Текст книги "Долгота дней"

Пашка же отчима каждый день видел во сне. Тот улыбался и рассказывал что-то без конца и начала. Про уголь, про Александра Невского, про Белку и Стрелку и битву на Калке. По правде говоря, Пашка улавливал только общий тон, а детали различал мутновато, как через грязное стекло. Ну и, в конце концов, записался, на войну против Правого сектора и, соответственно, за Гоголя, Гагарина, а главным образом – за Матвея Ивановича, агронома по первому образованию. Парню выдали «калашников», два рожка патронов и отправили воевать с тремя десятками таких же. В бою, к сожалению, они оказались не одни, а с противником. И быстро выяснилось, что на войне убивают. Но, сказать по правде, Пашка ничего толком разглядеть не успел.

Только они залегли на краю поля у небольшой речушки, которая тут почти под прямым углом поворачивала к городу, как украинский батальон пошел в атаку. Стрельба поднялась страшная, а бой вышел короткий и сумбурный. Пашкин командир оказался сволочью, да к тому же и нетрезвой. Швырнув в сторону заклинивший автомат, рванул в посадку. Там двинул оврагами до ближайшего дачного поселка и был таков. А у маленькой речки еще целых двадцать минут молодые души отлетали в невозвратное плавание по великому небесному океану.

* * *

Нина Ивановна пришла с работы поздно. Заварила чаю, принялась готовить ужин. Знала, что Пашки сегодня не будет, а потому не волновалась. Поев, достала бутылку портвейна, открыла и налила полстакана. Выпила. Тут явилась Хвощ Мария Степановна, ее соседка. Вот она и рассказала, что Пашка был отправлен в бой и там погиб. Об этом имел верные сведения ее муж, при новой власти подкармливающийся шофером.

– Всех их положили в поле у Михайлова, – Мария подняла стакан портвейна и выпила, не морщась. Кинула в рот карамельку. – В аккурат сразу за речкой. Направо трасса, а слева приток Кальмиуса. Там и лежат. Но идти туда далеко, а машину ты не найдешь! – Мария довольно потерла руки и поднялась с места.

– Это еще почему?

– Да потому, что укропы туда пришли! Никто из города в ту сторону не поедет, даже не думай!

– Так мне что, ребенка моего там бросить?! – задумчиво проговорила Нина Ивановна. – Не по-людски. И потом, – добавила она робко, – это ж недалеко, если полями.

– Гляди сама, Нина Ивановна! – пожала плечами Степановна. – Ты женщина самостоятельная. Но я бы в такую даль, да еще на вечер глядя, не пошла бы! Это загород! А кругом война, между прочим.

– Ты забыла, что город у нас за огородом заканчивается?! – Нина Ивановна решительно поднялась с места.

– В общем, да, – подумав, согласилась Мария. – Тут уже степь, считай. Справа километр – Лутунино, слева семь – Шутово.

– А там и Кальмиус течет малой речкой, – махнула рукой Нина Ивановна. – Пару километров, ну может быть, от силы пять, – Михайлов. За ним, стало быть, и стану искать.

Нина Ивановна положила недопитую бутылку портвейна в сумку. Туда же кинула краюху хлеба, взяла денег, какие нашлись, и вышла из дома.

* * *

На место пришла за полночь. Пашку искала до самого утра. А как нашла, не сразу узнала. Он мертвый стал красивый, спокойный, но даже сквозь смерть сильно уставший. Перед тем как умереть, успел доползти до ближайшего деревца, прислонился к нему спиной. Когда Мария нашла его, в первую секунду подумала, что парень жив, просто умаялся и спит. А он не спал. Пашка уже не мог ни спать, ни бодрствовать. Он смотрел в высокое украинское небо и видел там отца, который, на самом деле, был ему отчимом.

Но проблема заключалась в другом. Нина не смогла его затащить на спину. Подумав, сняла с себя старую длинную куртку, разостлала на земле, завалила на нее труп. Завязав рукава в подмышках, потянула по борозде.

Птицы пели вовсю, когда она, наконец, с Пашкой оказалась на широкой проселочной дороге, ведущей домой. По дороге тащить было немного легче, но очень скоро куртка протерлась. Пашка, раскинув руки, лег врастопырку в кустах лебеды. Нина поняла, что так дело не пойдет, и легла в траву рядом.

