Текст книги "Кровь на мантии. Документальный роман"

Владимир Сергеев
Кровь на мантии. Документальный роман

© Сергеев В.К., 2017

© ИПО «У Никитских ворот», 2017

* * *

Предисловие автора

В основе романа лежат реальные исторические факты, кажущиеся невероятными, события и неожиданные повороты судеб героев не такого уж далекого прошлого, подтвержденные документами, научными исследованиями, письменными свидетельствами, мемуарами и дневниками участников и свидетелей тех событий – первых лиц государства Российского, самого императора Николая II и императрицы Александры Федоровны.

Автор погружает читателя в сложную и бурную эпоху рубежа XIX и XX веков, времени безжалостных войн, кровопролитных бунтов и революций, безвластия и маразма верхов, трагических событий, в результате которых страна потеряла десятки миллионов жизней, приведших к падению Великой Российской Империи и к рождению на ее руинах Великой Советской Империи.

Это мысленное путешествие в прошлое, знакомство с судьбами людей, живущих в том времени, возможно, позволит пытливому читателю по-новому взглянуть и на настоящее, на события, произошедшие и происходящие в России в наше время и при нашем участии, на современную действительность и на себя в ней. Ведь прошлое не уходит безвозвратно, оно продолжает жить нашей жизнью здесь и сейчас и в одночасье, оставляя нас, вместе с нашими детьми устремляется в будущее…

Роковая охота

Не в свои сани не садись.

Русская пословица

Мало кто задумывается над тем, как много в большой, мировой истории зависит от случайных, на первый взгляд, да и на самом деле, совершенно незначительных событий, в то время как они, эти случайности или микроскопические в масштабе, скажем, одной человеческой жизни события способны самым роковым образом влиять не только на судьбы людей-букашек или даже самых великих людей, а и на судьбы целых государств и даже, страшно подумать, целых цивилизаций…

Вот за каким лешим, спрашивается, сырой промозглой осенью 1894 года понесло императора российского Александра III на охоту в Беловежскую пущу? Что ему не сиделось дома, в родном и уютном Царскосельском дворце или в Гатчине? Ведь как отговаривала своего Сашку умудренная опытом и знающая все болячки венценосного супруга лучше собственных его заботливая женушка Мария Федоровна!

– Ну куда тебя несет в этакую прескверную погоду! Совсем ты себя не жалеешь! Забыл, чем обернулась твоя последняя охота? А я тебе напомню: после нее, проклятой, ты два месяца провалялся в постели, застудив себе все, что только можно. Врачи еле выходили. А уж как я-то переволновалась!.. Но тебе, видно, все равно, тебе ни себя, ни меня не жаль. Опять не сидится на месте.

Так вот, что хочешь со мной делай – ругайся, ори, можешь даже меня поколотить или в монастырь сослать – ты же император! – а на этот раз я тебя никуда не отпущу. Потому как мне нужен супруг живой и здоровый…

Но ведь не послушался упрямец Саша своей любящей, заботливой и мудрой супруги, улизнул-таки на охоту. И что же из этого вышло? – А ничего хорошего.

Конечно, в дебрях Беловежья, в белорусских сырых чащобах, мотаясь в погоне за зверьем по топям да болотам, император промок до последней нитки и продрог до самых костей. И как ни лечили его егеря традиционным русским сорокаградусным снадобьем, не помогло. Домой, в Питер, он вернулся совсем хворым. Сразу слег. Его бил озноб, зашкаливала температура, временами он даже терял сознание и бредил.

– Эх, Санечка, Санечка, дурья твоя башка, что же ты с собой сделал! – плакала у его постели верная жена.

Засуетились доморощенные и срочно выписанные из-за границы медицинские светила. Они в один голос советовали срочно отправлять своего пациента на лечение в Германию или, на худой конец, во Францию. Однако болезнь стремительно прогрессировала, императору становилось все хуже, и к тому времени, когда к поездке наконец все было готово, стало ясно, что император не перенесет столь дальнего пути.

– А ну как не доедет, преставится в дороге – кто будет отвечать?! – шептались светила. – Нет уж, пусть остается здесь, в России, – и будь что будет.

