жуки, укропы, призраки, марь, блуждающие здания, королева Макрель. – Он с видимым усилием пресек откровения, просившиеся на язык, помотал головой. – Ты вот что, профессор. Камеру наблюдения установи над входом, чтобы можно было реально глянуть, кто вошел, а кто и когда вышел. Понял мысль?

– Камера?! – пожал плечами Сократ, – Дорого и глупо! Ее в первый же банный день отстрелят к такой матери, Василий Яковлевич, Сам подумай, главный с бабами сюда наезжает, Прочие ваши тоже, Пьяные, Обдолбанные, Московские гости любят тут спинки друг другу потереть, Ты лучше меня знаешь, как они тут привыкли париться, И тут вдруг камера, сам прикинь, – Тридцать восемь человек пропало в «Пятом Риме», профессор, за последние восемь месяцев, – Гиркавый закурил, поднялся и подошел к окну, – Получается четыре целых семьдесят пять сотых боевика в месяц убытку только из-за любви к чистоте, И ведь уходят не худшие люди, а профессионалы, имеющие за плечами опыт боевых действий, Твое счастье, нет никаких доказательств, что ты в этом замешан! Может, и в самом деле дезертируют, а? Что скажешь? Чужая душа – потемки, конечно, но смотри, профессор…

– Да я смотрю, Василий Яковлевич. – устало пожал плечами Сократ.

– Можно закурить?!

– Кури мои! – Гиркавый кинул на стол пачку «Мальборо», – Ты пойми, в городе что-то идет не так! – Он махнул рукой, – Вообще-то все не так, если честно, Имеем конкретную чертовщину, которой названия нет! Это, как тебе сказать.

– Становление республики? – услужливо подсказал Гредис, – Ничего, дело молодое, наживное, Москва тоже не сразу строилась.

– Не парь мне мозги, профессор! – прикрикнул Гиркавый, – Знаю, как ты к ней относишься на самом деле!

– Лояльно! – поджал губы Сократ.

– А знаешь ли ты, что Ъ стал местом, из которого уехать нельзя?!

– В том смысле, что Украина блокировала? Ну, я думаю, что это меры временные, в дальнейшем…

– Все серьезнее! – перебил Василий. – И страшнее! Да-да, – он закивал головой, – мне страшно, Сократ Иванович, по-настоящему! И я ничего не понимаю! Некомпетентен, как говорил мой друг в законе Миша Черемша! Чем дальше, тем темнее. Что делать-то?! Надо ведь что-то делать?! Но что?! Кто подскажет?

– Может, руководство имеет какие планы? – неуверенно предположил Гредис. – Может, Главный контролирует.

– Я тебя умоляю! Ты же его видел! Он свой хрен не контролирует! Больше скажу. Вся сволота, которая тут рулит, за малым исключением, может только бухать и людей расстреливать. Есть пара-тройка военных, а у остальных мозги просто отсутствуют!

– Вообще нет адекватных?!

– Мелькал один человечек, – кивнул Гиркавый, налил водки, выпил, занюхал сигареткой. – Сегодня думаю зайти к нему в гостиницу. Давно надо было бы с ним потолковать, да пропадал он где-то. Вот, говорят, вернулся. Может, что разъяснит? – Василий накинул бушлат на плечи.

– А ты, профессор, вот что. Душевно тебя прошу, постарайся, чтобы у тебя никто здесь не исчезал без суда и следствия, а?! Особенно из армейских. Ведь душу они из тебя вытрясут.

– Разве ж это от меня зависит?! – пожал плечами Гредис, но в глаза министру смотреть не стал.

– Не знаю, что и от кого зависит! – вздохнул Василий. – Все катится приблизительно в жопу, а мне об этом не с кем даже поговорить!

– А контрразведка, например? Как этого милейшего человека зовут, который меня осенью допрашивал? – наморщил лоб Гредис. – Скопец, если не ошибаюсь, Виктор Сергеевич? Он мне показался здравомыслящим человеком… – Сократ налил и себе немного водки, выпил, заел куском черного хлеба. – Москвич, интеллигент, две академии за плечами. Может, потому и не поставил к стенке, что не видел смысла? А это, Вася, признак рефлексии!

– Боится Скопец! – поморщился Гиркавый. – Спрыгивает с темы. Сколько раз я пытался и про то, и про се. Но он, как конь, – пропасть чует! До известного момента доходит – и дальше ни в какую. Ржет, удила закусывает. Сильный страх – вещь неконтролируемая.

– Серьезно?!

– Представить не можешь! Вертится, как хрен на сковородке!

– Чего ему-то бояться? – усмехнулся Гредис. – Жуков, что ли?

– Речь не о них! – махнул рукой Гиркавый.

– Кстати, – усмехнулся Сократ, – ты сам-то что, в жуков веришь? Серьезно, что ли?

– А ты будто нет?

– Даже не знаю, – скептически пожал плечами Гредис. – Как-то не очень, честно говоря. Впрочем, вот и Коля мой говорит: лично видел на базаре.

– Так и я тоже на базаре! – Василий передернул плечами, налил полстакана, выпил. – В том-то и дело, млять! В тот день я речь толкал перед раздачей гуманитарки. И всю эту красоту наблюдал перед собою, как тебя сейчас!

