Текст книги "Седьмой от Адама"

Худощавый, рыжий, аккуратно застёгнутый на все пуговки элегантного короткого пальто и с коротким раскладным зонтом в руке – одним словом, иностранец сидел на изрезанной мальчишками скамейке у входа, и проскочить в подъезд мимо него было никак невозможно. Но дома – а прожив в Ленинграде больше двадцати лет, Мазин искренне считал себя питерцем, – он чувствовал себя гораздо увереннее и смело двинулся вперёд.

– Ну, и что всё это значит? – Мазин решил напасть первым.

– Это означает, уважаемый Михаил Александрович, что нам действительно нужно поговорить. Это очень важно, – с нажимом ответил иностранец, не поднимаясь со скамейки.

– Да не о чем мне с вами разговаривать, – уже достаточно грубо сказал Мазин, направляясь к двери в подъезд.

– Да поймите вы, чёрт возьми, – взвизгнул, теряя невозмутимость, рыжий, – вы в опасности! Вы даже не представляете, в какой опасности вы находитесь! И вы, и я! Да, и я! Я бы не стал гоняться за вами по всей стране – пропади вы пропадом с вашим упрямством, – если бы такая же опасность не угрожала и мне. Только мы вдвоём, объединившись, может быть, сможем её предотвратить!

Мазин замер с протянутой к двери рукой. Липкий страх прикосновения к какой-то чужой и страшной тайне, появившийся у него две недели назад, когда он обнаружил пропажу изображения с фотографии, и немного поулёгшийся за последние дни, нахлынул снова и дал себя знать и капельками пота, выступившими на лбу, и ватной вялостью в коленях.

– Что вы несёте! Какая опасность?

– Несу? Простите моё, может, не слишком хорошее владение русским языком, но я вас не понял. Я ничего не принёс, – и рыжий показал свои пустые руки. – А про опасность я вам всё расскажу, только, если возможно, не здесь, а где-нибудь в тепле. Я очень замёрз, ожидая вас.

Вести незнакомца домой Мазину не хотелось, он подумал и, развернувшись, грубовато сказал:

– Пошли со мной, – и повёл незваного гостя в ближайшее кафе. Благо было оно рядом, за углом его дома.

Кафе с оригинальным названием «Северянка» находилось на втором этаже стандартного торгового центра, который в народе называли «стекляшкой», и оказалось, к счастью Мазина, ещё открыто. Посетителей было немного: двое молодых влюблённых ворковали за угловым столиком над кофе с пирожными, и троица суровых мужчин в противоположном углу зала, не слишком скрываясь, разливали под столом что-то принесённое с собой. Пожилая усталая официантка не дала им меню, а просто начала перечислять то немногое, что осталось на кухне. Мазин остановил её и попросил кофе. Незнакомец вежливо спросил, какой имеется коньяк, получил ответ, что тут вам не ресторан, и тоже ограничился кофе.

– У нас с вами, к сожалению, была не совсем удачная первая встреча, Михаил Александрович, но это моя вина, – начал свою речь рыжий. – Мне следовало быть с вами откровеннее и сразу рассказать вам всю историю, и, может быть, тогда бы мы не потеряли столько драгоценного времени впустую. Но, кстати, и вы обманули меня, Михаил Александрович. Мой друг, редактор каталога «Мак-Кеонс», рассказал, что получил от вас письмо о том, что у вас есть фотокамера Еноха! А вы не сказали мне, что интересуетесь фотоаппаратурой.

– Да с какой стати я должен был перед вами отчитываться? Кто вы такой и какое имеете право меня расспрашивать? – вспыхнул Мазин.

Глава 7

– Старый дурак! Ну что тебя на приключения потянуло? Сидел себе тихо столько лет, и на тебе – новые ощущения испытать решил. Ну, и как теперь выкручиваться будешь? Опять всё заново начинать?

