Текст книги "Асгард – город богов"

Китайский путешественник Чжан Цянь указывал: «От Давани до Аньси, хотя и говорят различно, но в обыкновениях весьма сходствуют и в разговорах понимают друг друга».

Это значит, что во всей Средней Азии люди говорили, употребляя современную терминологию, на диалектах одного и того же языка. Иначе бы они не понимали в разговоре друг друга.

Это был великий пояс культур, созданных арийцами. Государство Давань располагалось в Фергане и горах Тянь-Шаня. Аньси – это Парфия.

Чжан Цянь оставил нам и типичный портрет этих людей: они, по его словам, «бородатые, выпуклоглазые». Они искусны в торговле и ремесле. Это древние земледельцы и скотоводы, оседлые племена и полукочевые. Самые трудные битвы – Александра Македонского – с арийцами, бородатыми и выпуклоглазыми людьми, задолго до прихода тюркских племён и монголов освоившими Среднюю Азию, создавшими тут, по сообщению римского историка Трога, тысячу городов. С кушанских и парфянских фресок и росписей на нас смотрят своими выпуклыми глазами бородатые арийцы, создавшие миф об Асгарде и воплотившие его в одном из арийских государств – в Аньси-Парфии.

Наиболее удалённое к востоку царство Давань вело войны с Китаем. Причиной этих войн были небесные скакуны Давани. Их изображения остались на скалах до сего дня. Искусство виноделия и некоторые ремесла пришли в Китай именно из Давани – раньше китайцы не знали ни винограда, ни виноградного вина.

Чжан Цянь в донесении китайскому императору писал:

«Давань лежит от гуннов на юго-запад, отстоит от Китая почти на 10000 ли прямо на запад. Даваньцы ведут оседлую жизнь, занимаются земледелием, сеют рис и пшеницу. Есть у них виноградное вино. Много аргамаков. У этих лошадей кровавый пот, и происходят они от породы небесных лошадей… В Давани до семидесяти больших и малых городов».

Один из китайских историков писал: «Даваньцы любят вино, а их лошади любят траву му-су». Речь здесь идёт о люцерне, которая так же, как и виноград, была совершенно неизвестна в Китае.

О восточных скифах есть также свидетельство Аполлодора. О Давани (Фергане) этот греческий автор говорит:

«Что касается народов, населяющих страны по ту сторону Согдианы (то есть к востоку от этого тоже очень известного среднеазиатского государства), на той же параллели, то, судя по их внешнему облику, можно считать их, вероятно, скифами».

Внешний облик жителей Давани, о котором говорит здесь греческий историк, – тот же, что и у знаменитого китайского путешественника: они выпуклоглазы, бородаты, как все скифы, и по большей части высокорослы и светловолосы.

Нынешние археологи, разумеется, находятся в полном неведении относительно расовой принадлежности основателей городов и государств в Средней Азии, поскольку слово «раса» для одних запретно, а для других – повод смешать все вместе: пользуясь тем, что у скифов были рабы другой расовой принадлежности, они то усердно приписывают скифам «смешанный тип», то объявляют их кочевниками непонятного происхождения, то вообще провозглашают белое чёрным и говорят об основателях доэллинистических городов как о предках современного тюркского населения. Ещё немного, и современная Турция – да продлит аллах её дни – будет провозглашена культурной наследницей христианской Византии, а также Эллады и Трои, сами турки и вообще тюрки – потомками эллинов…

Позднее, под натиском Рима, под натиском тюрок даваньцы, родственные полулегендарным ванам-венедам, переселились на запад. Их главный город Эрши, он же Урешта – так его называли другие, – как бы воскрес и соединении с именами родственных по происхождению племён и городов. Ведь перевод прост: на всех древних трояно-фракийских и арийских диалектах это имя и этот корень «раш», «рас», «рос», «рус», «раис» означает «царский», а применительно к городу – «царь-град». Точно так же древнюю Трою сами троянцы называли иначе: Таруиса. И это переводится так: Царьград. То же относится к столице Фригии Прусе, к самим троянцам – тросес, то есть «царским», «царскому народу» (сравним царских скифов и роксоланов – царских аланов, фракийские племена). И этот древнейший корень трояно-фракийского и среднеазиатского региона связан с культом «царского зверя» – леопарда, которому девять тысяч лет, ибо он был хороню известен в древнейшем городе Малой Азии Чатал-Гююке седьмого тысячелетия до нашей эры.

