Текст книги "Должность во Вселенной"

В то самое время, как кабинет директора покидали высокие гости, десятью этажами ниже по лестницам осевой башни поднимался, шагая через ступеньку, долговязый черноволосый человек в берете, тренировочном синем костюме и очках. У него была такая привычка: последние пролеты преодолевать не в лифте, а пешком – для укрепления ног и настройки на дела. Сегодня Юрию Акимовичу это было особенно необходимо.

«Ну, сейчас папа Пец мне выдаст: да как вы пошли на такую авантюру, да смешали грузопоток, да поставили под угрозу ночные работы!… И отлично, и пожалуйста, пора выяснить отношения, расставить точки над «i». Существует нормальная последовательность сооружения объектов, многоуважаемый Валерьян Вениаминович: подготовка площадки, закладка фундамента, сооружение надземной части, сантехмонтаж, отделка – и только после этого сдача и ввод в эксплуатацию. И если эта последовательность нарушена, то с архитектора, как говорится, взятки гладки. А у нас она не то что нарушена, ее и не было никогда, все смешалось, как в доме Облонских. Одну подземную часть трижды перепроектировал и переделывал (сейчас снова переделывать на этот… «вихревой вороночный ввод»), четыре раза менял проект зоны эпицентра. А эти три слоя! А сдача в эксплуатацию недостроенных этажей! А спираль!…»

(«Погнался за интереснятиной в Шаре: возведение башни в неоднородном пространстве – с искривлением тяготения, ускорением времени… ах, ах! Вот и имеешь мороку на всю жизнь: чем дальше вверх, тем больше проблем».)

«…А вообще говоря. Валерьян Вениаминович, вы не очень: пока объект сооружается, архитектор на нем царь и бог. Так заведено с античных времен. А у нас здесь кто архитектор? Надсмотрщик, прораб, погоняла, разрешитель текущих забот, мальчик для битья… Кто угодно, только не творческий руководитель проекта! А ведь архитектура, смею заметить, – это искусство. Конечно, когда надо что-то, так «наш катаганский Корбюзье», ах-ах! А как начинаются осложнения, то Зискинд не так спроектировал, Зискинд не -учел специфики, Зискинд то, Зискинд се… мальчик для битья».

(«Мне показалось снизу – или в самом деле кольцо-лифт монтируют с перекосом? Да точно, слева забетонировали этажа на два выше. И куда там прораб смотрит, в осевой башне нагрузка неотцентрована, если еще кольцо добавит… Забыли, что в Таращанске НПВ выделывало, начисто забыли! Может, подняться сразу туда. минуя дирекцию? Нет, выйдет некорректно, папа Пец подумает, что я трушу, уклоняюсь от разговора».)

«…Я отпарирую очень просто: Валерьян Вениаминович, если бы я мог с вами связаться по телефону, то непременно согласовал бы. Но у вас же его нет. Бережете свой покой, а теперь сами в претензии!…»

В кабинет директора Юрий Акимович вошел энергичной походкой. Пец поднялся навстречу ему из-за стола.

– Ругать будете? – воинственно спросил архитектор.

– Нет, Юра, не буду. Все правильно, напрасно вы поспешничали, чтобы поставить меня перед фактом, только себе и другим жизнь вчера осложнили. Я бы согласился.

– Ну, вот – поди знай… – Худое лицо Зискинда выразило облегчение, но заодно и разочарование, что доводы, которые он приготовил, остались без применения. – Так я пойду?

– Жаль, конечно, что решение не вызрело раньше, – продолжал Пец, – но если бы затянули с ним и дальше, отклонение от оптимальности было бы еще худшим. Так что и вам это должно послужить уроком…

– В смысле? – насторожился архитектор.

– В смысле безудержно смелого – но в то же время и комплексного, хорошо рассчитанного – проектирования в НПВ. Проектирования-фантазирования, если хотите. С большим запасом возможностей. Симфонического такого, понимаете?

– Симфонического – это звучит. Проект-симфония… Уже, Валерьян Вениаминович, рисуем помаленьку. Проект Шаргорода. Закачаетесь, когда выдадим.

