Текст книги "Коломяжский ипподром"

Владимир Николаевич Сашонко
КОЛОМЯЖСКИЙ ИППОДРОМ
Документальная повесть о русском авиаторе Николае Евграфовиче Попове

Жизнь ценится не за длину, а за содержание.

Луций Анней Сенека

Разбирая как-то журнальные и газетные вырезки, которые составляют часть моей библиотеки, я задержал внимание на одной из них.

Польский журнал «Сьвят», который издавался в Варшаве в пятидесятые-шестидесятые годы нашего века, постоянно печатал в конце каждого номера иллюстрированную информацию под рубрикой «Мир полвека назад». Именно в этом разделе осенью 1962 года была опубликована фотография, которая стала для меня «документом №1» – и в буквальном и в переносном значении этого слова. «Сьвят» перепечатал это фото из популярного английского еженедельника «Иллюстрейтед Лондон ньюс» № 3838, увидевшего свет в дни Первой балканской войны (1912-1913).

На фотографии был запечатлен пилот, сидящий за рычагами допотопного, по нашим теперешним понятиям, аэроплана. Подпись гласила: «Первым в истории летчиком, который погиб в ходе боевых действий, стал русский пилот г-н Попов, который добровольцем вступил в болгарскую армию и был сбит турецкой артиллерией во время разведывательного полета над Адрианополем».

Информация более чем скупая, но... Именно своей скупостью она и разожгла мое любопытство. Как же так: наш соотечественник еще на заре авиации оказался первым в мире пилотом, который героически погиб в бою, а мне – да и не только мне – до сих пор нигде не довелось читать либо слышать об этом.

Пытаясь проверить и тем самым подтвердить столь заинтриговавшую меня информацию, очень скоро я убедился, что она, как говорится, не слишком надежна. Ни в печатных источниках, ни в документах русских и болгарских архивов факт этот не находил подтверждения, хотя и прямого опровержения до поры до времени также обнаружить не удавалось. Нигде не было засвидетельствовано, что во время Первой балканской войны Попов находился в Болгарии. Но чем более углублялся я в этот вопрос, тем сильнее мне хотелось узнать все, что только возможно, о Николае Евграфовиче Попове, человеке героической и одновременно трагической судьбы.

Имя Н. Е. Попова вы встретите и в Большой советской энциклопедии, и в Советской военной энциклопедии. Но только имя, не более. В статье «Авиация» (том 1 СВЭ) можно прочесть, например, что «первыми русскими летчиками были Н. Е. Попов, М. Н. Ефимов, С. И. Уточкин, А. А. Васильев, Г. В. Алехнович, Б. И. Российский и др., полеты которых способствовали популяризации и развитию авиации в России».

И о Ефимове, и об Уточкине, и о Российском, и о некоторых других русских летчиках написано немало и весьма подробно. О Попове же, открывающем список пионеров авиации, – почти ничего. А то, что все-таки можно встретить в отдельных статьях, либо неточно, либо содержит самые общие, очень беглые сведения.

В этой исторической несправедливости нет чьего-либо злого умысла. Просто жизнь Николая Евграфовича Попова складывалась так, что история сохранила память о его подвиге, о его звездном часе, но растеряла факты и детали, документы и живые свидетельства, которые могли бы обрисовать нам образ этого человека.

Сообщение «Иллюстрейтед Лондон ньюс» о гибели Н. Е. Попова, к счастью, оказалось ошибочным. Но оно не было случайным, как не было случайным и то, что именно англичане и французы опубликовали это сообщение, приняв близко к сердцу содержавшуюся в нем печальную весть. Скорее надо считать случайным то, что информация была полвека спустя повторена в своем первозданном виде, без каких-либо корректив и примечаний.

И конечно же, самое время разобраться не только в этой, но и в некоторых других ошибках, а также постараться воссоздать подлинные обстоятельства жизни нашего героя.

