Текст книги "Брат мой названый"

Смотрим. Аккуратными узкими буквами – И. Шипов. А может, Шилов.

– Стало быть…

– Стало быть, Миша, эти рубли ещё не существуют и неизвестно когда появятся.

– Как неизвестно? Когда этот Шипов или Шилов станет управляющим Госбанка.

– А когда это будет?

– Он поди и сам не знает.

Ника ещё раз внимательно рассматривает рубли:

– Да, смотри. В номере должно быть две буквы и шесть цифр, а здесь у всех только три цифры.

– Может, потом что-то поменялось?

– Вот именно. Так что сейчас ими расплачиваться рискованно. Конечно, если хорошенько помять и замусолить, на рынке возьмут, не заметят. Их у нас всего-то шесть штук. В разные дни в разных местах – не страшно. Но если что – никто не поймёт, откуда эти рубли взялись.

– А остальные?

– А остальные убери подальше да поглубже. Если до этого Шилова или Шипова здесь доживём – пригодятся.

– Ты тогда уже взрослым будешь, университет впереди, а к двенадцатому году наверняка окончишь. Там и потратим.

– Как взрослым? Я не хочу…

– Не понял. Тебе объяснять, что любой ребёнок…

– Какой ребёнок! Это ты не понял! Я хочу быть взрослым там, дома, а не здесь! У меня был свой мир, своя жизнь! Мама, папа, друзья! Когда я сюда попал … я как игру … как путешествие … как приключение! А сейчас!.. Кто меня сюда закинул?!

Речь его превращается в бессвязные выкрики, голос становится неустойчивым, сбиваясь то на полудетский фальцет, то на что-то взрослеющее, на глазах появляются слёзы. Кажется, он вот-вот бросится на меня с кулаками.

Я хватаю его за руки, однако выкрики и слёзы продолжаются.

– Ника, что ты, успокойся. Мы братья, я с тобой, и у нас есть будущее. Наше будущее! Мы вернёмся! Обещаю тебе!

– О-бе-ща-ешь? К-как?

– Сам пока не знаю. Но нам надо быть вместе.

Ника начинает приходить в себя:

– Давай будем рядом. Мне так было плохо весь год.

– А как же Стёпка, гимназия…

– Это да, но всё не то. Какая-то непонятно чья игра. И Стёпка, и Лукерья Матвеевна, и Бартошевский, и все остальные, и гимназия, и весь город – часть этой игры. Играть нравится, всё вроде бы хорошо, но всё равно хочу кликнуть выход – и не могу найти.

– Значит, будем искать вместе.

Глава 9

После встречи с Лапёновым у меня как-то вдруг пропадает желание бродить по городу. Почему – понимаю не сразу. Но что-то меня останавливает. Не то чтобы я все улицы прошёл и всё увидел, хотя в какой-то мере это, может быть, и так. Я знаю, конечно, что в конце девятнадцатого века город можно было за полчаса пройти вдоль Волги. Это через сто лет и за день с трудом, даже если сил хватит.

Однако по небольшому городу тоже можно бродить сколь угодно много, каждый раз что-то открывая для себя. Тем более это касается моего родного города, в котором много лет сквозь новопостроенное проявлялось что-то старое, даже давно снесённое, а сейчас волею судьбы сквозь старое, которое далеко ещё не старое, вижу то, что кроме меня здесь никто видеть не может. Разве что Ника, но о городе мы особо не говорим.

Случайно замечаю, что Ника ходит без наушника:

– Что, брат названый, битлы надоели? Так закинь другое. Что, кстати, здесь слушают? Шаляпина с Собиновым?

– Миша, здесь только граммофоны и то ещё мало у кого. Спасибо за шутку, но…

Не подхватывает паренёк мой тон. Даже на фамилии не реагирует, хотя вряд ли их слышал – там уж точно нет, да, наверное, и здесь.

– Что но?

– Тоскливо всё это слушать. Даже забойное – а тоскливо.

– Ностальгия?

