Текст книги "ХЕРЪ. Триллер временных лет"

ХЕРЪ
Триллер временных лет
Владимир Рышков
Владислав Рышков

© Владимир Рышков, 2017

© Владислав Рышков, 2017

ISBN 978-5-4485-1481-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эпикриз

(Вместо пролога)

До Ближней дачи март так и не добрался. Он лишь перелистнулся первыми числами календаря, на том и замер. Всё здесь кончалось на исходе зимы. Дачник лежал на ковре близ чёрного кожаного дивана, неловко подвернув левую и без того немощную руку. Удар был силён, и сквозь кровь, фонтанчиками брызнувшую из не выдержавших тяготения капилляров в мозг и закрасившую желтоватые белки глаз, сквозь красную пелену Дачник видел мутное пятно окна, откуда должна была придти весна.

Он ждал грачей. Когда-то, в молодости ещё, маленькая картина гениального пьяницы защемила его своим будоражащим нервы мрачноватым ожиданием, разлитым над мокрыми деревьями, на которые садились чёрные птицы. Это была уже весна, но ещё потаённая, сакральная, не растоптанная толпой. Всё было впереди.

Товарищ Камо, с которым они уговорились пересечься в Третьяковской галерее, подальше от жандармских глаз, тогда не пришёл. Но настоящая встреча состоялась. Дачник носил этот образ в сердце потом всю жизнь. Он, как и весна, умел ждать своего часа, умел вовремя заслать своих вестников, а затем уже наступать так же необоримо, как время года, как рок. Но этот этап был менее всего интересен ему, как и сама весна в разгаре: красиво, но общедоступно, не будоражаще, не мобилизующе. Время грачей – вот чем жил он всегда, а теперь понял, осилил какими-то ещё не взорванными тяготением клеточками мозга, что уже не дождётся их, и что по-настоящему полно, до краёв, был счастлив в те полчаса, когда случайно остановился подле небольшой картины, под которой висела табличка с именем художника: «Саврасовъ».

«Хэр они уже прилетят, – уходящим промельком затухало в мозгу. – Хэръ… – успел он ещё выправить себя, подравниваясь под ту минуту, под те реалии, когда он был истово, а не приторно-вяло, как впоследствии, счастлив.

Так угасала последняя мысль Дачника на двадцать третьей букве «кириллицы», которую прилежно вызубрил подростком в Горийском духовном училище. Теперь, выходило, пригодилась. Лицо дачника расправилось, отошло.

Это был твёрдый конец.

Глава первая

Самотёсов открыл ноутбук, нажал на выключатель, и пока лэптоп, лёгонько подвыв, отходил ото сна, достал из коробки диск и ввёл его в машинное влагалище. Внутри довольно заурчал моторчик, однако на дисплее ничего не происходило. Никаких обоев, никакой стрелки с маковским радужным колесиком. Только чёрный фон с мерцающим серебряным отливом. Не было даже белой пульсирующей дефиски в левом верхнем углу.

– Ну, давай, чёрт тебя глючит! – сказал Самотёсов машине и пощёлкал вводом. Что-то происходило. Вернее, не происходило того, что должно было быть непременно. У переносной технически здравой железяки монитор молчал. Он просто застыл, не подавая положенных признаков жизни, и лишь тупо серебрился в дурацкой черноте.

– Эй, ты там умер, что ли?

Андрей откинулся в кресле, глядя в замешательстве на свой ноутбук. Впервые тот демонстрировал характер: находясь в железном здравии и твёрдом электронном уме, он не желал выполнять свою работу, будто закапризничавшая официантка в дешёвой кафешке.

Самотёсов уже с некоторой опаской наблюдал за переносным компьютером. Он знал и понимал его лучше, чем себя, ибо в своём мозгу он ощущал порою такие желания или фантазии, которые могли бы истребить на корню любую программу – и на день, а то и на всю жизнь. Но у машины только два чувства: on и off. Она или жива и работает или просто торчит посреди стола мёртвым набором металла и пластмассы. Неполадки в системе или различные вирусы – не в счёт, они привносятся извне, это, в общем-то, тоже ситуация off, но только по иным причинам.

