Текст книги "Первый субботник (сборник)"

Разговор по душам

– Хозяин дома? – громко позвал Мокеев, входя в распахнутую калитку просторного палисадника.

В приоткрытом окне добротного деревенского дома показалась немолодая женщина в пестром платке, прищурясь глянула и скрылась. Мокеев взошел на крыльцо, миновал сени с недавно обновленным полом, потянул за кованую ручку двери и ступил в горницу.

Хозяйки в доме не было. Справа стояла большая русская печь, слева массивный дубовый стол. Жестяные ходики в виде кошачьей морды громко тикали. В дальнем углу разместился широкий, окованный железом сундук.

Женщина быстро вернулась:

– Он на дворе дрова рубит. Щас придет. Садитеся.

Мокеев опустился на лавку, поставил рядом сумку.

– А вы из правленья, что ль? – спросила женщина, наливая щи из котла в глубокую тарелку.

– Да нет, не из правления, – улыбнулся Мокеев. – Я из областной газеты.

– Это из какой же? – Она испуганно посмотрела на него.

– Из “Зари”.

– Правда?! – Она широко улыбнулась. – Так мы ж ее и выписываем!

– Вот и хорошо.

Дверь отворилась.

Вошел широкоплечий седоволосый мужчина в голубой рубахе с засученными рукавами. На загорелом лбу его блестели капельки пота.

Мокеев приподнялся:

– Здравствуйте, Иван Сергеич.

– Здравия желаю. – Коврижин шагнул к нему, крепко пожал протянутую руку. – Вы с комбината?

– Нет. Я к вам послан редакцией газеты “Заря”. Мы скоро будем печатать материал о вашем совхозе. Вот приехал интервью у вас брать.

Коврижин улыбнулся:

– Интервью… сразу не выговоришь… вас как зовут?

– Глеб Вадимыч. Мокеев.

– Вот что, Глеб Вадимыч, давайте-ка пообедаем. Вы с дороги намаялись, да и я намахался…

– Спасибо… но я завтракал недавно…

– Да знаю я, как вы в городе завтракаете. Хлеб с маслом да кофий! Садитесь, садитесь…

Мокеев сел за стол.

Коврижин сполоснул руки, вытер полотенцем и сел напротив:

– Добрались на своих двоих?

– Нет. Повезло. Водовоз ваш подвернулся.

– Гришутка?

– Да. А что ж автобус, не ходит?

Коврижин хмыкнул:

– А черт их знает. То приедет, то нет. Не автопарк, а шарашкина контора какая-то…

Он прижал краюху хлеба к груди и стал резать большим кухонным ножом.

– И что, часто подводит автобус? – спросил Мокеев.

– Да не то чтоб очень, но бывает.

– А вы в райком напишите.

– Да не то что писали – были там. С председателем.

– Ну и что?

– Техники мало и людей. Вот какая штука. Работать в автопарке некому.

– Что, текучка кадров?

– Молодежь разбегается. В город едет, в большой. В районе им, видишь ты, – скучно…

Он положил хлеб на деревянный кружок и кивнул жене:

– Маш, дай-ка там с полки…

Коврижина кивнула, отодвинула занавеску, сняла с полки бутылку перцовки.

Иван Сергеич открыл ее ножом, разлил в три стакана:

– Садись, Маш, хватит у печки толшиться…

Коврижина поставила перед Мокеевым тарелку щей и села рядом с мужем.

– Ну, давай, Глеб Вадимыч, с приездом, – поднял свой стакан Коврижин.

– Я чисто символически, – взялся за стакан Мокеев. – Мне еще в редакцию успеть надо…

– Одно другому не мешает, – пробормотал Коврижин и беззвучно опрокинул стакан.

Жена отпила половину, сморщилась:

– Господи…

Мокеев тоже немного отпил и закусил куском сала.

