Текст книги "США. PRO ET CONTRA. Глазами русских американцев"

Психологи настойчиво советуют использовать подвернувшийся случай. Ловите миг удачи! А неудачник пусть плачет. Лучше рискнуть, чем всю жизнь жалеть об упущенных возможностях.

Так рассуждают и так поступают удачники. Не всякий риск венчается успехом. Не каждый использованный шанс плодотворен.

Удачникам очень хорошо знакомы неудача, провал, даже крутой облом. Но они никогда не назовут свои промахи – невезением, неудачей, а только – ошибкой, просчетом, осечкой. Они нисколько не сомневаются – так уж генетически устроены, – что за ошибкой непременно привалит им удача, или – если так придется – они исключительно удачливо начнут с нуля.

Да, это особые люди – гибкие, оборотливые, маневренные в обращении с собственной судьбой. И вместо горьких сожалений в их ушах непрерывно звучит волнующая музыка удачи.

Знаете ли вы, что большинство успешных бизнесменов – бывшие провальные бизнесмены, обломившиеся не раз и не два? Кое-кто потерпел даже полный финансовый крах, но чудом (как многие считают) восстановился.

Они – не игроки, не азартники, не искушают судьбу, а крепко полагаются на свою инстинктивную прозорливость, которая, понятно, срабатывает не на все сто.

На свои неудачи или, скорее, промахи судьбы (кстати, довольно редкие) они смотрят как на необходимое зло, и не было случая (ученые проследили), чтобы коренной удачник сломился под ударами невзгод.

Оказывается, какие-то дни и месяцы благоприятны для рождения удачливых людей, в другие же сроки у везунчика нет никаких шансов появиться на свет.

Не подумайте, что наука в данном вопросе вошла в заговор с вещей колдуньей астрологией. Просто ученые установили, что определенные болезни – шизофрения, к примеру, – или даже личные свойства – такие, как неодолимая тяга к новизне, – напрямую связаны с днем рождения. Здесь не небесные светила влияют на рождение людей, а скорее тончайшие воздействия на мозг эмбриона, различные от сезона к сезону.

Действительно ли судьба зависит от срока нашего вступления в этот мир?

Ученые опросили группу британцев, считают ли они себя удачниками, а также определили у каждого основные личностные черты. И что же оказалось?

Люди обоего пола и любого возраста, рожденные между мартом и августом, считают себя удачливее, чем рожденные в холодные месяцы с сентября по февраль. Май – самый удачливый месяц.

Не факт, конечно, но если вы хотите родить счастливое, везучее дитя, попытайте удачу в августе!

Американский мандат на счастье

Поговорим о счастье. Не о личном, частном, персональном. О валовом – в охвате этноса, народа, страны.

Оказывается, счастливым может быть не только человек. Но и целая страна, весь материк и даже такая эфемерная субстанция, как время. «Мы живем в исключительно счастливое время», – говорил в конце советских 20-х советский нарком Луначарский. На что язвительный Виктор Шкловский отвечал: «Время счастливо, очевидно, само по себе, без людей».

Меня, однако, как и журнал «Тайм», посвятивший однажды этой теме целый номер, интересует звездно-полосатое счастье с американским паспортом в кармане. Среди разновидностей земной радости существует, оказывается, и специфическое американское счастье. Попробуем его определить.

Нынче, когда нация – политически и психически – расколота и разногласна по любому коренному вопросу – от Обамакера и нелегалов из Мексики до беженцев из исламских стран и даже до окраса штатов на родимой карте, – в одном американцы сходятся безоговорочно: они – счастливы.

78 процентов американцев счастливы безоглядно, пожизненно и каждодневно. Остальные тоже счастливы, но с оговорками – не каждый день и не во всю жизнь. Но навык к счастью, привычка к оптимизму, вкус к будущему присущи всей этой жизнелюбой нации.

Американцы рассматривают свое неуемное счастье как легитимный факт, как завет истории. Ведь это отцы-основатели США в Декларации независимости объявили погоню за счастьем благородной целью человека и общества.

Почти по-нашему: человек создан для счастья, как птица для полета. Но по тем временам и в той стране это была романтическая фраза. А вот американцы относятся к счастью прагматично – как к исключительно жизненной, земной цели. Предписания отцов-декларантов народ воспринял буквально – как мандат на счастье. И следует ему неукоснительно уже два столетия.

Но так ли безоблачно американское счастье? И что к нему ведет, а что уводит? Счастье самопроизвольно или вызываемо? Безусловно или относительно? И с чем его едят? И есть ли рецепты и формула счастья?

