Текст книги "Седьмой от Адама"

– Давайте, Макс, ещё выпьем, закусим, успокоимся, и вы, возможно, проясните мне что-то, что я, видимо, упустил из вашего рассказа, – наконец гладко сформулировал Мазин то, что теснилось у него в голове в виде разрозненных и не всегда приличных междометий.

Они развернулись к столу. Выпили молча, хоть и чокнувшись, – оба собирались с мыслями. Заговорили почти одновременно, но Мазин опередил Макса, открыв рот на долю секунды раньше:

– Но эти обе камеры, они же внешне почти не отличаются. Почему они такие разные по своим возможностям? Почему одна, – Мазин запнулся, – убивает, а вторая…

– Почему камеры так похожи? Это только внешняя отделка – декоративная. Шпон из красного дерева, резьба. А внутри-то находятся те самые специальные доски, которые Енох по всему свету и искал. Да ещё и обработанные какими-то то ли магическими, то ли алхимическими способами – я в этом ничего не понимаю. А может, там внутри и ещё что-то есть, связанное с магическими ритуалами. Вы хотите вскрыть одну и заглянуть внутрь?

Мазин содрогнулся.

– Нет-нет. Вот этого точно не хочу. Но я всё же не могу понять, с чего вы решили, что Енох этот чёртов жив и тем более что он здесь? И уж совсем не могу понять, с чего это нам с вами чем-то грозит?

Макс снова налил, выпил сам и впервые за вечер вытащил из кармана пачку сигарет. Спохватился:

– Вы не против, Михаил Александрович, если я закурю?

Мазин с завистью посмотрел на голубенькую пачку «Житана», достал свой «Аэрофлот» и, утвердительно замахав одной рукой, другой подвинул гостю пепельницу. Макс закурил и, разгоняя ладонью клуб дыма, начал.

– Я же, как вам уже говорил, врач-психиатр и психоаналитик и по роду деятельности постоянно читаю специальную литературу. И вот с пару лет тому назад наткнулся я в немецком журнале на статью одного врача, исследующего всякие фобии, о двух странных случаях, зафиксированных в источниках ещё до Первой мировой войны. Речь шла именно о фотографии – может, поэтому я и заинтересовался. Вы слышали, наверно, что есть у некоторых африканских племён, к примеру, поверье, что фотоаппарат крадёт душу, и поэтому они категорически отказываются фотографироваться. Ну, это большая область в психиатрии. Так вот там описывался, в этой статье, уникальный случай, когда больной утверждал, что его сфотографировали, и после этого он оказался в чужом теле – в теле того, кто его фотографировал, а фотограф, соответственно, забрал его прежнее тело. Но дальше ещё интереснее: через какое-то довольно продолжительное время, лет двадцать – двадцать пять, появился второй такой больной, тоже в Германии, но в другом городе и с точно таким же анамнезом. Но самое интересное даже не это: доктор вспомнил, что читал о первом случае, и привёз второго больного на встречу с первым, и тот, первый, стал бросаться на второго и утверждать, что это его тело! Очень интересный клинический случай шизофрении. Но потом я обнаружил эту пресловутую чёрную тетрадку, и совершенно другие мысли стали приходить мне в голову, особенно когда я встретился с этим врачом (он хоть и стар, но жив и в здравом уме) и прочитал в его архиве полную расшифровку его бесед с пациентами. У него сохранились все истории болезней. Михаил Александрович, у них совпали полностью даже описания фотокамер, которыми их снимали! И вот тогда я понял, что происходит что-то ужасное.

– Ну, хорошо, хорошо, – нетерпеливо перебил его Мазин, – это всё давно и в Германии! А при чём тут я, Ленинград?

– Да при том, уважаемый Михаил Александрович, что два точно таких же случая помешательства недавно, два месяца тому назад, описал советский психиатр доктор Н-ский на конгрессе в Вене. И находятся эти больные здесь, в Ленинграде, в вашем знаменитом, как вы его называете, «дурдоме» на набережной реки Пряжки. Я сам слушал его доклад.