– Да, – громко выдохнул Коврижин, цепляя вилкой сало. – Вот ведь штука какая! Скучно! Поэтому и бегут. А кто, спрашивается, виноват? Мы с вами! Только мы… Я вон тоже, как завфермой выбрали, первый год понять не мог – почему девки молодые к нам не идут? Ферма чистая, новая, плотют хорошо, дом рядом. А им, оказывается, и кино нужно, и теятр, и магазин хороший. А мы, дураки старые, никак это понять не можем, все на них валим…

Он съел сало и принялся за щи.

– Но щас-то у вас, Иван Сергеич, на ферме все в норме?

– Ну, так это другое дело, – пробормотал Коврижин, дуя на полную ложку.

– Почему же этим ребятам никуда бежать не хочется? – спросил Мокеев, включая стоящий в сумке магнитофон и кладя микрофон на стол.

– Тут, Глеб Вадимыч, дело-то непростое…

– Непростое?

– Да. К каждому человеку, понимаешь, подход свой нужен. Как бы сказать… тропиночка к сердцу. А ее найти надобно. А коли найдешь – тогда и никому никуда бежать не захочется. Человек, понимаешь, в работе должен радость обресть. А иначе это не работа, а батраченье.

– И вы нашли эти тропинки? – спросил Мокеев, склоняясь над щами.

Коврижин засмеялся, откусил хлеба:

– Да нашел, нашел… Только мозгами покрутить пришлось…

– Намаялся он с ними, это точно, – вздохнула Коврижина.

– А как ты думала? – глянул на нее Иван Сергеич. – С людьми же работаем, не с кем-нибудь. Если б везде к ним так вот – тогда и текучки этой не было б в помине. Я вон чуть ли не с каждым говорил каждый день! Подойдешь, посмотришь, советом поможешь, пошутишь, вспомнишь прошлое. А если – ушел, пришел, – тогда и им наскучит. А я им глаза раскрыл. Говорю – чего вы в город бежите? Чего там не видали? Газу? Выхлопа? Шума? Неуж в цеху грохочущем приятней работать, чем тут в тишине да с коровками? Ведь на них-то глядеть одно загляденье! Живые ведь! А там что – железка, она и есть железка…

– Ну, на заводе тоже многие с радостью работают, Иван Сергеич.

– Да я ничего против завода не имею – пожалуйста! Там свой интерес – здесь свой. Только я-то сам в деревне родился, и рос, и состарился, так что агитировать буду за деревню! Буду, и точка!

Он стукнул кулаком по столу.

Все засмеялись.

Коврижина налила по второй.

– Давайте за хозяйку, – поднял стакан Мокеев.

– Да. За Машу-умелицу…

– Ох, спасибочко…

Коврижин поднес стакан к губам и вдруг удивленно поднял кустистые брови:

– А огурчики? Огурчики-то?!

– Ооох! Раззява! Забыла! – запричитала, вскакивая, жена.

– А я думаю – чего не хватает? – засмеялся Иван Сергеич. – У нас же малосольные, один к одному.

Коврижина быстро подняла две половые доски, достала из-за печки лесенку, спустила в подпол и полезла сама.

– Да, самое главное и забыли, – смеялся Коврижин. – У нас ведь главная радость – огурчики. Маша просто на объеденье делает. Во рту тают.

– Ну что ж, сейчас попробуем, – улыбнулся Мокеев. – Иван Сергеич, а давно вы заведуете фермой?

– Погоди, – поднял руку Коврижин. – Щас огурчиками закусим – я тебе все расскажу.

Коврижина, кряхтя, вылезла, передала мужу полную миску отборных огурцов и, обтерев мокрые от рассола руки, стала вытягивать из подпола лестницу.

– Глубокий-то какой, – пробормотал Мокеев, выбираясь из-за стола и садясь на корточках над подполом. – Это ж когда вы его рыли?

– До войны еще. Трехметровый. Летом лед лежит и не тает. Лучше холодильника, – проговорил Иван Сергеич, тоже выходя из-за стола.

– Замечательный погреб, – покачал головой Мокеев.