Он знал об этой и подобной ей счётных машинах всё, там не было для него никакой тайны или предмета для размышлений о могущих выйти однажды из-под контроля человека «самодумающих» аппаратах. Какое там! Он называл свой лэптоп именно «счётной» бестией, вкладывая в это слово не столько понятие «счёт», сколько способность её считывать то, что заложено в ней людьми. И не более того. Она могла виснуть, глючить, болеть вирусами, выбрасывать иные фортели, однако Самотёсов видел свою бестию насквозь, и то были неисправности не более загадочные, чем сломанная ось телеги. Другие «прикомпованные» склонны были возводить недуги своих аппаратов едва ли не в ранг мистицизма, видя в этом некий самобытный кристаллический характер, однако Самотёсов знал, что для какого-то норова кристалл именно что жидковат своей печальной неодухотворённостью.

Но вот случилось! Его лэп (включая машинку, Андрей, как правило, дурашливо напевал старый советский шлягер «ЛЭП-500 – непростая линия…», дальше он слов не помнил про этих «ребят с семидесятой широты»), похоже, выпал на дурочку и явно быковал, зависая. Самотёсов понял это сразу и потому не стал, как поступил бы любой чайник, порхать пальцами по клавиатуре, елозить мышью по столу и суетливо материться. Он чувствовал, как в его душе вырастает ощущение неуверенного восторга, постепенно вытесняемое наплывом страха перед тем, чего не может быть. Впервые, с тех пор как он вступил в ускользающий лабиринт мира цифр, Андрей не знал, что ему с этим делать, ибо компьютер, совершенно чистый и исправный, не хотел подчиняться его воле. И было ясно, что никакие перезагрузки ситуации не изменят.

Глава вторая

Наверное, Андрюша Самотёсов родился гением. Такое случается. Уже в шестом классе учитель математики Ефим Эдуардович Шмаёнок говорил прилюдно: «Из этого школьника выйдет или вундеркинд или не знаю что». Проговаривалось это в некотором раздражении и по интонации было ближе к «не знаю что». Однако в душу Шмаёнка всё чаще закрадывалась пораженческая удручённость. Он чувствовал, что уже ничего не мог дать Андрюше как учитель, а пуще того – в качестве заслуженного учителя республики, какового звания Ефим Эдуардович удостоился пять лет назад. Вот в последнем и была особая закавыка.

Возможно, он по-прежнему знал больше своего ученика, ибо получил первоклассное столичное образование и регулярно почитывал все новинки. Однако в нынешнем учебном году в 6-Б классе его постигла настоящая педагогическая драма: Андрюша Самотёсов мыслил не просто быстрее заслуженного учителя и не просто лаконичнее и даже изящнее, это был иной уровень постижения цифр. За пять лет учёбы в МГУ и тридцать лет преподавания Шмаёнок такого уровня не превозмог и превозмочь уже не мечтал.

Среди сотен бывших его учеников неизменно попадались талантливые школьники, и Ефим Эдуардович, следя за их дальнейшими успехами, тихо и искренне гордился ими, ибо то были птенцы его, Шмаёнкова, гнезда. Теперь он ловил себя на мысли, что Андрюшей Самотёсовым, двенадцатилетним пацаном, он никогда не возгордится. Рядом с ним он не чувствовал себя не то что бы учителем, педагогом, интеллектуалом – это бы он ещё смог пережить, он не ощущал себя заслуженным учителем, неким избранником, гуру, поскольку отчётливо завидовал необыкновенному дару своего ученика, что было недопустимо даже для начинающего педагога. И то был крах его внутреннего табеля о рангах, его жизненной успешности в этом строго пронумерованном мире. За полгода Шмаёнок сильно сдал внешне: похудел, дышал с надсадом, хотя никогда не курил, начал пить пиво «Балтика», узнав этот бренд из телерекламы. Прежде он не употреблял ничего крепче минеральной воды и закатывал глаза, когда коллеги в учительской справлялись о его здоровье.