– Не помаленьку надо. Форсируйте.

– Бу сде… так я пойду?

– Объясните мне только, что делает на крыше Корнев с раннего утра? С ним группа Васюка и бригада Ястребова.

– На крыше?! – Теперь на лице Юрия Акимовича были озадаченность и тревога. – Но ведь договорились же на крыше ничего не делать! Послушайте, это опасно: они там нагрузят осевую башню с перекосом, кольцо-лифт еще не сбалансировано, да внутри башни… может плохо кончиться.

– Значит, не знаете? – Директор присел на край стола. – Между тем они там четвертые сутки по своему времени… Юра, вас переселили наверх не только для ускоренного проектирования, но и для присмотра за всем. Верх отсюда почти не координируется, вы же знаете.

– Ну, Валерьян Вениаминович, Корнев есть Корнев. А как они туда доставляют все? Лифт до крыши не ходит, лестницы ненадежны.

– Корнев есть Корнев, Зискинд есть Зискинд. а диетическое яйцо – это диетическое яйцо… Вертолеты им все доставляют. Знаете, вертолет есть вертолет.

– Да ла-адно. Валерьян Вениаминович, я все понял! – Зискинд даже переступил ногами от нетерпения. – Я пошел выяснять.

– Секундочку. – Пец подвел архитектора к окну. – Обоняние у вас нормальное? Что вы скажете об этом? Новое в высотном строительстве? Упрочняющие присадки свиного навоза к бетону?

Зискинд недоуменно потянул ноздрями – и даже побледнел:

– Не надо так шутить. Валерьян Вениаминович! За такие вещи… Хорошо, я разберусь, доложу. – Он метнулся к двери, исчез.

Валерьян Вениаминович закрыл окно, сел в кресло. Он почти зримо представил, как главный архитектор, заряженный этим разговором, ракетой возносится на высокие уровни – выяснять, наводить порядок, приводить в чувство… А его самого кресло располагало к отдыху. «Нет, рано». На табло координаторных часов над дверью было 72.10. Директор нажал кнопку, в дверях появилась секретарша.

– Связь с крышей?

– Еще нет.

– Готовьте приказ об увольнении Терещенко.

– До 24.00 Земли? – уточнила Нина Николаевна срок, в который бедный бригадир связистов навсегда покинет Шар: ей такие приказы были не впервой.

– Да, как обычно.

– Ясно. – Секретарша подошла к столу, положила перед Валерьяном Вениаминовичем бумагу. – Я справилась о грузах, которые доставлены на крышу Александру Ивановичу, вот перечень.

– Вы умница, Нина, спасибо. Как я сам не сообразил! – Пец живо потянулся к листку.

– И еще, Валерьян Вениаминович: бригаду Ястребова вертолетами доставили вниз, двух инженеров группы Васюка тоже. На вертодроме погрузили в автобус, чтобы развезти по домам.

– Уснули?

– Да.

Пец несколько секунд думал, до какой степени надо вымотаться, чтобы мгновенно уснуть в грохочущем вертолете. «А все Корнев: как сам двужильный, так и думает, что все такие». Секретарша ушла. Он углубился в бумагу. Радиолокатор дальностью до 800 километров с параболической антенной, телескоп Максутова, осветительные прожекторы, три бухты капроновых канатов, лебедки, аэростаты, баллоны с гелиево-водородной смесью, листы толстого плексигласа, аппарат газовой сварки, аккумуляторы, дюралюминиевые рейки и уголки, ящики с крепежными деталями… десятки тонн грузов! А еще продукты, мешки с песком… «Во всяком случае, теперь понятно, что он там сочиняет».

В динамике раздался голос секретарши:

– Валерьян Вениаминович, крыша дает связь! Переключить к вам?

– Конечно! – Пец повернул кресло к селекторному пульту. На верхнем экране среди тьмы замаячило голубоватое пятно – сверху поярче, снизу тусклее.