– Замечательный? – вяло спросил Коврижин и вдруг ногой в спину толкнул Мокеева. – Пшшшел…

– Что! – выдохнул Мокеев и с грохотом упал на баки и бидоны, сильно стукнувшись головой о край невысокой бочки.

– Ну и как? – свесил голову вниз Коврижин.

Жена с интересом заглянула вниз через его плечо.

– Чего это вы… это… – бормотал Мокеев, сползая с бачков и морщась от боли. – Зачем… что так…

Коврижин захохотал. Жена тоже засмеялась.

– Больно же, чего смеетесь, – посмотрел на них Мокеев. – Дайте лестницу…

– Во! – глухо проговорил Иван Сергеич, и над Мокеевым закачался увесистый кукиш.

– Как так…

– А вот так!

Коврижины положили доски на место и сели за стол.

Иван Сергеич выпил, захрустел огурцом. Жена отпила немного и стала хлебать щи.

– Что за шутки? Спустите лестницу, – слабо донеслось из подпола.

Коврижин засмеялся:

– Щас! Держи карман!

Жена, улыбаясь, хлебала щи.

– Спустите лестницу, сволочи… здесь мокро…

– Вот и хорошо, – серьезно проговорил Коврижин, наполняя стакан.

– Идиот… я голову разбил… открой…

– Бегу, бегу. – Коврижин выпил, крякнул, взял огурец.

– Гады… мудаки чертовы…

Коврижина оглянулась на подпол:

– Мудаки! Сам ты мудак, прости господи. Втюрился, так сиди, не гундось, пятух вахланогий…

Она взяла опустевшую тарелку мужа и пошла накладывать каши.

Возвращение

Шуршащие о борта лодки камыши кончились, впереди показался залив и узкая песчаная полоса.

Владимир вынул весло из расшатанной уключины, опустил в прозрачную воду и с силой оттолкнулся от мягкого дна.

Лодку качнуло и понесло к берегу. Вероника перестала смотреть в воду и повернула к нему свое молодое загорелое лицо.

Владимир посмотрел на ее мокрые спутанные, как у русалки, волосы и улыбнулся. Глаза их встретились и разошлись.

Вероника отвела упавшую на щеку прядь и снова посмотрела на него.

– Русалка… – тихо проговорил Владимир и улыбнулся.

Лодка ткнулась в подмытый водой берег, заставив их вздрогнуть. Оставшееся в уключине весло глухо лязгнуло.

Владимир встал и, неловко балансируя в закачавшейся лодке, спрыгнул в воду.

Вцепившись в лавку, Вероника смотрела на него.

Он подтянул лодку к берегу и протянул руку Веронике.

Ее узкая ладонь доверчиво оперлась на его пальцы. Вероника прыгнула на берег и побежала вверх по песку, смеясь и оступаясь.

Владимир выбросил якорь, прижал его знакомым валуном и побежал за ней.

Спугнутые ими чайки поднялись с плеса и, громко крича, закружились над заливом.

Наверху Вероника остановилась, оглянулась. Теплый речной ветер спутал ее мокрые волосы. Владимир подбежал к ней и осторожно взял ее маленькие руки в свои. Она быстро высвободилась и, опустив голову, пошла по песку.

Владимир пошел рядом.

Одна из чаек повисла над ними, отчаянно махая крыльями и крича. Ветер подхватил песок, закружил и понес назад к заливу.

Вероника подняла высохшую створку раковины и легко сломала.

– Ну, как же теперь быть? – тихо спросил Владимир, вглядываясь в ее загорелое лицо.

Она вздохнула, бросая под ноги острые кусочки раковины:

– Не знаю…

Он забежал вперед и снова взял ее руки:

– Но я же не могу без тебя! Что же мне делать? А?

Вероника опустила голову:

– Что делать… мне кажется… нужно просто…

Он вздохнул, достал подмокшую пачку сигарет, закурил.