Но однажды прямо посреди урока он резко встал со стула, который шутливо называл своей кафедрой, решительно направился в районо и записал Андрея Самотёсова на ближайшую олимпиаду по математике среди старшеклассников. Это был поступок, который тут же внутренне вернул Шмаёнка в ранг заслуженного. Мужчина сумел подвижнически возвыситься над собственным эго. Воротясь домой, он с радостным облегчением убрал в помойное ведро непочатую бутылку «Балтики», словно сбросив с себя добровольную схиму. Шмаёнок так и не ощутил его вкуса и вообще не понял смысла того прикола, когда цифры, столь ясные и чёткие, начинают как бы расплываться в голове и терять основательность под воздействием хмельного напитка. Поэтому он окончательно предал пиво анафеме как явление непедагогическое и даже антинаучное.

А для Андрюши Самотёсова началась олимпиадная страда. На «районке» он управился с заданиями в пятнадцать минут. Пока остальные участники, все – старше Андрюши минимум четырьмя годами, только по-настоящему включались в изучение вопросов, он уже тянул руку с просьбой сдать свои листочки. Председатель комиссии, искушённая в олимпиадах дама, подошла к нему, погладила утешительно по упрямым, жёстко произраставшим волосам и слегка подтолкнула к двери.

«Эх, Шмаёнок, Шмаёнок, – подумала она, возвращаясь на место. – Не тот уже Шмаёнок, теряет нюх».

На первом листке обозначились какие-то мелкие и небрежные каракули, которых и не разглядишь без очков, а остальные тетрадные страницы голубели девственными клеточками.

Однако Шмаёнок не зря полгода изнурял себя пивом. Когда председатель водрузила на нос очки с немалыми диоптриями, на неё вдруг обрушились те эмоции, которыми маялся в одиночку Ефим Эдуардович. Все четыре задания были выполнены, ответы сходились с книжными в точности. Однако, вопреки традиционным и практически уже узаконенным решениям, занимавшим чуть ли не три книжные страницы, Андрюшины выводы с правильными ответами уместились на одном неполном рукописном листке. Пред учёной дамой лежала работа сверх даже профессорского уровня. Ни один доктор наук, ни один высокоучёный автор учебника, по которому необходимо было равнять знания подрастающих математиков, не мог и помыслить о подобном. Это была тонкая, моцартовского изящества алгебра, управляемая какой-то иной, запредельной, не доступной ещё математике гармонией. Дама взглянула на дверь, только что закрывшейся за шестиклассником, и ей казалось, что в неё только что выпорхнул ангел.

«Ну, Шмаёнок!» – вновь почему-то подумалось даме, однако без давешней укоризны, а с какой-то изумлённой грустью.

Теперь молва в определённых кругах побежала впереди событий. На городской олимпиаде, а город-то был не какой-либо, а Москва, Андрюшу Самотёсова ожидали словно некоего математического мессию. Явились и апостолы – несколько молодых, но уже крупно остепенённых учёных, заключивших между собою пари, кто из них быстрее и удалее Самотёсова решит предложенные задачки. Они сидели в президиуме среди комиссии, несколько возбуждённо переглядывались и пересмеивались промеж собой. Лучи солнца из окна втыкались в досрочные залысины и проплешины, образуя над умными головами размытые в пыльном воздухе нимбы.

Между тем в аудиторию запустили соискателей: с полсотни очкастых и лобастых парней, несколько нескладных старшеклассниц и среди прочих – хотя он был, конечно, примой, а остальные лишь непременными статистами, – Андрюшу Самотёсова. Математические авторитеты, цепко вглядываясь в Андрюшину, пока что вовсе не маститую, а откровенно детскую, фигурку, доставали блокноты и ручки. Они играли по-джентльменски, собирались узнать задание вровень со школьником. Конверт был вскрыт ровно в девять утра, задание раздали, и время пошло.

Апостолы решали детские для них задачки, пытаясь всё же найти в них некую игру или игривость для ума, и через пятнадцать минут уже покончили с нехитрым делом, зная, что именно такой срок задал прошлым разом школьник Самотёсов. Теперь они с доброй улыбкой взирали на него, видимо, вспоминая и своё, ещё совсем недавнее, математическое детство, уже понимая, что все вундеркинды со временем становятся ординарными профессорами, докторами наук, вливаясь в многочисленное семейство учёных России. Время Гауссов и Лобачевских, к сожалению, давно минуло.

