Текст книги "Семьдесят два градуса ниже нуля"

Будь Антонов новичком, его поведение можно было бы легко объяснить: не выдержал док, кишка оказалась тонка. Но за ним числился уже один поход, безупречно проведенная зимовка.

Полярники – народ требовательный: им мало того, что доктор умеет вырвать зуб или легким ударом ладони вправить вывих, им еще нужно в этого доктора поверить как в человека. Особенно походникам: и потому, что дело у них поопаснее, чем у других, и потому, что в массе своей они обыкновенные работяги – в том смысле, что профессии механика-водителя отдаются целиком, раз и навсегда, считают ее для себя самой подходящей и ни на какую другую не променяют. И человек, зарабатывающий себе на хлеб не физическим, а умственным трудом, уживается среди походников далеко не всегда, к нему будут долго присматриваться, чтобы понять, что он собой представляет.

Если этот человек нарочито огрубляет свою речь, лезет вон из кожи, чтобы показаться «своим в доску», – отношение к нему будет ироническое. А если останется самим собой и ничем не выкажет своего превосходства (иной раз иллюзорного, потому что диплом не заменяет ума, и недаром в народе шутят, что лучше среднее соображение, чем высшее образование), тогда его признают своим – будут от души уважать.

В Мирном походники жили вместе – в одном доме, и когда Алексей приходил к Валере поговорить, ребята присаживались рядом, включались в разговор. Что же касается бати, то, мало знакомый с научной терминологией, он тем не менее легко вскрывал суть любого спора на абстрактную тему и простыми, но несокрушимо логичными аргументами клал на лопатки и Валеру, и Алексея.

Очень любили походники эти вечера, не раз вспоминали о них и жалели, что доктор притих и ушел в себя.

Как-то в один из тех вечеров разговор зашел о роли случая в жизни человека – тема неисчерпаемая и богатая примерами. Алексей доказывал, что судьба индивида зачастую зависит от слепого случая. Валера возражал, и тогда Алексей предложил каждому рассказать, как он стал полярником. И оказалось, что многие походники попали в Антарктиду вроде как бы по воле случая!

Гаврилов молча лежал на своей койке, а когда до него дошла очередь, сказал:

– Послушал бы кто со стороны этот треп, решил бы, что всех вас, как птичек, занесло сюда ветром. Ты, Леша, рассказывал в прошлый раз про неудачи с пересадкой сердца, что организм отторгает чужеродную ткань. Так вот, сынки: в Антарктиду, конечно, можно попасть и случайно. Но случайного человека Антарктида не примет. Отторгнет!

В последнее время Алексей не раз вспоминал ту вечернюю беседу. Склонность к самоанализу побуждала его к размышлениям, иной раз мучительным. Сознавая, что на его настроение решающим образом влияет молчание Лели, он в то же время искал и находил и другие причины: малая профессиональная отдача, в какой-то мере даже деквалификация, безмерно тяжелые условия и прочее. Но если так, то не случайный ли он человек, не отторгает ли его Антарктида?

Если разобраться, ворошил прошлое Алексей, сюда его привела короткая и даже анекдотическая цепочка случайностей.

Началось с того, что и в мединститут, о котором мечтал со школьной скамьи, он попал, можно считать, случайно. На вступительном экзамене по литературе дерзко, по-мальчишески написал, что, живи Анна Каренина в наше время, она не бросилась бы сдуру под колеса, а обратилась бы за помощью и поддержкой в профсоюзную организацию. Грамматических ошибок в сочинении не было, и экзаменатор в порыве либерализма поставил автору тройку, но из-за этой тройки до проходного балла Алексей чуть-чуть не дотянул. Решил податься в Технологический – ходили слухи, что там недобор. Пошел в приемную комиссию забирать документы и буквально поймал в свои объятия поскользнувшегося на апельсиновой корке толстяка с портфелем.

– Безобразие! – буркнул толстяк.

– Это насчет того, что я помешал вам загреметь вниз по лестнице?

– Я имел в виду мерзавца, бросившего корку.

– Кстати, вы снова наступили – на другую.

– Юноша! Вас послало ко мне провидение! Спасибо.

