Текст книги "Русские дети (сборник)"

Тишина. Наверное, Варя сдалась…

Оля легла, накрылась одеялом с головой. Вспомнила, что маме с утра не звонила. Хотела позвонить, даже вроде бы потянулась к лежащему на тумбочке телефону, но в тот же момент сон накрыл и унёс…

Завтра было не легче. Утро, по крайней мере. Те же торопливые сборы в школу, суетливый завтрак, спор из-за косички… Олю, правда, оставили до двух дома.

– Я Варю на машине сейчас отвезу, – сказала тётя Ира. – А ты в два тридцать приезжаешь в школу, забираешь её после кружка мягкой игрушки, и едете в художку. Дорогу Варя знает… Там два часа занятий, а потом – домой. Как раз репетиторша по английскому придёт… И потом проконтролируй, чтобы уроки сделала… – Она хотела уже пойти в прихожую, но спохватилась: – Там вон компьютер, можешь в Интернете посидеть, посмотри, где какие подготовительные… Вообще, надо обсудить, что как тебе делать дальше. Надо, Оль, за ум браться…

– Мама, – строгий голос Вари, – мы ведь опоздаем.

– Всё, бегу. Вечером обсудим. Да?

Оля несколько раз торопливо и мелко кивнула: да-да. Тётя Ира с Варей выскочили из квартиры.

В начале третьего Оля была в школе. В два тридцать пять к ней спустилась Варя. Стала одеваться. Оля стояла рядом, не зная, помогать ей или нет. И тут в вестибюль с улицы вкатилась волна маленьких солдатиков в пятнистой форме и тяжёлых ботинках, с большими рюкзаками на плечах. Побросали рюкзаки, расселись на них, тяжело дыша, шмыргая носами, довольно и устало пересмеиваясь… Сразу запахло как-то не по-школьному.

Оля недоумённо смотрела на них. Среди солдатиков были не только мальчики, но и девочки.

– Кто это? – тихо спросила Варю.

Она одновременно и презрительно, и уважительно объяснила:

– Кадеты. У них сбор был сегодня… Всё, оделась. Надо в художку скорее…

Да, день мало отличался от вчерашнего. И уж точно был не легче. Больше переездов, спешки, нервов. Может, тётя Ира считала среду лучше вторника потому, что не так долго томишься, ожидая Варю, а скорее всего, просто сама себя и дочку убеждала, что среда легче, чтобы как-нибудь его пережить, не лишиться остатков сил… Ещё и это занятие по английскому… Оля минут десять поприсутствовала, слушая неизвестные ей слова, а потом голову заломило и она тихонько ушла на кухню.

Она тоже учила в школе английский, но учителя появлялись в их селе время от времени, и её познания ограничились парой-тройкой коротких фраз вроде: «Ай май нез Ольга».

Потом, когда после английского и перед домашними заданиями пили сок с кексами, Оля столкнулась взглядом с Варей и вздрогнула. Такие были у неё глаза… Не то чтобы взрослые… А будто у какого-нибудь бегуна, который преодолел уже тысячу километров, измучен до предела, но знает, что впереди ещё сто тысяч километров и он обязан их пробежать. Вот сейчас съест кекс, выпьет стакан сока – и вперёд.

Вечером, лёжа в постели и стараясь скорее уснуть, Оля продолжала видеть эти глаза. Теперь, в воображении, они стали совсем уж жуткими – усталость, отчаяние, боль, готовность бороться до конца. До какого конца?..

Оле хотелось подняться, пойти в комнату Вари и спросить, играет ли она в свои игрушки. Игрушки есть, но они в таком порядке, словно к ним давно не прикасались… Да и сложно было представить девочку с такими глазами, шепчущуюся с куклами, смеющуюся весёлому мультику, верящую в Деда Мороза.

Утром был четверг, и по сравнению со вторником и средой он был почти что свободным. Лишь школа, кружок юных чтецов в той же школе и один урок в музыкалке.

