Текст книги "Русские дети (сборник)"

Сидящий рядом мужчина в футболке строгим отцовским взглядом посмотрел на Серого:

– Чего опять натворил?

– Ничё я не натворил! Пристал ко мне этот дачник! Я мимо шёл, падалицы на улице подбирал, всё равно машины подавят, а он подумал, что я у него стащил!

– Всё было немного не так! – сказал Лукьянов.

– Да знаем мы, как было, – махнул рукой мужчина в футболке. – Иди сюда, крысёныш!

– Серёжа, не сегодня! – сказала полная женщина.

– А когда ещё? Иди сюда, говорю!

Сергеем отца тоже зовут, мимолётно подумал Лукьянов. В честь себя сына назвал.

Серый, опустив голову, поплёлся к отцу. Лукьянов хотел развязать ему руки, но не успел.

Отец встал навстречу Серому, взял полотенце, полил на него водой из-под умывальника, что висел рядом на стене, слегка отжал, сказал своим гостям:

– Лучший способ. И чувствует, что почём, и не покалечишь. И жжётся потом долго. Ты вот, Борь, на солнце обгорал, наверно, примерно то же самое.

– Это ерунда, – ответил Боря. – Настоящий ожог – водяной, я как-то в бане кипятком ошпарился, волдыри пошли, а боль такая, что хуже сроду не было.

– Не рожали вы, не знаете, что такое настоящая боль! – возразила мать Серого. – Я прямо с ума сходила, когда Серёнька мой рожался.

– С чего бы? – удивился Боря. – Вроде широкая в кости, вообще-то. В жопных местах особенно. – И он по-мужски, с улыбочкой, переглянулся с Сергеем, давая понять, что хамит не чтобы обидеть, а дружески, от души. И Сергей в ответ тоже улыбнулся: понял, дескать.

– А моя вот, – хлопнул Боря свою жену по острому плечу, – вся узенькая, как плотва, а двух выплюнула, будто по маслу!

Жена обиженно сказала:

– При чём тут узенькая? Зависит, какая растяжимость костей, мне врачиха сказала. У меня хорошая растяжимость, вот и всё.

– А я ещё, помню, блок цилиндров себе на ногу уронил. – Боре хотелось продолжить интересную тему о боли, но Сергей-старший его прервал:

– Потом расскажешь, дай дело кончить. Повернись, курвёныш!

Серый повернулся.

Отец увидел провод на его руках, удивился, потрогал пальцем, посмотрел на Лукьянова.

– Это ты его связал?

– Он, пап, меня за шею на ремне тащил, чуть не удушил! – тут же пожаловался Серый. – И руки у меня прямо немеют уже!

Мать Серого вскрикнула, бросилась к ребёнку, размотала руки, осматривала их, ощупывала, дула на них.

– Ты что ж наделал, б… тварь ты такая, у него же, б… гангрена может быть! Руки отрежут теперь! – заголосила она. – Сы́ночка! – И прижала голову Серого к своей груди так, что голова полностью там скрылась.

А Сергей медленно пошёл на Лукьянова, кривя рот.

– Ты моего сына… – Рот совсем сполз на бок, и мужчина жестоко всхлипнул, но совладал с ненужной чувствительностью. – Да я тебя, сука, за это… Боря!

Боря, очень длинный и очень худой, в отличие от своего телесно мощного друга, начал членистоного выкарабкиваться из-за стола, отпихиваясь рукой от супруги, которая, хмельно прищурив один глаз, предупредительно говорила:

– Боря! Боря! Боря!

Лукьянов мужественно стоял на месте.

– Если у моего сына что с руками будет, я тебя урою! – гаркнул Сергей, подойдя.

Однако дожидаться, когда у Серого будет что-то с руками, не стал и помощи Бори тоже не дождался, он и позвал-то его, наверно, не для подмоги, а чтобы товарищ чувствовал свою нужность и полезность, если что. Оказавшись в финале своей фразы перед Лукьяновым, Сергей тут же его и урыл, то есть так ударил кулаком в лоб (пожалев более мягкие и ломкие места), что Лукьянов упал как подкошенный и потерял сознание.