Было около девяти утра, и страшно захотелось пить. Достав из заплечной сумки портвейн и хлеб, села, выпила, поела и принялась плакать, глядя на лицо сына. Чем дальше, тем оно все сильнее тлело в эту жару. Верхняя губа вздернулась, а подбородок, напротив, опустился вниз.

В полдень на дороге появился сто тридцать первый ЗИЛ с кунгом для перевозки людей. В нем сидело человек пять-семь украинских военных с нашивками добровольческого батальона. Машина, сперва проехав мимо, через пару метров остановилась. Бойцы с минуту рассматривали поле с речкой, место боя, трупы, живописно раскинувшиеся от края посадки до самой межи, солнца палящий зенит. Потом седой мужик, которого бойцы уважительно звали «Седой», спросил у матери, откуда сама. Нина Ивановна объяснила, с трудом подбирая слова. Сердце колотилось сильно, но страха отчего-то не было. Мучили только тоска и жажда.

Посовещавшись, ребятки затянули Пашку в кузов. Помогли забраться и ей, сесть в ногах сына на пустую канистру из-под солярки. Ехали минут сорок в объезд. Дали крюк, чтобы не нарваться на боевиков. Выложили труп на траву метрах в ста до поворота на поселок.

– Дальше не поедем, извини! – сказал Седой. – Остался-то у тебя, мать, еще хотя один сынок?

– Нету, – ответила Нина и снова заплакала.

– А дочка?!

– И дочки нет, – прорыдала она.

– Плохо, – он кивнул, пожал плечами, повернулся и запрыгнул на место рядом с водителем. Когда машина, качаясь, стала поворачиваться и пятиться обратно на проселок, Седой махнул Нине рукой. Она, подумав, тихо помахала в ответ.

Похороны состоялись через день.

– А машину эту, которая тебе сюда Пашку твоего подвезла, между прочим, наши расстреляли на обратной дороге! – сообщила пришедшая поминать на девятый день Мария Степановна, выпила рюмку водки и аппетитно захрустела огурцом. – Их там было семь укропов, правильно?

– Семь человек, – повторила Нина Ивановна, чувствуя, как мелкий густой озноб побежал по коже.

– Вот и говорю, семь! Каратели оказались, – убежденно закивала она, – из Правого сектора. Ты себе что-нибудь представляешь? Каратели! Нет, подруга, тебе просто-напросто страшно повезло! Просто страшно, ей-богу! Просто страшно!

Часть 2. Куклы Лизы

Буду счастлив, если грядущие добродетельные мужи, стремящиеся проникнуть в корни событий, найдут здесь, чем развлечь ум, на чем задержать взгляд, – и не отвернутся с презрением.

Гань Бао

 
Там котик усатый
По садику бродит,
А козлик рогатый
За котиком ходит;
И лапочкой котик
Помадит свой ротик;
А козлик седою
Трясет бородою.
 

В. Жуковский

Лиза открыла глаза и уставилась в темноту высокого потолка.

– Так-так, – прошептала, ощупывая руками пространство вокруг себя. – Гладкое и мягкое – это подушка. А вот гладкое и тяжелое – это одеяло. Одеяло-одеяло страшной ночью танцевало.

Это били по городу тяжелые орудия. На противоположном конце Z умирали люди. Лиза сквозь забытье чувствовала, как души покидают свои тела, ощущала страх и боль умиравших – и ничего не могла сделать. Ничего. И помочь никому не могла.

Вчера после недолгого перемирия боевики в который раз из жилых кварталов Z нанесли удары по расположениям правительственных войск. Их орудия работали, перемещаясь, провоцируя ответ. И он не замедлил быть. Украина перемалывала город, вырабатывала его в затянувшуюся раннюю весну. Вольно и невольно убивала своих же граждан – заложников русского мира, в этой войне просто хотевших выжить.

