Текст книги "ХЕРЪ. Триллер временных лет"

– Ну-ка, ну-ка, что мы имеем далее? Так, прелестно, далее имеем «еры», – кивал он головой. – Кстати, буква сия образована от всё того же преупорнейшего «ера» и «иже». Идём далее. Ага, «ерь»! – Новый кивок головы. – «Ерикъ», «паерикъ», «паерчикъ». Куда ж без тебя, милая мягкая полугласная, утешительница наша!

Следующей, тридцатой, по алфавиту числилась та самая «ять», к которой и подбирался Мефодий Кириллович, а когда подобрался, уже чувствовал в себе достаточно реформаторского куража, чтобы без раздумий зачерпнуть чернил из бронзовой морды и недрогнувшим пером вычеркнуть «ять» из русской мысли. Он был здесь твёрд – в отличие от «еръ». Тут профессор понимал, почему петровские дьяки не похерили эту букву: в ней хранились древние речевые отголоски, тут был свой фонетический смысл, а потому и слово «Ъда» писалось через «ять», а не через собственно букву «еда». Уже ко времени Даля смысл и значение двугласной буквы этой были утрачены до того, «что правописанье через неё стало шатко». Именно!

– Быть отныне по сему: «Ъде» писаться чрез «еду»! – дурашливо, ёрничая, продекламировал Непритворный в расхожей манере сочинителей исторических романов. И тут же увидел себя как бы со стороны: в левой руке, на отлёте – вишнёвая трубка, в правой – взвившееся стило. Ну, как есть шут гороховый, рядящийся в чужие тоги, Мефодий Кириллович не жаловал театральщины, дешёвого юродивого народничества: «Азъ, буки – а там и науки», всего наносного, суетного. И то, что он поддался какой-то непривычной ажитации, смутило его. Не диавол ли подталкивал его под руку?

Он бросил обратно в ящик стола злополучную трубку, вернул на чернильный прибор ручку, встал, подошёл к образу. Христос со старой, пятнадцатого века, доски древними глазами всматривался в него, впрочем, ничего не испрашивая. Он знал всё и без того. В образующемся сумраке – время было к шести часам да ещё плотные шторы – глаза Христа всё одно проницали сгустками зрачков.

И хотя профессор полагал на сегодня разобраться ещё с одной буквой, «фитой», где ему не всё ясно было пока, решил далее не продолжать.

Он вернулся к столу, включил лампу под огромным зелёным грибом. Свет сгрудился вокруг неё, оставляя большую часть кабинета в полумраке. Книги на высоких стеллажах как будто отодвинулись, затаились, сливаясь в ровные ряды. Впервые профессор не почувствовал тесного единения с ними, и это было новое неприятное зябкое чувство, похожее на одиночество.

Мефодий Кириллович поёжился, плотнее запахнувшись мягкой синей фланели домашней курткой. С улицы струился уже остуженный осенью вечерний воздух. Но ни в том было дело. Зябкость эта образовалась где-то внутри, словно что-то отрывалось в нём безвозвратно и безысходно. Будто бы та худая, насквозь выношенная шинелишка Акакия Акакиевича, мысленно сброшенная с себя профессором с час назад, вдруг открыла его не новому, свежему чувству, а лишь впустила сквознячок холодной пустоты. Да и кабинет его, оснащённый сотнями томов самой передовой мысли, вдруг предстал пыльной лавкой старого букиниста.

В большой квартире властвовала давящая, не пуганая людскими голосами тишина. Фоминична, собрав, как водилось, на стол ужин и накрыв его толстой теплохранительной периной, ушла уже, дабы ещё по свету добраться до своего Кривоколенного переулка в Зарядье. Какого именно среди них – Мефодий Кириллович запомнить никак не мог.

«Жениться бы надобно, вот что», – неожиданно подумалось ему…

Глава шестнадцатая

Андрей давно уже включил зелёную лампу, мягко освещавшую широкую плаху стола, оставляя всё прочее в затаённом полумраке. Он стоял теперь посреди кабинета, разверстав указательно руки в стороны уходящих во мрак потолка книжных полок.