Вряд ли он был в беспамятстве долго – потому что, когда начал подниматься, одурело мотая головой и скребя по земле ногами, Борис был ещё на пути к забору. Подошёл, когда Лукьянов уже встал. Спросил Сергея:

– Добавить?

– Ему хватит. Твари, заняли нашу землю, да ещё наших детей калечат! Убью!

И Сергей опять занёс кулак, но было видно, что на этот раз не ударит.

– Ну что ж, – сказал Лукьянов. – Теперь вашему сыну ясно, что за любой проступок ему не только ничего не будет, а его даже защитят. Человека убьёт, вы адвоката наймёте, всеми силами отмазывать от тюрьмы будет. И отмажете. Чтобы он ещё кого-нибудь убил.

– Ты чё мелешь, орясина? – закричала мать Серого. – Беги отсюда, пока тебе башку не отшибли!

– Естественно, я уйду, не драться же мне с вами. Но то, что я сказал, вы запомните.

– Минутку! Ты грозишь, что ли? – Сергей, утоливший первую жажду мщения, начал разгораться опять.

– Никому я не грожу. Я констатирую.

– Они все такие, – с крайней гадливостью сказал Боря. – Живут там, ё, как эти, ничего не делают, просрали всю страну и только, б… кон-стан-тируют! И на детей от жиру бросаются!

– До свидания, – сказал Лукьянов, поняв бесполезность дальнейшего диалога.

И пошёл прочь.

Он ценил в себе это умение вовремя остановиться, вовремя понять, что оппоненты глухи к аргументам и нет смысла тратить время на то, чтобы их переубедить.

– Вали, вали! – напутствовал его Сергей. – И чтобы я тебя больше не видел!

Лукьянов и сам не хотел больше видеть ни Сергея, ни Серого, никого вообще. Он хотел одного – добраться до дачи, до раскладушки, лечь и дождаться, когда в голове утихнет звон, а перед глазами перестанут плыть блёклые разноцветные круги.

Шёл устало, экономя силы, как солдат с войны.

Но война, как вскоре выяснилось, не кончилась.

Он уже миновал сосновую рощицу, когда рядом что-то упало. Остановился посмотреть – камень. Обернулся, и тут ударило в плечо. Посмотрел и увидел: Серый стоит среди деревьев, в руках у него пластиковый тазик. Не поленился, набрал где-то камней, догнал – и вот кидает.

– Тебе мало, что тебе ничего не было? – спросил Лукьянов.

– Мало!

– Чего ты хочешь?

– Убью тебя, придурка!

– Прямо до смерти? – попытался шутить Лукьянов, хотя ему стало вдруг как-то не по себе.

– Само собой!

И Серый кинул камень.

Кидал он метко, камень пролетел возле головы.

А ведь действительно, подумал Лукьянов, так недолго и убить.

Он стал отступать задом, не сводя глаз с пацана. Споткнулся, чуть не упал. Серый прицелился.

Лукьянов резко развернулся и побежал.

Под горку было бежать легко, но и опасно – слишком быстро получалось, он еле успевал за собственными ногами. Но зато и Серому, наверное, непросто бежать с грузом да ещё при этом кидать. Дачный посёлок близко, там спасение. Вот уже первые заборы и строения.

Лукьянов вбежал в дачную улицу, остановился, посмотрел назад.

Серый нёсся к нему во всю прыть, обнимая одной рукой тазик, а второй замахиваясь. Кинул с разбега. Не добросил. Лукьянов прикинул: впереди улица, где негде скрыться, по сторонам высокие заборы. До своей дачи довольно далеко. Этот бешеный пацан, достойное отродье пьяных папаши с мамашей, пожалуй, догонит его. И прикончит, забьёт камнями.

Лукьянов в отчаянии вскрикнул:

– Ты так? Ладно! Тогда иди ко мне!

И побежал вперёд, на Серого. Он не боялся камней, то есть боялся, но не трусливо, а расчётливо, он хотел одного: добраться до этого негодяя и расправиться с ним. Хотя расстояние быстро сокращалось, и Серый бросал не на бегу, а стоя, он мазал. Вернее, Лукьянов ловко маневрировал, бежал не по прямой, а зигзагами.

