Текст книги "Седьмой от Адама"

Глава 6

Ближайший зоомагазин, на его счастье, нашёлся в трёх кварталах от дома. Народу было мало: вежливая и использующая давно забытые всеми слова санкт-петербургская старушка покупала корм для канарейки, а две девочки в белых школьных фартучках выбирали хомячка для живого уголка – осматривали каждого, которого вялая продавщица вытаскивала им из клетки, и примеряли, подходит ли ему заранее заготовленное имя. Имя было женское, но продавщица, работавшая недавно, не различала хомячков по полам, и в результате девочки купили упитанного мальчика, нарекли его тут же Мусей и, радостно повизгивая, убежали, размахивая картонной коробкой с несчастным Мусей, которого уже изрядно укачивало. Подошла очередь Мазина.

– Мне бы парочку белых мышей, – стесняясь, как при покупке в аптеке презервативов, сказал Михаил Александрович.

– Вам пару – в смысле, мальчика и девочку? – переспросила продавщица.

– Да мне, собственно, пол не важен, – растерянно ответил Мазин. – Мне пару – в смысле, две. Мыши.

– Вам на кормление, что ли? – безразлично поинтересовалась продавщица.

– Кормление кого? – не понял он.

– Ну, кормить ими будете? Не знаю, кто там у вас: удав, крокодил?

– А-а-а… – сообразил Мазин. – Нет, я сам их ем, – подумал, что пошутил он.

Но оказалось, что напрасно. Недаром бабушка частенько повторяла ему:

– Мишенька, каждое слово, которое ты скажешь, будет лишним.

Продавщица не улыбнулась.

– Понятно. У нас уже один такой покупатель был. Каждую неделю по пять мышей брал. Говорил, что удав у него в ванной живёт. А я потом его соседку встретила. Так говорит, у них в квартире не то что удава – и ванной-то нет.

– Так что ж он с ними делал? – заинтересовался Мазин.

– А кто его знает. Может, опыты какие, – хмуро ответила она, глядя исподлобья. – А вам для опытов?

– Нет-нет, что вы, – пробормотал Мазин. – Мне для рагу.

Это успокоило продавщицу, и она поставила Михаилу Александровичу следующую трудную задачу:

– Вам их в коробку? Или клетка нужна?

– Не знаю, – растерялся Мазин. – Наверно, в клетку.

– С колесом?

– Что?

– Клетку, говорю, вам с колесом или без?

– С каким колесом? Для чего?

– Ну, для этих, для мышей. Чтоб бегали в нём. Чтоб здоровые были.

До Мазина наконец дошло.

– Нет-нет. Колеса не надо. Я с ними сам бегать буду. По утрам. В парке.

Но и на этом испытания не закончились. Его заставили выбрать пол мышей, потом корм, потом опилки. На вопрос, какой запас корма нужен, Мазин задумчиво ответил: «Дней на пять», чем ещё больше укрепил продавщицу в её подозрениях. И уже напоследок, подведя его к огромной клетке с полусотней этих красноглазых созданий, ему предложили выбрать самому, «какие ему больше нравятся». Единственно приятным моментом в этой покупке была цена. Мышки стоили на удивление дёшево, и он подумал, что в период серьёзного безденежья такой недорогой источник белка может оказаться очень кстати. От всех этих развлечений Михаил Александрович изрядно устал. На обратном пути он присел покурить, вспомнил девочек с хомячком и подумал, что надо бы дать своим мышкам имена. Начал припоминать, как звали его давних и любимых подруг, но потом сообразил, для чего приобрёл этих милых грызунов, и решил оставить их безымянными.

Дома он первым делом убрал уже неинтересный «Гёрлитцер» на стеллаж. Достал с полки «Еноха» и установил его на треногу. Потом распаковал клетку с мышками и поставил на журнальный столик. Те выползли из пластмассового домика в углу и принялись деловито обнюхивать новое помещение. Мазин проголодался и вспомнил про корм. Достал из того же пакета две крохотные плошки – в одну насыпал мышиную еду, во вторую налил воду. Мышки не обрадовались. Он обозвал их неблагодарными тварями и пошёл готовиться к съёмке.