– Что-то вроде. Понимаешь, когда слушаю, всё больше кажется, что пытаюсь сидеть на двух стульях.

– И что в этом плохого?

– Да стулья-то вроде как в театре, с подлокотником между ними. И выбора, на каком сидеть, нет. А в тот день, когда мы встретились, решил послушать музыку в последний раз – и всё, больше не заряжать и постараться всё это забыть. Просто устал от раздвоения.

– А впереди лето в деревне, и прошлое будущее начнёт понемногу забываться?

– Может, так было бы лучше, но не получится. Иногда жалею, что при переходе сюда мозги прежними остались. Представь себе, что кто-то очень мудрый позаботился бы в этом направлении, убрал всё лишнее из головы – так легко было бы.

Непонятно, он шутит или нет. Мысль вроде логичная, но в голосе что-то проскальзывает. Я меняю тон.

– Но это мысль труса, который боится обстоятельств. Согласен, здесь нет того комфорта…

– Да причём здесь это! В прошлом году я через неделю забыл, что где-то есть телик, комп, ванна с горячей водой и вся прочая ерунда. Тем более что охи и вздохи по этому поводу абсолютно бессмысленны.

– А домой всё равно хочется?

– А тебе нет? Что нас с тобой с эти миром связывает?

– Меня практически ничего, а тебя за год уже кое-что. И чем дальше, тем больше. И в какой-то момент мы встанем перед выбором: то ли пускать корни здесь, то ли, как говорилось в старом романе, ждать и надеяться.

– Но разве от нас зависит, здесь или туда?

– Вряд ли. Сюда мы попали не по своей воле, так почему обратный путь должен быть другим?

Остающиеся до нашего отъезда в деревню дни большею частью провожу дома, лишь изредка выходя на набережную. Раза два встречаю старичка-словесника Александра Павловича, мы мило раскланиваемся. При второй встрече он, предварительно осведомившись, не спешу ли я, заговаривает о современной литературе. Он весь в Тургеневе, Некрасове, Гончарове, Островском. Но их уже нет, а нынешние…

Я вежливо напоминаю о графе Толстом, на что мой собеседник отвечает, что Лев Николаевич из того поколения, из которого они, пожалуй, только вдвоём и остались, а под нынешними он понимает тех, кому лет тридцать-сорок. Разве что Гаршин, который так и не успел написать ничего крупного, Чехов, Короленко… Помолчав, добавляет Горького. Рассказы и небольшие повести у них интересны и даже талантливы, но до больших русских романов им далеко, если вообще хватит сил на них. Появились какие-то символисты, совершенно непонятные, хотя молодёжи нравятся.

Александра Павловича слушать интересно, поэтому я больше молчу и только иногда поддакиваю, как бы соглашаясь. Просто боюсь заговорить о ком-нибудь, кто по малолетству ещё ничего не сочинил, или о ещё ненаписанных произведениях тех, кто уже пишет. Единственно вспоминаю, что где-то через год должен выйти последний роман Толстого «Воскресение», потому вполне уверенно говорю, что Лев Николаевич его дописывает. Оказалось, Александр Павлович об этом романе слышал и ждёт его с нетерпением.

На другой день иду в сторону песков и дальше до верхних грузовых пристаней. Место совершенно не прогулочное. Грузчики сноровисто бегают по мосткам с тачками или носят на себе – где как. Если бы берег был высокий и посмотреть сверху, скорее всего пришло бы в голову сравнение с муравьями. Поскольку же берег в этом месте низкий, быстро замечаю сначала косые, а потом и откровенно неприязненные взгляды. И действительно – чего припёрся, не кино, люди работают, а ты под ногами вертишься. Не кино – это у меня в голове, а остальное и так понятно.

По дороге попадается трактир. Захожу, спрашиваю мурцовку. Название сего блюда знаю, даже рецепт от деда в детстве слышал, но пробовать не приходилось. Самому приготовить – и в мыслях не было. Обо всём этом в трактире рассказывать, понятно, не стал.