Лежа в постели, находясь на грани между сном и явью, которая страшнее любого кошмара, Лиза думала о том, что как раз в последние месяцы многие ранее уехавшие на большую землю возвратились обратно в Z. Им не нашлось места в прекрасном далеке от зоны боевых действий. И этим людям сейчас труднее всего. В эту реку входить надо постепенно. Иначе эмоции могут убить. А они ведь без привычки. Впрочем, большинству не до эмоций. Им бы обеспечить родных и близких. Им бы не показать плачущим детям, насколько они сами перепуганы. Насколько им уже не хочется жить. Но хуже всего тем, кто одинок. Вернувшись в Z, они, на самом деле, сюда так и не возвратились. Застряли где-то между мирами. Кто их теперь вернет?

Вчера Лиза беседовала с Мариной Аркадьевной, профессором филологии, бывшей коллегой Гредиса по университету, проживавшей этажом выше. Эта стройная, вечно молодящаяся дама пять месяцев назад уехала из Z навсегда. И вот вдруг под самое возобновление боевых действий вернулась. Даже Вересаев, не знавший ее близко, расстроился.

Конечно, ни он, ни Гредис ничего по этому поводу не сказали. Увидев худую седоватую профессоршу рано утром на лавочке у подъезда, спросили, не нужна ли помощь. Услышав ответ, пошли по своим делам. Работники «Пятого Рима» были в курсе, что в Z некоторые вопросы людям лучше не задавать.

А вот Лиза этого знать не хотела. Марья Ворона, так звалась профессорша между своими, проводив взглядом перегруженный «Опель» Вересаева, подмигнула девушке, смотревшей на нее из окна. Оглянувшись по сторонам, убедилась, что рядом никого более нет, достала маленькую бутылочку коньяка из элегантной женской сумочки «Jacques Esterel», сделала глоток и закурила сигаретку. Печально, но светло улыбаясь, смотрела в небо над головой, на деревья, голубей, воробьев и синиц. Думала о том, что вот и они не улетели в Киев, хотя и могли. Пернатые сепаратисты оккупированных территорий.

Лиза выпила стакан чаю и спустилась вниз. Посмотрела на профессоршу изучающе и подсела к ней на лавочку.

– Зачем вернулась? – спросила сурово. – Почему не осталась в Украине?

– Так нет ее нигде, – охотно улыбнулась бледная, худая, как вобла, Марина и предложила Лизе закурить. – Нет такой Украины, куда можно приехать по собственному желанию.

– Не понимаю! – нахмурилась Елизавета. – А Киев, Львов, Ивано-Франковск? Карпаты, в конце концов, Закарпатье?

– Дело в том, подруга, – ответила Ворона, – что Украина – это не территория. Понимаешь?

– Не понимаю!

– А ты понимай, не девочка уже! – внезапно осерчала Ворона. – Головой надо думать, даже если с ней не дружишь.

– И чего тут думать? – скривила губы Лиза.

– Территорию можно заселить кем угодно. И, в общем-то, не важно, кем…

– А страну нельзя?

– А страна – это люди. Люди, детка! Не шпалы, не рельсы, не запах креозота, не мелькающие деревца в дремучей, как вечная девственность, украинской ночи. Не суржик проводника, не тамбур, пахнущий черт знает чем. Не бессонница, лишающая мозг последних остатков смысла. Не расстояние по карте. Не столбики верст. Не стрелки и не светофоры. Не корчмы у заросших тиной прудов. Не ведьмы в этих заведениях, пахнущих медовухой и квасом. И даже не черт, который едет на своей телеге от села к селу, хотя это уже ближе к тому, что я имею в виду, на самом деле.

– С какой целью едет черт от села к селу? – подняла брови Лиза.

– Да с любой! – захохотала Марина Аркадьевна. – Какая у черта может быть цель? Ясно, что не торговля. Впрочем, в советской Украине черт всегда служил чем-то вроде старьевщика. Я застала таких в детстве. Да и кто их тут не застал! Особенно много их было после Второй мировой.

– Ты видела черта?

– Думаю, да, – улыбается Ворона. – И не однажды.

– И как он выглядел?

– Лысый кобель. Низковатый, мощный, но не жирный. Мускулистый сатир в хламиде до пят. Похожий на казака Мамая. Впрочем, что такое хламида, точно не известно. Если исходить из интуиций языка, а мы можем рассчитывать только на них, – профессорша строго глянула на Лизу, – это что-то имеющее родство с хламидиями и хламом. Нечто интимно, болезненно старое, подлежащее утилизации. В чем-то подобное греху, наслаждению, тайной страсти, коренящейся в стремлении владеть и жить прошлым, скапливающимся в человеческих мозгах и в предметах быта…

– В старых вещах?