– Благодарите Анну Каренину, – проворчал Алексей и направился было дальше, но толстяк его остановил:

– А почему, собственно, я должен ее благодарить?

– Долго рассказывать, – с некоторой досадой ответил Алексей. – Простите, я спешу.

– Забирать документы? – И, улыбнувшись отразившемуся на лице Алексея изумлению, добавил: – Не удивляйтесь, я заведую кафедрой психологии. Излагайте.

Вот и получилось, что благодаря никчемной апельсиновой корке Алексей все-таки попал в медицинский институт. С блеском его окончил и получил лестное для выпускника приглашение в клинику экспериментальной хирургии. За четыре года работы набрался кое-какого опыта, самостоятельно проделал ряд интересных операций и стал уже задумываться над диссертацией, как в цепочке случайностей появилось второе звено.

В отдельной палате, над которой шефствовал доктор Антонов, лежал в ожидании пустяковой операции известный актер, красавец и любимец публики. Руководство клиники во всем ему потакало и даровало множество привилегий, главной из которых был свободный доступ посетителей, точнее, посетительниц, засыпавших цветами ложе скорби своего кумира. Другие больные роптали, и Алексей понемногу возненавидел своего пациента, Фанфана-Тюльпана на сцене и беспримерного труса в жизни, умирающего от страха при мысли об операции. Однако что мог поделать рядовой доктор, если сам главный врач ежедневно навещал больного и самолично заглядывал в скрытое от глаз широкой публики место, подлежащее хирургическому вмешательству!

Но однажды терпение Алексея лопнуло. В святое время обхода доктор застал в палате весьма эффектную особу, которая сочувственно внимала возвышенным мыслям актера: «О Шекспир! О святое искусство!»

– У меня дама, – с королевским величием заявил актер. – Зайдите позже.

– Пардон, – сдерживая бешенство, с улыбкой проговорил Алексей. – Я только хотел напомнить, чтобы вы не забыли сегодня вечером и завтра утром сделать очистительную клизму с ромашкой!

И, с огромным удовлетворением взглянув на отвисшую челюсть пациента, вышел из палаты. Вслед за ним пулей выскочила особа. Она прислонилась к стене и, всхлипывая, смеялась до слез.

– Хотите валерьянки? – предложил Алексей.

– Какой у него был идиотский вид! – обессилев, пролепетала особа.

– А ведь и в самом деле идиотский! – расхохотался Алексей. – «О Шекспир!..»

– «О святое искусство!» – изнемогала она. – Боже, какая я дуреха!

Так Алексей познакомился с Лелей.

Актер учинил грандиозный скандал, и главный врач потребовал, чтобы доктор Антонов немедленно извинился перед своим пациентом.

– Ни за что на свете! – отрезал Антонов и, сузив глаза, добавил: – Впрочем, извинений не потребуется. Я ухожу по собственному желанию.

– Голубчик, – неожиданно смягчился главный врач, – ну зачем так?.. Я понимаю, что вы… Но, честно говоря, признайтесь, что немножко чересчур, а?

Алексей пожал плечами и вышел. Когда он через несколько минут принес заявление, главный врач в смущении расхаживал по кабинету.

– Погодите, спрячьте свое заявление, у меня есть одна идея… Вы молоды, сильны… Лет двадцать с лишним назад, в ваши годы, я бы даже не задумывался… Понимаете?

– Пока нет, – терпеливо ответил Алексей.

– Да, я же еще не сказал… Мне вчера звонили полярники, им срочно нужен хирург в антарктическую экспедицию. Я обещал порекомендовать им человека.

– С удовольствием! – вырвалось у Алексея.

– Ну, тогда решено. – И главный врач снял телефонную трубку.

Через три месяца, простившись на причале с родителями и Лелей, врач-хирург антарктической экспедиции Антонов стоял на палубе «Оби» и смотрел на угасающие вдали огни Ленинграда.

Разговаривать ни с кем не хотелось, а деться некуда, во всех каютах шла отвальная, и Алексей всю ночь просидел в музыкальном салоне, глядя в окно на осеннюю Балтику и думая о своих сложных взаимоотношениях с Лелей.