1

По обе стороны от Арбата разбегаются узкие переулки, многие из которых до наших дней сохранили свои прежние исторические названия, а некоторые, пусть частично, и свой прежний патриархальный вид. В одном из таких переулков, Староконюшенном, протянувшемся от Мертвого переулка[1]1
  Мертвый переулок – ныне улица Николая Островского.


[Закрыть] до Арбата, в конце прошлого века стоял старинный особняк, приобретенный богатым купцом-суконщиком, потомственным почетным гражданином Евграфом Александровичем Поповым, который перебрался в Москву из Иваново-Вознесенска, где сколотил весьма крупный по тем временам капитал.

Семья Евграфа Александровича и Александры Васильевны Поповых, по купеческой мерке, считалась небольшой: всего семеро детей – три дочери и четыре сына. Младшим был Николай, который появился на свет 11 июня 1878 года.

Детство его протекало в Староконюшенном. Дом, сад и двор занимали большой участок. Они раскинулись широко и просторно, словно крупная помещичья усадьба с ее бесчисленными хозяйственными постройками. Там были погреба и сараи, коровник и конюшня с сеновалами над ними, птичник, прачечная, дворницкая, особые кладовые, а также два флигеля, густо населенные всевозможным дворовым людом с чадами и домочадцами, с неизменными гостями-земляками. «Все сие согласно древнему московскому укладу», – заметит позже Попов, вспоминая о своем детстве.

«Из всех московских частей, быть может, ни одна так не типична, как лабиринт чистых, спокойных и извилистых улиц и переулков, раскинувшихся за Кремлем, между Арбатом и Пречистенкой, и известный под названием Старой Конюшенной, – писал в 1897 году князь П. А. Кропоткин, видный русский географ и революционер-народник, имя которого теперь носит Пречистенка. – Тут жило и медленно вымирало старое московское дворянство, имена которого часто упоминаются в русской истории до Петра I. Эти имена исчезли мало-помалу, уступив место именам новых людей, „разночинцев”...»

В этих тихих улицах, лежащих в стороне от шума и суеты торговой Москвы, все дома были очень похожи друг на друга. Большей частью они были деревянные, с ярко-зелеными крышами; у всех фасад с колоннами, все выкрашены по штукатурке в веселые цвета. Почти все дома строились в один этаж, с семью или девятью большими светлыми окнами. Во двор вели широкие ворота, а на медной доске над калиткой значилось обыкновенно: «Дом поручика или штабс-ротмистра и кавалера такого-то». Редко можно было встретить «генерал-майора» или соответствующий гражданский чин. Но если на этих улицах стоял более нарядный дом, обнесенный золоченой решеткой с железными воротами, то на доске, наверное, уже значился «коммерции советник» или «почетный гражданин» такой-то. То был народ непрошеный и потому не признаваемый соседями.

Матери Николай Евграфович почти не помнил: Александра Васильевна умерла вскоре после того, как он появился на свет. Вторично Евграф Александрович не женился. Детьми занимались нянечки и тетушки, дедушки и бабушки. Николай, как младший, пользовался особой любовью, заботой и вниманием.

Дети в семье Поповых были окружены лаской и жили в атмосфере крепкой дружбы и привязанности друг к другу. Такая же атмосфера царила во всей усадьбе Евграфа Александровича. Дети считались первыми гражданами этого маленького удельного княжества в самом центре Москвы.

«Ребятишки – чистое золото, а мы – потускневшая медь», – говаривал, бывало, Капитоныч, старый московский дворник, служивший у Поповых и имевший вид строгого начальника двора. Его в шутку называли «первым министром».

Темные брови Капитоныча, нависавшие над зоркими голубыми глазами, казались всегда насупленными. Он был очень серьезен, и все побаивались его. Лишь детей Капитоныч баловал, точно добрая няня старых времен. Все малыши без боязни забирались к нему на колени, когда он садился на скамью подле ворот, безжалостно тормошили старика, играли его бородой, раскинувшейся на широкой груди и серебрившейся, как изрядно поработавшая лопата из темной стали.