Фотограф он был неопытный. В детстве походил с месяц в школьный фотокружок, перепортил с десяток рулонов плёнки и несколько пачек фотобумаги. Выпросил у родителей денег на фотооборудование и позже, уже будучи взрослым, увёз его с собой в Ленинград. С тех пор в кладовке так и пылились и фотоувеличитель, и глянцеватель, и красная лампа. Начав коллекционировать фотокамеры, он вспомнил о них, откопал в залежах хлама, потом занялся потихоньку теорией, что-то вспомнил, чему-то подучился и теперь более-менее сносно мог сам проявить чёрно-белую плёнку и отпечатать снимок. Он приготовил оборудование, собрал в ванной увеличитель, развёл и налил в кюветы проявитель и закрепитель, вставил в аппарат новую кассету. Фотографировать первую мышь он решил на столе, но только сейчас ему пришло в голову, что вряд ли ему удастся убедить её посидеть хоть минуту неподвижно и подождать, пока вылетит птичка. Да и выпускать грызуна на стол, чтобы потом гоняться за ним по всей квартире, ему как-то не хотелось. Подумав, он пересадил одну мышь в стеклянную, чисто вымытую трёхлитровую банку из-под болгарских огурцов и, очистив стол и застелив его свежей, праздничной скатертью, установил её посередине. Затем выставил свет – это выражение профессиональных фотографов ему страшно нравилось. В данном случае он попросту перетащил единственную настольную лампу поближе, включил и направил на банку с мышкой. Та неуютно поёжилась, засуетилась, но спрятаться было негде, и она, сжавшись, затихла. Мазин долго возился с настройкой, крутил объектив, залезал под шторку и, наконец, строго скомандовав мышке замереть и смотреть на него, нажал на спуск. Перед тем как проявить снимок, он уже собрался пересадить свою фотомодель обратно в клетку, но в последний момент сообразил, что через секунду уже не сможет отличить её от соседки, и, зажав несчастную в ладони, нарисовал на её шелковистой спинке фломастером жирную единицу.

Он проявил плёнку и повесил её подсушиться, зацепив за уголок обычной бельевой прищепкой. Пока она сохла, поболтал по телефону с Машей, рассказал о поездке, о встрече со старыми друзьями и договорился, что она придёт к нему в гости завтра, после работы. У него оставалось ещё два дня до выхода на службу, которые он собирался использовать на то, чтобы прийти в себя от утомительного путешествия и на опыты. Про мышей он решил Маше пока не говорить и напомнил себе не забыть спрятать клетку перед её завтрашним приходом. Плёнка высохла, он снова закрылся в ванной комнате и отпечатал с неё один снимок, испортив при этом три листа фотобумаги. Положил влажный отпечаток на электрический глянцеватель и пошёл на кухню приготовить ужин. В холодильнике была пусто и непривычно чисто – всё, что там оставалось, он выкинул перед отъездом, и из съестного в доме имелся только корм для мышей. Увлёкшись экспериментами, он позабыл зайти в продуктовый магазин. Разозлившись на себя и на несчастных подопытных грызунов, Мазин вернулся в комнату с единственным съедобным, которое нашёл на кухне, – начатой бутылкой коньяка.

– Вот и пришло время вами закусить, – злобно заявил он, открывая коньяк.