Они встретились в первый же день их знакомства и поужинали в ресторане на Невском. Почему она пришла навестить этого актера, Леля не объяснила; впрочем, и в дальнейшем она не отчитывалась в своих поступках.

Наутро, уловив взгляд Алексея, она сказала:

– Вижу в твоих глазах вопрос. Спрашивай.

– Нет, что ты, – смутился Алексей.

– Я у тебя какая?

Алексей, краснея, начал бормотать что-то невнятное. Леля рассмеялась:

– Можешь не отвечать, но и меня ни о чем не спрашивай.

– Мне кажется, мы должны знать друг о друге все.

– Зачем?

– Я люблю тебя.

– Слишком быстро, милый. Ты мне нравишься, но не больше.

В свои двадцать семь лет Алексей отнюдь не был монахом. Обзаводиться семьей он пока не собирался. Родители, ревниво относившиеся к единственному чаду, заранее настроились против будущей невестки и, руководствуясь старой житейской истиной: «Сын не дочь, в подоле не принесет», были даже довольны, что сын не спешит жениться.

Но связь с Лелей осложнилась одним обстоятельством: Алексей впервые полюбил.

Леля была на два года моложе его, но уже успела пережить неудачное замужество и имела трехлетнюю дочь Зою – Зайку, очаровательное белокурое и темноглазое существо. Воспитывалась Зайка у живших по соседству дедушки и бабушки, которые души в ней не чаяли и полностью освободили маму от родительских хлопот. Леля забегала к дочке, баловала ее часок-другой и не без облегчения уходила «в личную жизнь».

Работала Леля в газете и была на хорошем счету, так как добывала материал там, где пасовали самые опытные репортеры: ей ничего не стоило взять интервью у самого высокого начальства или даже у тренера футбольной команды за полчаса до начала игры – подвиг, который могут оценить только журналисты. Все, в том числе и сама Леля, понимали, что дело не в особом ее журналистском таланте, а в эффектной внешности, но красота, как пошутил один ее коллега, у человечества котируется наравне с талантом, а оплачивается еще выше.

Держалась Леля независимо. Стройная, спортивного склада молодая женщина, всегда аккуратно и модно одетая, она приковывала к себе мужское внимание. Коллеги пытались за ней ухаживать, но с течением времени бросали это бесперспективное занятие, потому что каждого очередного поклонника она выставляла на всеобщее посмешище. Одни поклонники сделали вывод, что «эта разводка – типичная рыба», другие предпочитали молчать, побаиваясь ее предерзкого языка.

И Леля, оставленная в покое сослуживцами, жила в свое удовольствие. Чтобы не давать повода для сплетен, вращалась в далеком от журналистики кругу; дорожа своей свободой, избегала серьезных связей. Поэтому Алексей, без памяти влюбившийся в нее, вскоре попал в немилость. С другой стороны, она не хотела его терять: Алексей, цельный и чистый человек, принадлежал, по ее мнению, к людям, в которых не было и тени пошлости.

Осознав, что взаимностью он не пользуется, Алексей продолжал любить Лелю с достоинством, не унижаясь: ничем не обнаруживал ревности, не настаивал на свиданиях. Зато нашел способ заставить саму Лелю искать встреч: уходил гулять с Зайкой, которая обожала «дядю Лешу», и Леле, чтобы увидеть дочку, приходилось бегать по скверу и разыскивать их. Найдя, она сурово отчитывала Алексея, а тот говорил: «Зайка, с кем ты хочешь гулять, с мамой или с дядей Лешей?» Зайка, конечно, кричала, что с дядей Лешей, потому что он рассказывает интересные сказки, а мама только целует.

Леля могла лишь догадываться, чего стоила Алексею его веселость и корректность, и понимала, что на полдороге он не остановится. Она привыкла к своему образу жизни, превыше всего ценила независимость и не желала с ней расставаться даже ради очень хорошего человека, каким, безусловно, был Алексей. Выходить замуж, погружаться в домашние заботы ей решительно не хотелось. Поэтому, исподволь готовясь к неизбежному объяснению, она искала такие слова, чтобы не ответить ни «да», ни «нет», чуточку обнадежить Алексея, отправить его на год зимовать, а там видно будет. И когда тот разговор состоялся, Леля, сделав для виду паузу, сказала, что, быть может, примет предложение, если Алексей не пойдет в экспедицию. Он долго молчал, а Леля, похолодев, ждала: а вдруг согласится? И облегченно вздохнула, услышав:

– Ты в самом деле думаешь, что я такой подонок?

