Книга: Царство Агамемнона - Владимир Шаров

Нынче говорят, все сюжеты перебраны, и для литературы все разнообразие свелось к вопросу «как?». Вот и приходится подбирать неожиданный ракурс, чтоб с него деревья по-прежнему выглядели большими.

У Шарова такой взгляд есть – сектантский.

Там, где бежит у иного автора магистральной дорогой гладкая история, у Шарова всегда окольные пути да буераки. Вот и здесь такая же беда. У соцреалистов СССР – гудение пятилеток, строительство новой жизни, у борцов с режимом – зоны да страдания, а в «Царстве Агамемнона» - углы да квартиры, тишь архивов, нежный стрекот секретарской машинки в допросной комнате, чаи с вареньем в ординаторской – и сказка для добра молодца, как Бога искали, землю от бесов спасали в Стране Советов.

Упаковано все это в вековую хронику случайного семейства, укутано коспирологическими тенетами, а суть, как всегда, глубокая, религиозно-философская, с литературным отливом, роман-то ведь не абы какой, интеллектуальный.

Автор Шаров был дотошный, обстоятельный, а потому жизнь семейства Жестовских-Телегиных описал от начала и до конца. Не забыты знакомые, приятели и прочие людишки повлиявшие на их судьбу. Название как бы намекает на связь с известной древнегреческой фамилией. Но ассоциации, скажем прямо, слабенькие. С таким же успехом каждого из нас можно назвать Адамом или Евой. Увидеть абы какой, евангельский или мифологический сюжет в нашей грешной жизни. Жестовского с Агамемноном роднит лишь некое мифическое могущество. Жена его первая и потом последняя, «якутяночка моя» до Клитемнестры как-то не дотягивает. Да и в дочке Гале может и есть какое-нибудь электричество, но от Электры лишь одно прозвище осталось.

Семейная жизнь здесь конечно путаная, люди-то ведь не последние, сходятся да расходятся, живут втроем и более, был инцест или не был, пойди, разбери, а для клубнички добавлено, мы – советские, античных не хуже.

Секса мало, ну да главное тут ведь подкрасить слегка, потому что центральное в книге не мысль семейная, а оригинальный и туманный, других не держим, философский задел.

Кто-то пишет, что «Царство Агамемнона» про Россию, кто-то, что про смысл жизни. Я скажу иначе: она не о смысле, о помыслах. Сектантство русской интеллигенции - вот о чем книга. Ну и тут все приложено как положено – свое богословие, своя служба, свои самозванцы, Иваны-царевичи.

Читателя ждет непростое испытание – 600 страниц махрового, заливистого троллинга.

Выше было сказано, что книжка вновь вся сложена из архивных записей. Да ведь не простых, а следственных. Стало быть, кружиться будем хороводом вокруг репрессий, запечатленных, правда, не в лагерном быте, а в свидетельских показаниях. Куда без них? Весь XX век по Шарову в России сидели и писали, писали и сидели, иногда, совмещая приятное с полезным. Из этого, как принято говорить, экзистенциального опыта и родился не только великий могучий русский язык, как считает Жестовский, но и гомункул нового пошиба, главная фишка романа – помесь бесовского коммунизма со светлой христовой вестью.

Идея тут старая, но ходовая, ремикс деизма, – Бог не то, чтобы умер, а как-то отпал от мира, отвернулся от нас (подобная мысль встречалась у Ричарда Руссо в «Эмпайр Фоллз» - что Богу, как и детству, теперь, вряд ли позвонишь). Но человек ведь такая скотина, что к Богу все равно тянется. Как удовлетворить внутреннее чаяние масс, когда кругом шастают черные воронки, а церковь не пользуется популярностью в связи с утратой доверия? Общность церковную, нестойкую в новом интеллигентском религиозном сознании сменяет костяк государственный, прочный, оттого и непорочный, качество гарантированное Богом. Литургия, общее дело, иначе говоря, перемещается в виду этого из области мистической и интимной в сферу публичную и политическую. Кабинеты лубянские и прочие гэбэшные будочки и окошечки превращаются в исповедальни, а доносы, они же чистосердечные признания, - в исповеди. Губят чекисты виноватых без вины, умножая сонмы защитников земли Русской на небесах (какие ж праведники без прощения). И выходит, что репрессии – ловушка богопромыслительная, ГУЛАГ – врата в рай. И Сталин-избавитель по наущению последних богостроителей-искателей творит благое антибесовское дело.