Но сегодня Оле было труднее, чем вчера и позавчера, – сегодня она особенно отчётливо видела, что люди на улицах, в вестибюле школы, в музыкалке такие вот замотанные, обессилевшие, но упорные бегуны. Они торопятся, куда-то опаздывают, мешают друг другу. Особенно мешают те редкие, что не спешат; особенно раздражают парочки, держащиеся за руки, – занимают почти весь тротуар и создают серьёзную помеху для встречных и пытающихся их обогнать… Да, за ручку или под ручку по Москве не погуляешь…

Варя шла впереди, уверенно, быстро, слегка враскачку, с большим, напоминающим туристский рюкзак ранцем. Умело лавировала меж людей. Такой профессиональный ходок по московским лабиринтам… Оля и готова была восхищаться ею, и плакать по ней. «Варя, тебе же всего семь лет! Нельзя так рано такой становиться!»

За ужином тётя Ира спросила:

– Ты что-то, Оля, грустная у нас совсем. Устала?

– Нет, так… – Она хотела отмолчаться, тем более что сама не понимала, то есть не могла сформулировать, почему ей так плохо, до трясучки тревожно, но слова выплеснулись сами: – Тётя Ира… Ира, я, наверно, уеду.

Тётя Ира, Андрей и Варя оторвались от еды и недоумённо посмотрели на неё. После довольно долгого молчания тётя Ира произнесла хрипловато, будто горло перекрывал кусок:

– Почему?

– Ну, что-то мне… – Оля взглянула на Варю. – Я потом скажу.

– Да нет уж, – тётя Ира стала злиться, – нет, ты сейчас скажи. Объясни.

– Я при Варе не хочу…

– Ладно… Та-ак, – тётя Ира снова сделала голос приятным, – кому добавочки?.. Доченька, не забудь сольфеджио сделать.

И когда Варя ушла, она повторила:

– Что ж, Ольга, объясни своё решение.

Андрей сидел, глядя в чашку с чаем. Наверняка он хотел бы не быть здесь, на кухне, но, видимо, ему тоже нужно было услышать… Оля с трудом, путаясь в словах, стала говорить:

– Мне Варю жалко… Такая маленькая, и так… Она ведь совсем на ребёнка не похожа… И другие… Прямо плакать… Жалко… – И она действительно, как только сказала «плакать», почувствовала, что из левого глаза вытекла и побежала к подбородку слеза. – Три этих дня прямо совсем… А как подумаю, что так всегда…

– Скоро выходные, – сказала тётя Ира, – в Сокольники пойдём, или на дачу можно съездить… Потом каникулы…

– Но ведь это дни какие-то, а тут – всё детство так… И потом – до старости… Бегать…

Тётя Ира поднялась и быстро прошла по свободному пространству кухни – от стола до окна и обратно. Остановилась и заговорила жёстко, резко, но и, кажется, стараясь убедить, а может, объяснить и себе, почему они все живут так, а не по-другому:

– А что делать? Приходится! Как иначе? Как иначе выжить здесь? Да и везде… Машины, еда вот эта, всё остальное – оно не само появляется. Жировки за квартиру не сами оплачиваются.

– Ну а зачем так вот?.. Это ведь не жизнь, а беготня одна…

– Есть беготня, и есть отдых. Сейчас у нас трудный период – Анна Георгиевна… с ней несчастье… у Андрея на работе проблемы, я в подвешенном состоянии… Пройдёт этот период – скоро лето, отпуска, каникулы… Нет, Оль, – тётя Ира присела напротив неё, – ты объясни, как тут у нас не так. А? Почему тебе у нас за три дня стало так, что ты бежать хочешь?

– Да я не поэтому… не из-за вас, а вообще… Люди такие… Я как первый раз Москву и людей увидела, когда вот так делами занялась… Это ведь не жизнь, я не могу представить, что они могут как-то по-другому… биороботы такие… И Варя… – Оля посмотрела на тётю Иру, та с тревогой следила на ней. – У Вари такие глаза…

– Какие у неё глаза? – сухо спросила тётя Ира.