Меня сразу на смех поднимают – вроде прилично выглядит, а мурцовки хочет! Не делают такого здесь, а коли попробовать хочешь, так иди на берег. Крючники там её сами себе готовят и сразу едят.

Действительно, не сообразил. Еда самых откровенных бедняков, которым даже в трактире делать нечего. А для меня получается вроде как экзотика.

И чего по пристаням да пескам шляется, бездельник (это я сам себя так), турист из двадцать первого века. Примите, покажите, расскажите, ещё и мурцовку хочет продегустировать!

Ладно, домой вернусь – сделаю, благо большого кулинарного ума не надо. А здесь – может, в ресторан на бульваре заглянуть? Какой-нибудь джентльменско-купеческий набор заказать? Осетрину там, икру с блинами? И в дополнение ко всему канкан на сцене. Как в примитивном кино из старой жизни, когда трудовой народ спину гнёт, а проклятые буржуи да помещики развлекаются. Но сначала надо на такой вечер как-то разжиться. Если к Пийру зайти не на что, так туда тем более. Джекова катенька не помощница, от петеньки проку не больше. И в шальном варианте им взяться неоткуда. Толстых потерянных бумажников тоже не видно. Подработать где (и где, кстати? и кем-чем?) – так заработанное посильно-непосильным трудом проматывать впустую просто глупо. В своём времени деньгами особо не сорил, так здесь что выпендриваться? Впрочем, судя по количеству достойных злачных мест, коих раз-два и обчёлся, развлекаются очень-таки немногие. Народ здешний всё больше делом занят. О крючниках и говорить нечего.

А может, день-другой всё это на своей шкуре испытать? А что, поискать у Лукерьи Матвеевны робу какую и завтра с утра пораньше сюда. Наняться на общих правах (а как ещё?), до вечера спину поломить и на эту самую мурцовку да на водку заработать. На вечер с канканом вряд ли получится. Скучно с этими мешками точно не будет!

Но я же не Гиляровский! Он-то силач был, а меня хватит на каких-нибудь полчаса, и то если. А дальше что? Умереть, конечно, не умру. По крайней мере в первый день.

Тут я понимаю, что это просто блажь в голову пришла. Бывает. Сразу на дальнем плане проскакивает мысль – а если нужда заставит? Я же здесь никто. Вот прижмёт, что только пристани эти и останутся, – что тогда? Мурцовкой перебиваться? Всё же буду надеяться, что до такого не дойдёт…

Тем же путём возвращаюсь к бирже, в более привычную обстановку. Перебираюсь на знакомом уже пароме за Волгу, прогуливаюсь по дачным Ершам, мимо михалковского имения выхожу на Шексну, иду по берегу и через час переправляюсь в Абакумово. Оказывается, это целый город чуть ли не с наше Пошехонье. Чистый, аккуратный. Несколько заводов – и кому это всё мешало?

Последний учебный день. С экзамена Ника приходит вполне довольным. Никаких переэкзаменовок, все оценки выше средних. Мы с Лукерьей Матвеевной его ждали. Ей он весь год вроде внука, и им обоим это нравится.

Договариваемся наутро отправиться в деревню. Пойдём пешком – всего-то вёрст двадцать – двадцать пять. Даже если не с самого утра, не спеша и с перерывами, к вечеру с большим запасом доберёмся. Не то чтобы денег не было или из желания сэкономить – просто хочется знакомые деревни посмотреть. Не из автобусного окна. В большей степени хочется, конечно, мне, но Ника этой идеей загорается быстро. Он выйдет из города как положено, в мундире, потом переоденется и пойдёт вполне себе деревенским пареньком, а перед самой деревней вновь наденет мундир и войдёт с почётом. Мундир трепать не хочет. Что ж, его дело, хотя за лето он из этого мундира может и вырасти. Ладно, к осени видно будет.

С Казанского выходим на понтонный мост, потом через железнодорожные пути ориентиром на колокольню, поскольку Зачерёмушье в нынешнем виде совершенно не знаю. Это может быть только Покровская церковь, которую я видел на старых фотографиях. Она и есть. Элегантная, пожалуй что так. И ещё какое-то непривычное сочетание основательности и возвышенности. Останавливаемся. Смотрю вверх.