Тут бы впаять Шарову за оскорбление чувств верующих. Но ведь он не прост. Посвятив почти весь роман подробному описанию размышлений о литургии в век сатаны, свершающейся в системе НКВД-ОГПУ-МГБ, писатель благоразумно приходит на последних страницах к душеспасительным выводам, к вполне подцензурной морали своей толстотомной басни – много помыслов, много хотелок, много нетерпения, путь же в Царство Божие идет неспешно, неведомыми путями, и приблизить Рай на земле доносами да жертвами – идея странная и зловредная. Короче говоря, эволюция лучше революции, а быть богатым и здоровым лучше, чем бедным и больным. Ради подобных тощих мыслительных абстракций и читать столь объемную книгу не стоило, слишком уж они очевидны.

Есть в этой диспропорции нечто несуразное, охватывает скорбь по низкому проценту КПД. Строить Вавилонскую башню словесный кирпичик за кирпичиком, чтоб потом дать понять: все, что вы до этого прочли, ребята, было ошибкой, опасным заблуждением. Меж тем, для идеологически неподкованного читателя ничто такой конец не обещало. Читали и верили: сейчас поплывет краснознаменный корабль – алые паруса Жестовского, Сметонина, Мясникова и прочих прямо в райские кущи, и в небесном следственном комитете всех простят и реабилитируют, как всегда посмертно, по-другому ведь не бывает.

Есть, конечно, в таком резком повороте и нечто русское: мы так два раза страну развалили (тысячелетнюю Россию, пятилеточную Капээсэсию).

Но с точки зрения читателя остаются вопросы: к чему было все это многостраничное блуждание в потемках следственных томов? Нельзя ли было дать свет истины не разом в святоотеческом наставлении, а потихоньку, лучиками через весь текст, наращивая до ослепляющего апофеоза? Иные ведь не дочитают весь текст и закроют книгу в искреннем убеждении, что всякое убийство от власти есть дело праведное, а донос – богоугодное, что покаяние началось не с фильма Тенгиза Абуладзе, а с шахтинского дела, с показательных процессов, когда народ понял: вот она тепленькая пошла – «я и убил!»

Весь основной текст романа – искажение христианского богословия, последовательное, упоенное в духе страсти к разрушению. А в конце – раз, словно хрущевский доклад на партсъезде: ошибались, не заметили, был культ, что тут говорить, продолжаем нашу работу.

Грех расписан до деталей, все нюансы, а трезвление неинтересно («я вот тут подумал, брат, душа Тряпичкин!» - и на этом все).

Конечно, право автора выбирать, что писать, однако со стороны простому обывателю видится в этом истинная направленность авторского интереса. Тянет Шарова ко всему больному, нездоровому.

Последнее ложится, тем не менее, в общий тренд «извращенные люди в извращенных обстоятельствах». Однако и сам роман Шарова словно и не роман. Вместо буйных полотен вымышленной жизни с ветрами революции и холодами ГУЛАГа, какая-то мимикрия под нон-фикшн: тут записи бесед, здесь протоколы допросов, статьи научные, статьи газетные, пересказы пересказов. Наваял бы автор трактат, да вот слаб, любит врать, фантазировать. И пошла писать губерния про монахинь, взошедших на престол под именем Николая II (это уже после революции), про страшного старого большевика Мясникова, которого если не сломать на допросе, так рухнет вся Советская держава, а Сталину народ верить перестанет и враг рода человеческого восторжествует в итоге.

Вот из этой странности – фантазия плюс нон-фикшн, получаются вместо героев одни фамилии, напротив каждой из которых подписано даже не как думал и что думал, а что считал. Как графа в анкете – убеждения монархические, судимостей четыре, с органами следствия сотрудничаю не впервые, имею печатные работы и рукописный роман.

Как раз о романе. Принципиальная нехудожественность, безразличность к так называемой живой жизни запечатлена не только в тексте Шарова, но и в том, как построен одноименный роман его героя Жестовского – сплошь переложение жизненных событий без малейшего художественного расширения в сторону психологии или какой-нибудь завалящей поэзии.