– Алло, приемная, даю проверку разборчивости! – донесся из динамика высокий голос без обертонов; в нем от терещенковского баритона остался только украинский акцент. – Одын… два… тры…

Директор нетерпеливо нажал четыре раза сигнальную кнопку – знак, что звуки различаются нормально.

– Ясно! Даю импульсную синхронизацию изображения. Пятыкратная… (У голубого пятна на экране наметились расплывчатые, меняющиеся скачками очертания – но и только; Пец нажал кнопку один раз: плохо). Даю десятыкратну… (Теперь ясно было, что пятно – это лицо, но чье – узнать невозможно, мелькающие черты накладывались, смазывали друг друга послесвечением; директор снова нажал кнопку). Даю двадцатку… – и на экране рывками, будто быстро сменялись фотографии, замелькало сосредоточенное, с резкими чертами лицо Терещенко: фас, полупрофиль, профиль, наклон головы… Электронное реле телекамеры на крыше теперь выхватывало для передачи вниз каждый двадцатый кадр развертки.

Это было приемлемо. Пец четырежды нажал кнопку. Захлопотанный бригадир взглянул наконец на свой экран, заметил директора:

– Алло, Валерьян Вениаминович, докладываю: связь установлена, на крыше никого нет.

– Как нет? – Пец даже приподнялся в кресле. – А что там есть?

– Докладываю: по краям площадки три лебедки. Он там, скраю, – аккумуляторы. Целый массив, в жизни столько не видел. Барабаны лебедок пустые, канаты тягнуться вертыкально вверх. И кабели от аккумуляторов туда ж… А шо вверху – не выдно, бо темно.

«Ясно, сейчас спустятся», – хотел, да не успел сказать Валерьян Вениаминович. Лицо Терещенко закинулось вверх:

– Ага, лебедки включились, барабаны накручують канат! Зверху щось опускаеться прямо на мэнэ. Отхожу к краю, показываю…

Из тьмы вверху показался сначала сноп прожекторного света, а за ним нечто, похожее… собственно, ни на что не похожее. Так мог бы выглядеть инопланетный корабль. На штрихах решетчатой конструкции держалось прозрачное, в форме шестиугольной призмы помещение, в котором находились освещенные серым светом люди и приборы; центр призмы занимал короткий толстый ствол телескопа Максутова. Решетчатую основу подпирали с боков сомкнутые в треугольник баллоны аэростатов. Другие три висели над сооружением на коротких канатах.

Все это скачками нарастало, снижалось. Ушли за пределы экрана аэростаты. Весь обзор заняла прозрачная кабина величиной с малолитражный автобус. «Вот на что толстый плексиглас пустил!» – Пец покачал головой.

В ту же секунду экран заслонило одухотворенное, осунувшееся и от этого казавшееся еще более носатым лицо Корнева. Скачками, в соответствии с выборочной разверткой оно меняло выражение с бесшабашно-раскаивающегося на умиротворенно-доброе, на вдохновенное, на весело-скептическое… И независимо от этого звучал-тараторил сдвинутый по частоте, обесцвеченный инвертированиями, но тем не менее его, корневский голос:

– Валерьян Вениаминович, я все понимаю! Я заслуживаю, и я признаю… Я рассчитывал успеть к этой комиссии – но всякие осложнения!… Мы поднялись почти на два километра. Валерьян Вениаминович, представляете? И пусть Юра Зискинд не плачет и не боится, что мы перегружаем его малютку-башню. Вы же видите, мы не только не нагружаем ее, напротив – тянем вверх, как казака за чуприну… А что мы там видели, Валерьян Вениаминович! Эти мерцания!…

Пец смотрел на экран и чувствовал, что не сможет сказать те горькие фразы, которые приготовил для Корнева, – и за партизанщину, и что он отдал его на заклание правительственному ревизору, спихнул на него всю текучку… Было приятно наконец увидеть и услышать Александра Ивановича – тем более что они соорудили такую штуку и поднялись в ней к ядру на два километра. «Ну что тут скажешь! А ведь врет, что рассчитывал успеть… Неужто действительно на два километра? Лихо! И зачем я так его понимаю, весь его душевный пыл и трепет! Вполне хватило бы служебных отношений».