И всё же один камень угодил Лукьянову в лицо, камень небольшой, но острый, Лукьянов ощутил на щеке тёплое жжение, это прибавило ему силы и злости.

Серый не выдержал, бросил тазик, пустился наутёк. Не к лесу, не по дороге, а по скосу холма, длинной дугой. Лукьянов же, как в фильмах Би-би-си о дикой природе (он любил эти фильмы), помчался наперерез длинными львиными махами.

И настиг. В прыжке повалил, подмял под себя. Урча, перевернул с живота на спину, чтобы видеть испуганную рожу подлеца, и стал отвешивать ему пощёчины.

– Не надо! Хорош! Всё! Завязал! – кричал Серый.

– Я тебе завяжу! Я тебя узлом завяжу так, что никто не развяжет! Сучонок мерзкий!

– Слезь, раздавил!

Лукьянов вспомнил, что весит в самом деле прилично, а пацанёнок под ним совсем тощенький, как бы не поувечить. Приподнялся, встал, очистил колени.

– В следующий раз будешь знать.

Хотелось ещё что-то веское добавить, но больше ничего на ум не приходило.

Лукьянов пошёл к своей даче – уже, как ни странно, не настолько уставший, даже, пожалуй, посвежевший, взбодрившийся. С удовольствием вспомнил о бутылке водки, что стоит в холодильнике. Славно сейчас выпить с устатку, да и закусить не мешает.

И вдруг всё померкло.

Провалилось.

Исчезло.

Очнувшись, он потёр глаза – с ними что-то случилось, всё вокруг стало серым.

Нет, это просто вечер незаметно подкрался, солнце ушло за горизонт, да ещё и тучи наползли.

Серый сидел у забора, на коленях у него лежал увесистый обломок доски.

Лукьянов пощупал зудящий затылок, посмотрел на пальцы.

Кровь.

– Ты этим меня? – кивнул он на доску.

– Ну.

– И зачем?

– Я сказал – убью.

– И что это тебе даст?

Серый не понял вопроса. Сплюнув в сторону, он встал и поднял доску.

Лукьянов хотел подняться с земли и понял, что не может. Будто кости вынули из тела, какой-то вялый неуправляемый студень остался.

«Растяжимость костей», – вспомнил он и невольно усмехнулся.

– Ты чё лыбишься? – подозрительно спросил Серый и оглянулся.

Никого вокруг не было, он успокоился. Высоко поднял доску, примериваясь.

– Дурачок, ты же пожалеешь, – сказал Лукьянов. – Я тебе по ночам сниться буду.

– Да щас прям!

И Серый ударил.

Но у Лукьянова откуда-то взялись силы, он рывком отбросил тело в сторону, доска вскользь ударила по плечу. Лукьянов вскочил, опёрся о забор, а потом оттолкнулся от него, упал всей массой на Серого. Вырвал у него доску, а потом обхватил пальцами тощую воробьиную шею. Сдавил. Лицо Серого побурело, он хрипел, глаза выкатились.

– Будешь ещё? Будешь? Будешь? – спрашивал Лукьянов, но понял, что Серый просто не может ответить.

Ослабил хватку.

– Бу… кхе… кха… Буду!

– Я же убью тебя, идиот! Я не шучу! Ты мне выбора не оставляешь! Ведь если я тебя не придушу, гадёныш, ты же не отстанешь, ведь так?

– Ладно…

– Что?

– Я пошутил.

– Это шутки? Ты мне череп, наверно, проломил!

– Я не хотел.

– Как не хотел? Ты именно хотел меня убить, сам сказал.

– Я пошутил.

– Не ври! Хотел убить!

– Ну, хотел. Теперь не хочу. Хватит, больно. Отпусти.

– Отпущу, а ты опять нападёшь? С какой-нибудь доской, а то вообще топор из дома притащишь.

– Ничего я не притащу. Дышать нечем, отпусти.

Лукьянов убрал руки, но не вставал.

– И что делать? – спросил он.

– Ничего. Я домой пойду.