Поэтому вместо заграницы всей всполошившейся семьей и всем консилиумом отправились в Ливадию, в надежде, что здешний целебный морской воздух и усердные старания врачей все же поставят императора на ноги.

Однако ни ливадийский климат, ни усердная суета глубокомысленных эскулапов не помогли. Императору становилось все хуже и хуже. Он угасал прямо на глазах, почти ничего не ел, сильно исхудал, цвет лица стал землистым. Ни днем, ни ночью не прекращались боли, и он лишился сна. Не помогали никакие снадобья. Отказали почки, все его тело ужасно опухло, и он уже не мог самостоятельно передвигаться. Всем вокруг и ему самому теперь было абсолютно ясно – конец уже близок.

Почуяв близящуюся тризну, из Германии, из своего гессенского захолустья, прискалила будущая невестка императрицы Алиса Гессен Дармштадтская, в которую угораздило по уши влюбиться ее с Александром отпрыска – Ники.

– И что он нашел в этой гессенской замарашке! – дружно дивилась вся романовская семья.

Но сколько ни отговаривали его, сколько ни увещевали – все впустую. Уперся молодой цесаревич, словно баран на новые ворота.

– Хочу Алису, и все тут!

Вот и приперлась она в Ливадию в самый неудобный, самый трагический момент.

Расталкивая врачей и челядь, она пробирается к постели умирающего. Пытливо заглядывает в глаза, стараясь разглядеть, долго ли еще ждать, когда наконец отдаст Богу душу император, а значит, того заветного часа, когда ее обожатель Ники сам займет его место на троне, а сыграв с ним свадебку, и она, нищая германская провинциалка, станет императрицей российской. Да разве ж могла она себе такое представить еще совсем недавно, тогда, когда в сиротском девичестве ей приходилось довольствоваться лишь овсяной кашей по утрам да донашивать платья приютившей ее английской королевы Виктории, изнывая от тоски и одиночества на острове Уайт.

Здесь, в России, она пока еще никто, но, как и положено бедной сиротке, Аликс действует напористо, сразу, с места в карьер, начинает плести интриги, поучать своего, как она уже успела понять, незадачливого женишка, настраивает его против матушки и прочей родни.

«Дорогой мальчик! – не зная ни слова по-русски, пишет она ему в дневнике по-английски. – Люблю тебя так нежно и глубоко! – Но сразу же за лаконичным объяснением в любви следуют холодные, расчетливые наставления. Причем без тени уважения к умирающему императору. – Будь стойким и прикажи доктору Лейдену и другому Г. приходить к тебе ежедневно и сообщать, в каком состоянии они его находят, а также все подробности относительно того, что они находят нужным для него сделать. Таким образом, ты обо всем всегда будешь знать первым. Ты тогда сможешь помочь убедить его делать то, что нужно. И если доктору что-либо нужно, пусть приходит прямо к тебе. Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя. Ты – любимый сын отца, и тебя должны спрашивать и тебе говорить обо всем. Выяви свою личную волю и не позволяй другим забывать, кто ты.

Прости меня, дорогой!»

Она жаждет власти. Еще не став женой Ники, еще не взойдя на престол, еще при живом императоре она уже хочет подчинить своей воле все и всех. Она уже начала исподволь, потихоньку гипнотизировать своего Ники.

Император умирал тихо, с улыбкой на исстрадавшемся, но уже потусторонне просветленном лице. Едва слышным шепотом он попросил выйти всех, кто сидел у его одра в усталом ожидании его скорой смерти. Всех, кроме протоиерея Иоанна Кронштадтского и любимой супруги Марии Федоровны, с которой прожил верно и честно недолгую, но счастливую жизнь.

Императрица склонилась над ним и, едва сдерживая слезы, слушала те последние слова, которые, превозмогая боль, едва шептал ей на ухо ее строптивый, непослушный, но горячо любящий и любимый Саша, Сашенька, Александр Александрович Третий.