Чайки, успокоившись, снова опустились на розовый песок. Отсюда они казались маленькими белыми пятнами.

– Как тут хорошо… – огляделся Владимир.

– Да… – пробормотала Вероника, улыбнулась и вздрогнула.

– Что, холодно? – спросил он, беря ее за локоть.

– Нет, нет… – порывисто высвободилась она и пошла дальше, разгребая песок босыми ногами.

– Какая ты все-таки красивая, – пробормотал он, еле поспевая за ней. – Я тебя как увидел тогда, у Валерки, так вот… ну, не знаю… что-то произошло со мной.

Он покраснел и потупился.

Вероника молчала.

– А я… я тебе хоть понравился немного?

Вероника улыбнулась и кивнула.

– А что ты тогда подумала?

– Подумала… я подумала… что я сопливая…

– Как – сопливая?

– Сопливая пизда.

Владимир бросил сигарету и пошел рядом, покусывая губы.

Они пересекли дюну и оказались в сосновом бору.

Воздух потеплел и запах хвоей. Высокие прямые сосны чуть покачивались, шершавые стволы их поскрипывали. Ажурные голубые тени колебались под ногами.

– Ну а к сестре ты так и не съездила? – спросил Владимир.

– Нет.

– Почему?

Она пожала худым плечиком, подошла к сосне и положила ладони на бугристую кору.

Владимир осторожно провел рукой по ее влажным спутанным волосам.

– Не надо… пожалуйста, не надо… – тихо прошептала она, прижимаясь к сосне.

Он обнял ее, ткнулся лицом в пропахшие рекой волосы.

– Не надо… не надо…

Голос ее задрожал.

Он отстранился и вдруг быстро поцеловал ее в шею. Вероника вздрогнула, села на песок и быстро проговорила, прищурив слегка раскосые глаза:

– Здесь охуительно пиздеть про блядей и ебарей… охуительно…

Владимир опустился рядом.

Теплый сухой песок был усеян отвалившейся корой.

Сосны тихо покачивались, ветер мягко шуршал в кронах. Между соснами просвечивало синее небо…

Владимир нажал кнопку звонка и успокаивающе улыбнулся Веронике:

– Не волнуйся. Все будет хорошо.

Она еле заметно кивнула и опустила свое загорелое лицо в букет из мокрых речных лилий.

Дверь медленно отворилась. На пороге стояла полная седая женщина с добродушным лицом и маленькими, живо блестящими глазками. Увидев Владимира и Веронику, она удивленно открыла рот:

– Господи…

Владимир, улыбаясь, шагнул к ней:

– Не пугайся, мама, это мы. Познакомься: это Вероника. Моя однокурсница.

Выражение удивленного испуга сменилось на лице полной женщины, уступив место добродушному оживленному облегчению:

– Господи… Володя… да что ж так… ой, я очень рада. Проходите!

Вероника вошла, неловко протянула лилии:

– Нина Ивановна, это вам.

Пухлые руки громко всплеснули:

– Ох, красота какая! Да где ж вы насобирали?

– На косе, мама, – ответил Владимир. – Там их столько, в глазах рябит…

Нина Ивановна осторожно приняла букет, восторженно качая головой:

– Чудо, чудо… Да проходите в большую комнату, что ж вы в коридоре… Вася! Иди сюда, посмотри, какие лилии! Ведь это усраться сушеными хуями!

Из комнаты вышел русоволосый широкоплечий юноша, очень похожий на Владимира:

– Привет.

Заметив поправляющую волосы Веронику, он покраснел и тихо поздоровался:

– Здравствуйте…

– Здравствуйте, – улыбнулась Вероника.

Владимир потрепал Васю по вихрастой голове:

– Ну, что оробел?

Вася молчал, потупленно улыбаясь.

Владимир весело шлепнул его по худому плечу:

– Молчишь – хуй дрочишь. Хватит мяться. Лучше покажи Веронике свой телескоп.