В целом же мыслей в «Царстве Агамемнона» негусто, если изложить всю новолитургическую концепцию Жестовского прямо и концентрировано, хватит ее на страничку другую от силы. Но кратким Шаров никогда не был. Повторами и самоповторами накручивает он словесную плоть на хилый остов сенсационной литургики. Тут деранет про благородного Смердякова и сектантов, и про книжку, которую все надо дописать и сохранить, потому что это бомба для потомков из «Возвращения в Египет». Здесь громадными петлями-лупами повторит сказанное на сотой странице, а потом на трехсотой, и еще переложит так и эдак не менее двух-трех раз далее. Что тут? Кто его знает. Не то психологические проблемы, не то педагогический традиционализм (повторенье – мать ученья).

При этом, «Царство Агамемнона» - старая до дыр затасканная бульварная литература, с налетом дешевой сенсационности и скандальности. Все здесь просто кричит о второсортности. И религиозно-философские зияющие высоты. И попсовая, до тошноты обрыдлая мысль семейная с запутанными лично-постельными отношениями, романтикой гимназической любви и великосоветского бытового разврата. И малюсенькое пространство романа, в котором все герои друг друга знают и все, в конечном счете, хоть как-то друг с другом связаны, в результате чего одна шестая часть земли ужимается до коммунальной квартиры, где в дальней комнате обитает никем не виданный товарищ Сталин, в соседней какой-нибудь Вышинский и великий князь Михаил.

Но раздражает в итоге даже не это, а два принципиальных момента, угадываемых за громадьем слов. Шаров последовательно разрушает рациональное трезвое отношение к действительности. В романе его куча слов о Боге, о религии и истине, но ничего о совести, чувстве и морали. Увлекшись описанием сна разума сектантов-интеллигентов, Шаров совершил адову работу не только с точки зрения объема, но и в целом по результатам.

Итак, произведение Шарова – это круги на воде, роман в романе и еще раз в романе. Повествование ведется от примерно современного нам рассказчика Глеба, который пересказывает историю, услышанную им от Галины Николаевны (Электры), а также материалы архивов Лубянки, их уже Глеб разбирает сам. Все это касается рукописи романа Николая Жестовского (отца Электры), который был написан в советские годы и погубил много людей с ней связанных. Рукопись Жестовского называется так же как роман Шарова, и при этом является отсылкой к Достоевскому. В «Царстве» много от процесса написания романа, много шуршащих страниц, пыльных архивов, дневников, писем, заметок на полях. Но еще больше в нем семейных историй из уст в уста, переданных в бесконечных монологах за чаем в ординаторской. Николай Жестовский - собирательной образ России начала века. Он монах и философ, авантюрист и секретный агент. Его роман это фельетон и житие одновременно. Бомба похлеще «Мастера и Маргариты», хотя сравнение сомнительное. В отличие от романа Достоевского, «Царство» разбавляет не детективная история, а любовный роман с пятью участниками и тремя любовными линиями. Мелковата затравка, но, как говорится в романе, одной философией сыт не будешь.

Подано все прекрасно. Мысли мне не очень близкие, но было интересно посмотреть, как преломляются событийя под другим углом зрения, хотя автор не дает никаких ключей, и читая его, кажется, что выйти за пределы круга нельзя, а мы в нем варимся еще со времен Христа.

И в этой нашей правоте оказался такой соблазн, что не удержались, впали в ересь. Как и другие еретики, решили, что в Писании одно – слова Бога, а другое люди от себя добавили, и то, другое, нам не указ. И вот, вспомнив про пустыню Фаран, испугались, что еще сорок лет придется блуждать туда-сюда по Синаю, засуетились, заспешили.

Принялись пятилетки в три года выполнять, стахановцами и гагановцами заделались. Такой ход набрали, что и не остановить. А Земля обетованная – будто мираж в пустыне: чем быстрее мы к ней бежали, тем быстрее она удалялась. Мы же сказали себе, что, как и при горе Синай, беда в отступниках и отщепенцах, в изменниках, предателях, пораженцах и саботажниках, которые что есть силы нас тормозят, хотят, чтобы мы и дальше мучились, гибли без воды в песках. Что было делать? Пришлось взять в руки меч и начать лить кровь. И столько мы ее налили, что побарахтались, побарахтались – и сами на дно пошли.