Одна из мышек никак не отреагировала на кровожадное заявление нового хозяина, а вот вторая, с фиолетовой единицей на спине, насторожилась и быстро юркнула в домик. Мазин открыл коньяк, и тут его осенило – он вспомнил, что в нижнем шкафчике возле плиты должна быть припрятана его праздничная заначка: банка сайры в собственном соку и заветная баночка красной икры, тщательно утаиваемая даже от Маши, для какого-нибудь очень специального случая. Пританцовывая от предвкушения, он открыл сразу обе банки. Выпив рюмку, он сначала медленно, маленькой ложечкой, наслаждаясь, прижимая каждую икринку к нёбу, пока она не лопнет, закусывал коньяк икрой, а уж после, когда вкус дефицитного лакомства во рту истаивал, выковыривал вилкой прямо из банки не менее дефицитную сайру. Ел жадно, причмокивая и сожалея, что нет хотя бы хлебной горбушки, чтобы вымакать со дна жестянки сочную подливку. Когда с сайрой было покончено, а в баночке с икрой ещё осталась почти половина, он закурил и вспомнил про фотографию. Та уже подсохла. Снимок получился на удивление удачный: чёткий и контрастный. Мазин загордился и вслух похвалил себя. Как ни жаль было уничтожать такую работу, но эксперимент следовало довести до конца. Он взял ещё тёплую фотографию и, пристально глядя на несчастную мышку номер один, которая к тому времени вылезла из домика и спокойно хрумкала кормом, порвал на мелкие кусочки. Затем порезал на такие же кусочки негатив, не забыл и три испорченных отпечатка, сложил всё это в большую пепельницу и поджёг. Конечно, делать это надо было на кухне, так как комната немедленно наполнилась вонючим дымом, но на кухне драматический эффект был бы не так силен. Пока бумага и плёнка, чадя, догорали в пепельнице, Мазин открыл форточку и вернулся к столу, всё это время не спуская глаз с подопытного грызуна. А тот, не обращая никакого внимания на всю эту суету, спокойно доел свой ужин, окунул кончик мордочки в плошку с водой и неторопливо удалился в домик – спать.

Михаил Александрович посидел ещё немного, дожидаясь эффекта, не дождался и включил телевизор, к которому не подходил уже две недели. По первому каналу шло «Лебединое озеро».

«Что, опять? Ведь недавно одного похоронили, месяц только прошёл, – промелькнуло у него в голове. – И снова?»

Как и у большинства советских людей, у него уже выработался условный рефлекс на балет Чайковского, как на сигнал о том, что помер кто-то из Политбюро. Но на этот раз тревога оказалась ложной. По другому каналу шла весёлая комедия двадцатилетней давности, и значит, балет на этот раз танцевали без всякой скорби – просто как балет. Все пока были живы – и мышки тоже.

Первое, что сделал Мазин, проснувшись, – бросился к клетке. Обе мышки весело суетились и гонялись друг за другом в уже не слишком чистых опилках: то ли играли, то ли ссорились, но определённо были живы. Как ни странно, но Михаил Александрович вместе с облегчением, что ничего страшного и таинственного не произошло, испытал и некоторое разочарование. Значит, его «Енох» не обладает той жуткой силой, как камера партизана Изи? Ненастоящий какой-то у него «Енох» оказался.

Он позавтракал стаканом горячего несладкого чая (сахара в доме тоже не нашлось), сунул в карман две плетёные авоськи и отправился в ближайший гастроном. По дороге проверил почтовый ящик и, о чудо, вытащил из него бледно-розовую квитанцию, извещавшую, что ему следует зайти в почтовое отделение и получить прибывшую на его имя посылку. Он ожидал её, но никак не думал, что она дойдёт так быстро.

Голод оказался сильнее любопытства, и начал он всё-таки с гастронома. Две полных сетки продуктов украсили пустовавший холодильник, и, дожёвывая на ходу кусок «Докторской колбасы, Мазин помчался на почту. Здоровенный фанерный ящик, который, пыхтя, вытащили ему две немолодых женщины в синих рабочих халатах, привёл Михаила Александровича в лёгкое уныние. Нёс он его долго, с остановками, всё пытаясь перехватить поудобнее, да никак не удавалось. На свой четвёртый этаж без лифта он поднимался, пыхтя и ругаясь вслух, а на площадке между вторым и третьим даже присел на ящик, чтобы отдышаться.