Молодая элегантная женщина лет тридцати, частью вслух, а частью про себя произносившая этот монолог, сидела за столиком в полупустом кафе одна. Перед ней стояла высокая рюмка с мутно-зелёным абсентом и кувшинчик с водой, но она едва-едва разбавила тот шарик напитка в нижней части рюмки, который заполнил ей бармен, и пила абсент почти чистым, вызывая удивлённые и уважительные взгляды немногих посетителей. Разговаривала она сама с собой вполголоса, хотя иногда какие-то эмоциональные взрывы выплёскивались наружу громче, чем, видимо, предполагалось, и тогда посетители вздрагивали и поворачивали головы в её сторону. Прикончив свой первый абсент, женщина заказала следующий, но, не допив его и до половины, рассчиталась и вышла из кафе. Она спустилась по склону с Монмартра вниз к Сене. Путь был неблизкий, тем более на высоких каблуках. Но она была настолько погружена в себя, в свои мысли и проблемы, что ни новомодный асфальт, ни трёхсотлетний булыжник узких мостовых не сдерживали её твёрдой мужской поступи. Она прошла вдоль набережной, мимо закрытых на ночь лотков букинистов, неспешно выкурила сигарету, послушала и даже вставила сверху пару слов в громкую свару клошаров внизу, у самой воды. Потом миновала Елисейские поля и сразу за ними свернула вправо, на улицу Франциска I, затем сделала ещё пару уверенных поворотов и довольно скоро уже открывала своим ключом ажурную металлическую дверь рядом с зарешеченной на ночь витриной под вывеской «Фотографический салон мадам Е».

В помещении студии было темно, но она, не зажигая свет, прошла её насквозь и, спокойно ориентируясь во тьме, едва подсвеченной газовым фонарём с улицы, поднялась по неосвещённой узкой лестнице на второй этаж. Здесь она наконец включила электрическое освещение, сбросив у входа туфли, босиком прошла в комнату и, не раздеваясь, легла на диван.

Ей было о чём подумать. Двенадцать лет тому назад он – на тот момент сорокалетний состоятельный антиквар из парижского предместья – был на вершине блаженства. Его новая возлюбленная – семнадцатилетняя русская красавица из знатной, но совершенно обнищавшей фамилии, едва успевшая убежать от большевиков, – оказалась лучшим из всего того, что он успел испробовать за свою такую долгую жизнь. Она была умна, поразительно красива, воспитана и, самое важное, что его поразило, необычайно чувственна. Не наигранно, не притворно – он знал толк в симуляции, – а искренней страстью. Она занималась любовью так яростно и с таким удовольствием, что в какой-то момент ему захотелось почувствовать, понять, что она испытывает в его объятиях… и он это сделал. Сфотографировать её было несложно – она всегда была рада попозировать, а дальше всё было делом уже хорошо отработанной процедуры. Он хоть и с трудом, но избавился от своего не такого ещё старого прежнего тела, и довольно скоро в парижском полусвете появилась новая звезда. Молодая русская красавица, мадемуазель Е – так её сразу прозвали, оттолкнувшись от фамилии Елагина, открыла свой салон художественной фотосъёмки на рю Марбюф в тысяча девятьсот двадцать шестом году. Ни сама фотосъёмка, ни её художественное направление не были чем-то новым для этого города и не привлекли бы богемную и пресыщенную парижскую публику années folles («ревущих двадцатых»), если бы не хозяйка. Её красота и эротизм атмосферы её салона были чем-то выдающимся даже для столицы не сдерживаемых никакими рамками удовольствий. На какое-то, впрочем, недолгое время её фотосалон стал самым модным салоном Парижа, затмив салоны светских львиц, русских княгинь и модных литераторов. Круг её знакомств был огромен. В её салоне перебывали все непризнанные гении, ставшие впоследствии знаменитостями мирового уровня: от Хемингуэя и Джойса до Пикассо и Шагала. С некоторыми из них она была знакома и близко. Потом всё пришло в равновесие в этом быстро меняющемся мире славы, но имя мадемуазель Е по-прежнему волновало сердца как знатоков фотографии, так и понимающих толк в иных удовольствиях.

Тем сложнее была задача. Просто уехать незаметно она не могла – слишком заметной фигурой стала она в парижском бомонде, чтобы вот так, никому ничего не сказав, исчезнуть. Да и не в этих пресыщенных болванах дело – искать-то будут не они. Они только похлопают крыльями, поудивляются и посплетничают. А разыскивать станут другие, профессионалы: во-первых полицейские – а их её поклонник и настойчивый жених, начальник одного из парижских полицейских округов, сошедший с ума от неразделённой любви, поставит под ружьё всех – в этом можно было не сомневаться. И, во-вторых, что гораздо хуже, искать станут эти страшные русские, которые заявились к ней неделю назад в салон и стали шантажировать какими-то заявлениями с её подписями и фотографиями, сделанными до выезда их семьи из России.

Да откуда же он мог знать об этом? Ему и в голову не могло прийти, что его возлюбленная ещё в свои шестнадцать была завербована ГПУ, да и не завербована даже, а сама радостно предложила своё тело и юную душу мировой революции. Всё это было так некстати… Теперь мадемуазель Е предстояло исчезнуть, а вот как это обставить и в кого переселиться дальше – нужно было тщательно обдумать.