Короче, экспериментальная группа психологов и психиатров отследила, как влияют на «американское счастье» такие его старинные компоненты, как работа, брак, религия, деньги, здоровье. И пришла к неожиданным результатам.

Прежде всего, всем этим ученым в услуге у «Тайма» пришлось срочно переучиваться. Круто менять квалификацию. Они всегда имели дело с чернухой, мраком и негативом в человеке, с больной, ущербной или сломанной психикой. Цель психиатра – вывести пациента из негативного больного состояния в нейтральную норму. Или, на шкале психического здоровья, – от минус пяти до нуля. А на арго – довести психаря до чистяка, нейтрала, человека без свойств.

А есть ли более надрывный контраст, чем, скажем, клинический депрессант и жизнерадостный счастливец? Психологи признали, что их профессия была споловинена. Необходимо было выяснить, при каких условиях человеческая психика не угнетается и болеет, а – здоровеет, цветет, нирванится и кайфует. То есть исследовать весь букет положительных эмоций. Довести оценку психики от нуля до плюс пяти, до высшей точки довольства и счастья. Что к этому ведет? От чего американец счастлив?

Не от денег – это точно. Рухнул еще один американский стереотип: культ доллара, хищный меркантилизм, мечта о богатстве. «Прижизненные хлопоты по добыче деньжат», которые Борис Слуцкий не относил к жизненному опыту, американскую душу также не греют. В обойму счастья не входят. Новый американец усвоил старую истину: на деньги счастья не купишь. Кузнец доллара не кузнец своего счастья. Доллары американец припечатал иначе: деньги – это свобода. Уолл-стритские акулы резвятся в реке жизни наравне с финансовой мелюзгой. Когда основные потребности жизни удовлетворены, повышение дохода ненамного, а то и никак не повышает тонус жизни. Миллиардер ничуть не счастливее миллионера, а сводящий концы с концами середняк не чувствует себя пролетчиком, доволен жизнью и оптимист.

Ни высшее образование, ни высокий интеллект, ни блеск вундеркиндства счастью не способствуют. И даже юность – казалось бы, синоним счастья – не часто ходит к счастью в гости. Немолодые люди более в ладах с судьбой, испытывают больше довольства от жизни и реже хандрят и унывают, чем молодые. Молодежь дуется на жизнь три-четыре дня в месяц, тогда как пожилые люди (верно, из экономии) – всего два дня. Вот к ним-то, к этим пожилым, и обращено чаще всего «смеющееся лицо счастья».

И даже брак – как бы его потом ни называли: счастливый-несчастный, удачный-провальный – не увеличивает ваше счастье ни на йоту. Ни – счастье, ни – здоровье, ни – радость жизни. Все эти бесценные дары могут в браке только уменьшаться – но не возрастать. Ученые утвердили этот странный факт с несомненностью, подвергнув испытанию сотни молодоженов. В первые дни после свадьбы они испытали прилив экстрасчастья, но чуть позднее их жизнерадостность вернулась на добрачную метку. Да там и осталась. В лучшем случае. Очевидно, брак не вяжется напрямую со счастьем. Как у Мандельштама, но по другому поводу: «А счастье катится, как обруч золотой, чужую волю исполняя».

Самым лакомым блюдом на пиру жизни американцы считают не любовь, а – дружбу и семейные тесные связи, теплые сношения с детьми, приятелями, супругой, партнером по работе. Но только дружба и весь набор переживаний, с нею связанный, вызывает у американца, как некогда у древнего спартанца, счастье самой высокой пробы. Ну, а девушки? А девушки – потом.

Пушкин рекомендовал искать счастье «на проторенных дорогах». Сам он его так и не нашел. Отсюда его вывод: «На свете счастья нет, а есть покой и воля».

Здесь встает вопрос, актуальный во все времена и во всех религиях: хотел ли Бог, чтобы люди были счастливы?

Вспомним сетования несчастного Иова в одной из ранних книг Ветхого Завета. Судя по Евангелию от Луки, счастье не является оправданием земного бытия человека. И многие современные верующие, судя по их отношению, скажем, к гомосексуалам или трансвеститам, вовсе не приветствуют чужое счастье, если оно не соответствует или противоречит Божьей воле.