– Недетские. Мне страшно от её глаз. Она ни разу не смеялась за эти три дня, даже не улыбалась… А сегодня – кадеты в школе как взрослые, а им лет десять… Я… – И она заплакала уже со всхлипами и скорее ладонями прикрыла лицо. – Не могу я здесь… так…

– Господи! – простонала тётя Ира. – Оля, ну что это такое? Ты же взрослый, нормальный человек, а устраиваешь тут какие-то три тополя на Плющихе. – Она покачала головой и досадливо, с болью выдохнула: – Давай успокойся, ложись, а завтра решим окончательно. И вообще, это непорядочно просто – такое положение, а ты бежать… И про Варю ты зря. Она и смеётся, и улыбается, только как ей сейчас смеяться, когда бабушка в больнице… Нормальный она ребёнок, и правильно, что так загружена, – именно сейчас всё закладывается. Сейчас ребёнок на своё будущее живёт. И работает. Да, работает! Теперь уже и в десять лет многим поздно начинать заниматься. Только с рождения… Ольга, перестань рыдать!

Она и сама пыталась остановиться, ругала себя, удивлялась: «С чего я разнюнилась, в самом деле?» – но рыдания становились сильнее и громче.

– Тебе дать валерьянки? – строгий голос тёти Иры. – Слышишь меня? Валерьянки дать? У меня в таблетках есть… Или вот «Новопассит», хорошее средство… Ольга, мы сами на пределе, ты можешь это понять?! Мы сами… а тут ещё такое… Всё, иди умойся и ложись спать. Завтра решим. И о твоём будущем тоже. Как ты жить вообще собираешься? Ты пойми, что никто никому не нужен… кроме близких людей. Сейчас и уборщицей не возьмут… Ладно, до завтра, а то заведусь, а это уже страшно будет… Андрей, проводи её.

Оля шла в свою комнату, позади шёл Андрей. Она ожидала, что он что-нибудь скажет. Сильные, мужские слова. Но он молчал. Лишь потом бесцветно, пресно пожелал:

– Спокойной ночи.

Дверь закрылась. Легла на кровать, обещая себе не спать и рано-рано утром пробраться в прихожую, одеться и уехать. Сейчас казалось, что это самое правильное. На фиг такое будущее…

– Варюша, этюд Баха проиграй, пожалуйста, – смягчённый расстоянием голос тёти Иры.

Оля прислушалась, ожидая слова сродной сестры: «Я устала, я спать хочу». Но вместо этого раздалась музыка – широкая, мощная, величественная. Будто не на обычном пианино играли, а на огромном органе. И не семилетняя девочка, а крепкий человек с железными пальцами… Оля заслушалась и уснула.

Василий Семёнов, Мария Семёнова

Зелёный луч

Я сидел на руле и, не забывая поглядывать на стационарный компас, то и дело косился на западный горизонт, за который готовилось вот-вот нырнуть солнце. Небо было совершенно безоблачным, и я надеялся увидеть зелёный луч.

Это атмосферное явление видели очень немногие. Кое-кто даже считает его красивой морской легендой вроде «Летучего Голландца» и зловещих встреч с альбатросами. Наверное, поэтому в художественной литературе встречаются вполне фантастические описания. Кто-то, не иначе вдохновляясь прочитанным в детстве «Волшебником Изумрудного города», повествует о том, как мир внезапно окрасился во все оттенки зелёного. Другие авторы выдают сцены, явно навеянные… чуть не написал: «лазерным шоу», но во времена, о которых идёт речь, недавно изобретённые лазеры ещё не успели войти в нашу каждодневную жизнь, а слово «шоу» употреблялось разве что в применении к загнивающей культуре буржуазного Запада.

На дворе, товарищи, стояло лето одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Сколько же воды с тех пор утекло! Вдумайтесь: всего тринадцать лет после окончания Великой Отечественной войны… одним из молодых ветеранов которой был и ваш покорный слуга.

За послевоенное время я успел получить высшее образование, поработать в промышленности и науке, на тот момент трудился над кандидатской диссертацией – так что, сами понимаете, отнюдь не склонен был доверять информации, почерпнутой из приключенческих романов. Когда у нас на яхте кто-то упомянул о зелёном луче, я, заинтересовавшись, взял в библиотеке специальные книги… и в результате примерно представлял себе, чего ждать.