В этой прелести, что я, что другие прожили почти век.

Вот она - шаровская история России! Этими вероучительными строками заканчивается роман. Такой добрый, положительный человек пять лет писал его, а через пару десятков дней после его выхода в свет человека не стало... будем рассматривать "Царство Агамемнона" как божий знак приглашения сильного писателя в свой, иной мир, где особое осмысление канонной классики является базовой для постижения чего-то нового, парадоксального, виртуально-тактильного, ни на что не похожего мира, где советская история смешивается с альтернативной историей с неявным возращением к библейству, Египту, с возвращением к тому же самому гротескному Лазарю.

Очень сложная книга, очень-очень сложная, хотя структурно, казалось бы, все очень просто! Даже здесь встречаешь знаменитый принцип Парето 80/20. Восемьдесят процентов книги мы сидим вместе с рассказчиком Глебом за чашкой чая и слушаем односторонний рассказ одного из главных героев. Это - бесконечные монологи! Да, да - именно монологи, нам (вместе с Глебом) не положено вставлять реплики, реагировать на слова, кивать, не соглашаться, мы должны безмолвно слушать рассказ и внимать вне зависимости, рассказывается ли правда или нет. Двадцать процентов книги мы читаем документы из потаенных архивов ФСБ, которые рассказывают о другой стороне той же самой истории. Глеб их находит и переправляет их содержание нам, вставляя только минимальные ремарки.

Что это за подход? Я в недоумении. Это мое первое знакомство с автором, известные критики говорят, что автор полностью остался верен себе и в "Царстве", что же это за стиль, какой-то новый суперособый постмодернизм? Для меня такой подход оказался неимоверно сложен. В монологах тоже имеются постоянные переходы во временных интервалах, сюжет развивается в головах читателей нелинейно, связывать воедино нити повествования сложно.

Героев романа оказалось не так много, все дело крутится вокруг буквально нескольких персонажей Николай Жестковский - пророк №1, написавший роман "в стол" о советской власти и судьбе его семьи в это непростое время, Галина Николаевна, которую называют лучше Электрой, энергичную дочь, из уст которой мы в основном и узнаем об истории романа, повторяющий аллегорически и философски повторяющие "Братьев Карамазовых". Глеб пытается найти оригинал романа (который, кстати, и называется "Царство Агамемнона"), пять экземпляров Электра напечатала на машинке, но где же они? В историю вклиниваются другие герои Телегин, Масляков, жена Николая - "якутка". Бесконечные встречи-чаепития, перемещение действий - Москва, Магадан, Ухта, туда-сюда, снова лагерь, Каргополь, Москва, Воронеж, снова Воркута... и снова бесконечные монологи... з чаем.

Его мне надо было бы целый вагон выпить, чтобы до конца понять суть романа и все его многоходовки, ну нет у меня такого вагона. Что говорить, если даже Дмитрий Быков сказал:

Я тоже не могу поймать фишку, я не знаю, что хотел сказать этим романом Шаров, и почему это «Царство Агамемнона». Я ее читал и буду еще перечитывать. Просто там столько рассыпано великолепных ходов, идей – чего стоит эта идея с открытками с мостами – блистательно! Страшно, увлекательно, вообще, такая увлекательная книга! Мне придется, наверное, перечитать раз пять или шесть, для того, чтобы все понять. Он, собственно, пять лет ее писал, и она заслуживает внимания.

Вот так, ребята, скажу главное - сложно, есть много тяжелых неприемлемых для сознания моментов, но эти фантазии автора все же написаны правдиво. Одно могу я пока точно сказать, "Царство Агамемнона" - это роман о судьбе России через призму длинной истории одной необычной семьи и всех перипитий, через которые они прошли, начиная с революции и заканчивая брежневским закатом. Человек может размышлять о судьбе своей страны, если он понимает ее исторический контекст, это восприятие и приходит самостоятельно в том числе и через вот такие, царственные романы.