– В старых идеях, поступках, в непригодных для жизни империях, контурных картах с обозначенными на них границами, в знаках различия, письмах и фотографиях. – Ворона щелкнула зажигалкой и жадно затянулась.

– Ладно, но ты начала о чертях и старьевщиках!

– Да, верно, – Ворона усмехнулась легкому ветерку, подувшему от реки. – Старьевщики столетиями разъезжали по этим землям на засранных лошадях, а потом в одночасье куда-то все подевались. Куда и как – отдельная история, и не последнюю роль, судя по всему, в ней сыграло КГБ. Но здесь не об этом. Старьевщики меняли хорошие вещи на хлам, ветошь. На дырявые мешки и пододеяльники, простыни, рубашки, порванные брюки, изжеванные крысами матерчатые туфли, поеденные молью портьеры, папин халат, мамино пальто, бабушкин пиджак, полосатые трусы деда. Верхнюю и нижнюю одежду. Предметы матерчатого быта. Культурный осадок, мягкий, рассыпающийся под пальцами хлам бытия. Все, что осталось от прошлого. Его нечего хранить, незачем над ним дрожать. Его следует вынести и выбросить…

– Но ты хранишь! – замечает Лиза, нахмурившись. – Болеешь этим прошлым, мучаешься им, но все равно продолжаешь беречь!

– Молодец! Именно так! В том-то и дело! – кивает Ворона. – Ты знаешь – это все надо выбросить! Не помнить! Не знать! Не позволять прошлому руководить твоими мыслями и поступками, но ничего не можешь поделать.

– Тебя тяготит, – снова добавила Лиза, – и влечет, скажем, Советский Союз.

– Хоть бы и он, – согласилась Марина. – Может быть, Османская империя, Византия, Рим. Возможно, времена казацкой вольницы, память о которых бурлит в твоей крови. Тебе невмоготу от этих шаровар, сабель, бубнов, табунов за твоим плечом, от криков соплеменниц-украинок, проданных в рабство на невольничьих рынках Средиземноморья, от смрада и стонов, исходящих от убитых турок, татар, цыган, евреев и поляков. Они ведь так и ходят за тобой из сновидения в сновидение последние три столетья. И вот тут приезжает некто на дребезжащем тарантасе и кричит неожиданно молодым и задорным голосом: «Ветошь! Тряпки! Покупаем тряпки! Ба-ра-хло! Ба-ра-хло!».

– Черт кричит задорным голосом? Он же старый?

– Он вечный! – улыбаясь, говорит Ворона. – Потому молодым и задорным! Он кричит свое «барахло», а у тебя все внутри переворачивается!

– Отчего же?

– Понимаешь, – задумчиво пожевала фильтр потухшей сигареты Марина Аркадьевна, – это слово только на письме выглядит просто и обыденно. На самом деле, невыразимо прекрасное барахло тягуче и пенно разливается по округе. Оно свежо и звонко, как майское утро, как лепестки диких яблонь и вишен, устилающие железнодорожный путь жизни, предстоящей самой себе! Ба-ра-хло! Детство, юность, счастливое незнание того, что будет дальше. Родители молодые и здоровые. Тропинки между яблонями свежи и чисты.

– Но как это выглядит?

– Очень просто. По улице между домами медленно движется телега. Выкладывая на нее хлам прошлого, можно иногда выручить какую-то мелочь. Однако прожитая жизнь приносит устрашающе мало денег, – поджимает губы Ворона. – Поэтому чаще ее меняли на новенькие, не знавшие жизни вещи. На детские игрушки, мягкие прекрасные презервативы…

– Презервативы? – удивленно подняла брови Лиза.