– И вот понимаешь, Лиза… Лиза! – Девушка не отозвалась. – Понимаешь, как выходит оно. Вся русская великая литература, все эти тома были созданы вот тем, отстойным, на наш теперешний взгляд, Гражданским шрифтом, старым словом. А после ничего подобного уже и не было. Вроде бы – отшлифованная, доведённая до максимального прагматизма и доступности азбука, а слово-то настоящее ушло, будто сдулось. Лиза! Эй, ю а о`кей?

Он подошёл к креслу. Лиза была вполне о`кей. Она тихонько спала. Андрей хмыкнул и впервые за весь нынешний вечер по-настоящему расслабился. Вид спящей молодой женщины был подобен умиротворённому морю, тихо плещущемуся лунной ночью у самых ног. Андрею, когда он высвобождал осторожно Лизу из пледа и брал её на руки, казалось, что и свежим морским воздухом повеяло в старом кабинете. И легка была Лиза, как ветерок, однако Андрей знал: это самая большая добыча за все его прожитые почти девятнадцать лет.

В аскетичности и долготерпении этом мало было от некоей старомодности или клерикальной заповедности, скорее, точный расчёт: чем менее впустишь в себя популярных заморочек от мира сего, тем дольше сохранишься в нём неистратившимся, первоначальным. Ведь что-то, какая-то микроскопическая капля крови Адама, первого мужика на деревне Земля, растворённой в тысячах последующих коленах, той, не замороченной Евой крови, течёт в его жилах. И пока не замутил, не разбодяжил эту каплю, ты ещё жив пацанским светлым щенячьим счастьем.

Нельзя сказать, что это давалось Андрею легко, соблазнов валялось по обочинам его тропинки навалом, и он вовсе не сооружал посреди этой жизни некую лакуну схимы и поэтому сейчас, бережно сжимая в руках Лизу, знал, что всё не зря, что она такая же, как он, только пришла с иного, ещё не ведомого ему берега.

Однажды, гостя у бабушки Вари в Муроме, Андрей наблюдал, как пожилой маляр с пьяненьким тщанием выводил белой краской на дверях дощатого околичного сортира буквы «М» и «Ж». Теперь он понимал: то было и самым невинным и в тоже время остро сексуальным магическим действом, где половой вопрос представал во всей своей великой тайне. «М» и «Ж» вроде бы рядом, в одной койке, однако меж ними всегда та тонкая, но непроницаемо-сингулярная дощатая перегородка предместной уборной, разделяющая их на две цивилизации, на два разных подиума во Вселенной.

Вид доверчиво спящей на его руках девчонки примирил Андрея с той прагматичной непосредственностью, с коей она разбросила женские ловчие сети, о которых толковал ещё Екклезиаст. Ведь, по чести, он и сам был тут ловцом. Они вместе хотели занырнуть в ту тайну, что обозначается литерами «М» и «Ж» в чистом, ещё от детства, исподнем, ощутить её незамутнённую поднебесность, а там уж дальше – как сложится.

Андрею удалось, не разбудив, высвободить Лизу из халата, и он уложил её, откинув ногой одеяло, на свою кровать. В комнате было тепло. Потом разделся сам, пристроился рядышком. Он впервые лежал в одной постели с женщиной и теперь с молодым, нерастраченным, яростным интересом сканировал свою добычу. Лунный свет из окна не отражался и не поглощался стройным юным телом, а вроде бы танцевал серебряный медленный танец на её светлой коже, набрасывая мягкими тенями графику её силуэта. Изгиб шеи переходил в плавную округлённость узких плеч, удерживающих маленькие крепкие груди, склинивался к бёдрам, вновь округлялся и, прокатившись по длинным сбегающим к тонким щиколоткам ногам, замирал.

Андрей вдруг понял: вот он – истинный бренд! Не Гуччи, не Бриони, не Како Шанель. Те просто строчили чехлы, скрадывая его пёстрыми тряпками. Быть может, Лиза и чувствовала, знала это, вознося на подиум не прославленные в суетном звёздном мире тряпки с раскрученными вензелями, которые впопыхах за кулисами то стаскивали с неё, то цепляли снова, а этот непревзойдённый бренд. Ощущала себя не живым манекеном, ходячей вешалкой дорогой коллекции, а, напротив, несла истинную ценность в веригах цветных лохмотьев. Кто знает, как мыслят женщины, что дано им знать. Мужик может просто обалдеть от этого тела, гравитация вынесет его самую крайнюю плоть ему навстречу, как ощущал сейчас Андрей, однако, наверное, лишь женщина может до конца оценить то, каким всепобеждающим дизайном облекли её кости и внутренности при рождении. И тогда её всегдашнее смешное кокетство, идиотское жеманство, лихорадочное стремление уцепиться за уходящий с возрастом бренд оборачиваются знанием! Знанием тайны.