* * *

…Утром я снимаю с птичьей лапы медное кольцо в сантиметр шириной. Буквы полустерлись. Одно слово было мне понятно на этом кольце: «Албана». Название города. Или местности. Хотелось верить, что это город Албана. Была когда-то. Кавказская Албания. Каспийское побережье, нынешний Дагестан, часть долины по реке Араке. Память иногда мешает, сбивает с толку. Если, конечно, память абсолютная, как у меня. Допустим, Албана, тогда как бы кольцо предназначалось мне. Я знаю об Албании Кавказской больше, чем написано в книгах. Таинственная страна, меня она давно привлекала.

Я неосторожно проронил несколько слов, и Лёня, он же Леонид Григорьевич, стал допытываться, почему меня интересует такая древность – первое тысячелетие до нашей эры… Я ему ответил, что интересуюсь из чувства протеста. Когда вокруг пасутся разные млекопитающие, иные на автомобилях, иные, по бедности, так, но все сторонятся разных древних историй и мифов и, понукаемые пастырями, тянутся лишь за очередной морковкой, возникает желание разрушить эту иллюзию единения ещё до того, как она будет разрушена сама по себе.

– Что за млекопитающие? – не понял Леонид Григорьевич.

Я объяснил.

Он, кажется, смекнул, начал жаловаться на отсутствие литературы. По образованию он геолог, работал на Волыни ещё тогда, когда там русины говорили на своём языке, а в гимназиях учили польскому. Интеллигент. Чистосердечно расспрашивал об Албании весь вечер. Рассказал ему о тайне. Она в том, что кавказские албанцы – это альвы, герои скандинавских саг. Алванон – так называлась Албания в Византии. Ну а альвы – это друзья и соперники асов. И те и другие – боги. Вернее, стали богами потом, в мифах. Тысячу лет спустя после переселения асов с Кавказа па Днепр, затем в Германию и Скандинавию.

Албаний много. Даже в Риме была Альба Лонга. Но я говорил о Кавказе, о главной Албании, родине богов.

А на следующее утро, рано проснувшись, Леонид Григорьевич открыл застеклённую дверь; я услышал его шаги, учащённое дыхание, затем вскрик. Меня и разбудила его физзарядка и возня.

В просторной лоджии было все же маловато места для некоторых упражнений (рост его сто восемьдесят семь). Да ещё тут же – моя постель. Когда он грубовато, как я полагаю, оттеснил чайку в угол, та тяпнула его за ногу, почти до крови. На прощанье, что ли? Ведь это его последний день.

Я досрочно поднялся, стал извиняться. Договорились, что я закажу для него такси и даже оплачу проезд до Симферополя. Дальше, до аэропорта, он доедет сам. (Замечу в скобках, что эти рубли на поездку туда и обратно ох как бы пригодились мне в связи с тем, что за килограмм майской клубники здесь брали мою дневную зарплату.)

В НЕАПОЛЕ СКИФСКОМ

Таксист опоздал на полчаса. Мы сели. Машина понеслась. Море, зеленые взгорья, цветники, белые корпуса, туристы, марширующие по обочине – мимо! Впереди – Чатырдаг, справа – Демерджи. Каменные гребни поворачиваются, изменяют очертания. Демерджи похож на леопарда с острым позвонком, прорвавшим шкуру. Ещё несколько минут – и ясно видна голова женщины.

– Там Долина привидений, сходите, я был там двадцать лет назад, с дочерью. Каменные столбы, башни, колонны, грибы, рядом – настоящий хаос, даже геолог запутается, если начнёт разбираться, как поднимались и опускались тут складки.