«Он мирволил нам, смеялся с нами, балагурил, – писал о нем много лет спустя Николай Евграфович. – Брови его раздвигались, глаза светлели и светились. Любили мы его больше, чем родного деда. Чудесный был старик, и, думаю, он был прав, изрекая свою мысль о золоте в сердцах ребятишек. Вижу, как все мы, и я сам, и друзья, выросши, потускнели. Детьми мы были ярче.

Вы скажете: это скучная, старая, всем надоевшая истина. Но тогда зачем же взрослые спешат растить детей? Зачем стараются сделать их преждевременно большими, то есть помогают им не сохранить, а потерять елико возможно скорее все прелестное, все ценное в их душах?..»

Очень характерное во многих отношениях высказывание тридцатилетнего Попова, который, мне думается, в одном лишь был не прав: сам-то он, став взрослым, вовсе не потускнел, не потерял, если можно так выразиться, прелестной детскости своей души, и это сделало его человеческую индивидуальность столь ярко очерченной.

Николай рос восприимчивым, мечтательным. И поскольку выдающиеся события в доме на Старой Конюшенной случались не часто, он умел даже самым обыкновенным из них придавать праздничность, которая делала жизнь богаче и увлекательнее.

Летом это были просто купанья. Да, ежедневное общение с природой и бесконечные игры на реке.

«Помню, какими заморышами мы кончали учебный год в гимназии, – писал Попов в 1917 году. – И не столько действительная работа исчерпывала наши силы, сколько долгое сидение в душных классах и бестолочь, скука, отсутствие воодушевляющих начал в труде. Ну, словом, скинув с плеч долой еще один год изучения гимназической премудрости, мы ехали на дачи, счастливые уйти подальше от нее на целое лето».

О, сколько радости, сколько мальчишеского счастья несли с собой летние дни вдали от шумного и душного города!

Дачный поселок, в котором обычно проводили лето Николай, его братья и сестры, стоял на берегу Москвы-реки. Поэтому купались два-три раза в день, а длились купанья в хорошую погоду целыми часами. И что это были за купанья!

Один край речного берега – песчаный и отлогий. Посостязавшись друг с другом в смелости и искусстве плавания, мальчишки ложились на песок, чтобы отдохнуть и погреться на солнце, а потом, само собой разумеется, повозиться и подраться.

Собиралась там, без сговора, но к одному времени, целая ребячья ватага из нескольких семей – и богатых и бедных, и знатных и простых. «Снобизм был неизвестен, – вспоминал впоследствии о летних утехах Николай Евграфович. – Почитались нами мужество и ловкость, то есть сила души или тела, либо и то и другое вместе. Привязывались мы друг к другу, дружбу вязали по тем тайным законам души, которые нам мало известны. Среди всех изрядно удалых, как всегда на Руси, ребят выдавалось несколько особливых разбойников».

Зимой все было по-другому. Гимназия, наука отнимали уйму времени. Учеба, правда, давалась Николаю легко, но он по собственному хотению брал на себя дополнительные нагрузки. Не слишком увлекаясь мертвыми языками, нажимал на языки живые – французский, английский, немецкий, понимая, что в жизни именно они могут пригодиться ему прежде всего, а не строгая латынь или забытый всеми древнегреческий. И языки давались ему тоже с удивительной легкостью. К концу гимназического курса Николай владел ими свободно.

С большой серьезностью относился Попов и к своему родному, русскому языку, рано почувствовав и оценив его достоинства, все его обаяние и гибкость. Любил он и географию, увлекался историей.

Настоящим праздником среди зимы были рождественские каникулы и неизменная их спутница – елка, горящая огнями. Она вносила в дом столько радости, что заряда ее хватало потом до весны, когда кончалась очередная экзаменационная страда и можно было снова уезжать на дачу.