– Впервые вижу – куполов да луковиц чуть ли не десяток. Много. Ты бывал здесь?

– Как-то не случилось, да и слышал, вечером здесь небезопасно… А луковицы – это как?

Объясняю. Ника немного удивляется:

– Откуда знаешь, ты вроде в этом не очень…

– Да ещё в университете в голову пришло – мимо церквей хожу часто, а почему они так построены, и понятия не имею. Пришлось пару-тройку книжек в руки взять… Так что кое-что знаю.

– Так может, экскурсии водить будешь?..

– Разве что для пришельцев из будущего. Недорого возьму. Только заявочку за неделю оставьте на сайте или позвоните. Чтоб куда не уехал. А так – пожалуйста.

Ника смеётся. Видимо, настроение с утра вполне себе, и прошлое не напоминает.

Заворачиваем за угол и идём мимо загадочного замка дурдинской «Богемiи» в Мареевскую слободу, затем дальше по тракту. Именно по нему год назад Ника не доехал до мышиного музея. А от тракта до деревни всего час пешком хоть в каком веке.

За Хвощёвкой Ника переодевается, складывает мундир в мешок и с видимым удовольствием и дембельским выражением лица идёт, так сказать, в неофициальном виде.

Деревянный мост через Коровку, которая здесь почему-то называется Кормицей. Название это узнаём случайно – Ника спросил у встречного мужика.

Первое время молчим. Дорога всё время туда-сюда поворачивает, что через сто лет вызовет недовольство водителей. А сейчас, как и сто лет назад, на телегах и возах просто добираются от деревни к деревне и ни о каких трассах не помышляют. Я не уверен даже, есть ли в городе хоть один автомобиль. Во всяком случае, мне не попадались.

Покровская церковь в отличие от той в городе, что с луковицами, на месте. Если уж весь двадцатый век продержалась, то сейчас в этом смысле и говорить не о чем. Минут через десять проходим Чертищево. К названию этому в нынешние благообразные времена относятся, похоже, совершенно спокойно, а лет через шестьдесят уже безбожная власть вдруг застесняется и переименует деревню в безликую Дорожную.

После Воробьёвки Ника вдруг спрашивает:

– Миша, а как у тебя было с физикой?

– В смысле?

– Понимаешь, я всё-таки пытаюсь разобраться, как мы здесь оказались. Может, какой-то физический принцип…

– Да, который ещё не открыли. Ни сейчас, ни тогда. Видишь ли, с физикой я общался довольно плотно, но моим коньком она никогда не была. Тем более физика столь обширна и пересекается со всеми науками подряд. Через семь лет Эйнштейн изложит теорию относительности и перевернёт всю физику…

– А заодно и весь мир?

– Догадливый! Но только мы с тобой здесь вне зависимости от того, кто, что и когда откроет. Это реальность. И по какому туннелю мы сюда попа…

Не договорив слово, я замолкаю и останавливаюсь. Ника смотрит на меня, на его лице появляется испуг.

– Что случилось?

Я тихо повторяю:

– По какому туннелю…

И чуть не кричу:

– Туннельный эффект!

– А что это такое?

Мы останавливаемся.

– Что такое туннель, ты знаешь. Под горами роют, потому что через них не перебраться. Во всяком случае, намного труднее.

– Но здесь всё понятно – туннель прорыли, и все им пользуются.

– Так вот что-то подобное есть и в атомной физике. Ты помнишь, как устроен атом?

– Это ядро и электроны по орбитам?

– Более чем приблизительно, но в общем что-то вроде. Так вот электроны, и не только они, обладают энергией. И вдруг такой электрон оказывается за каким-то энергетическим барьером, который теоретически он преодолеть не может – энергия мала. А он как-то преодолевает.

– А как?

– Ника, я же не физик. Так, что-то помню.

– То есть электрон, не имея сил перебраться через барьер, как-то пролезает низом.