А Андрюша всё морщил лоб, чесал в затылке, потом быстро что-то чёркал на тетрадных листках, не торопясь сдавать задание. Шла тридцать пятая минута с начала олимпиады, когда он, наконец, поднял руку и подошёл к столу.

– Можно сдать? – спросил он для порядка, сам себе кивнул головой, как бы разрешая, положил задания и вышел в дверь.

Первым просмотрел странички в клеточку председатель комиссии. Пролистнув их туда-сюда несколько раз, он молча выдернул из кармана подрагивающей рукой носовой платок, тоже клетчатый, ядрёно высморкался в него, затем вытер им же лоб и только после этого пустил Андрюшину работу по рукам авторитетов, не решаясь посмотреть им в глаза.

Через несколько минут молодые люди встали, рассовали свои блокноты и ручки по карманам и, не прощаясь, по-английски покинули президиум. Нет, они, конечно, готовы были нести Андрюшину матвесть обществу и миру, однако не понимали её главных постулатов и не умели не только их объяснить, но и осмыслить: три положенные правилами задачи были решены Андрюшей Самотёсовым тремя способами каждая, и все они несли какую-то новую идею, суть которой казалась прозрачной и убедительной до мурашек на спине, но никак не поддавалась привычному анализу. Это был свежий вихрь цифр и уравнений, сметавший ветхие заготовки молодых апостолов, как осенний ветер срывает листья, превращая их в мусор.

У входа апостолы вяло пожали друг другу руки и без слов разошлись. Говорить, конечно, было о чем. Но профессионалы – тоже люди. И у них иногда чувства развеивают в пыль интересы, стоявшие дотоле несокрушимо и превыше всего. Молодые люди понимали: как бы горячо они ни обсуждали сейчас произошедшее и как бы подробно ни вникали в суть ошеломительной работы тринадцатилетнего пацана, они неизбежно снова и снова станут приходить к тому, что так и не будет озвучено. Они давно осознали, что мессиями в научном мире им не стать, и в общем-то легко с этим смирились. Теперь же они видели, что и быть апостолами дано не каждому, и этот удар нужно было ещё пережить.

О том, чтобы по старинке распять лжепророка речь не шла: фарисеями молодые учёные себя тоже не мыслили. Дальнейшая судьба их неизвестна. Не каждый в этом мире может справиться с обрушившимся на него чужим талантом и живёт так же доблестно и педагогично, как мудрый Шмаёнок.

Андрюша же об этих борениях и рушившихся судьбах не знал, однако некое напряжение, создавшееся вокруг него, ощущал и вовсе не хотел быть обезьяной в клетке, на которую все указывают пальцем. Он пытался было объяснить после урока в коридоре учителям спецшколы с глубоким математическим уклоном, куда теперь его определили, что всё очень просто, что на самом деле тут и делать особенно нечего, что в учебниках всё сложнее и запутанней: вот смотрите…

Но учителя при этих последних словах как-то резко отодвигались от Андрюши, крутили головами и заметив идущего навстречу коллегу, радовались тому как избавителю:

– Минуточку, Артём Иванович, я как раз хотела с вами… извини, Андрюша…

Андрюша оставался в коридоре один, начиная понимать: то, что у него рождается в голове, почему-то не приносит людям радости.

Тогда он решил их рассмешить, и на всероссийской олимпиаде, которая проходила в холодном Новосибирске (дело было уже в восьмом классе после зимних каникул), чудил напропалую. Зная, что все взрослые дяди и тёти, сидящие напротив учеников за длинным столом, неотступно, хотя вроде бы и вскользь, как бы ненароком, наблюдают за ним, Андрюша то прыскал со смеху, то дурашливо хлопал себя по макушке, то хитренько щурился и всё писал и писал – листок за листком. Когда бумага закончилась, он, подняв руку, попросил ещё, и тут уж весь зал, отвлёкшись, уставился на него. А он, не обращая ни на кого внимания, продолжал свои потешные, как ему казалось, экзерсисы.