Николай Евграфович по своему социальному статуту был сыном купца-землевладельца, пусть и в городской черте, а потому его путь из гимназии лежал прямиком в Петровско-Разумовское, где находился Московский сельскохозяйственный институт (бывшая Петровская земледельческая и лесная академия). Это было закрытое учебное заведение, доступ в которое после студенческих волнений 1894 года правительство резко ограничило. В первую очередь туда принимались дети землевладельцев. Прием в институт женщин, женатых мужчин и евреев запрещался уставом этого учебного заведения. Все студенты обязаны были жить в общежитиях. И Попов на несколько лет перебрался на далекую окраину Москвы.

В институте было два отделения – сельскохозяйственное и сельскохозяйственное инженерное. Николай Евграфович, окончив первое из них, получил звание ученого агронома и поехал работать в один из подмосковных уездов. И сразу же столкнулся с поразительной рутиной, царившей тогда в русской деревне, с невежеством помещиков, не имевших понятия о современных методах ведения сельского хозяйства, с произволом управляющих, с забитостью крестьян. Агрономическая наука даже в столичных губерниях была еще в диковинку. И выпускники сельскохозяйственного института выглядели в русской деревне этакими донкихотами, если они, как это было с Поповым, пытались применить основы агрономической науки не только на собственных землях.

Как далека была действительность от той романтической настроенности и жажды открытий, которые владели сердцем молодого человека, твердо решившего всеми силами служить обществу, раскрывая все свои способности и таланты!

Попов ненадолго задержался в деревне. Он решил искать иное применение своим способностям. Искать в областях, весьма далеких от сельского хозяйства и записанной в его дипломе специальности.

2

На юге Африки полыхала война. Страницы газет пестрели сообщениями о боях в далеком Трансваале и Оранжевой: маленькие бурские республики отчаянно защищались от напавших на них англичан, которые огнем и мечом расширяли границы своей колониальной империи. Англо-бурская война, вспыхнувшая в самом конце прошлого века, оказалась в центре внимания мировой общественности. Симпатии всех передовых людей были на стороне буров.

Ни Трансвааль, ни Оранжевая республика не имели постоянных армий, военному делу буры не обучались. Однако будучи охотниками и скотоводами, они были также хорошими наездниками и стрелками. Это помогало им в борьбе, и потому буры сумели нанести ряд серьезных поражений захватчикам, бросившим против них регулярные войска. Англичане вызвали подкрепление. Лишь после этого им удалось захватить столицы обеих республик.

Но буры не прекратили своего сопротивления. Сменив форму борьбы, они перешли к активным партизанским действиям. Начался второй период войны. Около двадцати тысяч партизан противостояли четвертьмиллионной армии британских колонизаторов. Борьба длилась целых два с половиной года.

Там, в Южной Африке, среди буров, очутился и Николай Евграфович Попов. Как это произошло?

Россию он покинул «добровольно по принуждению».

Еще не расставшись до конца с агрономией, он стал все больше сил отдавать другой деятельности, которая не могла нравиться властям предержащим.

К сожалению, пока не удалось обнаружить документы, которые обстоятельно поведали бы нам о том, какой именно «антиправительственной деятельностью» занимался ученый агроном Попов, но, судя по всему, она была достаточно активной, настолько активной, что над ним нависла угроза ареста. Николай Евграфович предпочел добровольное изгнание и благодаря связям отца и его капиталам сумел вовремя скрыться из виду.

Вскоре он объявился в Европе.

Германия, Франция, Швейцария... Он переезжает из страны в страну, жадно впитывая все, что видит, слышит, узнаёт.

В Швейцарии Попов увлекся альпинизмом – видом спорта, неизвестным еще тогда в России. Под руководством опытных преподавателей он овладевал искусством хождения в горах, покорения горных высот. Там, в Швейцарских Альпах, он продолжал закалять свой характер, оттачивать мужество, силу воли и ловкость. Альпинизм – спорт смелых, и он как нельзя более импонировал Попову, уже тогда, в молодости, сумевшему оценить исключительное значение в новое время старой латинской максимы: «Здоровый дух в здоровом теле».