– Ну вот, Маша, и все. Ухожу я. Прости, что оставляю тебя одну. Не серчай, знаю, моя в том вина, не послушался я тебя. Да, видно, Господу теперь я больше нужен там, чем здесь. А здесь… Уж и не знаю, что будет, как все сложится… Крепись… И Ники воли не давай. Слаб он умишком-то, не осилить ему России. Да и эта… дура… Вижу, оседлает его… Как бы она и всю Россию не оседлала…

Так ты того… Ты спуску им не давай. А как Мишка подрастет – ему передашь Россию, знаю, тот сдюжит… На то моя воля. А этот…

– Да ты, Саша, не волнуйся, не страдай. Все будет хорошо. И ты, Бог даст, еще на ноги встанешь. Мы еще пятидесятилетие твое отпразднуем всем миром. Эх, погуляем!.. – безнадежно успокаивала его супруга.

– Нет уж, видно, отгулял я свое. Без меня отпраздновать придется. Хоть вспомните обо мне добрым словом, а мне там зачтется…

Что-то холодно мне, Маша. Ноги стынут…

А помнишь, как мы с тобой в первый раз встретились? Ведь ты не за меня замуж-то собиралась выходить, а за брата моего, Царствие ему Небесное… А вышло вон как!.. Увидал я тебя и понял: это мое. Мое на всю жизнь. И не надобно мне боле никого. И не было у меня никого, кроме тебя. Тобой одной я был счастлив. И сейчас счастлив. Вот сидишь ты рядом со мной, держишь меня за руку – и мне ничего не страшно… Холодно только… Сердце стынет… Похоже, кончаюсь я, Маша…

Отец Иоанн… помоги…

Иоанн Кронштадтский положил ладонь ему на лоб. Император закрыл глаза, последний раз глубоко вздохнул, и слеза скатилась по его бледной щеке.

– Отошел… – тихо, словно боясь спугнуть наступившую тишину, произнес Иоанн.

– Царствие тебе Небесное, раб Божий Александр. Оно лучше, честнее, чище земного. Там тебе будет хорошо… – перекрестил затихшего императора Иоанн и почти беззвучно зашептал над ним первую заупокойную молитву.

20 октября 1894 года в два часа пятнадцать минут пополудни, сидя в кресле, император Александр III скончался. А уже через полтора часа после его смерти, к тому времени и тело-то его еще не успело остыть, в Ливадийской Крестовоздвиженской церкви поспешил присягнуть на верность освободившемуся престолу его бесталанный двадцатишестилетний отпрыск.

Император умер – да здравствует новый император! – Но что-то теперь будет с великим царством, с покинутыми им подданными?..

Последующие события развивались стремительно. На следующий день в этой же церкви, едва отслужили панихиду по покойному, свершилось обращение германской лютеранки Виктории Алисы Елены Луизы Беатрисы Гессен-Дармштадтской в веру православную. И нарекли ее отныне Александрой Федоровной.

А следом, и месяца не прошло со дня смерти Александра III, страна пышно отпраздновала бракосочетание Ники и Аликс.

Заветная мечта гессенской замарашки сбылась.

«При дворе о ней говорили, что она въехала в Россию на гробе Александра III.» А народу-то что, ему это дело по барабану. Одним императором меньше – другим императором больше. Всего и дел! Так что гуляй, рванина! И гуляла Русь – от теплых до самых ледовитых морей и от царства Польского до чудного острова Сахалин.

А что праздновали-то? – Да начало конца!

Случайность… Незначительное событие… Эта дурацкая охота… И эта преждевременная смерть…

Вот послушался бы Александр свою мудрую супругу, не потащился бы в это хреново Беловежье, не лазил бы по тем гнилым болотам да сырым чащобам – не заболел бы, не слег, не осиротил бы семью и Россию раньше времени, а правил бы ими долго и счастливо, а не вернулся в северную столицу замурованным в цинковый гроб. Не пришли бы его бесталанный потомок и заезжая бестия к власти над великой страной.

Может, и пошла бы российская история по совсем иному, не столь трагичному, а глядишь, и счастливому пути…

Кунсткамера

Год после смерти папеньки – первый год пребывания Ники во власти пролетел для него стремительно. Особо не утруждая себя делами государственными, он знакомил свою Аликс с красотами российской столицы, водил ее по театрам, музеям и выставочным галереям… Пораженная их великолепием, гессенская золушка, не зная ни слова по-русски, только ахала, тараща свои бесцветные глазки и бормоча что-то, то по-английски, то по-немецки.