– Извини меня.

Он кивнул, и об этом неприятном эпизоде они больше не вспоминали.

В первые дни на «Оби» Алексей буквально не находил себе места, пока не познакомился с Валерой и не подружился с ним. К тому же Леля вскоре прислала теплую радиограмму, из которой явствовало, что Зайка по нему скучает и ей, Леле, он тоже не безразличен. Эти несколько строк Алексей выучил наизусть, и, хотя они Лелю ни к чему не обязывали, ему уже казалось, что она будет его ждать.

К этому времени относится и знакомство Алексея с походниками Гаврилова. Впоследствии Валера ему рассказывал, что приняли его с первого раза и единодушно – редкий у походников случай, обычно они долго «выдерживали» нового человека, прежде чем допустить его в свою среду. Даже Сомов, из которого слово было трудно вытянуть, и тот сказал: «Бери его в поход, батя, не промахнешься. Не знаю, какой он врач, а выдюжит, точно говорю».

Поначалу Гаврилов отнесся к Алексею с прохладцей и недоверием – красив, сукин сын, девки небось на шею вешаются, ну его ко всем чертям; но затем самокритично признал, что застарелая его неприязнь к красивым мужчинам в данном случае оснований под собой не имеет. Алексей понравился ему открытой улыбкой – плохие люди так не улыбаются, – искренностью, юмором и совершенным неприятием цинизма – сам батя никому не спускал сальных анекдотов и скользких шуточек. Понравился ему Алексей и тем, как он сразу себя поставил: решительно отказал Попову, когда тот попытался выклянчить бутылку спирта, резко осадил Мишку Седова, которому захотелось узнать кое-какие подробности из личной жизни доктора, и вообще держался самостоятельно.

Взял Гаврилов Алексея в поход и не пожалел об этом. Всю дорогу доктор не давал ребятам скучать. Сначала сагитировал братьев Мазуров и под общий смех бегал с ними босиком по снегу – «в целях профилактики простудных заболеваний», а когда к «тройке психов» присоединился еще пяток энтузиастов, затеял и вовсе неслыханное дело: баню.

Из всех благ, которых лишены походники, чаще всего они вспоминали свою замечательную парную в Мирном. Донельзя грязные, заросшие, в заскорузлом от соленого пота белье, они мечтали о бане весь путь до Востока, и затем снова месяц с лишним – до Мирного. Когда становилось невтерпеж, надевали свежее белье, а иногда обливались по пояс теплой водой. Алексей же устроил баню настоящую: принес в тамбур несколько ведер горячей воды, донага разделся в балке, намылился, выпрыгнул козлом на сорокаградусный мороз и дико заорал: «Лей!» В считаные секунды, чтобы мыло не успело прикипеть к телу доктора, Петя опрокинул на него одно за другим два ведра воды, и Алексей стремглав бросился в балок – вытираться. Следующим мылся Петя, и здесь уже зрители не сплоховали: не валялись в изнеможении на снегу, как в первый раз, а фотографировали и снимали на кинопленку длинного и тощего, как жердь, голого повара. Несколько дней посмеивались, но все менее жизнерадостно, потому что куда больше поводов смеяться было у Алексея и Пети.

В конце концов батя не выдержал, остановил поезд на дневку, и по докторскому методу выкупался весь личный состав. Снятый на пленку фильм о походе по возвращении домой смонтировали и прокрутили у бати на даче. Когда пошли кадры с баней, жены возмущенно отворачивались, но все хохотали до упаду.