В Швейцарии, в Женеве, проходила Национальная промышленная выставка. Многое привлекло на ней Попова, но особенно заинтересовал его огромный аэростат. Желающие могли за несколько франков занять места в гондоле-корзине, и воздушный шар, взмыв вверх, поднимал их на два-три десятка метров к облакам. Ощущение высоты было еще более острым, чем в горах. Дамам порою делалось дурно, даже некоторые мужчины бледнели, когда шар рвался ввысь, с трудом сдерживаемый тросами. Попов занимал место в гондоле несколько дней подряд. И даже сфотографировался в ней, рядом с другими «пассажирами» и служителями. Элегантно одетый молодой человек стоял у края гондолы с очень довольным и независимым видом. Эту фотографию он отправил родным в Москву.

Скитания по Европе длились, однако, недолго. В них было слишком много праздности, а это не могло нравиться Попову, который по своей натуре был человеком исключительно деятельным. Он уехал в Трансвааль. Именно там можно было найти себе настоящее дело, и, хотя Попов не имел военного образования, его ум быстро схватывал все то, что было новым и особенно характерным для этой войны.

Обе стороны, например, и англичане и буры, применяли магазинные винтовки, пулеметы, скорострельные пушки. Это требовало рассредоточения боевых порядков. И первыми такую необходимость поняли буры, они первыми начали применять в бою рассыпной строй.

Англичане еще по старинке носили пестро-красные мундиры и устремлялись в атаку сомкнутыми рядами, отчего несли огромные потери.

А буры стремились всячески маскироваться, в том числе и с помощью одежды, что сокращало их потери не только в бою, но и в разведке. Они первыми стали применять в бою маневр, самоокапывание.

Обе стороны применили также новые виды связи: гелиограф, полевой телеграф, световую сигнализацию и сигнализацию флажками, воздушные шары.

Короче говоря, англо-бурская война значительно отличалась от всех предыдущих и была первой войной XX века, которой уже в значительной мере присущи были характерные черты войн новейшего времени, войн нашего столетия.

Как известно, несмотря на героическое и стойкое сопротивление, буры потерпели поражение, их независимые республики перестали существовать и превратились в английские колонии.

Попов вернулся в Европу.

Путь в Россию по-прежнему был заказан, и он, чтобы не терять времени попусту, решил пополнить свое образование. Его привлекала политэкономия, и он стал посещать лекции сперва в Париже, затем в Цюрихе и Женеве.

Грянула русско-японская война – война за господство над важными в стратегическом и экономическом отношении районами, за перераспределение сфер влияния на Дальнем Востоке. По своему характеру это была война несправедливая с обеих сторон, первая крупная война эпохи империализма.

Как только до Попова дошла весть о нападении японцев на русскую тихоокеанскую эскадру и Порт-Артур, Николай Евграфович немедленно устремился на родину, чтобы принять участие в военных действиях. Он, конечно, знал, что его ожидает в России, однако полагал, что к человеку, рвущемуся на фронт, власти проявят снисхождение, в крайнем случае отложат репрессии до окончания войны.

Попов ошибся.

Как только он пересек границу, его арестовали и препроводили в тюрьму.

И тогда в дело вновь вмешались влиятельные друзья его отца, а также его собственные друзья и родственники. Апеллируя в различные инстанции, они делали упор на один аргумент: «Да, человек виновен перед законом, но он добровольно сдался на милость властей и просит об одном: предоставить ему возможность пролить кровь за родину. Можно ли не пойти навстречу такому желанию, не уважить его?»

Аргумент подействовал, и Попова выпустили из тюрьмы. Однако его просьба о зачислении в армию исполнена не была по причине его «неблагонадежности», и ему дозволили лишь отправиться в Маньчжурию в качестве военного корреспондента. Именно такое предложение поступило Попову из Петербурга от Алексея Алексеевича Суворина, издателя газеты «Русь».