«Нет, – думал Андрей, глядя на тихо спящую обнажённую Лизу, – не похоже это на облезшую в нечеловеческой погоне за гламуром дарвиновскую обезьяну. Нет, сэр, вы не джентльмен! Женщина – не шуба, истёршая за долгие годы свой первобытный мех. Тут сработал великий дизайнер».

Андрей не выдержал и подушечкой указательного пальца взобрался на белый круглый холмик, зацепившись там о тугой сосок. Кожа девушки была шёлковой, согретой каким-то удивительно мягким теплом. Лиза повернула голову и смешно сморщила нос. Уголки её губ сломались в улыбке.

– Щекотно. Ну, а как же Платонов, Булгаков?

– Что? – не поверил своим ушам Андрей. – Ты же спала.

– Спала. – Она полностью повернулась к нему, упёрлась локтём в подушку. – Так как же? – поддразнивала Лиза, с восторгом ощущая свою полную, где-то даже узурпаторскую власть над ним.

– Ну… – Под прямым прицелом её груди Андрей чувствовал себя полным филологом! Да и не вопрос то был. Понятно, что оба автора до конца жизни держали в голове Гражданский шрифт. И рукописи, и книги – это уже был перевод с их родного на новояз.

– Ну… – Андрей ёрзал, придвигаясь всё ближе и ближе к Лизе. – А вот, кстати, Бунин Иван Алексеевич. Он-то вообще не признал новой орфографии, а нобелевку между тем…

– Хорошо, – наконец смилостивилась Лиза. – Предлагаешь углубиться в «Тёмные аллеи»?

И они углубились. До родительского прилёта из Ларнаки оставалось всего двенадцать часов. И это было очень куцее время, а аллеи уводили далеко.

Глава семнадцатая

Когда из лэптопа вместо очередной «похоронки» полилась вдруг музыка, Самотёсов поднялся, обошёл кресло и встал за ним, облокотившись на высокую спинку. Экран теперь, вспыхивая, переливался радужными соцветиями, и Самотёсов не слышал музыкантов, не узнавал привычных инструментов. Казалось, адажио – эта совершенная в своей гармоничности мелодия, списанная лет двести пятьдесят назад Бахом с облаков, воспарила обратно на небо и теперь заструилась дождём расцвеченного света. Похоже, это было авторское исполнение, воспринимаемое не на слух, а каким-то более совершенным потаённым органом.

Отворилась дверь, на пороге молча стояла Хахуня. Что поделаешь – не запираться же. Да и от чего? От голоса, вернее, от интернета… свыше. Бред! А запрёшься – тоже бред.

Одиноко отозвалась виолончель, томно слились в одной тональности скрипочки. Фон Кароян теперь привычно лабал адажио.

– С каких это пор ты наслаждаешься музыкой по лэптопу? – спросила Хахуня.

– С некоторых, с некоторых. – Андрей подошёл к ней, приобнял за плечи. – Виртуализм одолевает, что и говорить. Выпьем? Кофейник, небось, на сносях?

Они подошли к Хахуниному столу, обустроенному в виде стилизованной барной стойки, только ростом пониже. Для хозяйки стояло обычное офисное кресло, со стороны посетителей торчали три барных табурета. Впрочем, посетители здесь бывали редко, хозяева же втроём (Генка обычно восседал посередине) подъедались тут в перерывы. Или неспеша оттягивались после работы.

Хахуня прошла в небольшую кухоньку и вскоре вернулась с двумя дымящимися чашками кофе на подносе.

– Что-то происходит, Андрей?

– Где?

– Вот именно. Где?

«Вот именно – где?» – подумал и Андрей. И что тут ответишь? Разве только распорядиться со следующего дня снять его с довольствия в связи с безвременным…

– Андрюша, ты карабкаешься, сдаётся мне, чересчур высоко. Не боишься звездануться оттуда? Там ведь только громы и молнии.