Выбор был велик – в её салон по-прежнему захаживали многие знаменитости, художники, поэты. Бывали и представители политической элиты и солидные, состоятельные банкиры – любой из них с удовольствием согласился бы на фотосессию, но ему очень не хотелось влезать в шкуру кого-либо из известных, бывших на виду персон. Хотелось отсидеться в тишине и спокойно передохнуть от суеты и нервотрёпки последних лет. После долгих переборов всех имеющихся под рукой вариантов она остановилась на молодом одиноком французе-механике, которого вызывала время от времени для починки чего-нибудь из фотооборудования или освещения.

Следующий день почти целиком ушёл на подготовку. Она перевела в наличные всё, что было под рукой стоящего, заложила в ломбард все драгоценности и несколько картин, сняла всё, что было на банковском счёте, но закрывать его не стала, чтобы не вызывать ненужных расспросов. Бросить придётся всё: такую уютную и со вкусом обставленную квартиру, столько милых её сердцу мелочей, собираемых долгие годы, подарки великих художников, рукописи знаменитых поэтов с автографами, а какой гардероб – и всё это бросить из-за такой ерунды!

«Стоп, – одёрнул он себя. – Стоп! Что это со мной? Уж слишком я вжился в это тело и в этот женский образ. Хватит! Нельзя так втягиваться. Бежать, срочно бежать».

Твёрдое правило – не брать с собой в новую жизнь ничего из прежней, ни одной зацепки, по которой можно было бы его связать с прошлым, – выполнялось им неукоснительно. Когда всё было готово, чемодан собран и билеты на утренний поезд лежали в кармане купленного, естественно, без примерки, на глаз мужского костюма, она позвонила французу и попросила его срочно зайти, чтобы кое-что подремонтировать. Он не отказался, несмотря на то что был уже вечер, – он всегда прибегал по первому её зову. Во-первых, она хорошо платила, а во-вторых, отказать такой женщине он был просто не в силах, как бы ни был занят. Поломка оказалась пустяковой и была устранена за десять минут, а потом это было решено обмыть по-русски, а потом хозяйке страшно захотелось сделать несколько художественных фотографий такого красавца. А потом они выпили ещё, и, раз уж фотографии были отсняты, она позвала его в специальную тёмную комнату – помочь их проявить. Небольшой заряженный пистолет с глушителем лежал под перевёрнутой кюветой, и нужно было только дождаться, пока на бумаге, опущенной в проявитель, появится изображение мужественного молодого человека.

Ещё час у него ушёл на то, чтобы вклеить фотографии в чистые бланки документов и проставить нужные печати, ещё полтора часа на то, чтобы сжечь ненужное в камине и уничтожить всё, что могло навести полицию на малейший след.

Её тело обнаружили на третий день, когда несостоявшийся жених – шеф полиции округа, не дозвонившись до возлюбленной, взломал с отрядом ажанов дверь её студии. Париж был потрясён убийством молодой женщины. Подняты на ноги были все, включая жандармерию, перетрясли всё парижское дно, но безрезультатно. А когда выяснилось, что убитая сняла в этот день большую сумму и заложила драгоценности, то следствие закономерно пришло к версии убийства с целью ограбления, на которой так и осталось.

А ещё через месяц, покружив предварительно по Европе и отдохнув в Бадене на водах, чтобы привыкнуть, приспособиться к новому телу, молодой француз открыл в Лозанне небольшую мастерскую по ремонту часов и фотоаппаратов.

Глава 8

– Меня зовут Максимилиан Карл Турн-унд-Таксис. Вы можете звать меня просто Макс. Я один из многочисленных потомков древнейшего княжеского рода Таксисов. Нет, у меня нет княжеского титула – вопросы династического наследования очень сложны, титул достался моему двоюродному дядюшке, но мне зато досталось приличное состояние и часть родового поместья. Кстати, все говорят, что я как две капли воды похож на одного из своих предков, которого звали точно так же – ну, или меня назвали как его – и жившего в середине девятнадцатого века в нашем фамильном замке в Регенсбурге. Нет, это я не хвастаюсь, это имеет отношение к моему рассказу. Так что, Михаил Александрович, наберитесь терпения.

Мазин, поёрзав, устроился поудобнее на жёстком стульчике кафе и своим видом выразил готовность терпеть.