– Да, именно, – подтвердила Ворона, – украинский черт всегда имел в телеге заграничные презервативы, и это, безусловно, способствовало развалу Советского Союза сильнее, чем все диссидентское движение вместе взятое. Сначала кондом, а потом уже Солженицын. Но речь и не об этом тоже. Что еще имелось на этой телеге? Много чего. Чай черный байховый, «Королева Марго», церковные свечи, «Протоколы сионских мудрецов», кожаные итальянские туфли – сорок второй размер, «Три мушкетера», молдавский «Кагор», рыболовная леска производства ГДР, французский коньяк, пиво «Жигулевское» – четыре бутылки, бронзовые, увесистые, хотя и топорно сделанные, канделябры, пресс-папье, наливные авторучки, прищепки, венгерская резина, клей, красная гуашь. В холщовых мешках сахар, соль, спички.

Старые вещи охотно меняли на новенькие веники, чтобы мести ими дом. Веники были холодные и желтые, а вещи, оставляемые старьевщику, – жалкие, мятые, часто изъеденные молью и непрестанными квантовыми скачками. Но старьевщика нисколько не смущало это обстоятельство. Он собирал прошлое в мешки, не гнушаясь ничем. Служитель смерти, рабочий сцены Театра полураспада, философ и торгаш.

– Ты рассказываешь страшные вещи, – заметила Лиза.

– Скорее, печальные, – возразила Ворона. – Но давай вспоминать дальше. Что лежало на телеге старьевщика в разные годы?

– А что, ассортимент менялся?

– Да, от месяца к месяцу, от эпохи к эпохе. Хорошо бы подробно описать, что за граждане подходили к телеге, что именно оставляли на ней и что, улыбаясь улыбками людей, сделавших удачное приобретение, относили в свои жилища. Стоило бы, вероятно, кому-нибудь из тех, кто не знал разочарований и потерь, подытожить все это. Оглянуться, приосаниться, но тут же и загрустить. Сплюнуть вязкой похмельной слюной в грязноватый тающий снег, закурить, внезапно заплакать. Кто-то должен создать список вещей, достойных упоминания, и перечислить их в правильном порядке, который бы сам по себе, как список кораблей, приоткрыл бы завесу непознанного. Нужно разодрать холст смерти и залить его желтой акварелью вечной памяти, светом, текущим из сияющей пустоты в наши несчастные, в сущности, жизни…

– Ты отвлекалась, – немного подумав, сказала Лиза. – Расскажи, каков был черт из себя?

– Старик, говорю, но скорее – мужчина в самом соку, – призналась Ворона. – Его обожали наши шумные любвеобильные бабы. Сатир, хотя, скорее, – кентавр, он со своей телегой то и дело оставался у них на ночь.

– То есть речь шла именно о сексе?

– Никак иначе! – пожала плечами Ворона. – Его излюбленной позой была поза сзади. Грубо говоря, он имел их по-собачьи.

– Кого имел по-собачьи? – покраснела Лиза.

– Да всех. – Профессорша задумалась. – Впрочем, в этом есть скорее нечто лошадиное. В любви он – кентавр, сильный, грубый и нежный до невозможности. Хам-хам! Конь с яйцами. Изящнейший мужчина. Мустанг. Дикое, в принципе, существо.

– Как это выглядело со стороны?

– Весьма, кстати, соблазнительно. Он был виртуоз в своем роде и мог склонить к этому почти любую женщину из тех, что ему улыбались, принося и выкладывая на его телегу прошлое, настоящее, будущее, свою верхнюю, а в особенности нижнюю одежду. К некоторым он подбирался в тот момент, когда они готовили угощение.

– Что, прямо на кухне? – удивилась Лиза.

– Ну конечно, – Ворона сделала маленький глоток, – на летней кухне, озаренной светом из открытой печи, овеянной запахами того, что варилось, жарилось, парилось и пеклось. Гусь с рисом и изюмом, баранья нога с винной подливой, заливное, курица с яблоками и курагой, пироги с мясом щуки и судака, сладкая кукурузная каша – подается с абрикосовой настойкой и пирожками с луком. Печеная свинина в кисло-сладком соусе с холодной анисовкой и моченой калиной. Квашеная капуста в меду, утка с орехами и черносливом. Запахи трав – укропа, базилика, петрушки, мелиссы, мяты. Кориандр и кардамон, черный молотый перец, имбирь, цедра лимона, корица. День, осененный стремительно облетающими белейшими лепестками вишен, слив, яблонь, кустов сирени и черемухи. В зависимости от того, в какой двор украинский черт по самую глотку нынче въехал своей аккуратной ладной телегой.