Наконец он закончил, взглянул на часы – до конца отведенного времени оставалось ещё минут двадцать, как он и планировал – поднял руку, сдал работу и вернулся на своё место. Он хотел убедиться, что его шутку поймут, расслабятся, и всем будет хорошо.

Председатель комиссии, бывший представителем местной мэрии и ни черта не смысливший в математике, вяло пролистал работу, взвесил её на руке и, действительно, улыбнувшись ободряюще Андрюше, передал сочинение заместителю.

Тот неторопливо и вряд ли вежливо вырвал листки из рук городского чиновника, машинально взялся левой рукой за сердце и принялся читать. Это был крупный седой человек в выношенном, но аккуратном костюме, слывший легендой среди учителей-математиков страны. Он был, как и Шмаёнок, заслуженный, к тому же награждённый ещё в советское время двумя не последними орденами. А главное – среди его питомцев, взращённых за сорок пять лет учительствования, было не счесть научной элиты. К семидесятилетию, которое он отпраздновал полтора года назад, ему прислали поздравительные адреса не один десяток профессоров, членов-корреспондентов и даже двое действительных членов академии наук. Немаловажно, что среди поздравлявших лично были и двое тех самых апостолов.

Вот почему сегодня он был здесь, прилетев в далёкую Сибирь, желая лично, не через вторые руки и не по слухам, увидеть, как рождаются Андрюшины опусы. Казалось бы, изучив предыдущие работы Самотёсова, он был готов ко всему. Но нынче, глядя на кипу исписанной бумаги, сердцем чуял: Шмаёнковский выкормыш снова выбросил штучку. А главное – он окончательно понял: этот новый русский киндер-сюрприз пустит-таки по ветру всё, что он создал за долгие годы, потому что никто из его учеников – один маститее другого – и рядом не стоял с этим московским восьмиклассником. И те вправе теперь не сказать, конечно, но подумать: а готовил ли он их к таким вершинам и стоит ли поздравлять своего учителя к следующей круглой дате?

«Если, впрочем, доживу», – криво усмехнулся старый учитель.

Однако он был педагогом по призванию, даровитым в своё время математиком и потому заставил себя успокоиться, настроившись на рабочий лад, когда смог наконец вчитаться в Андрюшино сочинение. А то, что это было именно сочинение, причём в оригинальном жанре, он понял сразу: нечто, напоминающее музыкальную юмореску, шутку гения.

Андрюша баловался, скоморошничал с уравнениями, ухарски растягивал их, как меха гармони, переливал из пустого в порожнее, вновь возвращался к началу, потом бренькал ими, как виртуоз-балалаечник, рассыпая вроде бы аляповатые, но точные коленца, подкрадывался, казалось, к завершению, но вновь принимался за него, как кошка за хвост рыбы, – игриво и в то же время хищно, доходил так до начала и вновь отбивал чечётку, выплясывал кадриль, водил плавную барыню.

«Он играет с цифрами, как кошка, – подумал седовласый и враз почувствовавший свои годы учитель. – Именно как молодая кошка с полудохлой мышью».

И он не знал, чего больше было в этом сравнении: неприязни, сомнения, удивления или какого-то безотчётного страха.

Конечно, он мог бы легко, только своим авторитетом, спрессовать и этого дурачка из мэрии, и своих коллег, объявив работу Андрея Самотёсова хулиганской выходкой, пустым баловством, недостойным олимпиады общенационального уровня. Однако он чувствовал, что не поступит так. Делу этим не помочь: новые неслыханные уравнения школьника – уже свершившийся факт, к тому же члены комиссии… Не все они ведь такие неучи, как председатель, ещё сочтут его за стареющего потерявшего нюх или совесть завистника. Он уже знал, что объявит (за что мне это, Господи!) Самотёсова победителем.