– Мы вышли за предел. Валерьян Вениаминович, выше аэростаты не тянут. Полагаю, вам будет интересно узнать, что квантовая зависимость по всей высоте… Ты куда показываешь?! Ты куда… тебя что, соглядатаем послали – или связь держать?

Это Терещенко, спасибо ему, под разговор повел телеобъективом вдоль крыши, показал бок аэростата, алюминиевые перекрестия с кабиной-призмой над ними, лесенку, по которой Васюк-Басистов и заметно осунувшийся референт Валя осторожно спускали громоздкий куб. (Пец легко представил, как все было. «Александр Иванович, – приблизился скользящей походкой референт к налаживавшему что-то главному инженеру, – мне приказано выразить вам неудовольствие…» – «Ага, – ответил тот, – да-да, конечно. Ну-ка, подрегулируй тот упор… Так, хорошо. Взяли!» – и пошло.) Голос Корнева звучал за кадром, обещая бригадиру все беды. Директор нажал кнопку, привлекая внимание к себе. Лицо Корнева тотчас восстановилось на экране.

– Первое, – сказал Пец. – О том, что вы хотели успеть, а не наоборот, расскажете при случае Красной Шапочке. Второе. Извольте все-таки спуститься для встречи с товарищем Авдотьиным. Он в координаторе и жаждет вам видеть. Третье: немедленно верните референта.

– Валерьян Вениаминович… – Корнев в затруднении ухватил рукой нос; на экране было отчетливо видно, что в дело пошли три пальца – указательный, средний и безымянный. – Думайте обо мне, как хотите, но я не могу сейчас вниз. Нужно все закончить хоть в первой примерке. Вы же знаете эти аэростаты: утечки! И вообще – 150-й уровень, здесь бросить не закончив – это хуже, чем не начать… Мы должны подняться еще разок. Валю верну через полчаса, обещаю.

– Бросьте эти разговоры для простачков – через полчаса! – теряя самообладание, рявкнул Пец. – За полчаса вы его выжмете, как лимон, а он мне нужен работоспособный. Координаторных полчаса даю вам на завершение всех дел.

– Хорошо, тогда я беру Терещенко. Вдвоем с Толюней мы не управимся, да и рискованно.

Что оставалось сказать? Валерьян Вениаминович кивнул: согласен, – и отключил связь. Ясно, что сейчас Корнева не стащишь с крыши и за воротник. «Что они там углядели на двух километрах высоты, что измерили? Эти, говорит, мерцания… хм!» Пец вспомнил характерный жест Корнева, для пробы тоже обхватил нос пальцами. Куда там, хватило двух, да и второй, честно говоря, был необязателен. Настроение у него все-таки поднялось.

Он достал из кармана ЧЛВ, взглянул: ого. он здесь уже семь с половиной часов… да полчаса в пути. Восемь часов со времени завтрака (правда, плотного) – и ни крошки во рту. Пец вызвал секретаршу:

– Нина, принесите мне из буфета чаю и поесть. Что будет, по вашему усмотрению.

В ожидании секретарши (теперь, когда вспомнил, есть хотелось немилосердно) он просматривал и подписывал бумаги. Та вернулась с пустыми руками:

– В буфете ничего. Валерьян Вениаминович, хоть шаром… Даже сахару нет. Одни сырки плавленые окаменелые. Все подобрали. В столовой сейчас перерыв… Хотите, поделюсь своим запасом? У меня и чаю еще полный термос.

Пец покачал головой: нет, если использовать директорские преимущества, то не так. («Надо решать с новыми буфетами и столовой – не откладывая!»)

– Спасибо, Нина. Вызовите лучше машину. По-моему, я заработал передышку.