Мне особенно хотелось увидеть зелёный луч именно сегодня, потому что этот поход должен был стать для меня последним. На долгое время, а может быть, и насовсем. В предыдущем году я женился, этой осенью мы ожидали ребёнка, и центр моих интересов как-то сам собой сместился в сторону дома и семьи. Часть биографии, посвящённая парусу, магнитной девиации и морским узлам, неотвратимо уходила в прошлое. Уходила без киношных скандалов, спокойно и светло, как вот это солнце, повисшее над чистым розовым горизонтом. Просто после работы и по выходным дням меня стало тянуть уже не в яхт-клуб, а в нашу комнату в коммуналке, где скоро должна была появиться маленькая кроватка. Всё просто: начиналась новая жизнь. И в переносном смысле, и в самом прямом.

В должный срок у меня родится дочь, и во время её детских болезней я начну читать ей вслух книги о морских путешествиях. Потом вытащу с дальней полки учебник по морской практике и парусному делу. И наконец, мы вместе вернёмся на яхту: я – помощником капитана, дочь – сперва юнгой, потом матросом и в конце концов… боцманом.

Солнце уходит за горизонт, чтобы вернуться.

Но всё это будет потом. Долгие годы спустя…

Я родился в Кронштадте.

Теперь поперёк залива воздвигнута дамба, и в Кронштадт – то ли отдельный город, то ли район Петербурга – можно проехать на автомобиле. Ещё несколько лет, и не все будут помнить, что когда-то Кронштадт являлся сугубо военным и очень закрытым местом, которое редко упоминалось в городских новостях (разве что в связи с героическим прошлым) и куда «посторонние» не могли попасть без страшного пропуска, заверенного в Большом доме[1]1
  Большой дом – народное название здания на Литейном проспекте, питерской штаб-квартиры ФСБ, ранее – НКВД и КГБ.


[Закрыть]. Дочь как-то сказала, что по её детским представлениям Кронштадт был этаким питерским Китежем: мифическим городом-на-воде, о котором все слышали, но где, в сущности, никто не бывал.

Ну а моё едва ли не самое раннее детское воспоминание явно связано с поездкой то ли из Кронштадта в Ленинград, то ли обратно. Я просыпаюсь на руках у родителей; непогожий осенний вечер, на причале горит единственная лампочка, в её свете хорошо видны струи дождя, вокруг толпятся люди, они чего-то нетерпеливо ждут и волнуются… Я, совсем маленький, завёрнут в одеяло и ощущаю рядом надёжное присутствие родителей. Успокоившись, я засыпаю…

Мы жили в Кронштадте, потому что мой отец был красным командиром. Он командовал зенитным артиллерийским полком. Сейчас начальника подобного ранга возила бы служебная машина. Тогда – в двадцатые годы двадцатого века – отца доставляла на службу конная двуколка. Красные командиры, которых никто не называл «белогвардейским» словом «офицеры», были вчерашними рабочими и крестьянами. Мы жили на улице Велещинского в двухэтажном деревянном доме с печным отоплением; во дворе у каждой семьи имелся сарайчик для дров. Тем не менее «удобства» в нашем доме были уже вполне городскими. Сейчас это вызывает улыбку, но некоторых командирских жён ужасно возмущал смывной туалет прямо в квартире:

– Безобразие! Не могли устроить какой следует – во дворе!

Город Кронштадт стоит на острове Котлин.

Название «Кронштадт» знают все, при слове «Котлин» зачастую недоумённо хмурятся. Однажды мы с дочерью услышали от экскурсовода: дескать, название острова восходит ко временам войн со шведами, когда петровские солдаты так быстро вышибли оттуда врагов, что на лагерном костре остался даже котёл с недоваренной кашей.

Мы дружно и самым неучтивым образом расхохотались. Кто интересуется, тот знает, что названия «Котлин остров» и «Котлино озеро» (для Финского залива) употреблялись ещё за несколько веков до Петровской эпохи – во времена, когда в Балтийское море нередко заходили киты.