– Я получил очень хорошее образование. Я пишу, читаю и свободно говорю на шести языках, включая латынь, русский, а теперь вот ещё и иврит. Но об этом позже. Моя основная специальность – психиатрия, вернее психоаналитика. А моё хобби – фотография и коллекционирование фотоаппаратуры. Кстати, у меня очень хорошая коллекция в нашем фамильном замке Санкт-Эммерам. Так что, если будете проездом в Регенсбурге, заезжайте, с удовольствием похвастаюсь.

Мазин кивнул головой в знак благодарности за приглашение и криво усмехнулся, представив, как он получает в профкоме характеристику для получения разрешения на поездку за границу, в капиталистическую страну, для осмотра коллекции фотоаппаратов.

– Мой предок и тёзка тоже собирал всё имеющее отношение к фотографии, и начало коллекции было положено им, так что можете себе представить, какие экземпляры там были, – Макс увлёкся и закатил глаза. Мазин непроизвольно облизнулся. – Говорю «были», потому что, увы, не всё сохранилось. Наследники за эти сто с лишним лет, прошедшие со смерти князя Максимилиана в 1861 году, были разные, но вот коллекционеров фотоаппаратуры среди них не оказалось. К коллекции относились из рук вон плохо и при случае норовили что-нибудь продать. Но кое-что всё же осталось. Так вот к чему я… С полгода тому назад я искал какую-то книгу в семейной библиотеке и в одном из старых фолиантов, не снимавшихся с полки сотню лет, обнаружил вложенную тонкую тетрадку в чёрном бумажном переплёте, написанную от руки на иврите и с рисунками студийных фотокамер. Я страшно заинтересовался. Сначала я хотел отдать её в перевод, но потом решил, что ещё один язык мне не помешает, и выучил иврит.

– Вот так просто. Взяли – раз – и выучили, – саркастически заметил Мазин, насторожившийся при упоминании чёрной тетрадки.

– Ну да, – не понял юмора Макс. – Ну, не так чтобы раз, и всё, но выучил. Это не так сложно, как кажется. Да и вообще, языки – полезное и увлекательное занятие.

Мазин, с трудом продравшийся через это «увлекательное занятие» к тройке в школьном аттестате, а после сражавшийся с немецким языком и в институте, и на дополнительных курсах, куда регулярно выпрашивал направления в своём НИИ, и лишь в результате этих многолетних адских усилий вполне сносно для непрофессионала выучивший язык, недоверчиво хмыкнул. Но развивать тему дальше не стал, поскольку упоминание о тетрадке в чёрной обложке сразу придало рассказу иностранца дополнительный интерес и какое-то правдоподобие.

– Так вот тетрадь эта оказалась дневником, вернее, первой частью дневника некоего Еноха, – продолжил Макс, – еврея, изготовителя фотокамер из моего родного Регенсбурга, жившего там с 1823 по 1843 год, – это я уже потом проверил по налоговым записям в ратуше. Действительно, был такой. Откуда пришёл – неизвестно, и куда исчез – тоже. Так вот, судя по дневнику, этот Енох был, во-первых, в приятельских отношениях с моим предком Максимилианом, а во-вторых, был не просто мастером по изготовлению фотокамер, а ещё каббалистом, мистиком, алхимиком, и ещё бог знает какими магическими практиками увлекался. И всё это он пытался применить при создании своих фотокамер. Он сделал немало обычных фотоаппаратов, но в дневнике он подробно описывает свои опыты и изготовление только нескольких камер, которые должны были обладать специальными, очень специальными свойствами. Он давал им номера в соответствии с буквами еврейского алфавита – и не по порядку изготовления, а по сути, по смыслу. Вы же знаете, что в Каббале у каждой из букв есть свой особый смысл и цифровое значение?

Мазин, слышавший о Каббале второй раз в жизни, и оба из них сегодня, важно кивнул. Официантка принесла заказанный кофе и тут же хмуро сообщила, что они скоро закрываются. Мазин понял намёк и рассчитался за обоих – Макс посмотрел удивлённо, но промолчал, подвинул к себе мутную бурду, понюхал и жалобно сказал, что коньяк, даже тот плохо перегнанный бренди, который в этой стране называют коньяком, был бы лучше, чем это… Мазин предпочёл промолчать и сделать вид, что не расслышал, – ему пока не хотелось вести незнакомца к себе в квартиру и отпаивать его коньяком, прибережённым для другого случая. Макс обречённо глотнул из чашки, сморщился и продолжил:

– Единственная его камера из тех, что нашлись в коллекции моего предка – вернее, в том, что от неё осталось, – была камера под буквой «Далет» и номером четыре, это четвёртая буква алфавита. Судя по описанию в тетради, она должна была что-то излечивать. Енох применил там все известные ему магические ухищрения и плюс к этому сделал корпус камеры из индийского дерева ним, которому и в народных суевериях, и в магических практиках придавались всяческие целебные свойства. Кстати, многие так до сих пор и считают. И вот эта камера оказалась в моих руках – вы можете представить себе моё состояние, Михаил Александрович?