…И последняя мысль – уже за проходной, когда садился в машину: «А ведь аэростатная кабина Корнева – это и есть следующий после кольцевого лифта этап проникновения в Шар! Да, сначала маленькая кабина из плексигласа… Но ведь пространства там предостаточно для множества аэростатов и всего, что они поднимут. Воздух спокоен: внешние.ветры не чувствуются, внутренних нет…»

Валерьяну Вениаминовичу стало бодрее: забрезжила возможность обжить Шар до двух километров физических – и в то же время как-то не по себе. Уж очень стремительно нарастала лавина идей и дел. «К чему-то мы придем завтра? И не в переносном смысле «завтра», в прямом. Может, даже сегодня к вечеру…»

Когда в десять часов утра он вошел в квартиру, жена встревожилась:

– Почему так рано? Захворал?

– Нет, даже напротив – очень хочу есть.

– Я только убралась, еще в магазин не ходила… Ничего, сейчас что-нибудь сообразим.

Она заглянула в холодильник, в буфет, в кухонный столик – «сообразила» холодную отварную картошку с селедкой, яичницу, заварила чай по его вкусу. Пец сидел на кухне, в нетерпении выкладывая фигуры из вилок и ножей.

– Видишь, как плохо, что нет телефона, – сказала жена. – Ты бы позвонил, и к твоему приезду все готово.

– Это верно. Только ты не представляешь, что бы здесь творилось, будь у нас телефон. («А ведь придется его, черта, ставить. И не только: телеканал сюда из Шара провести, служебный телевизор с инвертором на ночной столик… А куда денешься! Ведь сегодня я плелся в хвосте событий. Два молодых одаренных нахала, Корнев и Зискинд, вставили мне два фитиля. Так не годится».

Он принялся за картошку и яичницу. Жена подкладывала, следила, нравится ли, намазала хлеб маслом, налила чаю, села напротив. А Валерьян Вениаминович ел, крепко жуя, и думал о том, какие сложные отношения связывали его с этой женщиной. Впрочем, теперь, к старости, они стали проще.

…Он встретил ее, Юлю, Юлию Алексеевну, в Харькове в первый послевоенный год. Она была простая, с умеренным образованием, красивая и добрая. Она любила его – с самого начала и до сих пор. Он ее тоже – первое время. Если быть точным, то и тогда он ее больше не любил, а – хотел; реакция хлебнувшего неустройств и воздержания мужчины: наверстать, взять свое, о чем мечталось и на фронте, и в лагерях, и в болотах Полесья. С ней было хорошо, спокойно: она признавала его превосходство над собой, ничего особенного для себя не требовала – и он, и жизнь устраивали ее, какие есть. Она была хорошая жена, только он принимал ее не слишком всерьез – больше ценил науку, пытливую мысль, разговоры о мирах и проблемах. Насчет миров она была не очень.

Когда же она забеременела – а он как раз рвался к успеху, писал диссертацию, жили скверно, у частника на окраине, ребенок мог сильно осложнить жизнь, – он ничего не сказал ей, только замкнулся, стал холоден, раздражителен. Она все поняла, избавилась от плода; в то время это было непросто.

Потом пришли успех и квартира, докторская степень и кафедра в Самарканде. Юля гордилась его достижениями больше, чем он сам. Но детей не было. А ему как раз загорелось (да и годы подпирали) сына, наследника. Или хоть дочь. Присмотрел себе другую, ушел к ней жить, решил развестись с Юлей. На суде так и заявил, что разводится из-за отсутствия детей. Она печально согласилась.

А месяц спустя встретил ее в сквере на скамейке: в осеннем пальто, с книжкой – отцветший, выброшенный им пустоцвет, увидел ее взгляд. Сердце у него перевернулось. И сейчас, когда об этом вспомнил, стало не по себе: как он мог совершить такое – наполовину убийство?… Вернулся. Она простила. Ему она прощала все.

(А та, другая, родила сына. И хоть дал ему свою фамилию, безукоризненно платил алименты, но оскорбленная женщина поклялась, что сын никогда не увидит отца и не услышит о нем ничего хорошего. И обещание свое сдержала. Так что наследником он обзавелся, но сыном – нет.)