Когда мне было два года, я заболел полиомиелитом. Теперь эту грозную болезнь сдерживают прививками, да и то отдельные случаи всё-таки происходят… Ну а мне досталось, что называется, по полной. Скрутило обе ноги, и тогдашнее состояние медицины позволило спасти только одну. Мышцы левой ноги так и остались неработоспособными. В какой-то момент стало ясно, что я никогда не смогу бегать, прыгать, кататься на коньках, лыжах, велосипеде… Могу себе представить, как переживали родители, но сам я никогда не чувствовал себя несчастным и неполноценным. Я всегда находил себе массу интересных занятий и, помнится, даже в детстве рассуждал так: «Люди не могут летать – и ничего, никто из-за этого в петлю не лезет. А я не способен бегать, ну и что?»

Ещё у меня была единоутробная сестра.

Слова «единокровный» и «единоутробный» сейчас почти позабыты, детей от разных браков одного из родителей не задумываясь именуют «сводными», что в корне неправильно. Всегда радостно наблюдать, когда самые что ни на есть сводные дети становятся родными друг другу, но у нас с сестрой таких отношений не сложилось.

Представьте ситуацию: живёт-поживает маленькая девочка со своей мамой. Потом мама снова выходит замуж, рождается маленький брат… да ещё и, «недолго думая», серьёзно заболевает. Кому достаётся едва ли не всё родительское внимание?.. Понятно, что не старшей сестре. Вот вам и почва для нешуточных страстей и обид.

Кто-то сумел бы преодолеть первоначальную ревность и детскую злость, стать беспомощному братишке защитницей и лучшей подругой… Сестра выбрала другой путь. Она так и не «простила» нашей матери второго замужества и в особенности моего появления на свет. Я вообще считался источником всех её жизненных бед, помехой, которую и с лестницы при случае не зазорно спустить…

Летом нас возили за Лугу – к бабушке Анне, на хутор близ деревни Серебрянка.

Там не было ни электричества, ни водопровода, зато в доме стояла большая русская печь, в саду зрели яблоки самых разных сортов, в огороде поспевали вкусные огурцы, а прямо за забором начинался лес, полный грибов. Ещё поблизости от дома был пруд. Как-то раз мы с ребятами отправились купаться. Сестра завела меня в воду по шею, оставила и убежала к подружкам. Я стоял на здоровой ноге и раздумывал, как быть. Деревенские ребятишки плавали, вернее, барахтались «по-собачьи», отчаянно молотя ногами по воде; глядя на это, я успел прийти к выводу, что плавать, как и бегать, мне не дано.

У меня тогда ещё не было поддерживающего аппарата для ноги, и посуху я обычно ковылял согнувшись, придерживая левое колено рукой. Примерно так же я привык перемещаться и в воде. Вот только, стоя по горло в пруду, я не мог дотянуться до коленки иначе как погрузив голову. Попробовал раз, другой… потерял равновесие, ушёл под воду и отрешённо подумал: всё, конец. Перед глазами закружились жёлтые полосы…

Кто-то из ребят заметил случившееся, и меня вытащили. Очень хорошо помню: когда возвращались домой, я засмотрелся на зелёные деревья, что шумели на ветру, красуясь на фоне синего неба, и с необыкновенным реализмом осознал смертельную опасность, только что меня миновавшую.

Нет, решил я тогда, водная стихия – это точно не для меня!

А жалко…

Году в тридцать втором отца уволили из армии с надуманной формулировкой «за невозможностью использования». Об истинной причине остаётся только гадать. Гораздо позже мама как-то обмолвилась, что отцу предлагали вступить в коммунистическую партию, но он отказался, не желая огорчать свою мать, то есть мою бабушку Анну, – истовую староверку. Может, это было истолковано как некий выбор в пользу религии? Я косвенно столкнулся с этим, когда родители искали что-то в кладовке и вынули ящик с чудесными яркими игрушками. На мой жадный вопрос по следовало объяснение, что игрушки предназначались для рождественской ёлки – в те годы строго-настрого запрещённой.