Мазин снова промолчал и только невразумительно пожал плечами, так, чтобы это движение в случае чего можно было бы истолковать двояко. У него у самого, похоже, были уже две таких камеры, и пока что никакого радостного возбуждения по этому поводу он не испытывал.

– И я, конечно, проверил. У моей племянницы было какое-то редкое кожное заболевание, и я с трудом уговорил её сфотографироваться. А через несколько дней у неё всё прошло. Вы представляете, Михаил Александрович? Её сыпь прошла и перешла на фотографию! Фотография потемнела, пошла какими-то пятнами, и я её сжёг, как и было указано в тетрадке. А девочка жива и совершенно здорова!

Подойдя к их столику снова, официантка уже молча забрала чашки с недопитым кофе и, показав на часы, удалилась.

– Я уже месяц тут у вас в СССР и всё не могу к этому привыкнуть, – тоскливо сказал Макс.

– Ничего, привыкнете, – хмыкнул Мазин, – это, говорят, первые сто лет тяжело, а потом привыкаешь.

Макс не оценил мазинского юмора и только жалобно посмотрел на шутника.

– Ладно, – решился Мазин, – пошли ко мне. Не на улице же нам разговаривать.

В прихожей Макс вёл себя ещё чинно, в соответствии с заслуженным, но не доставшимся титулом, но, зайдя в комнату, немедленно забыл о воспитании и бросился к фотокамерам. Крадущейся походкой он кружил вокруг них, осматривал, изучал со всех сторон, облизывал и облизывался и только что не урчал от удовольствия. Мазин возился на кухне. Достал очередной припрятанный коньяк, скрепя сердце нарезал дефицитные лимон и полукопчёную колбасу: всё же не каждый день принимаешь дома немецкого князя. Отвлёкся он, когда Макс крикнул из комнаты, нет ли у него увеличительного стекла или лупы. Мазин вернулся в комнату, достал большую старую и мощную лупу на деревянной ручке. Макс схватил её и стал тщательно разглядывать латунную табличку, привинченную сбоку.

– Так я и думал, – победно сказал он. – Смотрите, Михаил Александрович. Видите, справа от имени «Енох» выгравирован маленький значок – это «Нун», четырнадцатая буква еврейского алфавита. Енох описывает эту камеру в тетради, пишет, что князь – тот самый мой родственничек – сам принёс для неё дерево, какое-то с очень тяжёлой историей, кажется доски от эшафота, и потребовал изготовить из них фотоаппарат. Енох не мог ему отказать и выполнил заказ, но князь почему-то остался очень недоволен результатом.

Он снова стал кружить вокруг обоих фотоаппаратов, теперь уже с лупой в руках.

– А маленькая отвёртка у вас есть, Михаил Александрович? Под табличкой могут быть ещё какие-то знаки. Так частенько бывает на старых камерах.

Мазин достал отвёртку, и они вместе открутили и осмотрели таблички, но ни под одной из них ничего не нашли.

– А это «Гимел» – третья буква алфавита, – прошептал Макс, разглядывая в лупу значок, смахивающий на скачущего кенгуру на пластинке с камеры Мазина. – Но в той части дневника, которая у меня есть, не сказано, что Енох сделал эту фотокамеру, только о замысле, так что я ничего не знаю про её свойства.

Мазин колебался – не в его правилах было выкладывать все козыри, тем более всё ещё подозрительному незнакомцу, но любопытство пересилило.

– Ну, тогда поищите в этой. – И театральным жестом он извлёк из портфеля, который так весь этот день и проносил с собой, свою чёрную тетрадку.

Макс, задохнувшись и выпучив глаза, выхватил тетрадь из рук Мазина, ни слова не говоря, рухнул на стул и принялся читать, шевеля тонкими губами и изредка что-то вскрикивая. Мазин, хмыкнув, отправился на кухню и стал оттуда по очереди выносить и ставить на стол всё, что приготовил. Сначала вынес посуду, потом коньяк и стопки, а когда он вернулся в третий раз, теперь уже с закуской, на потомка княжеского рода было страшно смотреть. Он был смертельно бледен, лоб покрылся испариной, губы дрожали.