Однако раннехристианский культ страдания – если не в прямое подражание Христу, то из уважения к тому, что тот претерпел на кресте, – не мог оказаться особенно жизнестойким, ибо природа человека брала верх, жизнь вносила коррективы в религиозные каноны, монастырский устав не годился для мирской жизни. Если кесарю – кесарево, а Богу – Божье, то и человеку – человечье. Церковь была оставлена для воскресных служб, проповедей и исповедей, а жизнь шла своим чередом, и церковные догматы приспосабливались к ее каждодневным нуждам.

И пусть негласно, но очевидно в Америке возобладал древний принцип: не человек для субботы, а суббота для человека. Субботу в этом афоризме следует заменить на воскресенье. Так американцы теологический вопрос о счастье перевели в свою жизненную несомненность. Фактически они возжелали получить второй мандат на счастье – но уже не от государства, а от Бога.

В книге «Современное счастье» автор Дженнифер Гехт усматривает Божественный промысел в «американском счастье». Даже в книге далай-ламы, написанной вместе с Ховардом Катлером, «Искусство счастья» (бестселлер 97 недель!) отстаивается Божественное пожелание человеку счастья, хоть Будда и утверждал нечто противоположное, а именно: жизнь человека есть страдание.

Это очень по-американски: переосмыслить все теологические доктрины на свой лад и полагать, что у Бога нет занятия важней, чем устроение нашего счастья. Но эта уверенность позволяет американцу крепче стоять на ногах и чувствовать себя – с Божьей помощью – гораздо счастливее, чем в одиночку, без Бога.

Никаких сомнений на этот счет у самих американцев нет: они. Существует, однако, статистика глобального счастья с отметками – от счастья к несчастью – по семибалльной системе. На этой шкале нищие жители Калькутты занимают четвертое место – ровно посередине. Другими словами, они чуть ближе к счастью, чем к несчастью, не так ли? Конечно, они не так безоговорочно счастливы, как американцы, но счастливее, чем можно было ожидать, глядя на них со стороны. Кто себя совсем не чувствует счастливыми, так это мрачные, с апокалиптическим взглядом в будущее русские и угрюмые литовцы, замыкающие эту статистическую таблицу счастья.

А кто ее возглавляет? Да американцы! Но совсем не те, которые уверены в своем счастье – не штатники, а латиноамериканцы из Южной и Центральной Америки. В чем тут дело? Может, к ним перекочевала наша поговорка: горе – не беда? Или в состав их счастья входит нечто иное, чем в счастье североамериканское? Скажем, любовь, которой латинос придают первостепенное значение, тогда как у северных американцев она из реала ушла в кино и мыльную оперу? Влюбиться и создать семью – это и есть для латиноамериканца самое большое счастье, в то время как женитьба, по опросам судя, не меняет тонуса жизни североамериканца.

Тем не менее, хоть и уступая своим южноамериканским соседям, граждане США в ощущении себя счастливыми занимают почетное восьмое место, но, увы, делят его… со Словенией, родиной нынешней первой леди Мелании Трамп. Что не может не огорчать лидеров нашей страны, тогда как словенские лидеры должны прыгать до потолка от счастья, что их нация так же счастлива, как американская. Видимо, каждый мерит счастье на свой аршин – относится ли это к индивидууму или целому народу. Есть американское счастье и есть словенское. Диоген, скажем, был счастлив, живя в бочке…

Есть пророк в своем отечестве: Марк Твен!

Прошло сто лет, и вот мы встречаемся, как и было условлено, с живым, насмешливым и говорливым Марком Твеном. Этим непревзойденным корифеем смеха. Этим мощным комическим талантом. Он таки достал нас из могилы спустя столетие! Буквально. По завещательному распоряжению Твена, век спустя после его смерти, изданы его сенсационные, политнекорректные, мстительные и бранчливые, запальчивые и резкие, негодующие и чудно юморные воспоминания.

Впервые в этой трехтомной «Автобиографии Марка Твена» писатель заговорил с нами откровенно, непосредственно и без всяких цензурных искажений. Это удивительное ощущение разговора живого Твена с его будущими, через столетие, читателями связано и с тем, что он не писал свою, в 500 000 слов, автобиографию, а наговаривал ее четыре года подряд перед смертью стенографисту. Прекрасный и опытный оратор, Марк Твен считал, что, рассказывая о своих воспоминаниях и взглядах, а не записывая их, он придает повествованию более натуральный, разговорный и откровенный тон.

Коли речь зашла о его смерти, нельзя не упомянуть, что она, как и рождение Твена, сопровождалась мистическими, а точнее – космическими знамениями. За год до смерти писатель сказал: «Я появился на свет в 1835 году вместе с кометой Галлея, через год она снова прилетает, и я рассчитываю уйти вместе с ней». Так и случилось. Твен умер 21 апреля 1910 года, когда комета ярко и грозно стояла в небе.