Неожиданно и к мистическому ужасу Ники, более всего возбудилась она при виде экспонатов Кунсткамеры, где были выставлены на обозрение шизофреникам и извращенцам в больших, маленьких и огромных банках со спиртом хладные трупы и трупики различных уродцев, чудовищ и монстров – ужасные порождения темных сил преисподней и человеческих пороков.

Новоиспеченному супругу и самодержцу пришлось трижды сопровождать Аликс в ее болезненно-сомнамбулических блужданиях по мрачным залам Кунсткамеры, где со стеллажей, из-за зеленоватых выпуклых стекол заполненных спиртом банок на них взирали несчастные жертвы обезумевшей природы.

– Дорогая, ну пойдем же поскорее отсюда на свежий воздух! – умолял Ники молодую жену, прилипшую к стеклу очередной склянки с заспиртованным уродцем. – Мне дурно, меня тошнит, у меня кружится голова!

– Погоди, погоди, дорогой! Это же так интересно, так… замечательно… Они так… совершенны и прекрасны в своем безобразии, в этих… безмолвных криках ужаса и застывших страданиях. Они, я знаю, не умерли, они все еще живы, может быть, даже живее, чем мы. Они дышат, мыслят, чувствуют, они смотрят на нас оттуда, из глубины небытия. Ты видишь, у них шевелятся губы, они шепчут, манят нас туда, в свой другой, странный и прекрасный мир. Я слышу их голоса, их молчаливый, но настойчивый зов…

– Какой шепот, какой зов? Успокойся, Аликс! Это шепчутся между собой, наблюдая за нами, сопровождающие нас дворцовые прихлебатели!

– Ах, Ники! Ты ничего не понимаешь, не чувствуешь. Как жаль… Ну что ж, идем, но обещай мне, что мы сюда еще вернемся. Мне здесь, среди них, так спокойно, так уютно.

– Да, да, конечно, непременно придем! – увлекая супругу к выходу, холодея от ужаса, обещал Ники.

Ночью ему снились кошмары. Будто по всему дворцу за ним гонялись сбежавшие из Кунсткамеры монстры. Они хватали его своими холодными, липкими руками, волосатыми лапами, отвратительными щупальцами, они сверлили его мозг своими незрячими глазами, а он все бежал, бежал, бежал от них, стараясь спастись, бросался в кровать, закрываясь с головой одеялом, и беззвучно кричал:

– Аликс, Аликс! Спаси же меня, не оставляй меня одного! – он прижимался во сне к ней всем телом…

И вдруг видел, что это вовсе не Аликс, а некое бесформенное, безликое, бесполое и безжалостное чудовище обвивает и душит его своими щупальцами. И нет от него спасения…

Он закричал и от собственного крика проснулся в холодном поту.

– Господи! – взмолился он. – Спаси и сохрани меня от этих чудовищ!

Но слишком запоздалой была его молитва. Он сам впустил этих чудовищ в свою душу, во дворец, в Россию. И уже нет пути назад. Теперь эти чудовища сожрут, испепелят, уничтожат не только его самого, но и все, все вокруг.

Приятные хлопоты

Еще в самом разгаре была зима 1895 года, а обе столицы – Петербург и Москва – уже начали готовиться к торжественному событию – коронации нового императора.

Ники и Аликс с головой погрузились в эти приятные и волнительные хлопоты. Пришло время, и молодой император вызвал к себе во дворец графа Воронцова-Дашкова, занимавшего в то время должность министра императорского двора, чтобы вместе с Аликс обсудить с ним детали предстоящей церемонии коронации.

После продолжительного разговора граф вышел из царского кабинета, расплывшись в счастливой и гордой улыбке.

– Можете поздравить меня, господа! – бросил он торчавшим в приемной министрам. – Государь император оказал мне великую честь, он доверил мне быть распорядителем его высочайшей коронации, которая по традиции будет проходить в Москве.