– Он сделал её, сделал, – бормотал бедняга, – он всё-таки её сделал. Она существует, и это она, и она здесь, и он здесь…

– Что сделал? Кто «он»? – потряс Мазин за плечо совершенно ошалевшего гостя. – О чём вы, Макс?

– Он сделал эту камеру. Он всё время пытался её сделать – об этом есть в первой тетради, только в ней ещё намётки, ещё ничего не определено, а тут уже всё описано, он её сделал!

– Ну, сделал, и ладно. Кто он, который «здесь», и что за камера? – Мазина уже стало раздражать поведение странного гостя.

– Михаил Александрович, – Макс начал приходить в себя. – Он, это Енох, вы уже знаете, о ком я говорю, сделал фотокамеру под буквой «Гимел» – и вот она! Эта третья буква алфавита – это знак странствия, скитания, круговращения мира и… и переселения душ! Я уже говорил вам, что об этом замысле он пишет в первой части дневника. Кстати, это у вас не вторая часть, Михаил Александрович, а третья – вот тут в начале, да не тут, на последней странице (это же иврит, справа налево читать надо), стоит буква «Гимел» и цифра три. Так вот, он ещё в первой части описывает, как ищет знаки, подбирает, заказывает у всех нужное дерево, а вот в этой – он уже всё нашёл и проверил, и… и я думаю, что он, Енох, сейчас здесь, в Ленинграде.

– Да бросьте, Макс. Это всё нереально, – неуверенно возразил Мазин, в глубине души уже поверив, что всё, что говорит этот рыжий, правда.

– А это, – и Макс указал рукой на две стоящие у стола фотокамеры, – это реально?

Мазин не знал, что ответить. Наступила пауза, тишина, и только мышка номер один, проснувшись, вдруг проявила неожиданную активность и забегала по клетке.

– Как к вам попала эта фотокамера, Михаил Александрович? – тихо спросил Макс.

– Купил у случайного алкаша, – честно ответил Мазин.

– То есть вы понимаете, что она украдена, – мрачно резюмировал Макс.

– С чего это? Вовсе не обязательно. Может, он нашёл её где-то на свалке. Такие люди вечно роются во всяких помойках, – вяло стал сопротивляться Мазин, понимая, что его доводы выглядят достаточно уныло. Ему и самому было трудно представить себе человека, выбросившего такую вещь и не попытавшегося до того хотя бы отнести её в комиссионку.

Оба снова замолчали. Мазин разлил коньяк по рюмкам. Жестом пригласил Макса к столу. Тот, не отрывая взгляда от камеры, выпил, нашарил лимон.

– А как вы оказались в этом городке на Украине, где мы встретились? – задал вопрос Мазин, просто так, чтобы что-то сказать, а за это время попытаться переварить сказанное Максом.

– Да всё очень просто, – устало ответил тот. – Я выписываю массу журналов по фотографии со всего света. И вот в последнем номере единственного вашего журнала (я прочёл его уже здесь, в Ленинграде), «Советское фото» называется, вижу заметку про изображения людей, исчезающие с фотографий. Какой-то фотолюбитель из этого городка прислал её в редакцию. Те посмеялись и поместили её в раздел юмора. Но я-то сразу понял, о чём речь, ведь эта камера описана в дневнике Еноха. Вот и поехал туда. Поначалу я подумал, что вы – это очередное воплощение Еноха и что это вы убили этого старого фотографа, но потом понял, что ошибся.

– И как вы это поняли? – заинтересовался Мазин.

– Вы много всяческих глупостей наделали, Михаил Александрович, да и не стал бы Енох отказываться от разговора со мной, как вы это сделали тогда, в гостинице. И он бы сразу понял, кто я. Во-первых, я внешне просто копия своего предка, которого он хорошо знал, а во-вторых, я же вам представился так, что это было понятно. Ну и ещё следователь Наливайло, которому я хорошо заплатил, собрал много информации о вас, так что я понял, что Енох – это не вы. По крайней мере, пока.

– Что значит «пока»? – содрогнулся Мазин.

– А вы так ещё и не поняли, Михаил Александрович? Я же вам объясняю: вы и я в серьёзной опасности – я намеренно не говорю «в смертельной», потому что то, что может произойти с нами, хуже смерти!