– Так вы хотите сказать…

– Да, Михаил Александрович. Я пытаюсь вам объяснить, что Енох жив, что он сейчас здесь, в Ленинграде, и что, вполне возможно, ищет новое тело.

– Ну и пусть себе ищет, а мы-то здесь при чём? Против нас-то он что имеет? – застонал уже не на шутку перепуганный и запутавшийся Мазин.

– Мы с вами, Михаил Александрович, нежелательные и излишне любопытные свидетели. Мы слишком много знаем и опасны ему. Я засветился тем, что открыто и официально интересовался этими двумя несчастными на Пряжке. Вы уже раззвонили по всему городу о неизвестной фотокамере, да и не только в городе – вон и в издательство письмо направили. А что вы думаете, в каталоге Мак-Кеонса просто так ничего не печатают про эти камеры? Думаете, что этот крупнейший в мире специалист по фотооборудованию ничего о них не знает? А что, если не только я получил от него сообщение о том, что вдруг объявилась ещё одна камера Еноха? И, наконец, самое главное! Эта камера здесь, у вас, – вот она! А для Еноха нет ничего на свете ценнее её, и он сейчас, можете не сомневаться, рыщет по всему городу, чтобы найти её и вернуть. А уж на что способен этот совершенно безжалостный человек со своим почти двухсотлетним опытом выживания – я даже подумать боюсь.

Ночь близилась к часу Быка, в комнате висели сизые клочья табачного дыма. Белая мышка номер один, весь вечер тихо сидевшая у передней решётки клетки и внимательно, склонив голову, слушавшая беседу, начихавшись, ушла в домик и там затихла. Гора окурков уже не помещалась в пепельнице и норовила сползти на и без того засыпанную пеплом скатерть. Колбаса была доедена, от лимона остались лишь обглоданные корочки, да и то только половина – Макс съедал лимонную дольку целиком, с цедрой. Разговор увял. Оба понимали, что из ситуации, в которой они оказались, нет ни одного сколько-либо безопасного выхода. И обоим было неуютно и страшно, очень страшно.

Первым не выдержал Макс.

– Я больше не могу. Я устал. Надо поспать, а уже завтра решать, что мы делаем и как будем из всего этого выкручиваться. Вызовите мне, пожалуйста, такси, Михаил Александрович. Я поеду к себе в гостиницу, а с утра соберёмся снова и решим, что нам делать.

Мазин хотел было предложить гостю заночевать у него, но, посмотрев вокруг, передумал. Он позвонил в службу такси, и довольно скоро машина с шашечками была у подъезда. Проводив гостя и вернувшись в квартиру, Мазин вытряхнул пепельницы, убрал со стола посуду. Заметил лежавшие в стороне латунные таблички, которые они с Максом сняли с камер, и, отыскав отвёртку, прикрутил их обратно. На большее его уже не хватило. Раздевшись и просто уронив одежду на пол, он рухнул на тахту и немедленно отключился.

Глава 9

– Пусти, пусти, тебе говорю! Тело, верните моё тело! Отпустите меня, мерзавцы!

Этот полный негодования крик в первых числах января одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года разносился по гулкому коридору и приёмному покою городской психиатрической больницы №2 (в народе – «Пряжки»). Подобные звуки не были чем-то необычным или шокирующим в этом печальном заведении, так что никто из находящихся в комнате не вздрогнул и не обернулся, когда два дюжих санитара проволокли через всё помещение упирающегося и брыкающегося лысоватого мужчину средних лет, туго запелёнутого в халат, с завязанными сзади длинными рукавами. Только сухонькая старушка в валенках с галошами, навещавшая раз в неделю сына, страдающего белой горячкой, перекрестила мужчину вслед и скорбно сказала:

– Вот и ещё один болезный праздников не вынес.

В кабинете дежурного врача мужчина долго не задержался и, получив положенный укол, был быстро препровождён в палату где, уже успокоившись, скоро забылся ярким, цветным, но не слишком радостным сном.

Следующим утром при передаче смены дежурный врач и главврач отделения после обхода курили в кабинете главного и под свежезаваренный чай с лимоном, принесённый в двух тонких стаканах с подстаканниками бойкой младшей медсестрой, листали истории болезней.