Я вижу Леонида Григорьевича в профиль. У него сейчас лицо человека, который задаёт себе вопрос, так ли он прожил жизнь, как надо. Ответа, естественно, нет. Для него подведены итоги ещё одного года. Сколько их впереди? Немного. У него реденькие седоватые волосы, лицо так и осталось бледным, несмотря на солнце. Да и моря он почти не видел. От него не услышишь ничего необычного. Всю жизнь он вычёркивал из памяти случайное, не казавшееся ему важным. Что осталось? Из причудливого узора несколько розовых и чёрных ниточек. Это и есть старческая мудрость. Такого человека нельзя удивить ничем. Мне запомнился один его вопрос:

– Альвы, албанцы эти кавказские, про которых вы рассказывали, это ваша выдумка? Или это учёные доказали?

– Моя,ответил я с чистой совестью.Это я придумал, что асы, то есть скандинавские боги, когда-то жили рядом с албанцами и называли их альвами.

Жму руку, прощаюсь. Такси мчит его дальше – в аэропорт, а я схожу у подошвы холма. На его загривке – бетонная стена, опоясывающая то самое место, где был Неаполь – столица царских скифов. Спрашиваю, что это? Водоочистительная станция. Поднимаюсь. Внизу, как на ладони,Симферополь. Видна долина Салгира. Как это умудрились выбрать для водокачки тот самый холм, на котором высились дома белоснежного города? Больше двух тысяч лет прошло с тех пор, как он основан. Никто не застраивал с тех пор это место. Обхожу стену, возведённую вокруг безликого сооружения. Сбоку, почти вплотную к ней, двое рабочих неуклюже кладут серые камни – реконструируют Неаполь. Подхожу. Кладка у них такая, какой никогда и быть не могло: вот-вот все развалится. И получается одна квадратная невысокая башня непонятного назначения. Я обошёл остатки фундаментов, зернохранилищ. От Неаполя остался пятачок… Пять других холмов вокруг города будут пустовать. А этот… Кто выбрал его для водоочистительных сооружений, которые и сооружениями нельзя назвать, так они безобразны?

Рабочие не могут ответить ни на один на моих вопросов, они даже не знают, кто руководит ими.

Нахожу кусок белоснежного камня – остаток настоящей, скифской кладки. Спускаюсь по зеленому склону, где трава по пояс.

Разорванный узор руин проступает.

На фоне отвалов.

Здесь прошлого нет, Значит, в будущих книгах Напишут: кончилось настоящее.

Я отпускаю такси, беру внизу ключ от пятьдесят девятой комнаты, поднимаюсь на четвёртый этаж, открываю дверь. Первое, что я вижу – это деньги на столе. Он забыл? Ну нет, вряд ли, собирался он при мне и трижды осмотрел комнату – не забыл ли чего ненароком.

Считаю купюры. Их четыре. Двадцать рублей. Соображаю я быстро – примерно столько мне стоила поездка туда (обратно – чуть больше). Объяснить я ничего не могу, просто отмечаю этот факт. А потом открываю дверь в лоджию. Чайки нет. Заглядываю в соседнюю лоджию, перегнувшись через перила. Нет её и там. Осматриваю комнату. Все так, как было, когда мы уезжали. В урне – смятая коробка (он покупал себе кроссовки). Уборщицы не было. Да и час неурочный.

Ещё раз осмотреть лоджию…

Никаких улик. Птица исчезла вместе с цепью из проволоки, которую я так взволнованно, проникновенно мастерил.

Ну, если кому-то понадобилась птица, то при чем тут цепь? Как ни напрягал я фантазию, я не мог представить себе человека, которого могла бы соблазнить моя поделка. Ах вот что!.. Цепь могли выбросить вон туда, на газон, в кусты. Вниз, стремглав вниз!

Обшариваю газон с кустами жасмина и волчьей ягоды, которую две милые женщины приняли за барбарис – история эта получила огласку. Ещё раз. Все. Теперь я бессилен что-либо придумать, остаётся гадать, а лучше просто погулять по набережной.