Общероссийская ежедневная газета «Русь» начала выходить в столице в 1903 году[2]2
  Основана она была, правда, раньше (1902), но выходила под названием «Гласность».


[Закрыть], перед самым началом русско-японской войны. Суворин-младший, в отличие от своего отца, А. С. Суворина, издателя газеты «Новое время», стоял на буржуазно-либеральных позициях и стремился придать соответствующий оттенок новой, широко, масштабно задуманной газете.

Редакция «Руси» решила послать в Маньчжурию большую группу военных корреспондентов, чтобы освещать события одновременно с разных участков фронта.

Вот тут-то А. А. Суворин и предложил Попову отправиться на Дальний Восток с корреспондентским билетом газеты «Русь». Через общих знакомых он знал о его военном опыте в Южной Африке, о широких познаниях и образованности, о физической выносливости.

Попов начал собираться в дорогу. Собирался по-деловому, с дальним, как говорится, прицелом, имея в виду некоторые обстоятельства чисто военного характера. С одобрения А. А. Суворина он решил использовать связи с деловыми кругами Москвы, Иваново-Вознесенска и других городов России, для того чтобы появиться в ставке генерала Куропаткина не только с мандатом военного корреспондента, но и еще кое с чем, что остро необходимо было русским воинам, сражавшимся на сопках Маньчжурии.

В середине июня Попов приехал в Харбин.

К тому времени японцы, выиграв сражение на реке Ялу и успешно атаковав Цзиньчжоускую позицию на Ляодунском полуострове, запиравшую пути к Порт-Артуру, двинули свои главные силы в северном направлении вдоль Южно-Маньчжурской железной дороги. Они готовились к операции против главных сил русской армии. На всех участках фронта наступило временное и, конечно, относительное затишье – затишье перед бурей.

Но это дало возможность Попову на два-три дня задержаться в Харбине, чтобы побывать в тыловых учреждениях русской армии и познакомиться с их деятельностью.

Из Харбина через Мукден Попов выехал на станцию Дашичао, у основания Ляодунского полуострова, где в то время находилась ставка главнокомандующего Маньчжурской армии генерала Куропаткина.

Одновременно с ним прибыл туда и багаж, который вез с собой Николай Евграфович, – багаж весьма ценный и нужный, о сохранности которого он постоянно беспокоился в пути.

Попов немедленно доложил о своем прибытии одному из адъютантов Куропаткина, и ему был назначен прием в тот же вечер.

На заходе солнца все, кто ожидал приема, собрались возле салон-вагона главнокомандующего. Среди высокопоставленных лиц были один солдат и один казак, которым предстояло получить из рук главнокомандующего Георгиевские кресты за проявленные ими храбрость и мужество.

Николай Евграфович оказался в группе представителей иностранных армий и негромко, но оживленно беседовал с ними. Итальянец, австриец, француз, немец и англичанин проявили к нему живой интерес, когда узнали, кто он. Его участие в англо-бурской войне было своего рода визитной карточкой и создавало ему достаточно высокий авторитет. А его телеграмма Куропаткину, направленная еще из Москвы и опубликованная газетами, произвела фурор. Подумать только: какой-то безвестный писака, штафирка, адресовался непосредственно к самому главнокомандующему, да еще по сугубо военному вопросу...

Да, такого Россия не видывала.

И вот главнокомандующий вышел из вагона и – снова сенсация! – первым делом обратился к Попову. Крепко пожав ему руку, он поблагодарил Николая Евграфовича за привезенные им образцы защитной краски для солдатских рубашек-гимнастерок.

– Вы сделали то, что имеет в настоящий момент первостепенное значение для войск, – сказал Куропаткин. – И от лица всей Маньчжурской армии я горячо благодарю вас, господин Попов, за вашу заботу о ней и за ваши хлопоты.

Теперь самое время сказать подробнее, о чем идет речь.