Тогда, в первом походе, вечерами собирались в салоне «Харьковчанки»: беседовали, пили чай с вареньем и слушали, как Алексей поет под гитару романсы на стихи Пушкина и Блока, Есенина и Пастернака. «Я вижу берег очарованный», «Свеча горела на столе, свеча горела» Алексей сам положил на музыку и радовался тому, что стихи таких «сложных» поэтов, как Блок и Пастернак, так хорошо воспринимаются ребятами. Вечера эти стали традиционными, затягивались допоздна, и Гаврилов обычно затрачивал немало усилий, разгоняя сынков «по спальням». А когда по той или иной причине – из-за тяжелого ремонта, больших перегонов и прочего – собираться не удавалось, походники откровенно сожалели об этом.

Потом была долгая зимовка в Мирном, серые для врача будни – почти никакой практики, одни профилактические осмотры; томительное ожидание корабля и еще более томительное полуторамесячное возвращение домой. Прорвался сквозь ревущую, бушующую толпу на причал, расцеловал родителей, друзей, чуть не вдвое выросшую Зайку и, ошеломленный, пожал протянутую Лелей руку.

Больше года мечтал об этой встрече, зачитал до дыр десяток синих листочков, выискивая скрытый смысл, намек в профессионально гладких рубленых строчках, каждую ночь видел Лелю во сне и получил высокую награду – рукопожатие. Понял, что этим жестом Леля определила их будущие отношения, но понять – не значит примириться. Решил объясниться в последний раз и получил ожидаемый отказ.

Истерзанная мужская гордость призвала его поставить на своей любви крест. Стал прощаться – навсегда. В Лелиных глазах мелькнуло откровенное сожаление, но удерживать Алексея она не удерживала, и он ушел. Сутками работал, подменял всех коллег, даже просил их об этом одолжении. Выжигал работой свою неудачную любовь, не давал себе ни дня отдыха. Только Зайку было жалко, ей ведь не понять, почему дядя Леша больше не приходит, почему врет в телефонную трубку, что очень некогда. По Зайке скучал, привык видеть в ней родную дочь, однако и эту святую любовь к ребенку приходилось в себе убивать.

Прошло больше года, и вдруг поздно вечером – звонок от Лелиного отца: извини, мол, Алексей, догадываюсь, как и что, не слепой и не глухой, но у внучки температура под сорок, а Леля на юге. Не раздумывая, сел в «москвич», рванул, как сумасшедший, по опустевшим улицам к знакомому детскому доктору, вытащил его, сонного, из постели и чуть не в пижаме привез к больной Зайке. Оказалось, скарлатина, ничего страшного, если не допустить осложнений. Взял на неделю отпуск, с утра до ночи просиживал у Зайкиной кроватки, только спать домой уезжал.

Лелю просил не беспокоить, пусть отдыхает; хотел, но еще больше боялся ее увидеть.

Леля появилась неожиданно, о болезни дочери ей сообщила прилетевшая из Ленинграда знакомая. Вбежала, слегка растерялась, увидев Алексея, но виду не показала.

Вечером, когда Алексей собирался уходить, спросила как ни в чем не бывало:

– Занят сегодня?

– Не очень.

– Зайдем ко мне? Хочешь?

– Гонорар?

– Глупый ты, Алеша… По-прежнему все или ничего?

– Осенью ухожу в экспедицию, – невпопад пробормотал Алексей.

– Это обязательно?

– Да.

– Хорошо, все расскажешь у меня.

Бросает человек курить, изнывает, терпит месяцами, а потом смалодушничает, затянется разок – и все насмарку… Не устоял, побежал, как дворняжка, которую поманили костью! И снова завертелась карусель, и снова все стало как было.

В одну из последних встреч Алексей сказал:

– Мне уже под тридцать, да и ты ненамного моложе. Наверное, пора определяться в жизни. Ответь прямо: я у тебя один или…

– Мы договорились об этом друг друга не спрашивать.

– Тогда другой вопрос, полегче: ты видишь перспективу в наших отношениях?

– Еще не знаю.

– Что ж… Понимаешь, Леля, за время, что мы с тобой не виделись, я многое передумал… Мне было трудно без тебя и Зайки и будет трудно, но сейчас я уйду и больше не вернусь. На этот раз твердо, Леля, не вернусь! Поэтому все-таки ответь.