Зачем мне нужна была птица? Ни за чем. Я не мог отдыхать, когда видел её на пляже. Я по два раза бегал в магазин по тридцатиградусной жаре, чтобы покупать для неё жареную треску или копчёную скумбрию, которую приходилось затем ещё вымачивать, А потом? Иногда я бегал за птицей, чтобы бросить кусок рыбы перед её клювом, иначе она не брала её. Вечером, разбросав всю рыбу, я снова стоял в очереди за треской или хеком. Потом возвращался на пляж, чтобы оставить ей еду на топчане. Но это не спасало меня от мук совести. Она должна была погибнуть. Я уеду, и она протянет самое большее две-три недели, думал я.

Я машинально свернул направо, к горе Кастель. Обычно я шёл по набережной в сторону Алушты, сворачивая влево. Сегодня задумался. На зеленом склоне горы уже залегли глубокие тени, они доползли почти до моря.

ВСТРЕЧА

Под горой – пансионат с небольшими сотами номеров, врезанными в крутой откос. Я миновал их, сел за столик в кафе «Кастель». Рядом с ней.

Мы сидели молча. Я зачем-то полез в бумажник и достал медное кольцо – память о пернатом друге, как пишут в романах. Положил его на столик, чтобы ещё раз прочесть надпись. Албана. И ещё несколько слов – я их не понимал, буквы стёрты.

Она поднялась, взяла заказанное мороженое «Кастель», пластмассовую сиреневую ложечку, снова села. Я машинально повернул кольцо. Она вздрогнула. Или мне показалось? Я не могу начинать разговор первым, если женщина мне очень нравится. Через минуту я понял, что она прочла надпись или, во всяком случае, попыталась это сделать. Эта попытка, сами её глаза, ставшие внимательными на два-три мгновения, не больше (я тоже так умею: сфотографировать слова, потом уж читать их по памяти), поразили меня. Что она могла понять? Ведь я переводчик-профессионал, и перевожу я почти со всех древних языков, включая хеттский, со средней скоростью машинистки.

И тут я спросил. Лучше бы я не спрашивал! Она не просто замялась, она с отсутствующим выражением лица стала выдумывать нечто ординарное. Будто бы она видела такое же кольцо, с такой же надписью. Но что означает надпись? Она не знала этого. Она может переводить с древнегреческого? Немного. Тогда я заявил, что это надпись вовсе не на греческом.

– Да-да, я это и хотела сказать! – воскликнула она. – Это надпись нашими буквами на другом языке, и я знаю, на каком!

– На каком же?

– На языке светлых альвов!

Если бы она сказала, что прилетела с другой планеты и представила тому доказательства, я был бы поражён не больше, чем после этих светлых альвов, слетевших с её губ.

У неё светло-карие большие глаза (я не всегда могу читать в таких). В серых или голубых женских глазах для меня нет секретов.

На ней была сиреневая юбка, белая блузка. Её лицо, руки, ноги казались золотыми в лучах солнца. Но стоило ей сесть за столик, куда уже доползла вечерняя тень, как золотистое свечение угасло и кожа её стала светло-оливкового цвета. Острые носки её светлых туфель касались границы тени, когда она стояла, а теперь ноги её нырнули в полумрак, подобно дельфинам, ушедшим в волну.

Меня не озадачило её появление, более того, круглое, юное лицо её казалось знакомым. Я где-то видел эту рослую женщину. В толпе на набережной? Нет. В Симферополе! Сегодня. Я вышел из такси, пожелал доброго пути Леониду Григорьевичу и увидел её на другой стороне улицы. Даже не лицо её больше всего запомнилось в то мгновение, а эта сиреневая юбка, матовая позолота её ног. Тут же она свернула в переулок, а я поднялся на зелёный холм.

– Светлые альвы обликом своим прекраснее солнца! – прочёл я по памяти строчку из «Эдды», записанной некогда Снорри Стурлусоном.

Она не откликнулась на это.

Если это был розыгрыш, она просто обязана выйти с честью из затруднительного положения. Ведь я знал, знал, кто такие белые альвы! Были ещё и тёмные альвы, они жили в земле и черны, как смола. Но Альвхейм – жилище светлых альвов – расположен на небе. Стоило ли шутить на серьёзную тему так непосредственно, как это сделала она? Вряд ли. Во всяком случае, не со мной. Только я знал, что альвы – не легенда и Альвхейм действительно существовал на небе. И на Земле. Это Албания.