Они прошли в большую комнату. Здесь было просторно, чисто и светло: солнечные лучи искрились в круглом аквариуме, стоящем на подоконнике, в правом углу рядом с письменным столом поблескивало черное пианино, слева по всей стене теснились книжные полки.

– Садитесь, садитесь! – суетилась Нина Ивановна, любуясь букетом. – В ногах правды нет… Я его вот в эту вазу поставлю…

– Да, в этой они красиво будут смотреться, – согласился Владимир.

Вероника опустилась на диван:

– Как у вас уютно…

– Правда? – радостно улыбнулась Нина Ивановна.

– Правда.

– Спасибо, – покачала головой Нина Ивановна.

В ее быстрых глазах блеснули слезы. Она ушла и вскоре вернулась, осторожно неся вазу с лилиями:

– Вот… и поставим прямо сюда…

Ваза опустилась на середину круглого стола, накрытого красивой льняной скатертью.

– А где же ваш телескоп? – спросила Вероника Васю, нерешительно стоящего возле пианино.

Он вздрогнул, почесал висок:

– Да вообще-то он не готов… расплывается еще…

Владимир сел рядом с Вероникой:

– Ну что ты скромничаешь, Вась. Представляешь, он соорудил телескоп и по ночам нам покоя не дает, наблюдает фазы Венеры и Луну разглядывает.

– Замечательно, – покачала головой Вероника, а Вася еще больше покраснел, опустив голову. – Так где же ваш телескоп?

– В пизде… – потупясь пробормотал Вася и, подняв голову, добавил: – Знаете, я лучше вечером покажу, когда стемнеет. А то сейчас все равно ничего не увидим…

Владимир примирительно шлепнул рукой по колену:

– Ну ладно. Только, как стемнеет, мы уж тебя попросим показать свое изобретение. А не покажешь – заебем, замучаем, как Полпот Кампучию!

Все, в том числе и Вася, засмеялись.

Нина Ивановна решительно встала:

– Вот что, давайте-ка чайку попьем. У меня пирог с яблоками есть, печенье домашнее…

Она быстро пошла на кухню и загремела посудой.

Владимир смотрел на Веронику усталыми благодарными глазами.

Заходящее солнце посверкивало в зеленоватой воде аквариума…

Вероника осторожно поставила пустую чашку на блюдце:

– Чай у вас, Нина Ивановна, прямо какой-то необыкновенный…

Нина Ивановна тепло улыбнулась:

– Да. Чай особенный. Это нам моя сестра из Грузии присылает. У нее муж – потомственный чаевод. Он на вкус любой сорт назовет. А то еще скажет – пересушен или нет.

– Здорово, – покачала головой Вероника.

Солнце уже зашло, перестав играть в толстом стекле аквариума.

Слабый полумрак наполнил комнату.

– Вероника, возьмите еще пирога, – предложила Нина Ивановна.

– Ну что вы, я уже съела два куска. Спасибо.

– Пирог чудесный, мама. – Владимир коснулся пальцами морщинистой материнской руки.

– Спасибо… – тихо вздохнула Нина Ивановна.

– Наша мама вообще прекрасно готовит, – проговорил осмелевший Вася, шумно прихлебывая чай.

– Ладно хвастаться-то, – усмехнулась Нина Ивановна. – Ты смотри на брюки не пролей…

– Да чего я, маленький, что ли…

Вероника посмотрела на небольшую фотографию, висящую над письменным столом.

Нина Ивановна, заметив, тихо проговорила, помешивая чай:

– А это мой покойный муж. Виктор Сергеич.

И, помолчав, добавила:

– Он под Севастополем погиб.

Вероника кивнула, посмотрела на Владимира. Он ответил сосредоточенным, спокойным взглядом.

Вася посмотрел в окно, за которым быстро темнело:

– Вот сейчас уже луну видно. Хотите посмотреть?

– Хотим, хотим, – кивнул Владимир, – тащи свою хуевину…

Вася быстро вскочил, громко отодвинув стул, и выбежал.