Леля закурила.

– Я подумаю.

– Через неделю я буду далеко.

– Обещаю: если выйду замуж, только за тебя.

– Для меня этого мало.

– А для меня – слишком много.

Оставшееся до ухода в море время они не расставались, и Алексей простился с Лелей, почти уверенный в том, что прощается с будущей женой. Он убедил себя, что нельзя требовать от нее слишком многого, ей необходимо время, чтобы снова решиться на столь ответственный, однажды уже неудачно сделанный ею шаг. Ведь не враг она, в конце концов, самой себе и своей дочери, красота и молодость проходят быстро, оглянуться не успеет – а вокруг пустота.

И вот уже полтора месяца от Лели нет радиограммы. На его четыре – ни одной ответной!

Когда Борис выходил на связь с Мирным, Алексей думать ни о чем не мог: замирал в ожидании, что вот-вот радист обернется, подмигнет и начнет вылавливать из эфира Лелины точки-тире. Но за последнее время Борис кое-что понял и уже не подмигивал, потому что радиограммы доктору шли сплошь от родителей, друзей, сослуживцев – и только.

За час до подъема Алексей встал по звонку, растопил печку и поставил на спиртовку стерилизатор. Присел у капельницы, смотрел на раскаленный таганок, на падающие и мгновенно вспыхивающие капли и думал, поглаживая густую черную бороду.

И в который раз пришел к выводу, что всему виной его податливая, никчемная воля. Будь он настоящим мужчиной, не допустил бы двух этих ошибок – с Лелей и батей. Не имеет права мужчина становиться игрушкой в руках женщины! Если она любовь свою дарит, как гривенник нищему, – отвергай ее, не бери! Ладно, Леля – его личное дело, сам принимал милостыню – самому теперь и расплачиваться. Но Гаврилов… Зачем выпустил его из Мирного? Ведь знал, точно знал, и кардиограммы подтверждали, что никак нельзя было бате идти в поход. Нажал батя, заставил написать: «Здоров»… Ну, закрыли бы на год станцию Восток – мир бы перевернулся?

И вот результат: не жизнь, а сплошные вопросительные знаки. Из-за него самого, ставшего тряпкой мужчины и врача, поступившегося своей профессиональной совестью. А еще о клятве Гиппократа посмел Валерке говорить, пустозвон!

Так и сидел Алексей, будоражимый этими невеселыми мыслями. Нужно лгать бате, изворачиваться, но удержать его в постели. В постели, на которой его, тяжелобольного человека, подбрасывает и швыряет, как горошину в погремушке! Нужно изворачиваться и объяснять ребятам, почему Петя стал подавать им жалкие крохи гуляша вместо блюда с горой бифштексов. Ограничивать в еде изможденных, доработавшихся до чертиков людей!.. Сорок банок молока осталось – только для бати, Валеры и Сомова, не забыть сказать Пете; двенадцать банок компота и белый хлеб – для них же, кур семь штук – бате на бульон…

И вновь, как бывало, мысли сбились в сторону, а рука сама собой полезла в карман кожаной куртки и вытащила сложенный вдвое листок – последнюю радиограмму: «Зайка скачет ее маму как волка ноги кормят обе вспоминают полярного бродягу Леля». Холодом повеяло на Алексея от этих строк…

– Не нравишься ты мне, – неожиданно послышался голос Гаврилова.

– Сам себе не нравлюсь, – хмуро ответил Алексей, пряча листок. – Поспи еще минут двадцать, батя, ерунда все это.

– Ствол закупоришь – пушку разорвет, сынок. А человек не железный. Зря в себе держишь.

– Стыдно мне, батя! – вырвалось у Алексея. – Все вкалывают до сто седьмого пота, уродуются, а я руки, здоровье свое берегу…

– А вот это и вправду ерунда. Руки испортишь – ногами нас лечить будешь? Топливо разогреть и палец в трак вколотить мы и без тебя сумеем. Вот ежели поредеет отряд, некому будет сесть за рычаги – тогда настанет твой черед.