Но она этого не могла знать. И я ещё не опубликовал об этом ни строчки, даже в комментариях к моим переводам, когда мне давали каких-то жалких сто строк и я должен был за тридцатку объяснить читателям, что такое «Старшая Эдда», что такое «Младшая Эдда» и «Круг земной» и сообщить все о двенадцати богах-асах, их спутниках, замках, где они жили, битвах, в которых они участвовали, и мирах, где они странствовали.

Я ещё раз повторил сказанное об альвах, как бы про себя, и добавил, уже громче, что альвы живут на третьем небе, называется оно Видблаин, что означает «Широкосинее», и это одно из небес скандинавских cаг.

– Скандинавских саг? – переспросила она осторожно, словно проснувшись.

– Вы говорите, что светлые альвы вам известны? Значит, это не выдумка?

– Что – выдумка? – воскликнул я.О светлых альвах записано в мифах. И нигде больше. Судите сами, выдумка это или нет. Но, судя по всему, вы об этом в первый раз слышите? Так?

– Да, – сказала она насторожённо.

– Но вам ведь известно это слово: альвы?

– Я слышала ею много раз. Но я почти ничего не знаю толком. Объясните мне, кто они, наконец, эти альвы?

– Я могу рассказать, во всяком случае, могу сделать попытку. Но как стало ясно, именно вы знаете, что надпись на кольце сделана на языке светлых альвов. Стало быть, вам известен другой источник сведений об этом небесном народе?

– Нет… Понимаю вас. Просто слышала слово: альвы, альвы.

– Ну а я гораздо чаще слышал об инопланетянах. Спросите наугад тысячу встречных в столице, кто такие альвы, и никто не ответит, разве что перепутают их с эльфами. Никто. Ни один из тысячи!

– Да? – спросила она с каким-то неестественным изумлением. – А я думала, что многие знают или слышали про это. А как же я?

– Вы? Я и хочу докопаться, откуда тянется нить Ариадны, извините меня за мифологические сравнения… У меня сегодня такой день: был в Неаполе скифском, там устроили водокачку, на месте городища возводят нелепейшую башню, каких не было никогда. Потом – вы. Да, ещё была чайка! Была, но исчезла.

– Чайка?

В её глазах проплыло тёмное облачко. Она молчала. Я встал, принёс ещё две порции мороженого «Кастель». Было очень тепло. Над берегом летали чайки. Я молча показал ей, как они садились на фонари, потом другие птицы их сгоняли с плафонов и, в свою очередь, уступали место. Я положил свою руку на столик ладонью вверх, потом взял её запястье другой рукой и поместил его на раскрытую ладонь. И мы оба смотрели на её золотую, скорее золотистую руку на фоне моей раскрытой ладони. Я поступил так, словно выдумал ритуал, а она вдруг приняла его.

– Вы заблудились? – спросил я осторожно.

– Как вам сказать… не совсем. Я знаю этот берег, это кафе, эту дорогу. Здесь я даже купалась и загорала. Но, понимаете, я сюда приходила иногда…

– Понимаю.

Мы шли по набережной под крутым и тёмным восточным склоном горы Кастель. Я предложил пройти к пансионату «Кристалл». Она согласилась. Там старая каменная лестница и узкая дорога, выложенная квадратами, а над ней – ветви алычи, тёмные лапы сосен, ниже – цветы дрока и жёлтого донника. Так мы оказались на танцевальной площадке пансионата, где ревел магнитофон и танцевали дети. Под окнами двухэтажных домиков сушилось бельё. Мы повернули назад. С мыса видны были все пики Демерджи, ещё освещённые низким солнцем. В противоположной стороне бурый крутой берег окаймлял лукоморье, тянувшееся до Аюдага – неровный, вытянутый к морю купол горы был сейчас тёмен, даже хмур.