Вздохнув, Нина Ивановна подперла щеку пухлой рукой:

– Прямо Самоделкин растет. В кладовке мастерскую себе оборудовал, целыми вечерами там сидит. Приемник сам собрал, теперь вот – телескоп…

Владимир вытер губы салфеткой:

– В меня растет, разъебай. Я в его возрасте тоже от техники охуевал до зеленой блевоты…

Вася вошел, неся телескоп. Подойдя к подоконнику, он поставил его и повернулся к сидящим:

– Идите сюда, сейчас посмотрим…

Вероника с Владимиром подошли.

Вася покрутил колесико настройки и кивнул:

– Смотрите…

Вероника склонилась к окуляру, посмотрела. Яркая, серебристая Луна была огромной и очень близкой. Правый край ее мутнел, исчезая в темноте.

– Ох, как здорово, – удивилась Вероника и взяла Владимира за руку. – Посмотри. Это замечательно.

Владимир приложил глаз к окуляру:

– Ух ты. Красавица какая…

Они долго рассматривали луну, Вася, улыбаясь, стоял рядом, а Нина Ивановна мыла на кухне посуду, негромко напевая что-то красивым грудным голосом…

Владимир провожал Веронику совсем поздно – автобусы уже не ходили, на улицах было пусто и темно. Они шли обнявшись, голова Вероники, сладко пахнущая рекой, прижалась к его плечу, шаги гулко раздавались в сырой городской темноте.

– Какой сегодня день, – тихо проговорила Вероника, – как сон…

– Почему? – шепотом спросил Владимир, обнимая ее сильнее.

– Не знаю… – улыбнулась она.

Они пересекли пустынную площадь с двумя яркими голубыми фонарями и свернули на улицу Вероники.

– У тебя такая хорошая мама, – сказала Вероника, поправляя волосы.

– Мамы, наверно, все хорошие, – засмеялся Владимир.

– И брат милый. С ним хорошо, наверно, поебаться до изжоги…

Владимир понимающе кивнул.

Они вошли в сквер, молодые липы сомкнулись над их головами.

В сквере было совсем темно и прохладно. Неразличимые листья слабо шелестели наверху.

Владимир остановился, обнял Веронику и быстро поцеловал в теплые мягкие губы.

Вздрогнув, она спрятала лицо в ладони, тесней прижалась к нему.

– Я люблю тебя, Ника… – пробормотал он в ее волосы, – люблю…

Она обняла его за шею и поцеловала в щеку.

Он снова отыскал ее теплые губы. Поцелуй был долгим, листья тихо шелестели, слабый ветер трогал Вероникины волосы.

– Милый… – проговорила она, дрожащей рукой гладя щеку Владимира, – как с тобой хорошо… мне так никогда еще хорошо не было…

Он снова поцеловал ее.

Они медленно двинулись по аллее.

Вероника показала рукой в темноту:

– А вон и общежитие. Тетя Клава ворчать будет…

Они подошли к общежитию.

В окнах было темно, только стеклянная дверь подъезда светилась.

Владимир взял Вероникины руки:

– Когда я тебя увижу?

– Завтра, – поспешно выдохнула она и добавила: – Завтра я пососу твою гнилую залупень… и мы поедем опять на косу… хорошо?

– Хорошо, – прошептал он, – я буду ждать…

Вероника мягко освободила руки, махнула ему и скрылась в подъезде.

Постояв немного, он повернулся и побежал по аллее.

Прохладный воздух охватил его, листья шевелились, проносясь над головой.

Владимир бежал, радуясь силе и ловкости своего тела, бежал, улыбаясь прохладной темноте, в которой уже начинал угадываться свет наступающего дня.

Тополиный пух

Валентина Викторовна распахнула стеклянную дверь кабинета:

– Костя! К тебе ученики пришли!

Сидящий за широким столом Константин Филиппыч приподнялся, надел очки.

– Пусть пройдут.