А Андрюша с надеждой наблюдал за стариком в президиуме, читающим его работу. Тот был в больших роговых очках, его мощный морщинистый лоб покрывался бисеринками пота, а левая рука поглаживала лацкан пиджака. И уже тогда Андрей начал догадываться: то, что он умеет, может быть, и необходимо для какой-то абстрактной, как сама математика, науки, однако почему-то сильно мешает конкретным людям, с которыми он общался.

А потом прозвенел звонок, школьники потянулись сдавать работы, и всё закончилось.

Последней в Андрюшиной карьере вундеркинда стала всемирная олимпиада в далёкой и жаркой австралийской Аделаиде. Летели туда долго, с двумя посадками, последние несколько часов – над необозримой гладью океана. Она была совершенно пустынной, блестевшей под солнцем, как лакированный стол, и казалась бессмысленной. Но то было обманчивое впечатление. Просто существовала иная проекция: в отличие от земной тверди, обращённой к солнцу всеми своими горами, лесами, долами и людьми, океан был опрокинутым, вывороченным во тьму марракотовых загадочных бездн миром. С замирающим от жутковатого и сладостного восторга сердцем Андрюша представлял, как легко его воздушный корабль в случае незначительного сбоя цифр, исчисляющих работу машины, может сорваться из голубой прозрачной стратосферы в мрачную, гибельную своей непомерной тяжестью воды и отсутствием кислорода батисферу. Он впервые летел самолётом, и путешествие это ему нравилось.

В Аделаиде Андрюша почувствовал, что не зря преодолел почти всю географию. Здесь, на краю, на периферии Земли ему дышалось как-то легче. И дело было не в лёгком и очищающем океанском бризе. На него никто не показывал пальцем, никто не хмурился и не морщил лоб при встрече с ним. Напротив, толпа местных репортёров, зацифровавших его с ног до головы сразу же по прилёту, была весёлой, хотя и навязчивой, но доброжелательной компанией. Андрюше задавали вопросы, он отвечал на них обстоятельно, его вежливо выслушивали, не перебивая и не пытаясь, как в школьном коридоре, улизнуть. «Может, это потому, что они слабо разбираются в математике?» – подумал сперва Андрюша.

Однако так было везде. И уже в конференц-зале огромного отеля, где проходила олимпиада, он полностью расслабился, потому что не ощутил в президиуме никакого напряга, и никто не следил тяжёлым взглядом за ним. До момента оглашения результатов здесь все были равны. Поэтому Андрюша спокойно, ощущая даже некоторую рутину, в десять минут расправился с простеньким, как ему показалось, заданием, ещё минут пять посидел для приличия, разглядывая своих африканских кучерявеньких, азиатисто-раскосых, по-американски толстых и очкастых конкурентов, а затем поднял руку.

– Не будет ли каких-либо дополнительных заданий? – вежливо осведомился он.

– Нет, сэр, – слегка улыбаясь, пояснила молодая чернокожая женщина, профессор Аделаидского университета, председательствующая здесь, – правилами всемирной школьной олимпиады это не предусмотрено.

Тогда Андрюша подошёл к столу, положил на него свою работу, слегка поклонился и неспешно направился к двери. Никто не буравил его спину взглядами, все были заняты своими делами: участники решали задачи. Комиссия приглядывала за процессом.

Андрюша мягко прикрыл за собой дверь и тут же, сорвавшись с места, помчался в номер. Там он скинул свой элегантный костюмчик, специально к олимпиаде пошитый в Москве даровитым закройщиком, натянул плавки, надел джинсы и футболку, и так же бегом ринулся к пятидесятиметровому бассейну. Тот был наполнен тёплой океанской водой, не вонял хлоркой, а пах экзотикой и приключениями.

Здесь он провёл часа три, ныряя до самого дна бассейна, плавая наперегонки с ребятами и болтая с местными девчонками в симпатичных ярких бикини. Никаких проблем с общением у Андрюши не было с той поры, когда в четвёртом классе начались уроки английского. Правда, едва освоившись в чужом наречии, он подошёл к своей матери и спросил:

– Ма, зачем учить английский, если он похож на разговор чукчей?

– Ты имеешь в виду грамматику? – сразу поняла его мать, читавшая в университете курс языкознания.