Что можно было ожидать от красивой молодой женщины? Её сверстницы никогда не слышали имён Одина, его жены Фригг, бога Тора, Бальдра, никто не знал названия города богов Асгарда. Да что здесь! Даже в Москве журналисты, филологи, лингвисты, историки с кандидатскими степенями не могли припомнить ни одного из этих достойнейших представителей северных народных мифов и сказаний, как не могли зачастую понять, о чем идёт речь при слове «Асгард». Что делать! Я привык. Это, правда, мешало мне дружить, понимать, даже знакомиться – мешала излишняя моя осведомлённость, граничащая с невоспитанностью. И вот я встретил женщину, которая уверенно произносит эти до сих пор удивлявшие меня звуки – из них складывается почти волшебное слово «альвы»!

Удивится ли читатель, если узнает, что я весь вечер был в приподнятом настроении, что меня ничто другое не интересовало, и я рассказывал ей о неслыханном деле – походе асов из Азии? Они покинули Асгард, свою столицу в Азии, услышав пророчество о нашествии сынов Муспелля, жаркой неведомой страны на юге. Эту страну защищал в то время Сурт, державший в руках огненный, пылающий меч. Имя переводится с исландского так: «чёрный». Но я переводил более точно: «черт».

Люди Муспелля владели кораблём, который называется Нагльфар, сделан он из ногтей мертвецов. У главного бога асов Одина был корабль Скидбладнир – лучший из кораблей, самый лёгкий и удобный, он миг складываться, как книга. И вот, судя по всему, асы удалились с побережья (конечно же, с Каспийского!), альвы остались. И когда потомки асов вспоминали о них, своих соседях и друзьях, то отводили им место на третьем небе – Видблаин. И все небеса остались на юге, они стали сказкой. И только северное, спокойное, почти призрачное, невысокое небо укрыло переселенцев с далёкого юга. Холмы, горы, фиорды, озера стали повой родиной древних племён, услышавших пророчество.

Она спокойно задавала вопросы. Многие из них удивляли меня наивностью.

Она знала, бесспорно, больше, чем полагалось в её возрасте, и она, несомненно, не стеснялась задавать любые вопросы. Это льстит. Забыв про саги, я провожал её. Куда? В памяти моей – провал.

Мы вернулись в район Алушты, зашли в кафе, сидели в полутьме за столиком, потом вышли к розарию, обошли его дважды, и… вернулись в кафе.

Это первая женщина, с которой я мог бы подружиться, несмотря на её обаяние и красоту, осложнявшие, на мой взгляд, такие отношения. Аналогия с хрупкой антикварной вещью: нажми – и треснет. Но это моя точка зрения, личная. Зовут её Вера.

В полутьме кафе, под резкие аккорды, доносившиеся из телевизионного приёмника, она рассказала все без моих деликатных напоминаний и намёков.

Брусникин Александр Николаевич. Так звали се родного дядю. Он был одинок. Она ездила к нему в гости ещё школьницей, помогала, иногда читала его книги. Он показывал ей свои записи, дневники, словно предчувствуя неладное. От него она узнала об Асгарде и альвах. Она увидела меня, услышала и сразу поняла; я похож на её дядю, даже очень, и внешне тоже. Почти копия. Редкостное совпадение.

– У меня было такое ощущение, что это он говорит, понимаете? – Так она выразила эту мысль, и мне стало не по себе уже через несколько минут.

Потому что человека этого нет.

Брусникин погиб во время перестрелки с рецидивистами. Его машина оказалась между ними и патрулём. И когда патрульная машина стала настигать их, они открыли пальбу. События происходили вечером.

– Понимаете, он наклонился, щекой прижался к рулевому колесу, и пуля прошила его, и вышла в пластмассу сигнальной кнопки, в самую середину её. А он мне рассказывал, что рулевое колесо его машины необычное. Он заказал его по своему эскизу. Оно сделано было в форме кельтского креста. Это круг и четыре луча особой формы. Он объяснял, зачем это, но я плохо помню… Не то амулет, не то память о каком-то событии, связанном с таким крестом. Ну вот. Я не хотела говорить этого, но почему-то решилась. Это важно для вас?

– Не знаю, не знаю, что и сказать. Когда это произошло?

– В семьдесят третьем.

– А месяц помните?

– Да. В сентябре.