– Невероятно, – задумчиво проговорил вполголоса Гредис. – Уму непостижимо. Массовые галлюцинации, что ли? Но почему такие однотипные? Навеянные телевизором? Но у меня почему-то ощущение, что дело не только в стрессе и пропаганде… – Он заглянул Гиркавому в глаза. – Я не медик, к сожалению, диагноз поставить не могу, но тебе, как и Коле, кстати, пить бы надо поменьше!

– Да ладно из меня алкоголика лепить! У меня здоровья столько, что денатурат вместо воды употреблять надо. Нет, профессор, – он с отвращением покачал головой. – Я видел то, что видел. Кроме того, ребята на ферму мотались, где эти твари осели. Тоже разное говорят. Кто вернулся, конечно. На передовой жуки, кстати, тоже замечены неоднократно, когда, значит, мимо пролетали. Сразу решили: беспилотники натовские. Но потом присмотрелись – а это георгиевские жуки. – Василий помолчал. – Что сказать, мой друг, популяция растет! Сперва было четверо. А теперь летает с десяток тварей, не меньше. Четверо крупных и штук восемь таких, величиной со среднюю собаку. Молодняк, видно, пошел. В общем, наше счастье, что твари выбрали загород в качестве места компактного проживания. Вопрос в том, как быстро они станут размножаться и как скоро решат, что пора занимать Ъ.

– Какой исключительный бред, – задумчиво проговорил Сократ. – А чайку не желаешь, Василий Яковлевич?

– Давай полчашки, да поеду! Разговор, понимаешь, у меня на сегодня назначен… – Гиркавый печально подпер ладонью щеку, загрустил, наблюдая за тем, как Сократ заваривает в чашке чай, но не удержался и сообщил:

– Ъ захлопнулся, профессор!

– То есть?! – поднял брови Сократ.

– Выхода, говорю, нет!

– Имеешь в виду блокпосты и все такое?

Гиркавый тоскливо и насмешливо посмотрел в глаза Сократа, хотел что-то добавить, но не стал. Принял чашку, стал греть ею руки, обжигаясь, прихлебывал, смотрел за окно.

– Вот, кстати, деньги за прошлый месяц, – Гредис положил на край стола пухлый конверт. – К сожалению, доходы падают.

– Не до жиру! У тебя падают, у других – вообще ноль! – Василий, не пересчитывая, засунул деньги в карман брюк. – Ладно, поеду. Да, можешь спасибо Славе сказать.

– В смысле?

– Если б она не отзвонилась мне на мобилу, кто знает, Сократ Иванович, с кем бы ты сейчас время коротал, а главное, где.

СКАЗКИ ВЕРЕСАЕВА

Кошка Клары

Выбираться из города или не выбираться? В иные дни становилось ясно, что бежать надо. В середине марта на митинге в центре города убит Дмитрий Чернявский, украинский патриот, совсем еще мальчик. Надежды все меньше, боевиков все больше. Их поддерживает местная милиция и СБУ. Большая часть сепаратистов вышла из криминала, как Горький из народа. Есть еще советники, кадровые сотрудники российских спецслужб, профессионалы-наемники и романтики процесса. Последних – невероятно жаль, что усиливает интеллигентскую раздвоенность Хомы.

Может, правы они, думает он тоскливо. Может, Запад во всем виноват? Может, и виноват. Но почему-то Запад по-прежнему оставался на западе. А вот с востока народу приезжало все больше. Бандиты и городские сумасшедшие вступили в свои права. По ночам стрельба и мародерство, днем лозунги, митинги и плакаты. Сушкин со страхом глядел на вооруженных людей. Они наглели от драйва, который придают оружие и власть. Чувствовали себя героями оттого, что громадный город взят ими без боя. Хому тревожила Европа, стоящая на пороге большой войны. Но глядя на пьяных гастролеров из Ростова, он думал о том, что инферно опознало своих. И во всем происходящем это пугало его сильнее всего.

* * *

Всю весну и начало лета беременное страшным будущим небо опрокидывалось вниз. Рыдало дождями. Изливалось беспощадно. В парке возле дома ползало столько слизней, что становилось не по себе. Улитки и выползки кишели кишмя. Тропинки то и дело перебегали крупные наглые серые мыши. За сорок пять лет проживания в этом городе Сушкин впервые наблюдал нечто подобное. Плодовые и неплодовые деревья выгнали цветы одновременно, совершенно не сообразуясь с положенными природой сроками. Цвели липа и вишня, черемуха и яблоня, каштан и сирень, рябина и абрикос. Настолько буйно и безостановочно, что хотелось плакать. Природа прощалась с жизнями тех, кому в ближайшие месяцы суждено лечь в землю. Компенсаторные механизмы бытия.

К любителям русского мира Хома не приближался. В их реальность он вжиться не мог. Они смотрели на него глазами аквариумных рыб. Проплывали мимо по волнам Леты, касаясь плавниками проспектов и улиц, зданий, деревьев, пробуя мягкими губами мозги прохожих. Откладывали черно-красную икру на стенки бытия, на липы и каштаны, стоящие в цвету. Размахивали натянутыми, как стальные канаты, нервами, пели песни, несли чушь, в которой иногда проскальзывали некоторые вполне здравые идеи. «Долой мудаков!» – прочитал как-то Сушкин на грязноватом транспаранте у здания областной администрации. В самом деле, растроганно подумал он, хорошо бы их долой. Вопрос в том, насколько это выполнимо в условиях оккупации.