– А если не пойдёшь? У тебя телефона нет, случайно?

– Дома.

– Скажи номера отца и матери. Позвоню, чтобы тебя забрали.

– Не помню я. Там номера длинные, у меня в телефоне просто забито – мама, папа.

И у всех так же, подумал Лукьянов. Никто не помнит ничьих номеров.

– Может, тебе денег дать, чтобы ты отстал?

– Не надо. Я домой хочу.

– Какой бескорыстный. Я ведь не шучу. Тысячу дам.

– Правда, что ли?

– Серьёзно.

– Ладно.

Вот на что они все покупаются, подумал Лукьянов. На элементарное. На деньги. Как я раньше не догадался!

Они пошли к даче Лукьянова.

Вошли в небольшой дачный домик, одноэтажный, состоящий из веранды и двух комнаток. Сколько помнит Лукьянов, отец всегда что-то доделывал, достраивал. И по сию пору сохраняется вид незаконченной стройки – в углу стоят планки плинтусов, на подоконнике рулоны обоев, у посудного шкафа – ящик с инструментами: дрель, ножовка, гвоздодёр, молоток, топор, бумажные кульки с гвоздями и шурупами.

Лукьянов взял в пиджаке ключи от машины, которая стоя ла перед воротами здесь же, на участке. В машине были документы и деньги.

Коротко пискнула и щёлкнула сигнализация, Лукьянов открыл дверцу, потянулся к сумке.

И что-то почувствовал.

Осторожно повернул голову.

Серый стоял перед машиной, пряча руки за спиной. Встретившись с Лукьяновым взглядом, он презрительно сказал:

– Чё мне тыща, мне это мало!

– Сколько же тебе? И вообще, дружочек, странно всё получается. Это ведь ты ко мне воровать залез. Но хорошо, хорошо, не буду на эту тему. Что у тебя там? Что ты там прячешь, покажи?

– Ничего я не прячу. Вылезай давай.

Серый переступил ногами, расставляя их для устойчивости.

– Ты вылезешь или нет? Мне домой пора.

Виталий Сероклинов

Шельмец

Однажды мы с Венькой нашли сберкнижки своих родителей и играли ими в номера. Я победил и наставил Веньке щелбанов.

Потом мы играли на то, у кого больше денег на сберкнижке, – и опять победил я, потому что папа с мамой три года копили на мебель, а у Веньки было только семь рублей двенадцать копеек.

Дядь Женя спросил Веньку, почему у него такой лоб красный, а тот рассказал про сберкнижки. А дядь Женя решил, что мы богатые, и на следующий день, когда все ушли на день Нептуна, стал открывать наш замок плоскогубцами.

Мы с сестрёнкой не пошли на праздник, потому что плохо себя вели, и папа нас закрыл на замок в наказание. А дядь Женя этого не знал, сломал замок, зашёл к нам и сказал:

– Ой, вы только папке с мамкой не говорите!

А мы испугались и всё равно закричали и заплакали.

Тут все сбежались, закричали на дядь Женю, стали его толкать и говорить, что его убить мало, да и надо бы. А потом папка пришёл и тоже сказал дядь Жене, что его убить мало.

Дядь Женя заплакал и сказал:

– Коль, прости, водяра попутала…

А мама прибежала, сказала:

– Жень, ты же детей напугать мог, что ж ты делаешь-то?! – и тоже заплакала.

Дядь Женя и ей сказал:

– Том, прости, я бы деткам ничего не сделал, меня водка попутала…

Потом ему ещё раз все сказали, что его убить мало, а папка его бил по носу и тоже плакал.

Потом у дядь Жени пошла из носа кровь, но он сказал:

– Простите меня все, дурак я, когда пьяный, давайте лучше в лото поиграем, погоды стоят хорошие…

И все стали на скамейке играть в лото по две копейки; тут дядь Женя всех раньше «закрылся», собрал «банк» и сказал:

– Сейчас добавлю и принесу, не разбегайтесь!

Он пошёл в магазин и стал покупать пряники; пряники были старые и все слежались, тогда он сказал:

– Беру всю коробку – гулять так гулять, и ещё лимонада давай, Натань.