– Donnerwetter, как выражаются наши уважаемые германские клиенты. Скажи лучше, почему так? Ведь ни губы, ни рот, ни всё тело не получают кайфа, когда ты что-то ешь, пьёшь, куришь, нюхаешь. Они только, максимум, фиксируют это, так сказать, органолептически, а весь балдёж достаётся, быть может, одной клеточке в мозгу. И вот ради неё приходится тащить всё тело, чтоб глотнуть кофейку. Не технологично это. Громоздко.

Он поставил чашку.

– «Servus Amadeus»? Мокка?

– Не угадал, – чуть улыбнулась Хахуня.

– Ладно, загляну через часок. Может, повезёт.

Он думал, закончился ли музыкальный момент и поставлен ли Андрей Самотёсов уже на конкретный счётчик?

В кабинете было тихо. Крышка лэптопа, казалось, загораживала теперь весь мир для Андрея. И он не мог понять, сузился ли мир для него в эти последние два-три часа до размеров дисплея или, напротив, разросся до беспредела. Впрочем, «до беспредела» было, наверное, не очень удачным выражением.

Самотёсов обошёл стол, сел в кресло и, взглянув вначале для разгона на старину динозавра, дабы утвердиться в этом древнем мире, перевёл взгляд на экран.

Глава восемнадцатая

Свалив с плеч экзамены за первый курс, Андрей, невзирая на недоумённые взгляды преподов, реплики из его тусовки: «Андрюха, ты что творишь!», перевёлся на заочное отделение. Высиживать близнецы-пары, слушать монотонную начитку усталыми профессорами давно понятой программы больше не было сил. Систематическое образование и дисциплинирующее расписание – вещи непременные для шлифовки молодого ума, но только не в математике, где ты или осмыслил её сразу и всю или уже никогда, и не для того, кто и без того туго перепоясан внутренними веригами.

К тому же следовало подумать и о хлебе насущном. Андрей не чувствовал себя приваренным накрепко к тяжёлой станине жизни, а так, слегка прилепленным к ней ненадёжным скотчем, и потому не видел необходимости колотить вокруг себя руками и ногами, словно та лягушка, что в горшке с молоком сбивала масло, дабы выкарабкаться из него, не утонуть. Ровно так же колотилась в своих жизненных горшках масса людей. Большинство – чтобы, подобно пучеглазой, просто не утонуть, иметь возможность дышать, иные, имея задатки крупных жаб, пытались сколотить побольше масла. Всяк по-своему.

Андрей же полагал, что жизнь, в которой все мы инженю, хоть и пытаемся тащить эту роль как главную, всё же по дистанции скорее спринтерская, а потому и обустраиваться в ней стоит бивуаком, а не ставить на широкую стайерскую ногу наш «подвиг бесполезный».

Однако и убожествовать тут тоже не годилось. Родители его, занимая профессорские должности, не бедствовали, имели огромную доставшуюся в наследство квартиру и всего понемногу, но как бы в обрез, в натруску. Они не слишком-то, по видимости, тяготились этим, были не просто для словца, а и в самом деле как-то выше, проще этого. Но, может быть, именно оттого Андрею, чем взрослее он становился, тем пуще хотелось высвободить от лишних расходов этих двух славных и ещё молодых людей, пребывающих в том самом возрасте, когда уже точно знаешь, что тебе на самом деле нужно. А взять было неоткуда. И вот ещё что. Были, были на этом свете вещи, которыми можно овладеть, увы, только за деньги. Например, очень захотелось Андрею полакомиться чудесным яблочным пирогом марки «Эппл».

Тут, на этом самом «пироге» и случилась однажды заморочка, которая хитро замотала всё, бывшее до того ясным и незыблемым, в путаный клубок взаимопоедающих противоречий.

Сперва возник тот славный яблочный пирог бабушки Вари: выбивавшийся из духовки затейливый запах, распахивался тотчас во всю ширь старого дома, едва противень чёрного столетнего железа извлекался из чрева печи. Лоснилась смазанная яичным белком и в самый раз дошедшая до цвета луковой шелухи решетка из теста, сквозь частые квадратики выглядывали позолотевшие ломтики печёной антоновки. В жарком воздухе кухни клубился аромат восторга. Не краденый, не выторгованный за отслюнявленный из тугой скрутки «зелёный», не в кредит взятый. Просто пришедший из поля, с ветки, из печи и с рук дающих, но ничего не требующих взамен.