– Но как это начиналось? – слегка покраснев, спросила Лиза. – Дело в том, что я пока еще имею не так много соответствующего опыта. Он, безусловно, уже появляется. Однако львиная доля познаний в этой области остается, так сказать, теоретической. Мне хотелось бы оживить чем-то схемы и формулы, трактаты, фолианты, чертежи, устные наставления любовников древности. Не могла бы ты поделиться некими подробностями, если, конечно, они свежи в твоей памяти?

– Охотно, подруга! Отчего бы их не освежить? – кивнула Ворона и, расправив крылья, снова сложила их, принялась неспешно чистить перышко за перышком черным блестящим клювом, продолжая говорить. – Сначала старьевщик рассказывал нечто веселое, не имеющее прямого отношения к искусству любви. Хозяйка фаршировала рыбу. Ветерок веял, а солнце клонилось в закат. В какой-то момент он клал широкую сильную ладонь женщине на талию, свободной рукой приобнимал и принимался то и дело оглаживать плечи и животик, прижимаясь все теснее к женским ягодицам тем самым местом, спрятать которое он не мог и не желал.

– Не мог и не желал?

– Верно! – подтвердила Ворона. – Говорил и терся, хохотал и прижимался, и покусывал мочки ушей, и затылочек, пахнущий сладким потом. Лизал длинным шершавым языком пушок на спинке, благо сарафаны у баб прошлого времени были свободные, как балахоны ку-клукс-клана. Ловко касался длинными узловатыми пальцами пунцового цвета женской груди, большим и указательным пальцами слегка растирал соски, будто непрожаренные зерна кофе. Вновь прижимался и гладил, вдыхал и облизывал. Женщина чувствовала ладони, жесткую бородку, шумное дыхание, неразборчивые сладкие слова и едва понимала, о чем говорит сей остроумный сатир, ибо ей досаждал немолчный прибой черной крови в ушах, шум в голове и любовная дрожь, озноб и предчувствие, которые иной раз слаще всего остального.

– И вы так просто отдавались ему?

– Нет, почему же, – передернула плечами Марина Аркадьевна. – Женщина пыталась противостоять, но, в сущности, не в силах была понять, к чему данный философ клонит. А когда, наконец, понимание приходило, тот, кого скрыть невозможно, был тесно прижат к ее ягодицам. Они же, в свою очередь, были обнажены и полураскрыты, как створки раковины, моллюска, возможно, перловицы, что, безусловно, обещало беспрепятственный доступ ко всему, что течет, трепещет и жаждет битвы.

– Но как же неугомонному сатиру удавалось выполнять это так ловко, что женщина потом и вспомнить не могла, как на ее голове оказалась ее же юбка? Как входил в нее старьевщик?

– Не утаим и этого, – кивнула Ворона. – Рывками, упруго, сильно, но нежно. Она податливо расставила ноги и легла набухшей ноющей грудью на разделочный стол. Щека ерзает по столу туда и сюда, в фокус зрачка попадает то ощипанный петух с полураскрытым мертвым скандальным глазом, то букет мальвы в росе, которую старьевщик наломал ранним утром у околицы поселка.

– Но как становилось сие возможно? – всплеснула руками Лиза. – Они ведь, считай, незнакомы?

– Вопрос, и немалый, – кивнула Марина Аркадьевна. – Но внимания достойно и иное чудо. Как он умудрялся закидывать их ноги себе на плечи?

– То есть?

– Иная толстушка, – Ворона сделала маленький глоток, – думать не думала, что окажется способной на такой кульбит. Ведь не спортивная же она какая-нибудь гимнастка, из тех, какими бывают увлечены не только слабые, но даже сильные мира сего. А вот же, посмотри ж ты! Качаются в воздухе женские ножки, периодически касаясь затылка древнего сатира, но, возможно, просто кентавра. Его затылок порос жесткой курчавой седоватой порослью, будто виноградом «изабелла» и «шардонне». Каждый раз, когда пятки касаются винограда, баба кричит и стонет. Вглядись в бессмысленную мутную поволоку, коей подернуты ее глаза, посмотри, как стекает прозрачная слюнка из уголка рта, как хрипит она горлом, играет лоном, горит животом и кишками и как, утихомирившись, ослепительно улыбается черт, когда закуривает после любви, глядя в закатное доброе солнце.