А Татка-продавщица сказала, что лимонад подорожал, потому что тара дорогая стала, но она ему даст без стоимости бутылок, пусть он только завтра принесёт эти бутылки, а то вдруг ревизия. А пиво она ему налила в старую канистру, которая всегда пригождалась.

Потом мы грызли вкусные пряники, а все играли опять в лото, пили пиво и приходящим рассказывали, что наделал дядь Женя, приговаривая:

– А наш-то шельмец!..

И все удивлялись:

– Ну, шельмец!..

И Татка тоже закрыла магазин, пришла и сказала:

– Вот шельмец! Про бутылки не забудь…

Все смеялись, даже мама. Только дядь Женя не смеялся и голову прятал внутрь воротника.

А ему снова говорили:

– А ну-ка, покажись, шельмец, каков ты есть!..

И баба Софа тоже смеялась и говорила:

– Шлимазл!

А утром нам не дали поспать, все шумели, и приехала милиция, потому что дядь Женю нашли в бане угоревшим.

А Венька всем говорил, что всё равно дядь Женя ему не настоящий папка, а настоящий сейчас на космическом корабле.

Потом была невкусная лапша на скучных поминках, а Венькина мама угощала всех пряниками, и мы их хотели спрятать в «сюрпризики», но Венька сказал, что у них скоро бабушка умрёт, так что опять мамка будет всех пряниками кормить, потому мы пряники размачивали в лапше и ели.

А Татка-продавщица сказала, что дядь Женя бутылки так и не сдал и ей пришлось самой платить в кассу:

– …Вот ведь какой шельмец!

А мама опять заплакала.

Цукаты

Срежешь мякоть арбуза ножом, отнесёшь своим девочкам, а сам сидишь и догрызаешь остатки красного на корках. И вспоминаешь, как в детстве мама строго спрашивает:

– Догрызать будете или цукаты наделаем?!

И младшие кричат:

– Цукаты, цукаты!

А ты сидишь и хочешь догрызть, потому что всю мякоть съели брат с сестрёнкой, а тебе осталось твоё законное – корки и всё, что на них. Но ты тоже кричишь:

– Цукаты! – потому что помнишь, как это вкусно, и на всех точно хватит.

И мама что-то делает с корками, а потом все забывают про цукаты, потому что ещё лето, ещё много всякой вкуснятины, ещё продают в центре виноград по пять кило на человека, и ты занимаешь сразу четыре очереди и на четвёртом круге, весь взмокший, выбираешься из толпы с этой уймой винограда, понимая, что не унесёшь его, что простоял тут весь день, позабыв, что хочется писать. И плачешь, оставляя виноград прямо на дороге, бежишь за какой-то хилый кустик, продолжая хныкать от боязни наделать в штаны. Потом, облегчившись, возвращаешься – а твой виноград стоит на дороге в двух огромных разбухших авоськах и даже уже понемногу начинает подтекать.

И ты честно тащишь эту тяжесть половину пути, выдохшись окончательно, а потом встречаешь пьяненького Тимку-безногого, который лезет обниматься за коленки и всё время кричит, что ты ему как сын, что он с твоим папкой, когда маленький был, «у-ух, чего творил».

Но это ничего, зато Тимка ставит на свои культи половину винограда, и вы с ним катите по центральной улице города, жуёте немытый виноград («Продрищемся – здоровее будем!» – говорит тебе Тимка), разговариваете почему-то о спринте, и ты только сейчас понимаешь, что всё это у Тимки когда-то было – и сын, и спринт, и виноград, и… да – и ноги…

А он только знай себе кричит:

– Догоняй, шибздик двуногий! – и летит с горки прямо к твоему дому, не рассчитав и врезавшись плечом в ворота, не унывая и лишь поёживаясь от виноградин, попавших за шиворот во время падения.

…А потом наступает зима, уже нет винограда, у вас снова сидит Тимка и прихлёбывает чай из зверобоя, собранного в берёзовом околке бабушкой; колючие пучки этой травки висят над печкой и пахнут, в чашке переливаясь золотом и солнцем.