– Тяжело ребятам в глаза смотреть…

– Верю. Был у меня такой случай. Ввязалась бригада в неравный бой, а мой батальон комбриг в резерве оставил. Я своими глазами видел, как друзья горели, а пришлось отсиживаться, ждать приказа. Тоже было стыдно, но стерпел, понимал, что так нужно. И ты стерпи. Считай, что в резерве: потребуется – ударишь!

– Хотел бы возразить, да не найду как…

– И не ищи. И в сторону от разговора не уходи, потому что бездействие твое – мнимое. Любят тебя ребята и печалятся, что ты скис. Интересовался, знаю, что Леля не пишет. И утешать не стану: плохо, что не пишет. Но одно скажу: каждый мужик должен хоть раз в жизни сердцем понять, какая это злая штука – любовь. Кто не пережил этого раза – многое потерял, не познаешь горечи – не оценишь сладости. Если ты женщину не завоевал с боем, а она сама, как осеннее яблоко, в руки твои упала, – знай, что одной своей стороной жизнь от тебя отвернулась.

– Батя, – сказал Алексей, – раз пошла такая философия… Как считаешь, не сам ли я виноват?

– Начинаешь правильно.

– Ты говоришь – с боем… А если я сбежал с поля этого самого боя? Первую экспедицию простила, хотя и не сразу. Вторую, наверное, не простит. Женщина вообще не склонна искать оправданий для покидающего ее мужчины – вне зависимости от мотивов, которыми он руководствуется. Она видит одно: ее оставили, ей предпочли что-то другое. Верная жена поймет, невеста потерпит, но женщина, которую еще нужно завоевать, почувствует себя оскорбленной. Не на войну ведь ушел и не кусок хлеба насущного добывать!.. Есть логика?

– Продолжай.

– На сей раз – она это знала – из клиники меня отпустили с трудом. Сочувственно отнеслись, так сказать, к моей благородной миссии, но и сожаление выразили: кандидатская диссертация на выходе, научные перспективы, а идешь, мол, на фельдшерскую работу. А раз так, подумает она, есть ли смысл делать на него ставку? Я молода и красива, никем и ничем не связана, многие мужчины пойдут на все ради меня – не преувеличиваю, батя, пойдут! А он бросает любимую женщину и многообещающую работу из-за прихоти… Есть логика?

– Сам-то как считаешь?

– Запутался, батя.

– Ладно, давай распутываться. В юбке ходит твоя логика! За женщину ты рассудил здорово. Нет, не за женщину – за дрянную, расчетливую бабу! Грош цена и бабе такой, и логике ее. Не обижайся, сынок, мозги у тебя набекрень: о главном не подумал. Достойна ли тебя она? Вот главное. Если она такая, как ты изобразил ее в своих рассуждениях, значит не достойна! Значит, не любит, и никуда от этого не спрячешься. Не в Крым ты уехал на пляжах поджариваться и не на фельдшерскую работу пошел, а жизни товарищам сберечь. И раз мы еще дышим – сберег, сукин ты сын! Любишь ее – люби, сердцу не прикажешь. Но не оправдывай! Знает она, не может не знать, что у нас было за семьдесят, и, зная это, трех строчек тебе не написать?! Да где же твоя мужицкая гордость?

Гаврилов перевел дух.

– Вот что, сынок… Потерпи, недолго осталось. Ну, две недели потерпи, родной. И вот тебе мой совет. Не пиши ей больше ничего, узнай только через кого-нибудь, здорова ли. Но если жива-здорова и молчит, забудь, выкинь из сердца прочь! Не такие раны рубцуются…

– Тошно мне, батя…

– Не видел бы, не лез бы в душу… Страдай, но иногда хоть вслух страдай. Не держи в себе, сынок. Не мне, старому пню, – Валере выплеснись.

– Устать мне надо, батя, телу тяжело – душе легче…

– Хорошо. Заменишь Васю, пусть еще передохнет. Только в ремонты не лезь, береги руки. Обещаешь?

– Спасибо тебе, батя.

– Ладно. Время, поднимай ребят.

Пурга

Случилось то, чего Гаврилов боялся больше всего: на поезд налетела пурга.