Человек способен многое вытащить из своей памяти. И текст любой длины и сложности, и картинку воочию вообразит как живую, и звук воспроизведёт, будто сейчас его слышит, и мелодию напоёт, взяв её из головы, а не из плеера. Даже вкус лопающейся между зубами красной икринки, вспоминая, ощутит и сочный кусок дозревшего шашлыка во рту почувствует по собственному произволу. Пусть бледноватые копии выйдут, но вполне достоверные. Но никак не получается услышать, из памяти лишь доставая, запах алой арбузной мякоти, аромат земляники, благоухание розы или грибной вкус осеннего воздуха в сосняке.

Андрей, когда увидел тонкий алюминиевый корпус с серебристым силуэтом надгрызенного яблока на крышке, тотчас ощутил аромат бабушкиного яблочного пирога. Среди бодрых и деловых запахов оргтехники кухонный дух был нелеп, как клоун на поминках. Его тут просто не могло быть никак. И пока сокурсник Игорь беседовал с магазинным приказчиком, именовавшимся, судя по нагрудной табличке, «менеджером Ивановым С.Г», Андрей, вместо того, чтобы помогать Игорю в приобретении непростой вещи, внюхивался в макбук. Очевидно было, что запах пирога спровоцировал логотип на крышке машины. Мысль была столь же ясной, как и сияющий профиль отъеденного алюминиевого яблока перед глазами. Но едва Андрей принялся машинально переводить явление в цифру, ничего не вышло. Был чёрный прямоугольник противня: сверху – тесто, внутри – яблоко и был сияюще серебристый обвод лэптопа: сверху, наоборот, – яблоко, а внутри – системная начинка «Макинтош» со свирепым именем «Тигр». Подлежащая оцифровке цепочка ассоциаций рвалась на первых же звеньях. Русское «яблоко» никак не пересекалось по звучанию с английским «эпплом». Бабушкину ядрёную антоновку невозможно было привязать к недоеденному фирменному знаку. Кроме того, было ясно, что никакие, даже безупречно выстроенные и логически связанные выводы, не в силах вызвать из воспоминаний живой запах.

И здесь Андрей увидел редкий шанс для цифры вырваться вперёд. Было похоже, что у всемогущей гравитации, всасывающей в мозг весь мир, дабы человек не мог убежать из этого мира со всеми его красками, даже спрятавшись в подземелье, имеется прокол. Андрей подозревал, что фокус с самым главным чувством у животных и вроде бы не столь важным, но крайне эмоциональным для человека – обонянием, не случаен, что есть тут какая-то истина. И для себя он углядел здесь чудную возможность заполнить лакуну. До сих пор Самотёсов пытался взять на цифру всё, что люди делали испокон веку легко, играючи, почти автоматически, даже если и обставляли при этом события драмами, трагедиями, фарсом или комедиями. Теперь можно было попытаться цифрой забраться туда, где ещё не бывал ни единый человек.

– Ты, я вижу, не в восторге, – сказал сокурсник Игорь, глядя на Андреево отрешённое лицо. – В чём дело? Фуфло?

Восторг… Именно! Всё наоборот: когда Андрей слышал запах пирога, его охватывало духоподъёмное чувство. Наверное, та эйфория была не только от аромата печёной антоновки с тестом, а происходила вообще от атмосферы в радостном доме, однако концентрировалась именно в горячем противне и исходившем оттуда запахе. И теперь восторг от толковой, ладно скроенной, изящной машины достиг той силы, которая уже нуждалась в каком-то воплощении. И явился фантом запаха.

– Ну что, берём? – Игорь в нервном возбуждении непрестанно поглаживал пиджак на груди справа. Там во внутреннем кармане явно покоились выданные предками «зелёные».