И перед Юлей осталось некое чувство вины, а заодно и упрека к ней, что слишком покорно тогда, молодая, поняла и выполнила его волю, не поставила на своем. И пустота в доме, где есть все, кроме детей.

– Может, тебе туда привозить что-нибудь? – спросила она. Пец мотнул головой. – Ах, ну да: дом есть дом, семья есть семья… – Юлия Алексеевна улыбнулась; в этой улыбке была снисходительность к его упрямству и немного горечи: дом-то есть, а вот семья…

«В сущности, она была создана именно для семейной жизни, – подумал Валерьян Вениаминович – для жизни с многими детьми: выкармливать их, тетешкать, воспитывать, заботиться… А вышло вот как. Не получилось».

– Приляжешь отдохнуть?

– Нет. Обратно.

– Обед готовить?

Пец задумался. Приезжать еще и обедать, снова терять полтора нулевых часа – слишком роскошно даже для директора.

– Знаешь, – неожиданно решил он, – приготовь что-нибудь… потранспортабельнее – и привези туда… Кстати, поглядишь, что у нас там делается, тебе будет интересно.

Возможность подобна женщине: она теряет 9/10 привлекательности после овладения ею

К. Прутков-инженер. Мысль № 155

Всюду была тьма, только далеко внизу вырисовывалось тусклое багряное кольцо вокруг черного пятачка крыши. Они полулежали в откидных самолетных креслах: Корнев и Васюк-Басистов по обе стороны белой короткой трубы телескопа, Терещенко левее и ниже их за пультом локатора. Антенны локатора торчали по обе стороны кабины, будто уши летучей мыши. В кабине тоже было темно, лишь индикаторные лампочки приборов рассеивали слабый свет.

– Вон еще?… – Корнев откинулся к спинке кресла, приложил к глазам бинокль, поймал в него бело-голубой штрих с яркой точкой в начале, который не то возник в густой тьме над ними, не то выскочил из глубины ядра. Точка трепетала в беге, штрих менял длину.

Васюк резво наклонился к окуляру искателя, быстро завертел рукоятками телескопа – но не успел: «мерцание» расплылось, исчезло. Все длилось секунды. Анатолий Андреевич откинулся в кресле, вздохнул.

– А вон вихрик! – Корнев направил бинокль в другую сторону: возникшие там, чуть левее темного зенита, «мерцания» образовали крошечный фейерверк – флюоресцирующее пятнышко величиной с копейку. Оно быстро развилось в вихрик с двумя рукавами и ярко-голубым пульсирующим ядром; затем все превратилось в сыпь световых штрихов, тьма вокруг них очистилась от сияющего тумана. Еще через секунду точечные штрихи расплылись в туманные запятые, а те растворились в темноте.

– О дает! – сказал Терещенко: – Красиво.

Васюк-Басистов снова ничего не успел: слишком далеко было перемещать объектив телескопа.

– Что же ты, друг мой! – укорил его Корнев.

– Да пока наведешь, их и нет, – сказал тот, устало жмурясь.

– Значит, наводку и надо отработать, Толюнчик. Посадить телескоп на… на турель, как у зенитного пулемета. Да спарить с таким, знаешь, фотоэлементным прицелом с широким углом захвата… да к ним еще следящий привод. На сельсин-моторчиках. Фотоэлемент обнаруживает, привод наводит – успевай только рассматривать!…

«Я хочу домой, – думал, куняя под эту речь, Анатолий Андреевич, – я ужасно хочу домой. Там у меня жена и дети. И неважно, что они видели меня еще вчера вечером и что самые крупные события у них за это время – это четверка по арифметике у Линки или драка Мишки с соседским Олегом. Я-то их не видел черт знает сколько, уже вторую неделю. Я соскучился по ним и по жене – по хорошей, невзирая на мелкие недостатки, жене. Я понимаю, что сейчас мне ночевать дома, швыряться здешними неделями – недопустимая роскошь. На высотах работы и наука остановится, черт бы побрал то и другое! Я все понимаю: важно, эффектно, интересно… сам упивался вовсю. Но всему должен быть край. Я иссяк, сдох, скис, и не нужны мне эти «мерцания». Я хочу домой…»

– И фотоаппарат хорошо бы приспособить, – не унимался Корнев. – Даже лучше кинокамеру, там ведь все в динамике. Толя, это надо сделать.