– А знаете, Зиновий Аронович, ведь этот новый, вчера поступивший больной что-то мне напомнил. Не было ли у нас аналогичного случая? С подобной фобией?

– Да вы у меня просто с языка сняли, любезный Александр Иванович. Был и есть. Поступил давно – в середине шестидесятых. В шестой палате лежит. Я уже все бумаги поднял – точно такой же анамнез. Вот тут у меня все документы из архива подобраны. Тоже утверждает, что его тело украли и подсунули ему чужое. И это бы ничего – история нередкая, многократно описанная ещё со Cредневековья, но закавыка-то в чём: оба утверждают, что произошло это в момент фотосъёмки. Мало того. Когда мы в приёмном покое пытались его – этого нового пациента – сфотографировать для личного дела, то он такую истерику закатил, увидев фотоаппарат, что пришлось дополнительных санитаров из отделения вызывать, чтобы его успокоить. Это крайне интересно. Это какая-то новая, явно техногенная фобия, и я думаю, что это будет достойной темой для доклада на ближайшем Венском конгрессе и уж точно заслуживает статьи в «Вопросах психиатрии», – тут Зиновий Аронович, которому в силу множества не только от него зависящих обстоятельств не светила не то что Вена, а и Улан-Батор, выжидающе и с затаённой надеждой посмотрел на главврача. Тот сделал вид, что не заметил этого взгляда, и быстро подвинул к себе обе истории болезни.

Зиновий Аронович и не ожидал всерьёз, что главный выделит ему хоть кусочек славы: имя, к примеру, даст поставить под статейкой или соавтором разрешит побыть, но слабенькая надежда всё ж жила, и в очередной раз потерять её было обидно. Не светили ему ни выступление на Венском психиатрическом конгрессе, ни статьи в солидных научных журналах, ни даже приличная должность, хоть и был он толковым и грамотным психиатром. Причин тому было много – от пятого пункта и слишком известной фамилии, носители которой перебывали и троцкистами, и вейсманистами-морганистами, и приверженцами всех лженаучных теорий от генетики и психоанализа до кибернетики, за что и были биты сильно и регулярно на протяжении всей славной послереволюционной истории, – до собственных грешков Зиновия Ароновича, не имеющих к науке ни малейшего отношения. Его страстная любовь к женщинам – нет, не к одной женщине, а ко всему этому чудесному племени – четырежды доводила его до брака, столько же раз до развода и бесчисленное количество раз до вполне серьёзных неприятностей. Зарплата его почти вся уходила на алименты многочисленным официальным детям, которых он искренне любил, а они не хотели его видеть, на помощь не менее любимым детям, прижитым в неофициальных отношениях, а то немногое, что оставалось, – на ухаживания за новыми пассиями. Все попытки подработать на стороне оканчивались неудачами, сообщениями на работу, и хорошо ещё, что не уголовными делами. Так что особых надежд ни на поездку, ни на статью он не возлагал, но всё равно было обидно. Всё-таки обнаружил и заметил новую фобию он, а это какое-никакое, а открытие в психиатрии. Да и заинтересовал его этот больной – уж больно необычный был случай, и если первый мог быть случайностью, то второй указывал, что это новое и ещё неизвестное науке системное заболевание, а точнее, просто новая форма раздвоения сознания, то есть шизофрения.

Первое, что сделал Зиновий Аронович в своё следующее дежурство, – это перевёл больного в отдельный бокс. После обеда, когда больному ещё не успели выдать им же прописанную горсть таблеток, Зиновий Аронович пришёл в палату. Константин Елецкий (по паспорту) был слегка заторможен от полученного утром очередного укола и уже не буянил и не требовал вернуть его тело, но по-прежнему настаивал, чтобы его называли Евгением Викторовичем. Он уныло сидел на койке, подперев крупную голову руками, и что-то тихо мычал.

– Здравствуйте, Константин Сергеевич, – звучно, придав голосу как можно более ласковые интонации, сказал доктор.

Больной не отреагировал.