Но вот что странно: в этой своей цельной, без сокращений и искажений, автобиографии Марк Твен как-то не похож на себя, точнее, на того Марка Твена, которого мы знаем (или думаем, что знаем), прочтя подростками «Тома Сойера», «Гекльберри Финна», «Принца и нищего», «Янки при дворе короля Артура» и другие его книги, полные неистощимого веселья, кипучей радости бытия, стойкого оптимизма и несокрушимого доверия к жизни. Именно таким – природным жизнелюбцем, упоенным смехачом и насмешником, солнечным и радостным оптимистом – остался писатель в памяти тех, кто остановился в чтении на его основных шедеврах.

Зато в автобиографии, упрятанной самим писателем от читателя на сотню лет, возникает совершенно иной, незнакомый Марк Твен, утративший иллюзии и растративший оптимизм, угрюмый мизантроп, безотрадный скептик, усомнившийся в прогрессе своей эпохи. Более того – что несколько покоробило ортодоксальных марктвенистов, – писатель в своей новой книге становится на какое-то время бескомпромиссным политиком, резко осуждая «преступные действия» американского правительства, а также с увлечением – гордо, достойно и без всякого юмора – играет роль гневного пророка.

Страдающий из-за американских военных интервенций в чужие страны или яростно громящий магнатов с Уолл-стрит, этот Марк Твен на диво современен и актуален. Кажется, он живет не в своем любимом XIX веке, начисто не приемля начальный XX, где его «угораздило отмучиться 10 лет», а в нашем XXI, который тоже вряд ли чем бы его порадовал! Некоторые его наблюдения за американской жизнью настолько беспощадны – однажды Твен называет американских солдат «убийцами в военных мундирах», – что его наследники и редакторы, да и сам писатель, опасались, как бы подобные высказывания, если их немедленно не выбросить из текста, не подорвали всерьез его репутацию.

«Из первого, второго, третьего и четвертого изданий следует выбросить все здравые, дельные и разумные суждения», – наставлял Марк Твен в 1906 году редакторов. «Может, и подвернется рынок для такого товарца через столетие от наших дней. Никакой спешки. Поживем – увидим». А в дневнике, который вел с юности, Марк Твен в 1904 году запечатлел свое беспросветное отчаяние: «Только у мертвых есть свобода слова. Только мертвым дозволено говорить правду. В Америке, как и повсюду: свобода слова – для мертвых».

И эти горькие, безнадежные строки пишет первый писатель Америки с мировой славой, кипучий жизнелюбец, ярый оптимист, неистощимый весельчак и смехач, гордый своей страной, безмятежно верующий в особый удел Нового Света. Давайте вкратце проследим, как произошла в жизни и сознании писателя эта трагическая метаморфоза.

Как идиллична, щедра и полна чудесных обещаний Америка времен детства писателя, прошедшего на Миссисипи! С этой жизнестойкой американской дикой вольницей мы встречаемся в главных книгах Твена – «Томе Сойере», «Жизни на Миссисипи» и «Гекльберри Финне». Могучая, шириной в несколько километров, великая река с ее далями неоглядными, с бойкой жизнью на берегах в «старые времена» расцвета пароходства была для Сэмюэла Клеменса, еще не ставшего Марком Твеном, родной стихией, поэтическим и романтическим образом родины, а позднее – символом свободы, полной независимости человека в еще не обузданных техническим прогрессом американских просторах.

Нигде, наверное, любовь и гордость за свою страну – разумеется, в юмористическом, шутливо дерзком, а не помпезном изложении – не выразилась у Твена так ярко и так откровенно, как в его знаменитой «путево́й» книге «Простаки за границей», имевшей феноменальный успех. Эта уморительно смешная, неистощимая в шутках и комических бурлесках книга, вышедшая в 1869 году, знаменует пик писательской славы Марка Твена. Но за обвальными шутками и буйным юмором, извлеченным из сопоставления Нового Света со Старым, была серьезная цель. «Простаки» прославляют свою страну, «не знавшую феодального угнетения, раболепства и безземелия». Тут встретишь американские гимны прогрессу и XIX веку, веру в особенное предназначение Америки, запальчивое, страстное утверждение национальной культуры, не признанной вообще за культуру (а только за грубое варварство) Старым Светом.