Дома аккуратно снял гвоздодёром фанерную крышку. Фёдор, или кто там ещё ему помогал, упаковали камеру на славу: обмотали какими-то тряпками и засыпали все остро пахнущей свежим деревом стружкой. Мазин вытащил камеру из ящика и установил её на треноге вместо своей. Изина фотокамера внешне ничем особо не отличалась от его, но Мазин не огорчился. Он как бывалый филателист знал, как разительно отличаются по цене две, казалось бы, одинаковые на взгляд непрофессионала марки. Как малейшее отличие в цвете, зубцовке или водяном, невидимом глазу знаке поднимает её цену до недосягаемых для рядового коллекционера высот. Ко второй части эксперимента всё было готово, и Михаил Александрович потянулся к клетке с подопытными. Заметив его движение, мышка с номером на спине тут же бросила грызть корм и метнулась в домик. Он сначала собрался выковырять её оттуда, но потом решил, что она уже в одном опыте поучаствовала, и теперь настала очередь второй жертвы. Мазин вытащил её из клетки, написал фломастером на мелко дрожащей спинке цифру два и запустил в ту же стеклянную банку.

Далее он проделал всю ту же процедуру, что и в первый раз. Сфотографировал мышку Изиным аппаратом, проявил, напечатал, высушил фотографию, сжёг её в пепельнице и порезал негатив на мелкие кусочки. И ничего не произошло. Ничего. Разочарованный результатом, он оставил банку с мышкой в центре стола, прикрыл её на всякий случай толстой книгой, чтобы мышка не попыталась удрать, и пошёл в магазин купить вино и цветы к Машиному приходу. В ликёро-водочном отделе «выбросили» дешёвый портвейн, и шумная, неаппетитно пахнущая очередь, выстроившаяся за ним, извивалась через всё помещение и выползала на улицу. Мазин обречённо встал в хвост очереди – времени до Машиного прихода было достаточно. Пока отстоял и под неодобрительные взгляды вместо дефицитного портвейна взял две бутылки болгарского сухого, пока добежал до станции метро, возле которой находился единственный в округе цветочный ларёк, прошло почти два часа.

Дверь в квартиру оказалась закрыта не так, как он её запер, уходя, – не на оба замка, а только на защёлку. Мазин аккуратно, стараясь не шуметь, открыл – в квартире было тихо. Сделал несколько осторожных шагов, и тут на кухне, хлестнув по напряжённым нервам, зазвенел телефон.

Звонила Маша. В истерике. Голос срывался почти на визг, но текст был понятен.

– Мазин! – в моменты раздражения она всегда называла его по фамилии. – Мазин, ты идиот? Маньяк? Что ты вытворяешь? Ты сошёл с ума там у себя в своей провинции?

Михаил Александрович, ошалевший от такого напора, тщетно пытался выяснить, что произошло.

– Машенька…

– И не звони мне больше! И не подходи ко мне в институте. Твои ключи я оставила в прихожей на вешалке!

– Что случилось, Маша? – повысив голос, попытался он прервать поток оскорблений.

– Ты ещё спрашиваешь? Ты там для развлечения мышей мучаешь? Маньяк! Садист!

– Почему ты решила, что я их мучаю? – Мазин не знал, как выкрутиться. Ну надо же было ей прийти раньше! Сюрприз сделать захотела. Дура!

– Почему? А чем ты там ещё занимаешься, если у тебя мёртвые мыши на столе валяются?!

– Как – мёртвые? – вскинулся Мазин. – Какой номер?

– Что? Номер? Номер чего? Телефона? У мыши? Мазин, ты псих! Тебе лечиться надо! – Она что-то ещё кричала, потом швырнула трубку, но он уже не слушал. Забыв про телефон, он рванулся в комнату. В центре стола в стеклянной банке, вытянувшись на боку, лежала дохлая белая мышка. Рядом с банкой стояла пепельница, полная обгорелой съёжившейся фотобумаги, и пахло в комнате соответствующе. Вторая мышка – живая и здоровая – стояла в клетке на задних лапках, держась передними за прутья клетки, и, укоризненно покачивая головкой с печально опущенными вниз белыми усиками, грустно смотрела на хозяина. Взяв салфетку, Мазин аккуратно перевернул покойную и, чтобы убедиться ещё раз, посмотрел на номер на её спинке. Это была мышка номер два – Изина камера сработала.