– В сентябре! – невольно воскликнул я. – В конце месяца?

– Да, пожалуй, а точнее, во второй половине. Если это так важно, могу назвать число: девятнадцатого сентября. Вы чем-то взволнованы?..

– Да, простите меня, ради бога. Я сам заставил вас рассказать об этом… но ещё один вопрос, когда, во сколько часов вечера это случилось?

– По-моему, около восьми часов вечера. А может быть, около девяти, точно сказать не могу.

– Видите ли,сказал я,в том же году, и в тот же день того же месяца, разве лишь тремя часами раньше мне было очень плохо. Очень!

Она молча кивнула, словно ждала от меня именно этого странного признания, и я рассказал ей, как тонул у дикого пляжа, как прощался с жизнью, как перенёсся в другой мир, в Город света. Ну и как после этого у меня и на Земле пошло все иначе: асы, альвы, ваны, древо мира, роща Гласир… Это все, равно, что жить внутри сказки, и конца этому не предвидится.

– Он тоже был таким. Рассказывал мне о Шамбале, о шамбалитах, об Агарти, столице Шамбалы. Он повторял, что Агарти – это и есть другое название Асгарда. Скандинавские мифы говорят о самой таинственной стране нашей планеты – Шамбале, а страна эта где-то в горах Тибета. Она помнила, что Брусникин рассказывал о немецком инженере и его супруге, с которыми приключилось вот что: они прогуливались, как вдруг налетела буря с мокрым снегом, в тридцати метрах от них появился четырехметровый светящийся шар, он приблизился и окутал их. Они оказались внутри этого шара, в облаке яркого света, но не ощущали тепла.

– Он считал это проявлением сил Шамбалы. Это не летающий объект и не шаровая молния. Воплощение света Агарти.

– В Асгарде свет золотистый. А в этом облаке?

– Да, я вспоминаю: тёплый золотистый свет, и эта немецкая чета как бы ожидала тепла, но его не было. Помню, когда это случилось – в тысяча девятьсот четвёртом году. Очень давно. Вы верите в Шамбалу?

– Милая Вера, я не могу, к сожалению, верить во все сразу. Туда, далеко в горы, бежали от всяких нашествий или просто переселялись потомки парфян и древних иранцев, то есть ариев. Они принесли с собой сказания. Так Асгард стал называться Агарти. Обещаю как-нибудь рассказать вам об этом подробнее.

Сегодня утром, перед отъездом в Симферополь, она проходила мимо моей временной обители и услышала громкий разговор двух бабусь:

– Уехал сегодня один, так надо же, оставил привязанную птицу на балконе, меня уборщица зовёт, я как увидела, ну, думаю, надо её освободить. Пошла, а это чайка, здоровущая, злая такая, не подступишься.

– Ну и что же?

– Ничего. С ним второй жилец, уехал тоже, но, поди, вернётся. Только сосед сказал: уберите эту птицу, у меня жена больная, давление, а она кричит, крыльями хлопает, что делать, Степановна?

Вера подошла к ним, сказала:

– Я птицу могу взять к себе.

Они поднялись на этаж. Там ещё была уборщица, которая показала открытую дверь номера и назвала чайку хулиганкой. Странно вела себя чайка. Как только Вера подошла к балкону в сопровождении уборщицы, она притихла. Вера отогнула звено проволочной цепи и так, на цепи, повела чайку через холл на улицу. Почему эти женщины объявили чайку собственностью уехавшего Леонида? Да потому, что она была привязана на его половине лоджии. А на другой половине я размещал для ночлега свой матрац! Может быть, он упоминал о чайке в холле в их присутствии? Не берусь судить. Я остался за кадром этой истории, получившей огласку. Удивительно, что они мне даже не сказали ни слова после моего возвращения из Симферополя. Скорее всего, я внушал им уважение, которое несовместимо, конечно же, с хулиганившей и отбившейся от рук птицей.

– Где она сейчас?

– Птица? Я все поняла, увидела шины из бамбука и сразу же доставила её в пионерский лагерь, который, представьте себе, называется «Чайка». Это рядом. Там обещали вызвать ветеринара и вообще помочь птице. Её поместили в отдельной комнате. Вы бы видели, какой восторг вызвала чайка у всех! Расскажите об Албании!