– Здравствуйте, Евгений Викторович, – зашёл с другой стороны Зиновий Аронович.

Больной поднял голову.

– О! Хоть один нормальный в этом дурдоме нашёлся, – ворчливо сказал он. – Ну что? Вы разобрались? Поняли, что я говорю правду?

– Да, собственно, никто и не сомневался, Константин… э-э-э, простите, Евгений Викторович, в вашей правдивости. Просто история ваша уж очень необычна, и, конечно, не всем было в неё легко поверить. Для того чтобы мне убедить главврача и комиссию в вашем, э-э-э, душевном здоровье и полной реальности вашего рассказа – а я, поверьте, на вашей стороне, – давайте мы ещё разок пройдёмся по нему с самого начала.

Больной снова обхватил голову руками и замычал.

– Я понимаю, что вам трудно снова пересказывать всё, но у нас нет другого способа доказать вашу правоту, – мягко настаивал врач. – Итак?

– Да нетрудно мне! Только рассказывать нечего! Я уже всё пять раз вам тут изложил! Всё, что помню! – Больной потихоньку заводился, и Зиновий Аронович на всякий случай переместился чуть ближе к двери.

– И всё же давайте попробуем ещё разок, – ласково сказал он.

– Ну, зашёл я после работы в рюмочную, а там этот… гад. Ну, выпили мы с ним по полтинничку. Потом ещё разок, а потом он и говорит: что, мол, мы тут стоя, как гопники, пойдём ко мне, я тут рядом живу, а там, мол, спокойно и выпьем, и поболтаем, и в шахматишки сыграем. Ну, мы взяли бутылку и пошли.

– А вы с ним были знакомы?

– Ну, как «знакомы»… Так, пару раз в рюмочной виделись. Выпивали. Разговаривали. Вроде нормальный мужик такой. Интеллигентный… – тут больной энергично прибавил непечатное слово.

– А какой он из себя? – не подумавши задал вопрос Зиновий Аронович и тут же пожалел.

Больной поднял голову. Глаза его медленно наливались бешенством.

– Ты что, придурок, издеваешься надо мной? – произнёс он тихо. – Кто он? Это же я! На меня посмотри! Вот он как выглядел! Это же его тело! Ты что, так ни черта и не понял?!

– Спокойно, больной. Успокойтесь, э-э-э… Евгений Викторович. Это у меня случайно вырвалось, – шёл на попятный доктор, смещаясь ещё ближе к двери, но было поздно. Успокоиться пациенту помогли два санитара, и через пару часов, когда он пришёл в себя, Зиновий Аронович продолжил беседу примерно с того же места, стараясь избегать скользких тем.

– Так вот, вы пришли к этому гражданину в квартиру. Так?

– Так, – пробурчал больной, почёсывая место укола.

– А дальше? – настаивал врач.

– Чё дальше? Я ж всё рассказывал. Выпили, поболтали, в шахматы партейку сгоняли, а потом он и говорит, мол, давай я тебя сфотографирую. Я, говорит, фотограф хороший, профессиональный. Будет тебе, мол, на память. Ну, а мне-то что – задаром же. У него там такая большая камера стояла – как в ателье. Ну вот, сфотографировал он меня, пластинку сзади из аппарата вытащил и говорит мне, мол, посиди минутку – я мигом её проявлю, и будет у тебя фотография. Ну я и сижу, журнальчик листаю и… и больше ничего не помню. Очнулся я в той же квартире, на диване. Весь сонный такой, как пришибленный. Гада этого нет, фотоаппарата нет. Вот и всё… А потом вижу – костюм на мне не мой, а как в зеркало глянул, как себя увидел… – тут несчастный, уткнувшись небритым лицом в ладони, громко зарыдал.