– Ну! – обрадовался понятливости матери Андрей. – Какая-то примитивная фигня.

– Нет, сынок, это не фигня. Эта примитивная грамматика, видишь ли, нанизала на себя колоссальную семантику, спаяв к тому же кельтские, германские и романские языки. Советую учить. – Мать никогда не давила на Андрюшу, только советовала.

Тогда он мало что понял. Он просто схватил влёт на самом деле простейшую, почти примитивную, по сравнению с русской, конструкцию языка и затем, как на шампур, стал нанизывать на неё словарный запас. Примерно по пятьдесят слов в два дня: сперва заучивал, а на следующий день повторял слова, намертво забивая их в прожорливую молодую память. Теперь, через три года, он уже подбирался к уровню Оксфордского словаря, хотя произношением пока не блистал, да и разговорной практики недоставало.

– Ты откуда? – спросила его высокая тонконогая и светловолосая девчонка, вынырнувшая у его ног из океанской воды. Она легко взобралась на бортик и села так близко, так плотно к Андрюше, что у того ёкнуло сердце.

– Из России.

– О! – удивилась девчонка, однако не отодвинулась. – Далеко, холодно!

– А у вас – кенгуру, – нашёлся Андрюша.

Девочка улыбнулась. Верительные грамоты были вручены.

– Поплыли? – предложила она.

И сразу нырнула, долго не показывалась из воды, а затем, будто взлетев, рыбкой перемахнула бассейн. Андрюша даже и не думал с ней состязаться. Он только пытался по привычке выследить алгоритм её движений, но не успел. Всё было слишком мимолётно. Девчонка махнула ему рукой и через весь бассейн крикнула.

– Эй, в Британии не водятся кенгуру!

Рассмеявшись, она скрылась в девичьей раздевалке.

Андрюша тогда ещё не знал, что с жителями туманного Альбиона всегда нужно держать ухо востро.

И только потом, уже юношей, попробовав впервые виски, оказавшимся к тому же длительно выдержанным в дубовой бочке из-под мадеры, Андрей понял фишку: джентльмены, которые умеют превращать суррогаты в мировые бренды, неодолимы. Язык, выстроенный на весьма примитивном каркасе, и напиток, в основе которого был дремучий самогон, стали неотъемлемой частью общечеловеческой тусовки. Процесс превращения бомжа в хозяина жизни требовал осмысления.

Но то было шестью-семью годами позже, а нынче, в Аделаиде, получив звание победителя всемирной олимпиады, Андрюша стал патентованным математическим вундеркиндом. Ему тут ещё, в номер, притащили, видимо, загодя согласованное приглашение на учёбу в местный элитный колледж, чуть позже подсуетились на эту же тему американцы и те самые англичане. Лучшие, самые крутые учебные заведения Европы, Америки и пятого континента простирали к нему свои солидные, респектабельные объятия, против которых обычно не могли устоять и дети принцев по крови или баблу.

А вот Андрюша отказался напрочь. И не потому, что боялся оторваться от родной домашней пуповины. И не оттого, что не хотел более углублённого изучения математики, поскольку и без того углубился в неё дальше некуда.

Просто… Просто Андрюше стали по фигу все эти математические пустопорожние экзерсисы. Ему было неинтересно, потому что решения давались слишком легко, они будто сами выпархивали из его сознания, потревоженные лишь небольшим усилием воли. И сколь были бы поражены все исстрадавшиеся его учителя, молодые апостолы от науки, которым он застил горизонт, и журналисты, бравшие у него интервью, и те джентльмены, что звали его в престижные школы, когда бы им было дано знать: Андрюшу не занимала ни наука, ни его место в ней. Цифры ему были нужны совсем-совсем для иного. Как всякий подросток, он тщился познавать мир, в котором вдруг очутился, однако копал при этом так глубоко, что порою ему самому было жутковато заглядывать в открывающееся бездонное жерло своей скважины. Теперь он знал, на что это похоже: тот самый сладкий затягивающий ужас, когда под рёв авиамоторов представляешь, как твой самолёт срывается с небес и уходит в мрачные глубины океана.