Переезд в Ленинград пришёлся на зиму. Легковая автомашина увозила нас по льду замёрзшего залива с острова Котлин на большую землю. Машина всё время буксовала, отец с товарищем её откапывали и толкали. Через крохотное заднее окно я видел их, шагавших с лопатами на плечах, – то дальше, то ближе…

Однажды мы с дочерью-школьницей в предрассветный час вдвоём стояли на вахте. Курс пролегал как раз мимо Котлина, по северному фарватеру. Мой родной город, такой близкий, но по режимным соображениям совершенно недосягаемый, был отчётливо виден. Солнечные лучи только-только коснулись купола Морского собора, когда утренний ветерок неожиданно донёс с островного берега запах выпечки.

– В Кронштадте булочки пекут, – ностальгически вздохнул я.

Как часто бывает, случайная фраза неожиданно глубоко запала дочери в память. Прошли ещё годы, нам представилась возможность съездить во всё ещё весьма закрытый город с экскурсией… И уже вполне взрослая дочь немедленно бросилась в булочную – купить тех самых кронштадтских булочек. Они по-прежнему казались ей какими-то особенными…

В молодой советской стране очень увлекались курортным лечением. До революции только состоятельные люди могли съездить к тёплому морю или «на воды», а теперь это было доступно всем! Вот и мне после окончания первого класса выпала поездка на Чёрное море: родители не оставляли попыток «разбудить» мою неработающую ногу, найти хорошего врача или новое лечение. В детском санатории в Лузановке – пригороде Одессы – имелось несколько отделений для детей с различными поражениями конечностей. Там я встретил сверстников с параличом обеих ног, которые в будничном порядке ходили по своим делам на руках. Мне стало завидно. Я так не умел, но положил себе научиться.

Санаторий стоял на самом берегу моря, и однажды я увидел невероятно яркий и красивый мираж. Над горизонтом удивительно ясно прорисовывался громадный турецкий город с мечетями, минаретами, дворцами и прочими «ненашенскими» постройками. Сказочная картинка продержалась довольно долго… Что за город я видел? Стамбул?..

Долго после этого я представлял себя капитаном парусного корабля, идущего к неведомым островам…

В злосчастном тридцать седьмом году мой отец был арестован и – как выяснилось много лет спустя – почти сразу расстрелян, а маму с нами, детьми, выслали в Ярославль. Сотрудник тамошней администрации, ведавший судьбами высланных, оказался порядочным человеком, и мама смогла устроиться счетоводом на перевалочной нефтебазе в деревне Дядьково, на берегу Волги. Вот уж действительно, не было бы счастья, да несчастье помогло. Я успел застать великую русскую реку в её первозданном состоянии, ещё не задушенную плотинами, с грандиозными ледоходами и могучими весенними разливами. Спустя много лет я стал инженером и всю жизнь проработал в гидроэнергетике, побывал на множестве ГЭС от Нарвы до Красноярска… И всякий раз, созерцая необходимые людям, но так уродующие природу сооружения, я мечтал: когда-нибудь человечество освоит новые источники энергии, и рекам будет возвращена свобода…

Что за жизнь мальчишке на Волге, если не плавать и не купаться?

С малолетства уверившись, что плавать мне не дано, я пошёл обходным путём: взялся нырять. Даже постепенно приспособился проплывать под водой какое-то расстояние, пока хватало дыхания. Но по поверхности, как все нормальные люди, плавать даже не пробовал.

До одного случая.

Как-то недалеко от берега закрепили на временную стоянку плоты, – это сплавляли вниз по Волге брёвна. Мальчишки тут же приспособили их для игры. Переплывали полосу открытой воды, забирались на плот, бродили по брёвнам, отколупывали смолу, ныряли с края… Надо ли говорить, как жгуче мне хотелось присоединиться к ребячьей компании! Я ломал голову, перебирая возможные и невозможные способы попасть на плоты. «Нормально плыть я не в состоянии, но, работая руками, могу сколько-то проплыть под водой. Значит, надо просто нырнуть, а вынырнуть у самого плота, чтобы за него сразу схватиться…» Мне было страшно, я понимал, что должен сделать очень точный расчёт. Если не донырну – окажусь беспомощным на открытой глубокой воде. Нырну слишком далеко – ещё хуже: ударюсь снизу о брёвна.