Зиновий Аронович, поглаживая больного по плечу и бормоча что-то, утешал его и думал, что во всём этом шизофреническом бреде есть, как это ни удивительно, какое-то правдоподобие. Ведь при первичном осмотре обнаружил врач след укола на запястье, а в крови пациента следы сильного снотворного. Были там и другие проблемы у этого достаточно молодого, сорока с небольшим лет, но уже изрядно изношенного тела: и начинающийся диабет, и намечающаяся гипертония, и увеличенная печень, и даже одна не слишком приличная болезнь, впрочем в лёгкой и быстро излечиваемой форме. Все данные пациента были уже известны. Паспорт находился в пиджаке, в котором его и повязала в рюмочной, где он буйствовал, ища кого-то, милиция и передала санитарам скорой. Ответ из ЖЭКа, подтверждающий, что данный гражданин действительно является Константином Сергеевичем Елецким и проживает по указанному адресу, тоже был подшит в дело. Осталось проверить другую версию, которая напрашивалась сама с собой и проверять которую ни одному врачу в голову бы не пришло.

– Евгений Викторович, – сверившись с блокнотом, сказал Зиновий Аронович. – У меня тут почему-то отсутствует ваша фамилия и адрес. Где вы проживаете?

Врал он. Всё было у него записано ещё в предыдущие беседы, но захотелось ему проверить, не собьётся ли тот, второй, неизвестно по какому праву поселившийся в мозгу у его пациента. И тот, как назло, не сбился, снова повторив те же и фамилию, и адрес, и даже номер телефона, который, правда, принадлежал не ему, а всем жильцам и стоял в бесконечном тёмном коридоре той огромной коммунальной квартиры на четырнадцать семей, в которой, как считал этот доппельгангер, у него была своя двенадцатиметровая комната и даже своя двухконфорочная плита на общей кухне. Впрочем, какие там «свои»? Не было у него ничего своего. Выдано всё было – во временное пользование.

Дежурство закончилось в восемь утра, все формальности с передачей смены – к девяти, и, демонстративно ускользнув от традиционного чаепития с главврачом, в половине десятого Зиновий Аронович был уже на свободе. Да-да, именно так он воспринимал этот момент, когда, проведя бессонные сутки – двадцать четыре часа, а с пересдачами и много больше в этом жутком, вопящем и вопиющем безысходном кошмаре, – выходил он к затхлому, полуразрушенному берегу реки Пряжки. Как бы ни был уныл вид этой, в отличие от большинства набережных Ленинграда, не стянутой смирительной рубашкой гранитных парапетов реки, всё же был он просторнее и свободнее того удушливого мира, где он, впрочем добровольно, перед тем находился. Станция метро была недалеко, и уже около десяти Зиновий Аронович давил на кнопку звонка, переминаясь с ноги на ногу, перед дверью квартиры номер семь дома номер сорок четыре по Лиговскому проспекту. Звонков у двери было полтора десятка. Рядом с одними виднелись малочитаемые имена жильцов, у одного была прикручена латунная табличка с именем владельца, а возле некоторых не было вообще ничего. Поколебавшись и надев для верности очки, Зиновий Аронович нажал кнопку одного из них, рядом с которым на узком кусочке картона было нацарапано имя, схожее со вторым именем его пациента. Никто не отозвался. Зиновий Аронович выждал несколько минут и нажал на следующий звонок. После четвёртой попытки за дверью послышались лёгкие шаги, и звонкий детский голос задал недетский вопрос:

– Чего надо?

Растерянный доктор ответил, что он к Буданову Евгению Викторовичу, после чего услышал удаляющийся топот и тот же голос, прокричавший где-то в коридорной глубине:

– Баба, Баба, это к дяде Жене пришли.

– Собутыльник припёрся, – констатировал приближающийся женский голос, сопровождаемый шаркающим звуком тапок.

Дверь распахнулась, но лишь на длину цепочки, и тот же вопрос прозвучал уже в другом, более зрелом исполнении:

– Чего надо?

– Здравствуйте. Я знакомый Евгения Викторовича, – начал было доктор излагать заготовленную легенду, как на сеансе гипноза, звучным и чётким голосом, но приём не сработал.

– Нету его, – прервали изнутри и попытались закрыть дверь, но Зиновий Аронович успел потянуть её на себя и подставить ногу. Понимая неравенство сил, старуха стала сговорчивее.

– Не живёт он больше тут, – заявила она. – Позавчера пришёл. Сказал, что выписался и завербовался куда-то на Север. Вещички собрал и уехал. Насовсем уехал. Ногу-то убери, милок.