– Бери, конечно! – Андрей смотрел на серебристую плоскую машинку. Эта конкретная вещь переставала быть объектом коллективного обсуждения и переходила в разряд личных. Потому-то Андрей и не подхватил Игорево колхозное «берём». Он уже отъединился мысленно от этого макбука и видел себя хозяином другого, точно такого же, но не сегодня. Некоторая отстранённость мака от общероссийской компьютерной тусовки и особенно его дороговизна были серьёзной помехой для Андрея. Но ничего уже нельзя было поделать – любовь с первого взгляда.

И это стихийное лирическое чувство выглядело наверняка странным для человека, досконально знавшего, что всё это «железо», в сколь бы шикарную оболочку оно ни было обрамлено, – всего лишь набор переключателей, миллионов микровентилей, пускающих или не пускающих потоки электронов в ту или иную сторону. Запорно-двигательный аппарат.

Однако Самотёсов, поражённый когда-то этой простой до примитива сутью компьютера, уже сообразил, что тут, в сущности, нет отличий от происходящего в жизни. Гениальный пианист в итоге всего лишь ударяет или не ударяет по клавишам рояля, трубач дует или не дует в мундштук, живописец добавляет или не добавляет колера в мазок, а потом наносит или не наносит этот мазок в то или иное место холста. Читатель, наконец, раскрывает или не раскрывает книгу, смотрит или не смотрит на эту или другую строчку. Весь мир построен на переключениях!

И всё дело здесь не просто в управлении этими переключениями. То есть далеко не всегда суть в том управлении, которое поддаётся оцифровке и воспроизведению. Это Андрей как раз и постиг окончательно, стоя посреди июльской жары в прохладе супермаркета и изумлённо чувствуя, как от блестящего заморского изделия исходит аромат русской печёной антоновки…

А ещё нужен был компьютер Андрею для разборок со Всемирной сетью. К тому времени Самотёсов уже догадывался, что на самом деле представлял собою Интернет: то самое «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лайяй», которым Радищев предварил своё «Путешествие из Петербурга в Москву». Чудище было поистине вездесуще, необъятно, обло, как земной шар, моллионозевно пользователями и лайяй на любые голоса. Оно уже позволяло, не вставая с места, дотянуться до книжек, расположенных Бог знает где, а специалисты предрекали в скором будущем создание в Сети цифровых библиотек и музеев, вмещающих в себя всё ценнейшее, созданное человеком за тысячелетия. И любой желающий мог вскоре на уже проектирующиеся и в недалёком времени обязанные появиться многослойные терабайтные диски перекачать себе всю библиотеку конгресса США вместе с бывшей Ленинкой и прочими оцифрованными книгохранилищами. В результате облый плоский кусок пластмассы окажется начинённым всею многовековой человеческой мудростью. Такая концентрация мысли станет подобна нейтронной бомбе, хотя и может попросту пылиться на тумбочке рядом с другими весьма прозаическими предметами быта: пустым стаканом, пачкой сигарет, вставной челюстью. И тут может возникнуть колоссальная разность потенциалов, не может не возникнуть…

Будучи обло, чудище Интернета умело объять своей сетью весь мир, становясь тем огромным отстойником, куда одни сливали свои блоги, а виртуальные утрачивающие связь с реальностью бомжи тащили с этой свалки всё, что казалось им съедобным. «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца»…

Однако чудище засасывало не только синюшних в мертвенном отсвете мониторов сидельцев Сети, оно прокачивало огромные, отнюдь не виртуальные деньги, в принципе, оно имело выход ко всем банковским хранилищам, и какая-нибудь весёлая банда особо одарённых хакеров одним аккордом мощных машин могла скачать всю мировую казну, учинив ей форменный дефолт. Возможность такой экспроприации таилась в самой сути денег, ибо они имели смысл только в цифровом выражении. Сами по себе рубли, доллары, евро, фунты, юани, йены не значили ничего. В виртуальном пространстве, теряя бумажный носитель, они являлись такой же абстракцией, как и само понятие «деньги». И лишь в соответствующей зацифровке: 50 рублей, 100 фунтов, 1000000 долларов обретали реальное значение, возможность конкретного обобществления. И доступ к ним, теперь, в эпоху Сети, так же был зацифрован. Но цифры не могут надёжно охранять цифры, они ведь как публичные девки, которых каждый может ощупать, заполучить, поиметь. И это не будет насилием, это будет полюбовно.