– Ну да, через какой-нибудь энергетический туннель. Но я понятия не имею, насколько это случайно или закономерно.

– Мы-то здесь, похоже, случайно. Я случайно оказался в этой деревне, случайно заночевал, вместо того чтобы уехать последним поездом. Ты случайно на берегу засиделся…

– Потом мы случайно встретились на набережной. Н-да, закономерностей не просматривается… А туннель наш явно не энергетический. Ты что-нибудь той ночью, в церкви или по дороге, почувствовал?

– Нет, просто уснул и проснулся.

– И я тоже ничего, хотя и не спал. Так что туннель наш, похоже, временной.

– Впервые слышу о таком.

– Я тоже.

– Как это? Ты же сам о нём говоришь.

– И что с того? Смею тебя заверить, что этот эффект точно ещё не открыт. Даже в двадцать первом веке. Термин этот, правда, у кого-то из фантастов был, но нам это ничего не даёт. Вот если когда-нибудь что-то подобное откроют, потом сообразят, где и как этот туннель может возникнуть, потом научатся этим пользоваться… Это если в принципе такое возможно, а пока наши размышления вполне сказочны и годятся в лучшем случае для очередного толкиенутого сценариста.

– Так если просчитать всё это, можно опять оказаться в нужном месте и в нужное время и вернуться домой?

– Или попасть ещё куда подальше… Впрочем, если при первом переходе мы получили какую-нибудь временную метку, то при обратном, если сохранится прежний уровень временной энергии, а только знак переменится, мы должны попасть в своё время. Хм, уже стала выстраиваться теория… Вот только фундамента у неё нет. Что такое временная энергия и есть ли она вообще, а если есть, то как её просчитать, чтобы при необходимости увеличить, уменьшить или, как в нашем случае, только знак поменять… Наконец, как найти этот временной туннель и можно ли вообще вычислить место и время его появления, или это полнейшая случайность.

– Ну, так давай и займёмся всем этим, всё равно летом мозги не напрягаем…

– Спасибо тебе, конечно, за столь высокую оценку моих умственных способностей, но ты хоть сам-то понял, чем хочешь заняться?

– Так ты уже предложил направление…

– С тем же успехом я могу предложить тебе слетать на Солнце.

– Как в анекдоте – ночью полетим, когда прохладнее?

– Ну зачем так плохо обо мне думать?

– Я о тебе плохо не думаю.

– Я не об этом. Просто старые анекдоты рассказывают обычно не самые интересные собеседники, а этот действительно очень старый. По крайней мере, для меня.

– А как же тогда лететь?

– А вот как. В космос в двадцать первом веке давно уже летают, автоматы до Марса и Венеры добрались. Надо только изобрести материалы, выдерживающие солнечную температуру и давление. На поверхности всего-то шесть тысяч градусов, в недрах, правда, двадцать миллионов по Цельсию, пожарче, но теоретически в общем виде придумать всё можно. Материал какой-нибудь, чтобы при десятках миллионов градусов не плавился, и с нулевой теплопроводностью. В принципе быть такого не может? Так стеоретизировать, каким он должен быть, кристаллическая решётка или ещё что – почему нет? Да, иллюминатор сделать прозрачным – стекло какое-нибудь супергипернано под такую температуру сообразить. Но не просто прозрачным, а чтобы эту прозрачность регулировать можно было. Или экран типа солнечных очков, чтобы не ослепнуть. И для экипажа таблетки придумать, чтобы организм давление выдержал. Опять же внутри корабля должно быть уютно и нежарко. Ну там ещё чего потребуется, и лети себе на здоровье, ныряй в глубины Солнца! Видишь как просто, за пять минут всё сочинил. Что нам стоит дом построить!

– Нарисуем – будем жить?

– Точно. Правда, даже очень средний физик без особых теорий докажет полную невозможность всего этого, а человек, не отягощённый знаниями, просто покрутит пальцем у виска, и оба будут абсолютно правы. Так что все наши разговоры о временном туннеле – просто досужий трёп, и не более того.