– Вот как… – задумчиво протянул растерянный Зиновий Аронович. – А вы ничего такого необычного в нём при этом не заметили?

– А как же. Знамо, заметила, – едко откликнулась старуха. – Трезвый был!

И, изловчившись, через приоткрытую дверь лягнула Зиновия Ароновича в голень, а когда тот непроизвольно отдёрнул ногу – захлопнула дверь. Победный удаляющийся хохот он уже не слушал, погрузившись в свои мысли. Всё из сказанного этой старой ведьмой не противоречило его теории, кроме одного… Не мог Евгений Буданов заходить позавчера в эту квартиру, ну никак не мог, потому как уже почти неделю находился в месте, из которого выйти ему будет совсем не просто… А значит, ошибся он, теория неверна и ничего загадочного в этом случае нет.

Верный правилу доводить всё до конца, поплёлся он, хоть и без всякой надежды, в паспортный стол ближайшего отделения милиции. В подобные места не принято приходить с пустыми руками, но ни коробки конфет, ни даже захудалой молочной шоколадки у него с собой не было. Но ему повезло, попал он туда сразу после обильного чаепития с тортом по случаю чьего-то очередного дня рождения, девушки были сыты и расслабленны, и одного только его удостоверения из знаменитой «Пряжки» и легенды о неопознанном больном оказалось достаточно. Пышная и томная, раздобревшая и раскрасневшаяся от горячего чая и комплиментов блондинка вытащила из железного ящика несколько карточек.

– Да, есть такой. Да, проживал. Да, выписался в связи с переездом на новое место жительства. Куда? Нет у нас таких сведений. Фотографию? Ну ладно, так и быть… Хоть и стесняюсь, но вам, как врачу, покажу.

Все в комнате дружно заржали, но Зиновий Аронович только вяло оскалился. Высокий, смуглый и темноволосый мужчина лет двадцати пяти был никак не похож на потёртую сорока с лишним развалину, лежавшую сейчас у него в отдельном больничном боксе без ручки на внутренней стороне двери. Подселенец в мозг его пациента исчез, и добраться до разгадки не получилось.

Поздним вечером того же дня в крохотной, но своей и отдельной кооперативной квартирке – единственной собственности, что осталась ему после всех семейных пертурбаций, – Зиновий Аронович выпивал со своим ближайшим приятелем и бывшим одноклассником Лёнькой Фоминым, а ныне Леонидом Петровичем и капитаном ленинградского угрозыска.

– Понимаешь, Лёнька, какая штука, – задумчиво разглагольствовал доктор, плавно размахивая рюмкой. – Странное время какое-то. Вот у меня в отделении нет ни одного Наполеона или Александра Македонского. Вот сошёл с ума младший лейтенант – и что? Он мнит себя майором! Свихнулась продавщица из гастронома – догадайся, кем она себя теперь видит? Завмагом! Где Иисусы? Где инопланетяне? У нас измельчали даже сумасшедшие.

– Да и у нас тоже рутина… мелочь, стандарт. Профессоров Мориарти нет, – засмеялся приятель. – Но, может, это и к лучшему. А так… пьют, бьют друг другу морды. Ну и воруют, конечно, это основное занятие сейчас. Но тоже как-то неизобретательно. Кошельки, сумочки, ну квартиры обносят, а вот что-то новенькое увидеть трудно. Хотя… не часто, но встречаются и оригиналы. Иногда воруют самые неожиданные вещи: грязное бельё в прачечной, тела.

– Что? – вздрогнул Зиновий Аронович. – Тела? Какие тела?

– Да какая-то дурацкая история, – ответил Фомин. – Поступило через скорую в морг тело какого-то бомжа. От чего помер – неизвестно. Выяснить не успели. Поступило, как положено, было зарегистрировано, а на следующее утро исчезло… и никаких следов. Ни дежурный прозектор, ни ночной сторож, который был трезв (что само по себе уже подозрительно), ничего такого не помнят. Никто не приезжал, ничего не увозил. Чудеса.