Японскую войну русские войска встретили в не менее архаичной форме, чем англичане войну с бурами. Летние солдатские гимнастерки и офицерские кители были ослепительно белого цвета. Они хорошо выглядели на парадах и смотрах, но не на войне: лучшую мишень для противника трудно было бы придумать.

Трезвомыслящие командиры начали настаивать на изменении цвета гимнастерок и кителей в Маньчжурской армии. Но как это выполнить практически?

Вот тут-то и подал свой голос Попов, собиравшийся на Дальний Восток в действующую армию. Он сам был горячим сторонником «хаки». И направил Куропаткину из Москвы телеграмму, в которой обещал обеспечить Маньчжурскую армию всем необходимым для перекраски солдатских рубашек на месте.

Обещание Николая Евграфовича не было фанфаронством. Используя солидные связи Евграфа Александровича, да и свои собственные, в купеческо-промышленных кругах, он вступил в (переговоры с крупными московскими предпринимателями братьями Леонтьевыми и Писаревым и сумел, хотя и не сразу пожертвовать на всю Маньчжурскую армию ими же выработанную краску цвета хаки. Лишь после этого, прихватив с собой образцы, он отправился в путь.

И вот теперь, представившись главнокомандующему лично, он сообщил, что необходимое количество краски подготовлено к отправке в действующую армию и что Леонтьевы и Писарев ждут только сигнала.

– Мой штаб внимательно ознакомится со всем этим, – сказал Куропаткин, – и в ближайшее время окончательно сформулирует свое мнение, о чем непременно вас уведомит.

После беседы с Поповым главнокомандующий поздоровался с другими лицами, приглашенными на прием, вручил Георгиевские кресты и, заложив руки за спину, стал молча ходить взад и вперед по дорожке. Все также почтительно молчали, чтобы не нарушить его размышлений, и внимательно следили за генералом.

Николай Евграфович впервые видел генерал-адъютанта Алексея Николаевича Куропаткина – не на фотографии, а живого, совсем рядом, в окружении высокопоставленных особ, – и он произвел на него сильное впечатление. Конечно же, не победами над японцами – таковых, увы, еще не было, – а своим боевым прошлым, обеспечившим ему достаточно высокий авторитет не только среди военных и рисовавшим образ полководца талантливого, сильного, храброго.

А. Н. Куропаткин приобрел боевой опыт на полях Туркестана, Бухары и Коканда, участвуя в завоевании Средней Азии. После окончания академии Генерального штаба принимал участие в походе французских войск в Сахару. Во время русско-турецкой войны был начальником штаба у Скобелева и разделил с ним его славу – славу героя Шипки и Плевны, освободителя Болгарии от многовекового османского ига. Ореол этой славы еще не был омрачен горечью тяжелых поражений, ожидавших Маньчжурскую армию.

Стемнело... Только яркая полоса зашедшего солнца на горизонте бросала свой отблеск на легкие облачка, розовевшие на фоне темно-синего неба.

Главнокомандующий продолжал ходить.

Собравшиеся – а было их человек сорок – всё так же почтительно молчали, стоя в стороне.

Попов раздумывал над тем, с чего ему начать очередную корреспонденцию, как написать о Куропаткине.

Воздух стал свежеть, возвещая о приближении ночи. Горы теряли свои яркие краски, и контуры их чернели на фоне быстро бледневшего неба.

Наконец главнокомандующий остановился, и все двинулись за ним в большую палатку, где уже был накрыт стол, и адъютанты внимательно следили за протоколом – кому и где сидеть в соответствии с предназначенным ему местом.

Долго стоявшую почтительно-торжественную тишину нарушил гомон оживленных голосов.

– Прошу садиться, господа! – пригласил хозяин.

Заскрипели, задвигались стулья. Палатка наполнилась разноязыким говором. Присутствие корреспондента никого не смущало: он был превосходным и остроумным собеседником, симпатичным «мистером Поупоу», как называли его англичане, с которым было о чем поговорить. Круг интересов и познаний «мистера Поупоу» отличался большой широтой, а языковых барьеров для него не существовало.