Устраивать торжественные похороны первой жертве своих экспериментов Мазин не стал. Он просто завернул мышку номер два в салфетку и выбросил в мусорный бак. Туда же полетели купленные для Маши цветы. Вернувшись в квартиру, Мазин сварил полпачки магазинных пельменей, залил их сметаной и, обмакивая в налитый в блюдечко уксус, безо всякого аппетита съел, запивая уже не нужным кисловатым сухим вином. После ужина он вернулся в комнату, поставил рядом две камеры, свою и Изину, и стал их сравнивать. У камер были разные, но определённо соответствующие своему времени объективы. У его камеры стоял роскошный Steinheil – один из самых ранних и редких, а у Изиной – не менее знаменитый французский Chevalier Farb. Оба в отличном состоянии, с чистой оптикой и блестящими латунными кольцами. У обеих камер были одинаковые кожаные и отлично сохранившиеся меха, да и само дерево корпуса внешне было схожим. В общем, выглядели они практически одинаково. Обе были отделаны красным деревом и богато украшены резьбой – недаром тот алкаш, который продавал ему вторую, заломил такую несуразную цену. Он вспомнил всю историю покупки и рассмеялся.

Алкаша этого он встретил на воскресной барахолке у Владимирского рынка, где тот торговал всяким хламом. Из груды ржавых железок в его старом фибровом чемоданчике Мазин выудил пару бронзовых колец от объектива, какую-то нужную ему запчасть от фотокамеры, а в куче прочего барахла, сваленного на расстеленном на земле одеяле, обнаружил две старых деревянных кассеты для фотопластинок. Мужик заломил три рубля за всё, но под строгим взглядом Михаила Александровича стушевался, и сторговались они на полутора. Рассчитавшись, Мазин поинтересовался, нет ли чего ещё, связанного с фотографией, на что алкаш безразлично ответил, что, мол, есть ещё много всякого – и коробки ещё остались, и камера какая-то большая деревянная. Сердце коллекционера забилось учащённо, но правила торговли Мазин знал: нельзя было выказать интерес – это автоматически увеличивало цену.

– Ну так я могу посмотреть. Может, и куплю чего, если не совсем хлам.

Алкаш уже, видимо, наторговал нужную на вечер сумму, а напрягаться и тратить лишнее время на нахождение в сознании ему не слишком хотелось.

– Ну, давай завтра, мужик, встретимся тут же, и я тебя отведу. Тут неподалёку моя конура.

Мазин знал этот тип. Никаких шансов на то, что он тут завтра вовремя появится, не было. Может замёрзнуть под забором сегодня, может оказаться в вытрезвителе, а если избежит всего этого, то наверняка забудет.

– Нет, не могу завтра. Я не местный и сегодня вечером уезжаю, – сказал он первое, что пришло в голову, и тут же пожалел – для приезжего цена наверняка будет выше. – Пошли сейчас. Тем более что ты говоришь, тут недалеко.

Алкаш ещё недолго посопротивлялся, но потом, видимо, решив, что раз клиент так настаивает, то можно будет слупить с него подороже, согласился. Мазин помог нести чемоданчик, остальное своё барахло алкаш связал по-цыгански в узел, и они довольно быстро дошли до облезлого доходного дома в глубине лиговских проходных дворов, где у алкаша оказалась на удивление большая, но вонючая и заваленная всяким хламом комната в полуподвале. Пока Мазин старался адаптироваться к запахам и приноровиться дышать через раз, алкаш нырнул куда-то и вскоре появился с замотанным в цветные тряпки деревянным ящиком. И вот тут-то и без того влюбчивый Мазин дрогнул и наконец-то по-настоящему понял, что такое «любовь с первого взгляда». Это была она. Как попала она сюда? Кто и откуда похитил эту явно нездешнюю красавицу? Кто посмел одеть её в это грязное тряпье?