На следующий же день в звании верховного церемониймейстера Ники утвердил князя Долгорукого, а верховным маршалом церемонии назначил графа Палена. И закрутилась-завертелась предкоронационная кутерьма! Совещание за совещанием, назначение за назначением, распоряжение за распоряжением… А уж сколько идей-то, порой самых фантастических и даже бредовых, наволокли ему верноподданные!

Аликс хотела, чтоб по масштабу и пышности предстоящая коронация затмила все прежние. А к этому времени уже все поняли, что теперь ее слово – закон для молодого императора и, вероятно, скоро будет для всей страны.

К концу зимы был сформирован и приступил к усиленной муштре коронационный войсковой отряд, а точнее, целая армия, состоящая из восьмидесяти двух батальонов, тридцати шести эскадронов, девяти сотен и двадцати восьми батарей под командованием Никиного дядюшки великого князя Владимира Александровича. Под его началом в связи с коронацией даже был образован особый штаб во главе с генерал-лейтенантом Бобриковым.

К весне в эту суету включилась и Москва. Здесь всем заправлял другой дядя Ники, великий князь Сергей Александрович. Он втайне недолюбливал своего недалекого племянничка и, как и маменька, вдовствующая императрица, считал, что не по Сеньке шапка, но куда денешься, должность обязывает…

– Что ж, Мария Федоровна, деваться некуда, будем встречать высоких гостей. Уж не ударим в грязь-то лицом! Старушка Москва – город гостеприимный, хлебосольный. И… терпеливый. Много чего на своем веку повидал. Вытерпит и это.

И началось! Москва вскипела и взбурлила. Шутка ли, к приезду нового императора она должна была блистать и благоухать, но сделать это было довольно трудно. Москвичи никогда не любили ни особого порядка, ни особой чистоты.

«Да и черт с ними, с зачуханными окраинами! Главное – чтоб центральные площади и улицы были вылизаны, выкрашены и украшены, как подобает в таком случае», – мудро решил градоначальник.

И вот все забегали, засуетились в предпраздничном деловом экстазе. Рабочие ремонтировали и красили фасады домов, торгаши драили и обновляли витрины и вывески своих магазинов. С улиц убирали слежавшийся за годы мусор, перекладывали выбитые лошадиными копытами мостовые, разгоняли нищих и бродяг…

Генерал-губернатор не брезговал, частенько сам по старинке, не на моторе, а в коляске объезжал центральные площади и улицы Первопрестольной, лично проверяя, как идут работы.

Время от времени он заставлял кучера останавливать лошадей, выходил из коляски и, не снимая белых перчаток, тыкал пальцем в неубранную витрину, кучу мусора или конского навоза, едва слышно и оттого еще более зловеще произносил одну и ту же фразу:

– Эт-то что? Почему? Кто ответственен?! Убрать немедля!

И застигнутые врасплох виновники беспорядка трепетали, исходя потом, несмотря на апрельский холодок, и едва не падая ниц перед великим и всемогущим дядюшкой.

– Не серчайте, ваше высокоблагородие… Простите великодушно, виноваты-с… Сей секунд все исправим… – в смятении и страхе лепетали они.

– Смотрите у меня, шельмы! Вы меня знаете, церемониться не стану, сгною заживо, сучье племя!..

И провинившиеся знали – не обманет, сгноит, если что. И потому крутились еще шибче, еще проворней и усердней. Не дай бог, и вдругорядь найдет князь к чему прицепиться. Тогда уж точно беды не миновать.

Однако, как и следовало ожидать, все обошлось, все сладилось, все уложились в положенный срок. И вот уж затрепетали флагами и Красная площадь, и Манеж, и Тверская улица, и двуглавый орел распростер свои золоченые крылья над самыми высокими, красивыми и богатыми хоромами Белокаменной. Через улицы перекинулись живописные, изумительной красоты арки, украшенные пестрыми искусственными цветами и разноцветными лентами. И все как-то разом праздно высыпали на улицы, разодетые, улыбчивые, без конца обсуждая предстоящие торжества, стараясь быть на виду, выразить верноподданнические чувства и переходящую в восторг радость по поводу – вот-вот, уже со дня на день! – прибытия царской четы.