Дочь не зря говорит, что на моих детских фотографиях, где я в компании сверстников, меня легко опознать не только по увечной ноге, но и по самой шкодливой физиономии. Я всё-таки нырнул в сторону плотов. Но, видимо, страх застрять в темноте под брёвнами сыграл свою роль. Вынырнув, я обнаружил, что сделал порядочный «недолёт»: меня отделяло от края плота ещё вполне приличное расстояние. Заорать от ужаса не позволила мальчишеская гордость. Я молча принялся изо всех сил загребать руками, пытаясь добраться до края плотов. А надо сказать, руки у меня были достаточно сильные: с одесских времён я выучился и подтягиваться, и стоять на них, и ходить. Когда я увидел, что расстояние начало сокращаться, я исполнился вдохновения и восторга. Ещё усилие, ещё гребок… Всё ближе загорелые пятерни, протянутые навстречу… Скоро я уже сидел на брёвнах и пытался перевести дух. Тут меня и озарила удивительная мысль: «Ведь это же я плыл! Плыл?! Погодите…»

Идея требовала незамедлительной проверки. Я снова слез в воду… Оказывается, я действительно мог держаться на воде, и не только. Я ещё и передвигался в нужном направлении. Я ПЛЫЛ!

Море и корабли как-то сразу сделались ближе…

Когда я стал вывозить на Чёрное море уже собственную семью, мою супругу, опасливо относившуюся к водной стихии, очень беспокоили мои морские заплывы.

– Смотри, вдруг ногу судорогой сведёт…

Я пожал плечами:

– Ну, сведёт, лягу на спину и подожду, пока не отпустит.

Неожиданный ответ так удивил жену, что все волнения немедленно прекратились. Потом пришла пора учить плаванью дочь, и я, не мудрствуя лукаво, повторил пройденное: перво-наперво выучил её нырять, чтобы не боялась ни воды, ни глубины. Остальное пришло буквально само собой. И очень быстро.

Она так и не освоила ни одного спортивного стиля, но с тех пор я был за неё спокоен. Потому что в воде нормальной температуры люди тонут только от страха.

Лодки у жителей приморских районов страны в советские времена не приветствовались. Власть, называвшая себя народной, народу на самом деле абсолютно не доверяла: считалось, что любое корыто непременно будет использовано для бегства за рубеж. Волга – дело другое. Граница отсюда далеко, а река ещё и сейчас во многом заменяет отсутствующие дороги.

Вот и у родителей моего одноклассника Каминского имелась простая двухвёсельная лодка, которой ему позволяли пользоваться. Мы были приятелями и порядочными озорниками. При малейшей возможности брали ключ от лодочного замка и отправлялись на подвиги. Помню, как я впервые перебрался через качающийся борт: да она же перевернётся сейчас, только чихни!..

Однако лодочка почему-то не переворачивалась, да и новообретённое умение плавать добавляло мне храбрости… Скоро мы без опаски покидали берег даже в ветреную погоду – и ещё старались подоспеть поближе к проходившим судам, чтобы покачаться на волнах, расходящихся от форштевня.

Радом с нашей нефтебазой была расположена верфь, где строили небольшие вспомогательные суда для военного флота. Каминский-старший работал на этом режимном предприятии начальником пожарного депо. Их семья даже жила прямо на территории, и приятель исправно проводил меня через строгую проходную. Скоро охрана привыкла ко мне и стала пропускать невозбранно.

Первомайские демонстрации в те предвоенные годы обставлялись с большой торжественностью. На каждом предприятии формировалась пешая колонна со знамёнами, плакатами, транспарантами… Сейчас к этому можно относиться по-разному. Конечно, хватало казёнщины, но много было и самого искреннего энтузиазма. Однажды на верфи решили к празднику соорудить на базе грузового автомобиля макет морского катера, а для оживления картины по обеим сторонам пустить молодых моряков. Подобрали дюжину статных парней и девушек, облачили в форму и бескозырки… Мы, мальчишки, естественно, вертелись тут же: куда без нас!

Взрослые никого не прогоняли. Кто-то даже подумал о том, что мне с моей ногой длинный пеший маршрут был не по силам. Меня, тринадцатилетнего, подняли на самый верх макета и устроили в люке, где я и красовался по пояс, да ещё и с настоящим биноклем на шее.