Андрей и в самом деле не вполне понимал, за что уголовно преследуют хакера, открывшего себе путь к банковским счетам. Цифры публичны, это – всеобщее достояние, их изучают в школе, ими учат оперировать в вузах, они открыты для всех, и если чудище Сети, тоже общедоступное, оказалось озорно, за что же общество лайяй на сутулого парня, только тем и виноватого, что хорошо учился? Он знать не знает владельца денег – тут ничего личного, и пальцем не тронул ни охранника, ни какого-нибудь кассира. Он не гангстер. Да и не прикоснулся ни к единой банкноте. Дело имел только с цифрами, которые не принадлежат никому, а, стало быть, и не могут охраняться законом.

Впрочем, для Андрея это были лишь теоретические выкладки, потому что, во-первых, он по-прежнему не любил халявы и просто доставать хакерским ремеслом деньги из банковской тумбочки и растворяться бесследно в чудище ему было неинтересно. А во-вторых, знал он и более важные вещи. Например, то, что цифры, вращающиеся в человеческом котле, давно и тяжко больны. Ими отмерялась чья-то жизнь или смерть, ими измерялись подлость, минуты любви, они теряли исконную абстрактность, становясь мерилом человеческой убогости. Когда-нибудь, возможно, уже скоро, вырвавшись в виртуальный мир, они взбунтуются, и тогда каждое утро никто не будет знать, сколько это сегодня – 500 рублей, 1000 долларов… Цифры перестанут быть точным мерилом вещей, возвращаясь в свой, абстрактный, мир, тем самым лишая и деньги их смысла, разрушая их гравитацию. Это и будет началом «завершения системы вещей», той системы, которую, пытается постичь Андрей. Поэтому зарываться глубоко в больной денежным гриппом мир он не собирался, однако, зная код цифр, грешно было не поиграть на чужой территории, создав себе некий защитный редут, как бы деньги деньгами поправ.

Он быстро и легко разобрался с языками компьютерного программирования, со всеми этими пышнозвучащими «Delphi», «Java», «Pascal» или, наоборот, нарочито сухо обозначенными «С++», вник в парадигмы, несколько дольше провозился с тренировками, потому что мало выучить ноты, нужно ещё научить пальцы играть по ним. На университетских компьютерах и отчасти на стареньком отцовском «Асусе», который сам отец использовал ежедневно и исключительно как наборную машинку, полазил по форумам, где тусовались программофаны. Оказалось, недостаточно владеть языком программирования, требовалась ещё и фантазия, чтобы выйти за пределы всего того, что напридумывали тамошние конченые гуру, морочившие друг другу голову завиральными, а иногда и вполне реальными, но никому не нужными идеями. Причём что на русскоязычных сайтах, что на англоязычных ситуация была стопроцентно похожей.

Андрей решил не ломать себе голову над поисками тем для своего программистского творчества, а поручил это дело самой программе. Было понятно, что за навозными кучами, наваленными в Сети программофанами, приглядывают серьёзные люди из солидных компаний в надежде отыскать там жемчужное зерно. И он сочинил поисковичок, шастающий по подобным сайтам и вынюхивающий, кто это так часто заходит туда и, не участвуя сам в форумах, активно копается в проскальзывающих продуктах и идеях. А потом отслеживал наиболее любопытных. Этот «самозатачивающийся», как характеризовал его Андрей, поисковик он назвал «Nose». Коротко и ясно. Программа должна была держать нос по ветру, группировать наиболее востребованные темы и максимально интересующихся ими посетителей и затем выделять из них явно прослеживающиеся параллели, в результате чего можно было бы сказать: те-то и те-то очень и очень хотят раздобыть то-то и то-то.

А имея на руках такие сведения и поднакопав на самых активных ищущих более подробные данные, можно было целенаправленно настраивать «Нос» на поиск уже конкретных проблем по совершенно определённому адресу. Таких адресов Андрей выделил для начала три: два в Москве и один во Франкфурте-на-Майне в Германии и полтора месяца потратил на написание исходников для «Носов» под номерами 1,2 и 3. Просто «Nose» вынюхивал в Сети проблемы и их адреса, а номерные решали эти проблемы. Закончив работу, Андрей разослал результаты по адресам…