По преобразившимся до неузнаваемости улицам молодцевато гарцевали уже стянутые в Москву гвардейцы. А по темным дворам и подворотням шныряли полицейские ищейки, выискивая, выслеживая подозрительных людишек, потенциальных террористов-бомбистов, всегда готовых нагадить на праздничный стол. Надо ж заранее избавиться от всей этой нечисти, упрятать нелюдей за решетку или выслать подальше от Москвы, чтоб не доводить дела до греха.

Вот уж и май наступил. Давно стаял, изошел веселыми ручейками серый от грязи и городской копоти снег. Засветилась живыми, свежими весенними красками Москва предпраздничная. Нежно-нежно зазеленели потянувшейся к солнцу робкой листвой деревья и кусты на бульварах и скверах. Лица людей засветились загадочными полуулыбками – то ли в предожидании уже близкого лета, то ли в предвкушении всенародного празднества. Как же, вся питерская знать во главе с самим юным батюшкой царем и царицею пожалуют к ним в первопрестольную! Авось посчастливится хоть одним глазком увидеть их, блистающих в злате и серебре, излучающих семицветные радуги драгоценными каменьями.

Почитай, весь май будет пить да гулять вместе с сильными мира сего московский, да и не только московский, а съехавшийся по такому редкому поводу русский и нерусский люд за большим и почти что одним со знатью столом. Не суть, что одни пируют во дворцах, а другие в халупах да кабаках, праздник-то общий – один на всех, так же, как и сам батюшка-царь.

– Не важно, что царицка-то подкачала, немчура неумытая, по-русски ни словечка не понимающая, зато сам-то каков – молодой, статный да гладкий! – рассуждали в кабаке меж собой два оборванца с Хитровки.

– Да уж, одни евоные усы с бородкою холеной чего стоють!

– А царицка-то что ж, ее дело муженька свово ублажать да детишек рожать. Для этого, окромя любви да круглой жопы, ничего и не надобно.

– И то верно. А язык-то ей наш зачем знать! Не с тобой же, дураком, лясы точить! Во дворцах-то оне, все одно, на своем хранцузском с утра до вечера лопочуть.

– Вот-вот, я и говорю, оттого никогда не понять им русской душеньки – потому как не наши оне, не здешние.

– Да уж, не зря говорять, до Бога высоко, а до царя далеко. Тольки вот я так себе думаю: чем дальше-то оно, для нас с тобой – лучше, спокойней. Ведь мы с тобою, Кузьма, люди вольные, к хомуту непривычные. Это енералам да министрам без хомута жисти нет, он их и кормить. А нас-то в германскую повозку не запрягешь!

– Твоя правда, Иван, твоя правда… А ты мне вот что еще растолкуй. Слыхал я, что из Питера в Москву поезд с подарками отправили. Подарки енти будто для простого люда, чтоб, значить, порадовался народ в день коронации за Николку-то нынешнего. Да еще, людишки сказывають, вместе с подарками деньги будут раздавать, за здорово живешь, таким вот босякам, как мы с тобой, чтоб выпить могли чарку-другую за здоровье помазанника.

Так скажи мне на милость, правда это али вруть люди? Чтой-то мне в это не особо верится. Думаю, брехня все это.

– Не, не брехня. Доподлинно знаю, на Ходынском поле подарки анпиратор с супружницей своей собственноручно будет раздавать. И по золотому пятерику – кажному в руки. Так-то, брат, – убедительно заявил Иван.

– Вот те раз! Неужто по пятерику? А я-то, темнота, про то ничего не знаю и не ведаю! – загорелся Кузьма. – Это ж какие деньжищи!

– Вот ты мне еще стопарик налей, так я тебе много чего полезного расскажу.

– Да пей, я не жадный! Когда ж это будеть-то, когда за подарками нам с тобой собираться? Кабы не прозевать. Надо ж места загодя получше занять. Я думаю, народу на дармовщинку соберется тьма-тьмущая.

– Аккурат в субботу, кажись. А вот число… Что-то запамятовал, – закатив под лоб уже изрядно залитые водкой глаза и загибая пальцы один за другим, забормотал Иван.