Вот он, мой корабль, вот они, неоткрытые острова!.. Путешествие выдалось завораживающее. Солнечная весенняя погода, море нарядных людей, приподнятое настроение, музыка, лозунги и знамёна. Я – в самом центре внимания, словно только что вернулся из геройского плавания. Демонстранты машут мне руками, девушки улыбаются…

– Мама! – торжественно объявил я, вернувшись домой. – Вот кончу школу – стану военным моряком!

– Не получится, Васенька, – грустно ответила мама. – Ты же больной.

Умом я понимал, что она, конечно, была права. Но что-то большое уже запало мне в душу. Я знал, что крылья белых парусов ещё расправятся у меня за спиной. Если мне нет дороги в военный флот – что с того? Я обязательно найду другой путь.

В отличие от озера или моря, река всё время течёт. И если вы решили осушить вёсла и позагорать, она вас унесёт далеко вниз. Так, что умаешься возвращаться на вёслах против течения. А если по закону подлости задует встречный ветер или припустит дождь…

Мы с Каминским освоили все хитрости речной жизни. Если вверх шёл буксир, тащивший баржи или плоты, мы при страивались к хвосту каравана и цепляли верёвку. Забирались повыше против течения, отцеплялись и с комфортом, почти не работая вёслами, возвращались к своему берегу. Это было, мягко говоря, озорство. Но я не помню ни одного случая, чтобы из ходовой рубки буксира нам пригрозили или обругали.

Вода, лодка, ветер – мысль о парусах возникала сама собой, но только в плане «а хорошо бы!..». Никто не знал, как устраивать паруса и управляться с ними. Но потом однажды мы куда-то гребли, и дул такой хороший попутный ветерок, что его просто грешно было не использовать. Тогда кого-то из нас осенила идея использовать в качестве паруса слань – дощатые полики, уложенные на шпангоуты лодочного днища. Недолго думая, мы поставили эти полики вертикально, уперев нижней кромкой в один из шпангоутов, а средней частью – в банку, то бишь скамейку. Как ни смешно, деревянный «парус» дал очень ощутимый эффект. Лодочка так и рванулась вперёд.

Мы невольно оглянулись на берег… и увидели, что над ним висела зловещая чёрная туча. Мы, как опытные мореходы, стали оценивать обстановку. Попасть на лодке под грозовой ливень – то ещё удовольствие. А Волга уже взъерошилась, пошли крупные волны. Надвигался изрядный шквал, и мы понимали, что против такого ветра и волны нам не выгрести. Значит – только вперёд! И как можно быстрее! Мы покрепче вцепились в наше ветрило… Очень скоро задуло уже как следует, и лодка вдруг понеслась по ветру с такой скоростью, какой мы ни разу ещё не добивались на вёслах. Не успели мы толком испугаться, как нас вынесло на левый пологий берег реки! Вытащив и перевернув вверх дном лодку, мы забрались под неё и благополучно пересидели чуть ли не тропический ливень…

Я вернулся на Волгу уже зрелым человеком, когда мы с женой повадились плавать на теплоходе до Астрахани и обратно. Дочь-студентка не участвовала в наших круизах. Она оставалась дома, ухаживая за бабушкой, которая уже не могла себя обслужить.

Однажды, вернувшись домой после трёхнедельного отсутствия, мы обнаружили стоявшую посреди квартиры… полноразмерную самодельную лодку. Пока нас не было, дочь превратила свою комнату в судоверфь.

– Яблочко от яблоньки, – сказала жена. – А ты чего ждал?

После войны была учёба в Одессе и возвращение в Ленинград. Вечерами и по выходным я нередко отправлялся в ЦПКиО,[2]2
  ЦПКиО – Центральный парк культуры и отдыха, расположен на Елагином острове в дельте Невы.


[Закрыть] чтобы покататься на лодке. Там были две лодочные станции: одна на внутренних водоёмах, другая – с возможностью выхода в залив. Я считал ниже своего достоинства плавать по каким-то «лужам» и пользовался только второй станцией.

И однажды я был вознаграждён поистине судьбоносным событием. Погода стояла ветреная, и я, решив использовать волжский опыт, поставил торчком лодочные полики…