И ты вспоминаешь про цукаты на веранде, упрашивая маму по телефону позволить открыть банку с ними.

– Ешь, Тимку угости и Наташке с Димкой оставь. Отцу там чего-нибудь собери на стол, сейчас с работы придёт…

И ты бежишь, спотыкаешься на тёмной веранде, шикаешь, отмораживая пятки на ледяном полу, находишь, чуть не разбив, ту самую банку, прихватываешь вместе с ней перекрученные лимоны с сахаром, завариваешь свежий чай и выставляешь всё это богатство на деревянной плошке перед Тимкой. А он важно выливает горячее и пахучее в блюдце, прихлёбывает с него, как купчиха на какой-то картине, и сам прыскает с тобой, обжёгшись от своего мощного и громкого хлюпа.

И ты режешь хлеб, намазываешь масло, загадывая – кто первый придёт, мама или отец. И если отец – прыгнешь ему на шею и скажешь:

– А у нас дядь Тима, он мне из клёна юлу вырезал!

А если мама:

– А что зайчик передал?..

Ты уже большой, это только младшие верят, что мамины вкусности, такие же бутерброды с маслом, передаёт зайчик, но тебе-то известно, что это её несъеденный обед, но всё равно:

– А что зайчик?..

И потом приходит отец. Ты бросаешься к нему, и он садится, отпивает глоток чая, вдыхает запах цукатов и спрашивает дядь Тиму:

– Может, достать чего, разлить?..

А Тимка говорит:

– Не-е, Коль, не надо, хорошо у вас и так… Дом.

А ты говоришь:

– Дядь Тим, а ты живи у нас, и у тебя тоже будет дом, а папка тебе новые ножки сделает, а?..

А Тимка почему-то отворачивается, дёргает щекой, молчит, сжав твоё плечо, а потом говорит чуть дрогнувшим голосом:

– Разлей все ж… за новоселие, а то горчит что-то в горле.

А ты съедаешь ещё один цукат, теперь уж точно самый последний, и тебе так сладко, как бывает только в семь лет.

Пряники

В детстве болеть было приятно. Отец строжился, выговаривал за любую провинность, но если кто-то из нас хоть чуток заболевал – батя даже в лице менялся.

Лежишь: жар, рвота, перед глазами всё кружится; воскресенье, врачей не дозваться. Отец лечит по-своему, травки и взвары мне подаёт на ложечке весь день, губами лоб трогает, обнимает. Мама рядом переживает, тряпки мокрые меняет, книжку читает вслух.

К ночи становится чуть легче. Наконец-то хочется есть, только непонятно, чего именно. Не опостылевший бульон, не кашу…

– Молочка бы, пап… и пряников, свежих, с карамельной корочкой…

И будит папка среди ночи тёть Шуру, у которой дойная корова, просит чуток молока.

А пряники – те только в магазине, да время-то уже…

И ем я среди ночи пряник, запиваю парным домашним молоком – «казённое» мне нельзя, плохо мне с него. А батя положил голову на забинтованные почему-то руки – спит прямо за столом.

Наутро я просыпаюсь от строгого чужого голоса. У печки сидит участковый, разложил на коленках какие-то официальные бумаги и папку спрашивает:

– Зачем стекло высадил?

– Пряники взял… Я ж деньги на прилавок положил.

– Да видел я… Татку-продавщицу не мог, что ли, разбудить, коль приспичило?

– Да не было её, загуляла где-то… А как догадался-то?

– Так кровь же по снегу до самой твоей двери. Тоже мне тать…

Участковый смотрит на меня, видит в изголовье смятой постели ковшики с отварами, тазик с полотенцем, пузырьки лекарств.

– Старший, что ли, захворал?

– Старший. Не ел ничего. Пряников захотел…

– Ладно. Напишу «неустановленные хулиганы». А стекло – вставь. Татка верещит, грозится виновнику башку пробить – весь магазин ей выстудил. Как ты только решётку своротил… Ну ладно… Кровь у дома затри.

А сестрёнка сидит у стола и требует пряник себе:

– Тебе же для меня не жалко, да?..

Мне и вправду не жалко, я уже здоров.

А последний пряник мы делим на всех.