Алкаш оказался прирождённым физиономистом, интерес клиента почувствовал и цену заломил немереную. Сумма была странной, не круглой, но Мазин быстро понял её происхождение: она была эквивалентна ящику водки – двадцати бутылкам. Это была треть мазинской месячной зарплаты. Согласиться на такое означало как минимум недели полторы голодного существования, да и не было с собой таких денег – едва набралась бы и половина, но и уйти отсюда без этой камеры он уже не мог. И Мазин начал торг. Он бился больше часа и взял алкаша измором. Тому уже всё осточертело, он устал, его мучило похмелье, он рвался на улицу, к магазину, где ждали друзья и собутыльники и где с чёрного входа можно было получить долгожданное облегчение. Мазин, почувствовав слабину, усилил напор, и в результате алкаш согласился на цифру, вмещающую в себя десять бутылок того же напитка. Кроме того, поковырявшись в груде хлама, он дал Мазину в придачу ещё складную подзорную трубу и три деревянных кассеты для фотопластинок. В этих потемневших от времени коробках, в отличие от купленных Мазиным у того же алкаша на барахолке, похоже, находились пластинки, так как были они заметно тяжелее. Открывать их на месте опытный Мазин, конечно, не стал. Если там действительно были стеклянные пластинки, то был шанс, что они или ещё не засвеченные, или уже проявленные и с сохранившимся изображением. В любом случае вскрывать их можно было только при красном свете.

Вспомнив о пластинах, Мазин подумал, что, может, сейчас и самое время ими заняться, – так и лежали они в тёмной кладовке на полке, всё руки до них не доходили. А сейчас как раз удобно: и аппаратура вся из ванной ещё не убрана, и химикаты разведены. Он принёс эти три коробки в ванную и при свете красного фонаря стал по очереди их открывать. В первой оказалась непроявленная пластинка. Но проявлять-то её нужно было совершенно иначе, чем современные ему плёнки, и если до того что-то с этой пластинкой ещё можно было сделать, то Мазин, попыхтев над ней минут пятнадцать, загубил её окончательно. Во второй оказалась проявленная, но уже совершенно чёрная пластинка – сто с лишним лет большой срок. А вот из третьей кассеты Мазин, нацепивший для такого случая резиновые медицинские перчатки, подаренные приятелем-хирургом, вытащил маленькую, обрезанную под размер коробки тонкую тетрадку в чёрной бумажной обложке.

Вернувшись в комнату, он застал мышку, ставшую теперь единоличной хозяйкой жилья, за тем, что она выбрасывала из клетки опилки с перемешанным в них помётом на чисто выметенный и протёртый к приходу Маши мазинский паркет.

– Ты что вытворяешь? Уборкой занялась, красноглазая? – завопил возмущённо Мазин. И тут ему – он мог бы поклясться в этом – показалось, что мышка совершенно отчётливо повела два раза мордочкой вверх-вниз, положительно отвечая на его вопрос.

Пришлось смести всю грязь с пола и, пересадив номер первый на время в стеклянную банку, вычистить клетку и насыпать свежих опилок. И уже только после этого заняться тетрадкой. Аккуратно пролистав несколько хрупких пожелтевших страниц, плотно заполненных тщательно выписанными мелкими значками, Михаил Александрович почувствовал, что влезает он всё глубже и глубже в какую-то непонятную историю, где вместо ответов ему подкидывают всё новые загадки. Что это за язык, Мазин, конечно, знал, но читать не умел вообще, да и разговорным ивритом не владел, а из идиша, которым иногда пользовался папа, помнил только несколько ругательств. Кроме иврита (или идиша), в тексте встречались ещё странные значки, не похожие ни на что, а на некоторых страницах были рисунки фотокамер. От них шли стрелки, видимо с пояснениями, написанными тем же неизвестным Мазину алфавитом.