В этом районе континента метели бывают часто и сопровождаются они обычно резким температурным скачком. Так тепло на обратном пути еще не было – пятьдесят один градус ниже нуля. Прячась от ветра за стальные бока машин, люди дышали увлажненным и, казалось, подогретым воздухом.

– Ручьи бегут, батя! – жизнерадостно докладывал Тошка. – Птички поют!

А Ленька, отцепив от стенки салона давно заброшенную гитару, перебирал ее струны и проникновенно гудел: «И оттаивает планета, и оттаивает душа…»

«Эх вы, телята, – хмуро думал Гаврилов, глядя исподлобья на юных своих водителей, – чем питать их будете, свои оттаявшие души? Задует недельки на две – на такую диету сядете, что во сне пообедаете и песнями поужинаете».

Поезд стоял. Впустую – без движения вперед расходовались скудные запасы еды, на один лишь обогрев уходила солярка.

Но не только этим навредила пурга. На Пионерской зимует еще одна цистерна, а набить животы можно и чаем с сухарями.

Солярка что. Солнце уходило!

В марте о штурмане Попове походники не вспоминали. Ну дал батя свободу выбора, и Серега выбрал самолет. Все правильно, по закону. Был бы приказ всем до единого возвращаться санно-гусеничным путем – другое дело, хочешь не хочешь – полезай в тягач. А раз приказа не было, то Серега воспользовался своим законным правом выжить и спокойно улетел в Мирный, спокойно потому, что Гаврилов и Маслов знали штурманское дело и могли вести поезд сами. Так что служебных претензий к Попову никто не предъявлял.

На пути от Востока до Комсомольской штурман вообще был не нужен: все пятьсот километров тянулась отчетливо видимая колея, и поезд шел по ней без риска заблудиться. Колея различалась, хотя и слабее, еще километров сто за Комсомольской. К тому же здесь частенько встречались гурии – сложенные в пирамиды пустые бочки из-под масла и горючего. Заправляясь на стоянках, походники разных экспедиций сооружали эти гурии и наносили их на карты в качестве ориентиров.

А дальше, до самого Мирного, колея отсутствовала, так как здесь, на каменно-твердой поверхности спрессованного снега, многотонные тягачи оставляли лишь чуть заметный след, заносимый первой же пургой. И это обстоятельство сразу же делало штурмана главной фигурой похода. «Из солдата в генералы!» – шутили водители.

Знай Гаврилов, что вместо обычного месяца с небольшим обратная дорога растянется вдвое, ни за что не расстался бы с Поповым. Замечательный он штурман – Сергей Попов, не станцию, иголку разыскал бы в Антарктиде! У него и обучались Гаврилов и Маслов основам штурманского ремесла – на всякий случай: в походе у каждого специалиста должен быть дублер.

Отпустил Гаврилов Попова, уверенный, что обойдется без него. Отпустил, не подумав о том, что все прежние походы совершались в полярный день, когда чуть не круглые сутки светило солнце и не было у штурмана нужды спрашивать курс у звездного неба. В голову не приходило бате, что во второй половине апреля поезд еще не подойдет к Пионерской.

Звезды, самые точные на свете ориентиры, ничего не говорили ученикам штурмана Попова, не понимавшим великого смысла небесной механики.

Вот и получилось, что, когда исчезла колея, свое местоположение в пространстве походники могли определять только по солнцу. Оно пока еще не окончательно покинуло континент, но с каждым днем укорачивало визиты, честно и благородно предупреждая людей о том, что им нужно поторопиться, ибо через считаные недели на Антарктиду опустится полярная ночь.

И каждый день прятавшей солнце пурги воровал у походников шансы на благополучное возвращение домой.

Пурга бушевала четыре дня. С наветренной стороны тягачи занесло по крыши кабин, снегом забило силовые отделения, засыпало сани. Но люди отоспались и отдохнули, и это было хорошо. И холода стали выносимыми для человека: пятьдесят с небольшим – щедрый подарок природы.

Когда пурга наконец затихла, всю ночь авралили, очищали от снега редукторы подогревателей, вытяжные трубы, сани – не столько тяжелая, сколько нудная и хлопотливая работа, ненавидимая всеми водителями.