– А потом?

– Потом он становился нежен. Просил повторить. Но девушка, одумавшись, крутила динамо. Заставляла его делать разные забавные штуки. Черт озадачивался, а порой и влюблялся! Бывало даже, бросал промысел, становясь подкаблучником и дураком! Она дарила ему любовь, а он помогал избавиться от ненужного прошлого. – Марина Аркадьевна улыбнулась. – Вот это и есть страна! А ты мне говоришь – территория. Роман с чертом – вот это и есть Украина! Любовь с метафизикой, с бытием, со смертью! А отнюдь не границы, прочерченные неизвестно кем и непонятно с какими целями.

– Что-то ты больно подробно рассказываешь, – Лиза утерла испарину. – И как-то я потеряла связь с предыдущим разговором. Ты говорила, что в Украину приехать нельзя…

– Помолчи, дай об этом кончу, – махнула рукой Ворона. – От этих неразборчивых, но в целом, конечно, избирательных связей рождались задорные чернявые дети с наглыми глазами. Все как один – хитрецы, знавшие ответы на любые вопросы. Например, кто быстрее съест человечьи внутренности – волк или лисица. Четное ли количество звезд на небе или же нет. Кто управляет миром? Кто таков мастер имен? Что лучше – Смит иль Вессон? Боже мой! – Марина Аркадьевна даже прослезилась. – Калибр десять целых и шестьдесят семь сотых миллиметра, емкость барабана шесть патронов, длина ствола восемь дюймов, патрон центрального воспламенения, ускоренная перезарядка… В них обильно текла польская, греческая и еврейская кровь. Они говорили по-арабски лучше, чем на родном литовском или белорусском. Знали языки птиц. Жили, сколько хотели. На турнике возле здания вечерней школы номер пятьдесят два крутили солнце, держась за перекладину одной рукой. На охоте с замначальника областного УВД по пьяной лавочке с пятидесяти метров попадали в пятак. Умаявшись от жизни, выпивали два ведра горилки, закусив рыжиком, салом или плотвой. Об украинцах, живущих на этих территориях, говорили всякое. Например, что они никогда не болеют, и никто из них никогда не умрет…

Где-то за прудами раздался страшный взрыв. Было такое ощущение, что земля немного просела под ними, дома покачнулись, и даже воздуха в пространстве стало ощутимо меньше. Профессорша с испугом посмотрела на Лизу и, будто очнувшись, замолчала.

– Слушай, – напомнила Лиза, – ты стала говорить, что в Украину попасть нельзя. Давай, растолкуй, о чем ты. Я так понимаю, это и есть твоя история? Страсть как хочется послушать.

Марина Аркадьевна щелкнула зажигалкой, помолчала, разглядывая игру света и тени на листьях липы.

– Сто лет пытаюсь людям втолковать, – Марина Аркадьевна пожала плечами. – Украина – это не границы, не таможня, не религиозный бэкграунд. Не карты языковых предпочтений. Не водоразделы и не тектонические плиты. Это люди, млять! Люди и еще раз люди! Они и есть культура! К их предкам из столетия в столетие приезжал один и тот же старьевщик! Их берег всегда один и тот же Бог! Вот тебе и вся идентичность.

– Ну хорошо, – кивнула Лиза, – пусть люди. И что, я теперь не могу приехать во Львов?

– Как сказать… – хмыкнула Ворона.

– А я вот думаю, что могу! – мечтательно проговорила Лиза. – Надо только взять у Сократа немного денег, надеть синее с маками платье, купить бутылку минеральной воды и упоминавшихся ранее презервативов. Говорят, в Галиции люди страсть как охочи к сексу с выходцами из восточных регионов. Любить, конечно, не станут, но в постель уложат. Верно ли, Марина Аркадьевна?

– Был у меня по молодости оттуда один любовник, – вздохнула Ворона. – То ли дьяк, то ли пономарь. Это, случаем, не одно и то же? Никогда в этом не разбиралась. Да и встречались мы всего пару раз, когда я во Львов приезжала на научные конференции. Так вот, он открыл мне разницу между православными и греко-католиками. Хочешь знать, в чем она заключается?