Знакомых, владеющих этим древним языком, у него не было. Последняя из того поколения – двоюродная тётушка – умерла два года тому назад, и единственное известное ему место, где могли перевести этот текст, находилось на Лермонтовском проспекте. Вот туда-то, в Большую хоральную синагогу, он и отправился. Будучи на папину половину евреем, в синагоге Мазин был один раз в жизни, лет десять назад, когда престарелая и горячо любимая тётушка упросила его купить мацу на Пасху. Впрочем, к остальным конфессиям он был также равнодушен. Какое-то время тому назад, поддавшись общей моде, попытался он было прочесть парочку переводных, напечатанных на машинке книжек по восточной философии, йоге и буддизму. С трудом продираясь сквозь кармы, чакры и кундалини, поминутно забывая, что есть что, прочёл треть, остальное пролистал, выбирая места, относящиеся к тантрическому сексу, и на этом своё религиозное образование закончил.

Тощий старичок в кипе, сидевший у входа, не хотел его пускать, но, выслушав сбивчивый рассказ о найденной в семейных архивах тетради на иврите, смилостивился и, выдав ему бумажную кипу – прикрыть намечающуюся мазинскую лысинку, – показал, куда пройти. Раввин оказался высоким, худым и совершенно седым мужчиной с длинной негустой бородой. Выслушав Михаила Александровича, он завёл его в помещение, напоминавшее школьный класс, с рядами скамеек и кафедрой. Сел на ближайшую скамейку и углубился в чтение. Начал читать он почему-то с конца, прочёл две страницы, потом пролистал остальные и вернул тетрадь Мазину. Помолчал, пожевал губами.

– Некоторые из наших мудрецов считают, что никакой текст, написанный на священном языке, уничтожать нельзя. Но я никогда не был с этим согласен и даже написал свои собственные комментарии к Гемаре по этому поводу. Так вот моё мнение, уважаемый Михаил…

– Александрович, – подсказал Мазин.

– Да, Михаил Александрович… Сожгите эти листы, и как можно скорее. Человек, их написавший, был невежей и наглецом. Он пытался заниматься Каббалой – сложнейшим мистическим учением, не дойдя не то что до четвёртой ступени понимания Торы, раньше которой не разрешается к Каббале и приступать, а, судя по всему, не осилив и вторую. Мало того – он ещё и смешивает Каббалу с астрологией, алхимией и, подумать только, с шарлатанскими картами Таро! И вот с помощью такого некошерного винегрета он пытается изготовить какие-то чудесные фотокамеры. Он был или жулик, или сумасшедший, этот ваш родственник, простите уж за резкость.

– Ничего, ничего, – пробормотал Мазин, ошеломлённый напором.

– Сожгите её и забудьте! Шолом, – с этим напутствием раввин показал Мазину, где находится выход.

Он не поехал сразу домой, а пошёл бродить по городу. Март истаивал почерневшими сугробами и липкой моросью, до ледохода на Неве было ещё далеко, но нетерпеливое ожидание тепла уже висело в сыром ленинградском воздухе. Мазин вышел к Фонтанке, по ней дошёл до Невского и оттуда свернул на Литейный. Уже темнело, но в подворотне у «Букиниста» ещё толклись жучки-перекупщики. Мазин отозвал в сторону одного из них, с которым был знаком ещё по своему предыдущему увлечению, – Фиму по кличке Шнобель.

– Слушай, Фима. Самоучитель и словарь иврита достать сможешь?

– Ты что, Мойша? Никак в Израиль собрался уезжать? – заржал тот.

– Да нет, какой Израиль. Кому я там нужен, – привычно отшутился Мазин. – Текст надо один перевести.

– Ну, ты и здесь никому особо не нужен, – подбодрил его Фима, но пообещал поискать.

Когда Мазин, с долгим ожиданием троллейбуса и с двумя пересадками наконец добрался домой в родное Купчино, уже стемнело. Но скамеечка у его подъезда была хорошо освещена фонарём, и в его желтоватом свете Михаил Александрович не мог не узнать сидящего.