– Значит, жить нам здесь?.. – голос Ники дрожит.

– Не знаю. Не будем загадывать.

Последний фантастический бред утомляет нас обоих, и какое-то время идём молча. Начало июня, но утро давно уже повело на жару. Редкие телеги, повозки и разного рода кибитки поднимают пыль. На спине явно чувствуется тоненький ручеёк пота. Хочется в манере двадцать первого века скинуть рубашку, подвернуть брюки и загорать, но здесь с голым торсом, похоже, не ходят. О шортах и бриджах даже говорить нечего. Все вокруг в картузах да в сапогах – и никакого летне-дачного вида. Босиком народ разве что в деревне, чтобы обувь целее была. Нике, судя по встречным, возраст вполне позволяет хотя бы снять башмаки, подвернуть штаны и идти этаким деревенским пареньком, но из солидарности со мной он этого не делает и весьма стоически переносит яркое солнце.

И тут в моей голове всплывает цепко державшая меня мысль:

– Ника, тебе фамилия Лапёнов ни о чём не говорит?

– Учатся у нас в гимназии два брата. Один на класс младше меня, другой в третьем. А что?

– А у них старший брат есть? Очень старший, разница даже больше чем у нас с тобой.

– Кажется, есть. Я их с отцом как-то видел, так он почти старик, а рядом был твоего возраста солидный господин. И все трое одинаково были со стариком почтительны. Наверное, это и был брат. А в чём всё-таки дело, ты с ним встречался?

– Понимаешь, недавно на улице при мне два каких-то приказчика поздравляли его с рождением первенца.

– А почему это тебя так затронуло?

– И сам не могу понять. В нашем времени знакомых с такой фамилией у меня точно не было. Но где-то я её встречал, где-то в городской истории…

– Может, когда в архивах копался? Попалась на глаза? Или вот у Лукерьи Матвеевны все фотографии подписаны – кто снят, в каком году. Через сто лет, может, и родственников не останется. Возьмёт кто чужой в руки фотографию, только имя прочтёт – а что за человек, и не знает.

Фотография! Точно. Как перед глазами проявляется большая семейная фотография. В креслах сидят немолодой уже благообразный господин, с поправкой на время так похожий на виденного мной, степенная жена его, сзади молодой человек с тонкими чертами, рядом девушка чуть помладше – явно сестра этого молодого человека. На коленях у женщины совсем ещё грудничок, а по правую руку её чуть ли не десяток детей по росту.

Фотография, естественно, не оригинал, репродукция в большой красивой книге. И страшная подпись, меня в своё время поразившая: семья купца Кузьмы Евстафьевича Лапёнова, расстрелянная во время красного террора в 1918 году. Потом, правда, где-то вычитал, что вроде бы не всю семью расстреляли, а меньше половины, самых старших, кто-то уцелел, а одна из младших дочек почти до конца двадцатого века дожила. Да какая разница…

Ну не могу я об этом Нике рассказывать! Не только потому, что он вдруг всё Лапёновым передаст. И дело даже не в том, поверят или нет, и тем более не в эффекте бабочки. Здесь уж его психику беречь надо!

Тут я понимаю, почему последние дни чуть ли не боялся ходить по городу. Мало ли что подобное ещё могло встретиться. Да просто идёшь по улице, видишь десятилетнего пацана и понимаешь, что через каких-нибудь два десятка лет быть ему красным или белым и убивать он будет соответственно белых или красных. А ещё через два с небольшим десятка лет его сын, если пацан этот уцелеет и семьёй обзаведётся, уйдет на куда как более страшную войну… Может, Ника действительно прав, и все те знания должны быть там? Не сообразили это силы, что нас сюда привели, не сообразили… Во многих знаниях многие печали. Или как это звучит по-церковнославянски?..

И я говорю вроде бы с облегчением:

– Пожалуй, так и есть. В архивах много чего попадается.

На полдороге решаем отдохнуть и пообедать. Так сказать, пикник на обочине.