– И в чем же?!

– Православные страдают страстью к еде и питью, деньги любят, хамы и жадноваты…

– Ваты-ваты, – эхом повторила Лиза.

– Я ж и говорю, жадноваты, – кивнула Аркадьевна. – Епископ у нас на «Майбахе» в собор на литургию едет, а пузо протоиерея подобно сталеплавильной печи. Народ же при этом живет бедно.

– А греко-католики?

– В тех страсти много! – убежденно кивнула Марина. – Это их губит! Слишком горячи. Неимоверные любовники. Но при этом любят только себя, что бы ни говорили. Талантливы неимоверно, предельно эгоистичны, селяне. Умны, страшно суеверны и мнительны. Властолюбивы. Живут в граммофонной трубе, через которую Бог глядит на Восток. На свет выходить не спешат. Хитрые, упрямые, умирают трудно, а сгорают быстро, но оставляют после себя долгий след.

– Так и что из этого следует? – нахмурилась Лиза. – Нельзя просто сесть в поезд и приехать в Украину?

– Хочешь знать, на что можно рассчитывать? – покачала головой Ворона. – Я тебе скажу, на что. Ты можешь приобрести железнодорожный билет на территории, свободные от оккупации. Но дело в том, что Украина и территории, свободные от оккупации, – две большие разницы. – Марина Аркадьевна спрятала пачку сигарет, к которой Лиза так и не притронулась, в сумочку.

– По-твоему, получается, – нахмурилась Лиза, – попасть в Украину в принципе невозможно?

– Ну почему же? – пожала плечами Марина Аркадьевна. – Вот моим девочкам-коллегам, Анне и Зине, повезло. Украина их накормила, напоила, дала одежду, надежду и устроила на работу.

– А тебя?

– А меня сначала ограбили на украинском блокпосту по дороге на поезд. Ну, то такое, – она пожала плечами, – деньги – пыль. Но потом на вокзале в Киеве какая-то зараза сумочку с документами потянула. Я ж рассеянная кобыла, – Марина Аркадьевна печально улыбнулась. – Так и осталась без диплома, паспорта, безо всего.

– И что?!

– А ничего, – улыбнулась Ворона. – Ни жилье толком снять, ни на работу устроиться. Сразу даже не поняла, насколько это серьезно! Потому и не сдалась. – Марина Аркадьевна хрипло засмеялась. – Пожила по ночлежкам, походила по высоким кабинетам, потрясла мозгами, поелозила соплями, хотела инферно разжалобить. Глупая я тетка, несмотря на то что до седин дожила. Деньги растратила, вещи распродала. Но в результате все равно вернулась в Z! – Она достала из сумочки шоколадную конфету и протянула девице. – Раз сигареты – не твое, Елизавета, угощайся, так и быть! Это сакральный «Рошен», у меня еще найдется. Две конфеты заменяют стакан кокаина.

– Спасибо! – поблагодарила Лиза.

– Вместо Украины, – продолжила Марина Аркадьевна, – нашла я в Киеве советских мудаков. Сидят себе в высоких кабинетах. И рефлексы у них сосущие. Крови им хочется украинской, другой брезгают. Им все равно, на каком языке говоришь, им красненькое подавай. Ориентируются! – щелкнула клювом Ворона. – Знают, что нация – не язык, но сердце. Как завидят настоящее, так и сосут его кровь. Лижут, фыркают, морщатся от удовольствия. Забавные твари. Все до одного, кстати, сторонники войны до победного конца и при этом пацифисты.

– И что ж теперь? – нахмурилась Лиза.

– А что теперь? – повторила Ворона, устало посмотрев на солнце. – Восстановить в этой жизни ничего нельзя. Кроме того, территории здесь оккупированные. Сижу на солнышке, сигаретки покуриваю, зарабатываю алкоголизм.

– Значит, не повезло?

– Откуда это значит? – Марина скептически посмотрела на Лизу. – К везению или невезению случившееся не имеет никакого отношения! Запомни, когда мы не мыслим точно, нами играет Путин! Но в Украину нам дорога закрыта!

– Не понимаю, а коллеги твои как туда добрались?