– Они стесняются, – засмеялась Валентина Викторовна.

– Ну не в коридоре же мне их принимать… Зови, зови…

Валентина Викторовна скрылась, и через минуту в кабинет осторожно вошли трое молодых ребят и девушка с огромным букетом сирени.

– Здравствуйте, Константин Филиппыч, – дружно поздоровались они.

– Здравствуйте, здравствуйте, друзья, – весело проговорил Воскресенский, выбираясь из-за стола. – Располагайтесь, не стесняйтесь.

– Константин Филиппыч, – быстро заговорила девушка, – разрешите поздравить вас от всего нашего факультета с днем рождения, с юбилеем. Мы вас очень любим и ценим. И очень рады, что нам довелось слушать ваши лекции, быть вашими учениками… А вот это вам…

Она протянула ему букет.

Константин Филиппыч развел руками, неловко принял цветы и, перехватив узенькую ручку девушки, быстро поцеловал ее:

– Спасибо, дорогие, спасибо… я очень тронут… спасибо…

Один из ребят развернул бумажный сверток:

– А это, Константин Филиппыч, тоже вам от факультетского СНО.

Под бумагой оказалась красивая модель молекулы молочной кислоты. Вместо одного из атомов углерода в модель была вмонтирована сделанная из папье-маше голова профессора Воскресенского.

Константин Филиппыч разразился хохотом:

– Аха-ха-ха! Ну, молодцы! Проказники! Аха-ха-ха! Валя! Иди сюда! Посмотри! Посмотри!

Валентина Викторовна быстро подошла к столу, склонилась над моделью:

– Боже мой! Как же это вам удалось? А похож-то как!

– И главное – вместо углерода! – смеялся профессор. – А действительно, как же это вы так умудрились?

Один из студентов сдержанно улыбнулся:

– Общими усилиями, Константин Филиппыч.

– Ну, спасибо, спасибо… – Профессор вертел модель в руках. – Я ее теперь на столе держать буду, вот здесь.

Он отодвинул стопку бумаг к краю и поставил модель:

– Вот так. Ну а что же вы все стоите?! Садитесь, садитесь!

Студенты попятились к двери:

– Спасибо, Константин Филиппыч, но нам пора.

– Отчего же пора? Куда спешите?

– Экзамены завтра. Математика.

– Аааа… Ну тогда понятно, – посерьезнел Воскресенский, – математика – дело архиважное. Я, признаться, в ней плоховато разбирался… – Он улыбнулся, рассеянно потер седой висок.

Студенты заулыбались.

– А может, все-таки чайку выпьете? – спросила Валентина Викторовна.

– Нет, что вы. Спасибо. Нам пора.

– Жаль.

– Ну, заходите хотя бы после экзаменов, – развел руками Воскресенский. – Заходите обязательно! А то обижусь!

Студенты закивали:

– Зайдем. До свидания.

Он проводил их до двери.

Валентина Викторовна тем временем поставила сирень в красивую синюю вазу.

Воскресенский вернулся, насвистывая, потрогал указательным пальцем цветы:

– Молодцы какие. Роскошная сирень…

– А ребята какие хорошие, – улыбнулась Валентина Викторовна, – и девушка милая. Ты даже руку ей поцеловал…

– Ты ревнуешь?! – засмеялся профессор.

– Брось глупости говорить. Просто она вся покраснела, испугалась.

– Ну да! А я и не заметил.

– Зато я заметила.

Они посмотрели друг другу в глаза, обнялись и рассмеялись.

Константин Филиппыч погладил аккуратную седую голову жены:

– Вот и до шестидесяти дотянули.

– Осилили, – улыбнулась она.

В дверь позвонили.

– Наверно, ребята что-то забыли, – засуетился профессор.

– Не торопись, я открою…

– Пошли, пошли…

Он быстро прошаркал к двери, открыл.

На пороге стоял рабочий с корзинкой гвоздик.

– Товарищ Воскресенский?