И через 10 лет после «Простаков» в записных книжках Твен отстаивает несомненное превосходство своей страны над Англией, «презирающей Америку»: «Мы равнодушны к тому, что страна не лучше и не обширнее нас глядит на нас свысока. Мы ввели в практику телеграфную связь. Мы придумали скоропечатный станок, швейную машину, спальный вагон и салон-вагон, телефон, броненосец, мы внесли свою долю в успехи столетия, мы первые начали предсказывать погоду». Однако этот гражданский энтузиазм и патриотическая гордость улетучиваются бесследно со страниц, написанных Твеном в последние два десятилетия его жизни.

Столь дорогие ему впитанные с детства американские идеалы поздний Твен развенчивает как наивные поэтические иллюзии.

Вместо вымечтанного молодым Твеном общества равноправия и справедливости пришел корыстный «позолоченный век» – так сам писатель назвал время спекуляций и афер, чудовищной коррупции и растущих имперских амбиций. И вот его твердое убеждение – нет и не было никакого, им самим когда-то воспетого, американского прогресса: «Шестьдесят лет тому назад „оптимист“ и „дурак“ не были символами. Вот вам величайший переворот – больший, чем произвела наука и техника. Бо́льших изменений за шестьдесят лет не происходило с сотворения мира».

Много разочарований, нравственных и социальных потрясений, много жизненных катастроф должно было произойти, чтобы прирожденный оптимист под старость с презрением высмеивал «эту жалкую жизнь, бессмысленную Вселенную, жестокий и низкий род человеческий, всю эту нелепую смехотворную канитель».

К счастью, старый мизантроп, находясь в глубокой депрессии, все еще любил пошутить. Мне по душе его мудрое высказывание об обожаемых мною кошках: «Изо всех божьих созданий только одно нельзя силой принудить к повиновению – кошку. Если бы можно было скрестить человека с кошкой, это улучшило бы людскую породу. Но повредило кошкам». И, конечно, его знаменитая фраза в ответ на посвященный ему некролог в «Нью-Йорк джорнел»: «Слухи о моей смерти сильно преувеличены». И как бы ни менялся со временем смех Марка Твена – от комедийного буйства до резкой сатиры, – писатель убежден, что владеет оружием чудотворным: «Ни одно божество, ни одна религия не выдерживает насмешки. Церковь, аристократия, монархия, живущие надувательством, встретившись с насмешкой лицом к лицу, – умирают».

И вот нынче цельная версия «Автобиографии Марка Твена», выдержав столетний мораторий, проходит проверку временем. Дождется ли Твен посмертно, как он предсказывал, своего массового – из неведомого ему XXI века – читателя? Несомненно.

Отдельные версии автобиографии издавались и раньше, но в них Марк Твен был укрощен, урезан, нейтрализован – нигде не прорывалась его неистовая, безостановочная страсть. Страсть, ярость и гнев. Такого – обличающего, исступленного, негодующего – Марка Твена читатели встретили впервые. А главным цензором, по сути, была дочь писателя Клара, дожившая до 1962 года и с наилучшими намерениями – оберегая пристойный имидж Марка Твена – немилосердно изуродовавшая рукопись своего знаменитого отца.

Резкая критика Твеном американской интервенции на Кубу и Филиппины, к примеру, была хорошо известна еще при его жизни. Но только нецензурованная автобиография дает понять, как непримирим и страстен был его протест, как близко к сердцу принимал он, как личное несчастье, войны своей страны. С гневом и горечью повествуя о нападении на туземные племена на Филиппинах, Твен называет американских солдат «нашими убийцами в мундирах», для которых убийство «шестисот беспомощных и безоружных дикарей… было чем-то вроде долгого и удачного пикника, где всего и дел-то, как сидеть с комфортом и палить в этих жалких людишек и воображать письма, которые они напишут домой восхищенным семьям, и упиваться без конца своей славой и отвагой».

Что и говорить – в новом сочинении Марка Твена встречаются такие крутые и бескомпромиссные замечания, что, будь они сказаны теперь, в контексте войн в Ираке и Афганистане, они бы, вероятно, заставили наших правофланговых усомниться в патриотизме этого самого американского из американских писателей.

Марк Твен также непримирим и беспощаден к плутократам и уолл-стритовским заправилам своего времени, которые – так он считает – уничтожили врожденную щедрость американцев, подменив ее жадностью и эгоизмом. «Весь мир убежден, что старший Рокфеллер стоит миллиард долларов, – едко замечает Твен. – Однако он платит налоги с двух с половиной миллионов».

Звучит ультрасовременно, стоит на место Рокфеллера поставить любого из нынешних мультимиллиардеров.