– Попробуем, – вяло согласился тот. Тряхнул головой, гоня сонливость, добавил: – Их надо снимать в разных участках спектра, от инфра– до ультра-, даже до рентгеновских. Мы же не все видим.

– Ну вот, золотце, ты все усвоил. Займешься этим… Смотри, вон «запятая». И вон. А левее назревает «клякса»… Пан Терещенко!

– Агов! – отозвался тот.

– Похоже, что «клякса» там сейчас развернется в «вихрик». Попробуй прощупать его локатором. Внимание!…

Светящаяся «клякса» в ядре Шара закрутилась водоворотиком. Коротко и тонко пропели моторчики антенн, решетчатые параболические уши их повернулись в сторону яркого свища. До светящихся штрихов там на сей раз не дошло – через десяток секунд все опять размазалось в тускнеющее пятно-«кляксу».

– Нема ничего, Александр Иванович, – сказал Терещенко. – Ну, никакого ответного импульса, ни чуть-чуть.

– И прожектор ничего не освещает, – молвил Корнев задумчиво. – Лазером попробовать, как думаешь, Толь? Все-таки они на чем-то, эти «мерцания», – как блики на воде…

Вместо ответа Васюк уронил голову на грудь, мотнулся всем туловищем вперед в сторону – да так, что едва не врезался головой в трубу телескопа. Вздрогнул, распрямился.

– Осторожней, оптику испортишь, – придержал его Александр Иванович. – Ну, ясно, опускаемся.

Он протянул руку влево, включил привод лебедок. Кабина дрогнула, начала опускаться вместе с плавно колышущимися аэростатами.

Корнев полулежал в кресле, смотрел, как вверху уменьшалась, будто сворачивалась, область ядра, которую только и можно было отличить от остальной темноты по возникавшим там «мерцаниям». Теперь они искрили чаще, но делались все мельче, голубее, утрачивали подробности. И само место, где они были, стягивалось от размеров облака в пятно, поменьше видимого с Земли лунного диска.

…У них уже были названия для всего этого: «вихрик» – если мерцание имело вид светящегося смерчика, «клякса» – когда возникало размытое световое пятно, «запятая» (она же «вибрион») – когда за несущейся во тьме световой точкой тянулся угасающий шлейф. Названия были, за названиями дело не стало. Но Александра Ивановича разбирала досада, что, совершив этот бросок ввысь, преодолев многотысячекратную неоднородность пространства-времени, они не приблизились ни к разгадке «мерцаний» в Шаре, ни даже к определению его физических размеров. Только и того, что больше увидели.

Проблема физических размеров Шара… Она всем действовала на нервы. Сама формулировка ее содержала наглый выпад против здравого рассудка: каков внутренний диаметр Шара, имеющего внешний диаметр 450 метров? Пока что он прямому измерению не поддавался – ни с земли, ни с крыши башни. По имеющемуся опыту подъемов и полетов на предельных высотах можно было предполагать, что физический поперечник Шара не меньше сотен километров.

Сейчас, подняв сюда, в идеальные для наблюдения условия: разреженный воздух, ясность и покой которого не нарушают колебания внешней атмосферы, – телескоп, сильный прожектор и локатор сантиметрового диапазона, они надеялись, по крайней мере, просмотреть сквозь ядро Шара детали экранных сетей; или хоть засечь их локатором, для сантиметровых волн которого сети представляли собой «сплошную» отражающую поверхность. А если внутри, в ядре, что-то есть, то изучить (измерить, пролоцировать) и это. Не просветили Шар до сетей, не узрели их. И то, что внутри, осталось непонятным.

«Ничего, так было бы даже неинтересно – сразу. Главное, тропинку сюда протоптали, изучим, измерим, поймем, никуда не денется!»