– Да. Это я.

– Это вам.

Рабочий шагнул через порог и поставил корзину перед профессором.

– Караул! – шутливо поднял руки Воскресенский.

– За доставку распишитесь, пожалуйста, – улыбаясь, протянул квитанцию рабочий.

Профессор поспешил за ручкой.

– Боже мой! Какие чудные гвоздики! – всплеснула руками Валентина Викторовна.

– Хорошие цветы, – улыбнулся рабочий. – Давайте я вам их куда-нибудь определю. А то самим неудобно поднимать.

– Пожалуйста, будьте любезны… вон туда можно, на тумбочку.

Рабочий пронес корзину через коридор и поставил на тумбочку. Вернулся с ручкой Воскресенский, расписался в мятой квитанции и вместе с ней протянул рабочему рубль.

– Эээ, нет. – Тот спрятал квитанцию и быстро отворил дверь.

– Вам за беспокойство. Возьмите.

– Так это ж работа, а не беспокойство. Спасибо. До свидания.

Он ушел.

Профессор покачал головой, спрятал рубль:

– Неловко как-то получилось…

– Дааа, – вздохнула Валентина Викторовна и обняла мужа. – Ну, ничего, ничего. Ты лучше скажи – от кого это такие роскошные цветы?

– Это Сергей, наверно, прислал. Или с кафедры. Но мне кажется – Сергей.

Константин Филиппыч подошел к гвоздикам, улыбнулся:

– Не забыл еще меня. Помнит…

– Тебя, Костя, все ученики помнят.

– Ну уж, не преувеличивай…

– А я и не преувеличиваю.

Профессор прошел в комнату, отдернул штору и неловко открыл окно. Теплый июньский ветер ворвался в комнату, заколыхал шторы.

– Пух летит, – улыбнулась Валентина Викторовна.

– Да. Как снег.

– А помнишь, тогда тоже пух летел, после сессии?

– Дааа, – грустно улыбнулся Воскресенский и покачал головой. – Я еще в лужу вляпался, помню. Там прямо у остановки была.

– Это когда мы трамвая ждали?

– Да. Они ведь ходили редко. А ты была в шляпке. Моей любимой.

– В сиреневой? – засмеялась Воскресенская.

– Да… страшно подумать! Сорок лет назад. И так же пух летел, и люди встречались, шутили, целовались… А пух все такой же. Поразительно!

– А как быстро все промелькнуло.

– Да. И главное, как много сделано, а кажется – ничего…

– Ну, это ты слишком. Ничего! Дай бог каждому так – ничего.

Профессор вздохнул:

– Ну, Валечка, это все относительно… относительно…

Валентина Викторовна ласково смотрела на него.

Профессор потрогал усы:

– Тополиный пух… тополиный пух…

– Да… тополиный пух… – тихо прошептала Воскресенская.

Константин Филиппыч побледнел, сжал кулаки:

– Какая ты сволочь… сука…

Жена недоумевающе открыла рот.

– Сволочь!

Профессор неуклюже размахнулся и ударил Валентину Викторовну кулаком по лицу.

Ахнув, она повалилась на пол.

– Сволочь! Мразь! Курва проклятая! – шипел побелевший профессор.

– Костя… Костя… – испуганно прошептала Воскресенская.

Трясясь, он надвинулся на нее и стал бить ногами:

– Мразь! Мразь! Мразь!

Воскресенская пронзительно закричала.

Профессор схватил стул и с силой пустил его в трюмо.

Куски зеркала посыпались на пол.

– Курва… сволочь…

Он плюнул в окровавленное лицо жены, но плевок застрял в бороде.

Воскресенская продолжала пронзительно кричать.

Константин Филиппыч выбежал в коридор, трясущимися руками открыл дверь и бросился вниз по широкой лестнице.

Внизу в подъезде ему попался восьмилетний сосед. Профессор наотмашь ударил его рукой по веснушчатому лицу и выбежал во двор.