– От Албаны ничего не осталось. Когда-то в окрестностях Дербента, где она должна была находиться, по сообщениям греческих историков, я исходил все окрестности. Но, конечно же, ничего не смог там найти. Я был молод, почти юн и прошёл тогда много километров, увидел южные базары Шамхора и Баку, Дагестан, Каспий, горы и скалы, которые в эддических исландских песнях сравниваются с костями ящеров и драконов – это те самые горы, как я надеюсь, возможно, и Крымские тоже. Ведь и но здешним перевалам пролегали пути сарматов, скифов, албанских племён, готов.

Я прочитал ей мои стихи о прошлом.

Пророки Библии грозили Своему грешному народу:

Позовут-де народ другой Ему в наказание, вызовут народ, Языка которого он не знает и Не будет понимать, наведут на Израиль Народ древний, народ сильный Колчан его как открытый гроб, Люди его храбры.

Съедят они жатву твою, Израиль, Поработят дочерей твоих и сыновей, Съедят волов и овец, Виноград и смоквы.

Слово древних пророков Готовило наказание.

Ныне же вызови их дух, Вдохни жизнь в слова те снова, Оживи страх – и услышишь то же.

Грозный народ, владевший Палестиной,скифы С колчанами, открытыми, как гроб.

Израиль, будь настороже!

Скифы могут вернуться, Повинуясь слову.

За что же грозил Господь Израилю устами пророков? Да все за то же: за поклонение иноземным богам, за предание забвению своего прошлого, за его поругание.

В Асгарде земном, в Копетдаге, своих предков и государей чтили как богов. И вот с тем же, на том же, так же становились на ноги государства. Было бы самым невероятным делом, если хоть одно государство, в котором все поставлено с ног на голову, смогло бы устоять. Будущее вырастает только из прошлого. Отсюда – понятное желание иных деятелей кастрировать именно прошлое, потому что непосредственно будущее им недоступно.

Она легко пожала мне руку, кивнула, как будто мы давным-давно знакомы, и быстро пошла по набережной. Мне даже показалось, что наша завтрашняя встреча состоится на том же месте. И только когда я вошёл в кафе, чтобы от нечего делать выпить ещё одну, двойную чашку кофе, мной овладели сомнения. Я нарочно использую выражение из старых длинных романов, чтобы прояснить ситуацию. Даже не сразу овладели, а постепенно. Два-три глотка, и я встрепенулся: мы что, договорились с ней о завтрашнем дне? Нет! Кажется, нет! Ещё глоток, я толкнул столик и услышал слово «бегемот». Это по моему адресу. Странно, правда, что сказал это верзила с такими плечами, что они загораживали от меня соседний столик.

Я не стал отвечать. Ещё два глотка, и, ожегши губы, я выскочил из кафе к розарию. Было уже темно. Вприпрыжку, стараясь не задеть прогуливающиеся парочки, поскакал я наподобие серой лошадки на ипподроме, которую ждёт приз. Только на этот раз все ставки плакали бы: сто, двести, четыреста, шестьсот метров в возрастающем темпе, а золотоглазой, золотоволосой знакомой моей не было. Куда же я устремился после этого? За поворот? Туда, где набережная взбегает на горку и ведёт в город? Ничуть не бывало. Я повернул назад и медленно добрался до злополучного кафе. Там ещё сидел широкоплечий верзила, который вдруг подмигнул мне, как хорошему своему знакомому. Я глотнул снова жидкого горячего южного напитка по цене бразильского кофе. И заметил ненароком, что верзила ухмыльнулся. Припомнился обидный эпизод с бегемотом. Я старше и дал бы ему в ухо, если бы он вёл себя сейчас так же непристойно; к тому же я был расстроен.

И вот, бывает же, я понял, что совершил ошибку: мне нужно было все же подняться по набережной, взять такси, даже просто так называемую кооперативную машину по тройной цене или, на худой конец, автобус – за наличные. Все, что угодно, но не останавливаться у поворота. Теперь было уж поздно!