По мере опускания кабины светлое кольцо вокруг башни росло, опережая расширение темного пятна крыши, становилось ярче и меняло расцветку от багрового к оранжевому, к серо-желтому. В том кольце вмещалось все: вблизи стен-склонов башни – навеки застывшие краны с грузами на стрелах, автомашины, в бинокль Корнев различал и людей в динамических позах; далее – вывернутая дуга проходной, накренившаяся и выгнутая площадка вертодрома, за полем опрокинувшиеся во все стороны приплюснутые многоэтажные зданьица… и так до горизонта, над которым на юге висело маленькое овальное солнце цвета спелой черешни; на самом деле, поскольку земное время шло к полудню, оно стояло в наивысшей точке.

Спуск занял двадцать минут. Вот аэростаты легли по краям площадки. Терещенко спустил лесенку. Они вышли из кабины. На краю площадки сиротливо торчала на треноге телекамера; рядом светил экран телеинвертера.

– Так-то вот проявлять излишнюю ретивость, – наставительно заметил Корнев связисту. – Давно бы спустился к своим делам, а не вкалывал бы с нами вместо референта Синицы.

– А я не в претензии, Александр Иванович, – отозвался тот. – Було интэрэсно. Якщо хочэтэ, могу зовсим до вас подключиться. Все краще, чем меня Хрыч будэ гонять, увольнением пугать… А по радио и электронике я все умею.

– Ну-ну, ты брось так про Валерьяна Вениаминовича. Он тебя правильно пуганул: связистов своих распустил! А насчет этого – подумаем. Толюнь, ты что делаешь?

Васюк-Басистов, присев возле инвертора, крутил ручки, щелкал тумблерами.

– Вертолет хочу вызвать – что!

– Не прилетят сюда вертолеты, они по другим рейсам пошли.

– Ну, вызови ты, тогда прилетят! Надо же домой… («Я знаю, что он скажет: тебе нельзя домой, ты там проспишь полсуток. А я именно и хочу выспаться дома, на чистых простынях, под одеялом, при открытом окне… и чтобы жена говорила детям: «Тише, папа спит, он устал». А не на раскладушке с поролоновым матрасом среди бетона, мусора и цементной пыли!»)

Корнев понял состояние своего помощника.

– Толя, – сказал он осторожно, – я тоже устал. Давай так: ты выдашь мастерам в эксперименталке задание на телескопический автомат, который мы с тобой придумали, – и отправляйся домой. На весь день. Но чтобы выдать грамотное задание, тебе надо поспать. Ты ведь сейчас сам не свой. Сегодня под крышей начнут оборудовать гостиницу-профилакторий, тогда отдыхать будем, как боги, вниз не потянет… А пока – уж такая у нас с тобой суровая жизнь, друг мой Андреич! Так, действительно, раздумаешься – и позавидуешь тем, кто сейчас мирно преподает в Таращанском сельхозтехникуме.

Этот намек всегда действовал на Васюка-Басистова безотказно. Он посидел еще секунду, на бледном от усталости лице его появилась слабая улыбка. Встал.

Через люк они опустились на последний, 152-й этаж осевой башни. Терещенко двинулся вниз, а Корнев и Васюк свернули в отсек, где среди бетонных колонн и стен с пустыми дверными проемами стояли десять раскладушек без ничего, в углу лежал штабель желтых поролоновых матрасов. Здесь отдыхали инженеры и монтажники всю многосуточную эпопею создания аэростатной кабины. Здесь же они, как можно было догадаться по валявшимся на сером полу пактам из-под молока, замасленным оберткам и колбасной кожуре, питались.

– Хлебнуть бы сейчас чего покрепче, – сказал Толюня. – чтобы размякнуть. А то не уснешь…

– Неплохо бы, – согласился Александр Иванович, укладывая под себя один матрасик и укрываясь другим. – Однако – сухой закон.

Через минуту оба спали. Главный инженер звучно сопел, втягивая носом воздух. Васюк, уткнувшись в матрас, клекотал на вдохе и хрипел на выдохе.